Текст книги "Красногрудая птица снегирь"
Автор книги: Владимир Ханжин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 41 страниц)
ВЕДЕНЕЕВ
I
Едва выйдя от нода, Камышинцев связался по телефону с «самим». Генеральный ответил: приезжай.
Наверно, мало кто решил бы так, как решил он, Алексей Камышинцев. Но каков он есть, таков и есть. Другой бы поставил нода на место. Олег Пирогов к примеру, будь он начальником Сортировки. Да, может, так оно и произойдет, может, вернется Олег на станцию. А ему, Камышинцеву, не дано: не тот характер, чтобы восстать. Да и не в одном характере дело. Станцию завалил. Где уж тут голос поднимать.
Вчера на селекторном нод завелся в очередной раз:
– У нас создались трудности с кадрами специалистов, а я не вижу, чтобы командиры принимали меры. На Сортировке главный инженер едва уходить собрался, начальник станции ему – зеленый свет…
И понесло.
А сегодня утром пригласил к себе. Хоть бы сегодня-то угомонился. Юбилей. Дома бы, что ли, посидел, пока начнутся торжества в его честь, настроился на соответствующий лад. Нет, неймется.
Нод был при параде. Не только золото знаков отличия, но и сукно черного форменного костюма отливало блеском. Лицо особо тщательно выбрито, наверно, отмассажированно: даже оспенные рытвины не так заметны.
– Я насчет твоего главного, Алексей Павлович. Придется отпустить. На серьезное, важное дело идет человек. Грех мешать.
Вот так, ни больше ни меньше. Нажали – и полный назад.
Тогда-то Камышинцев и принял решение. Надо уходить. Есть предложение генерального – самое время позвонить ему.
Хорошо, ну нельзя более как хорошо, что генеральный ответил: приезжай. Без оттяжки, без назначения дня встречи.
Путь был не близкий. Комбинат и городок химиков построили в стороне от основной части Ручьева, за массивом леса. С умом расположили.
Когда Камышинцев вошел в приемную, секретарша генерального воскликнула сокрушенно:
– Как нескладно получилось! – Она даже руками всплеснула. – У нас секретарь обкома. Сейчас там. – Кивнула на дверь кабинета. – Нагрянул в Ручьев раньше, чем ждали.
– Так я в следующий раз, – тотчас отреагировал Камышинцев.
Ох, слабость человеческая! Вроде бы как решительно был настроен, а услышал слова секретарши – и почувствовал вдруг несказанное облегчение.
– Знаете, я все-таки доложу.
– Что вы? Неудобно.
– Нет, нет, я доложу.
Из кабинета генерального она вышла довольная:
– Пожалуйста!
Нарочитый жест «самого»: чуешь, Камышинцев, как я к тебе – такой гость у меня, а принимаю.
Хозяин кабинета и секретарь обкома сидели в стороне от письменного стола, за длинным столом для заседаний. Они поздоровались с Камышинцевым, генеральный указал на стул и, видимо продолжая прерванный разговор, спросил секретаря обкома:
– И что, уже подписано постановление?
– Да, все уточнено. Создается порядка семидесяти пяти стройуправлений. Площадка – примерно сто квадратных километров. В разгар работ будет осваиваться до миллиона рублей капиталовложений в сутки.
– В сутки?!
– Представляешь, какая ляжет нагрузка.
– М-да-а, есть из-за чего засомневаться.
Они повернулись к Камышинцеву. Генеральный сказал:
– Ну что, Алексей Павлович, будем считать, что ударили по рукам?.. Я доволен. – Заметил секретарю обкома: – Думаешь, почему его к себе сманиваю? Потому что цапается со мной.
– А ты не давай повода, наводи у себя порядок.
– Я и навожу. Гоню в шею своего транспортного деятеля.
– Цапаетесь, а вагоны даете, – бросил Камышинцеву секретарь обкома.
– В том-то и дело, – не дал ответить начальнику Сортировки генеральный, – что на своем стоит.
– Значит, нод дает? Не поддерживает вас, товарищ Камышинцев? Не хочет ссориться с местным воротилой. Это что, характерно для товарища Веденеева? Стиль?
Камышинцев молчал.
– Не хотите заглазно. Понимаю… Впрочем, молчание ваше тоже ответ.
Возвращаясь с химкомбината, Камышинцев задумался по поводу цифр, которые поразили даже привыкшего к масштабам генерального. Вполне вероятно, что эта грандиозная стройка затевается где-то неподалеку от Ручьева. И вполне вероятно, что именно Ручьевское отделение имел в виду секретарь обкома, когда сказал: «Представляешь, какая ляжет нагрузка!..» Ну и бог с ней, с той нагрузкой! Скоро это не будет касаться его, Камышинцева.
II
Официальное чествование «папы» состоялось в конце рабочего дня. Приехали секретарь горкома и председатель горисполкома, директор ручьевских заводов, трестов, управлений. Из Старомежска прислали начальника отдела кадров дороги – зачитать приказ: тут и благодарность за многолетнюю службу, тут и премия в размере месячного оклада. Пурпурная папка, в которую вместе с приветственным адресом был заключен приказ, первой легла на стол Веденеева. Зачитал приветственный адрес своего отделения Баконин. Потом оглашали адреса ручьевцы, стопа папок на столе росла. Она продолжала расти, когда адреса уже не оглашались – слишком много времени это бы отняло, – а лишь подносились Веденееву.
Вечером «папу» чествовали свои. Чаркой.
И словом.
Баконин тоже был приглашен. Считался своим.
Застольные речи походили на пышные венки, которыми увешивали нода. Он выслушивал стоя, не сгибаясь под их весом. От его коренастой фигуры веяло крепостью, голову он держал прямо, и, как обычно, дыбились его еще темные, хотя и поредевшие – с просветом, – волосы. Хмурился, сдвигая брови.
Один за другим поднимались начальники отделов. Они говорили о достоинствах Веденеева. Одно достоинство, второе, третье… А разве их мало? Разве их надо выискивать? Каждый называл новое. Говорили правду – никто не смог бы опровергнуть и слова. Но была другая правда. Баконин хорошо знал о ней. С годами «папа» менялся. Чем дальше, тем стремительнее развивался этот процесс… Осознавал ли Веденеев ту, вторую правду? Если бы он мог посмотреть на себя со стороны! Если бы каждый его день и час фиксировался добросовестной, бесстрастной кинолентой! Содрогнулся ли бы он в изумлении, сделался ли бы мерзок сам себе, если бы увидел в такой вот хронике те моменты, когда он противоречил сам себе, двурушничал, актерствовал. Когда менял решения и позицию. Паниковал, взвинчивался, изводил себя и людей. Или лента показала бы ему то, что он и сам о себе знает?.. Наверно, так. Он оправдал бы себя вот такого. Он оправдал бы себя, потому что был таким ради одного: удержаться на своем посту. Остаться в упряжке, тянуть воз. Работать, работать, работать. На полную силу. Даже сверх того.
Речи продолжались. Старшая телефонистка отделенческого узла связи: «Мы с вами двадцать пять лет. Начался двадцать шестой год, и от имени наших женщин я подношу вам двадцать шесть гвоздик. Двадцать шестая только начала распускаться». Букет гвоздик в эту весеннюю пору – апрель. Невероятно! Как если бы над городом, еще не освободившимся кое-где от снега, встала радуга. Большие, как на подбор, гвоздики были свежи. Казалось, их красный бархат еще хранил свежесть земли, на которой они выросли. Откуда они? С Кавказа? Из Крыма? Каким чудом доставлены?.. Поездной диспетчер, секретарь комсомольской организации: «Пройдут десятилетия, и, когда самый молодой из наших нынешних комсомольцев станет самым старым работником отделения, он будет говорить: я работал еще при Веденееве. Мы, молодые, любим вас и выразить это поручаем…» Стремительно поднялась самая юная из девушек, подбежала к Веденееву; невысокая ростом, хрупкая, она привстала на цыпочки, обвила руками его шею и неловко, с громким, совсем детским причмокиваньем поцеловала в щеку. Потом опрометью бросилась на свое место, а «папа», вытирая слезы, повторял: «Ну черти! Ну черти!»
Потом к Веденееву по очереди подходили подзахмелевшие командиры, обнимали, что-то поверяли ему. Пройдошный начальник пассажирского отдела, которого благодушно звали то оруженосцем нода, то Санчо Панса – вхож в дом Виталия Степановича, при нем и при его супруге порученцем состоит, – прильнул к «папе» так, что его насилу оторвали. Он прослезился, Санчо, и, наверно, был искренен в этот момент. Никак не мог пробиться к юбиляру недотепистый и суетошливый начальник вагонного депо Пудов, простая душа, терпеливо сносивший любые нападки нода. Когда наконец его черед пришел, он – Пудов есть Пудов – что-то опрокинул на столе, что-то разбил, завершив на этом вечер.
III
А начальник дороги не приехал. Веденееву хотелось верить, что не смог. Или просто не удостоил? Ладно бы и так, хотя когда-то работал в Ручьеве под его, Веденеева, началом, приятелями считались, семьями дружили. Ну было и было, а сейчас вот не удостоил Глеб Андреевич, не снизошел, – обычная история, когда человек высоко взлетит… Веденеев усмехнулся: ах как хочется тебе верить, что именно так – не смог или, на худой конец, не снизошел, и тревога, с недавнего времени поселившаяся в тебе, – пустое. Мнительность, не более. Ничего не назревает, ничто тебе не грозит.
Была глубокая ночь. Жена и дети спали. Веденеев приехал только что. Шофер донес до дверей квартиры тяжелую стопу приветственных адресов. Открыв дверь и приняв от шофера папки, Веденеев осторожно прошел в комнату, считавшуюся его кабинетом. Опустил на письменный стол несколько разъехавшуюся ношу. Цветастая стопа – красные, синие, коричневые папки, глянцевые и матовые.
Итог.
Не может ли статься, что окончательный итог?
Перед глазами проходили лица командиров; звучали речи – слова, слова… Память ломилась от них.
Спать не хотелось, даже ложиться не хотелось. Через несколько часов снова в отделение. Он приедет туда, как обычно, к восьми, хотя начало рабочего дня в отделении в девять. В коридорах будет тихо, но, если прислушаться, до тебя донесутся невнятные, отдаленные возгласы поездных диспетчеров, сидящих в своих задрапированных звукопоглощающей материей комнатах в конце второго этажа. Там сердце отделения, туда сходятся нити управления движением. Он разденется в кабинете и пройдет туда, чтобы погрузиться в хитросплетение событий, которые вершатся на станциях и перегонах, распластавшихся по территории целой области… Если бы завтра была суббота или воскресенье, он все равно поехал бы к восьми в отделение. Пусть на два-три часа, но поехал бы. А случалось, он задерживался на весь день. Выходной может быть у отдельного железнодорожника, у железной дороги дней отдыха не бывает, и коли ты начальник отделения или начальник станции, ты ответствен за течение дел не только в свои рабочие дни, но и в те дни, которые считаются твоими нерабочими днями. Впрочем, об этом – об особой своей ответственности, о долге – Веденеев не думал, когда отправлялся в отделение субботним или воскресным утром. Просто ему хотелось ехать туда.
Он поправил стопу папок, рассеянно прошелся взглядом по обширному письменному столу и увидел выглянувшую из-под газеты записную книжку, истрепанную, выцветшую. И распухшую – оттого, что в нее были вложены листки разного формата, старые, как она сама, и не очень старые.
Вчера забрался в тот ящик стола, где хранились фото и всякие дорогие сердцу памятные документы. Естественное занятие в юбилей. Перебирал, всматривался, вчитывался. Достал и ее – ту записную книжку. Перечитал всю. А на место положить забыл. Ну оказия!
Пожалуй, лишь один Миша Баконин не остолбенел бы, узнав, что он, начальник отделения дороги Виталий Степанович Веденеев, пишет стихи. Да и Миша, наверно, и тот бы подивился: «Смотри ты!»
Впрочем, пишет – это неточно. У последнего четырехлетняя давность. Сотворил его, имея в виду совершенно определенную предназначенность. И ведь верил: вызовет к себе того бородатого мальчишку, руководителя эстрадного ансамбля Дворца культуры. Вспышка отваги. Он был зол на них, ребят из ансамбля. Черт знает как зол! Что за программа: все о любви да о любви! Да и о ней-то не душой, а больше горлом. С завыванием. Вопят о любви весь вечер. Вот именно – вопят. Но не в том лишь дело, что вопят. Ничего своего, железнодорожного – вот что бесит… Верил, что вызовет и скажет: вот тебе текст, вот тебе мелодия, – не запомнишь, спустимся в красный уголок, я напою, а ты на ноты запиши. А оркестровку – или как там у вас называется – уж постарайся сам. Включи в программу. Наше – кровное, железнодорожное. Выражение нашего рабочего, железнодорожного патриотизма… Да, когда сочинял – двух ночей не пожалел, – верил: вызовет, вручит. Потом отрезвел. Не отдал. Схоронил в записной книжке.
Эх ты, несостоявшийся Лебедев-Кумач!
Веденеев спрятал блокнот.
Спать, как прежде, не хотелось. Сейчас бы включить электрофон. Что-нибудь мажорное. Фортепьянные этюды Скрябина. Или что-нибудь рахманиновское.
Он сел в кресло. Большое, глубокое, кожаное. Такие часто встречаются в старомодных домашних кабинетах заслуженных людей. Мать купила его в комиссионном магазине, оценив за прочность и размеры, отвечающие ее собственным внушительным габаритам. Давно купила. Облупившееся, но все еще могучее, с толстыми подлокотниками и высокой широченной спинкой, оно всем видом своим отбивало охоту передвигать его даже во время генеральной уборки в доме. Стоит в углу монументом. А в доме его любят. Дети Веденеева, когда были маленькими, забирались в кресло с ногами почитать, послушать разговоры старших, пригреться, укрывшись бабушкиным платком.
Сейчас матери дома нет. В гостях в Киеве, у среднего сына, профессора. Оттуда собирается в Москву, к младшему, генералу. Кочует, гордая приметным положением детей и тем, что дала жизнь разлапистому роду; величественная, далекая от мелких забот, неколебимая в уверенности, что и профессор, и генерал, и начальник отделения дороги никогда не сойдут со своих возвышений. Мы – Веденеевы!
Знала бы она, какую тревогу таит нынче ее старший сын.
Он улавливал при разговоре по телефону с главком или обкомом партии незнакомую резкость. Хуже – что-то похожее на неуважительность. И холодные нотки в голосе секретаря горкома, и несдержанность, раздражительность генерального… А может, все-таки это фантазии? Фокусы возраста? Шестьдесят четыре брякнуло. Мнительность и прочее. Но успокоенность не приходила. Или была короткой… Вот уже недели три, как он отметил какую-то перемену к нему начальника дороги. Вроде бы все прежнее: почти приятельское обращение; при случае свойское подзуживание и реакция на все, что несет в себе заряд смешного, дает повод пошутить. Но общения стали пореже, покороче. Когда было основание рассердиться, Глеб Андреевич стал проявлять странную, оскорбляющую терпимость. Словно жалел.
На юбилей не приехал. Хорошо, что матери нет, что она не знает об этом.
Если случится, если окажется, что все это не домысел, не мнительность одна, какой удар для нее! Как незыблем мир, так незыблемо для нее положение сыновей. Мы – Веденеевы!
Он собирался утром на работу, когда позвонил Глеб Андреевич:
– Знаю, ты у нас птичка ранняя. Или разбудил?.. Нет? Ну после вчерашнего-то простительно и прихватить часок-другой. Ты, брат, извини, что я не приехал. Не смог. Ну никак… Получишь дорожную газету, сохрани. Там наш приветственный адрес напечатан. Но я тебя все-таки поздравляю. Велели мне у вас на пленуме горкома поприсутствовать. Так что засвидетельствую лично.
IV
Пленум горкома состоялся во Дворце культуры химиков, то есть не в самом Ручьеве, а там, где химкомбинат и его поселок. Железнодорожников покритиковали – без этого в последнее время не обходилось ни одно заседание городского или областного масштаба, – но именинниками были не они, а работники торговли, городской службы быта, и, когда Глеб Андреевич, Веденеев и Зорова ехали с пленума, в машине царило благодушное настроение.
Начальник дороги сидел рядом с шофером. Сидел прямо, не сделав и четверти оборота к своим спутникам, и Веденеев, разговаривая с ним, подался к нему. Не то чтобы приник ухом, а все ж наклонился.
– Слышал, Баконин тут у вас, – сказал Глеб Андреевич. – По личным делам?
– Не только, – отозвался Веденеев.
– Да? – Глеб Андреевич вскинул брови. На широкий низенький лоб густо набежали складки. – Наверно, насчет своей новой идеи. Твоей поддержки добиться хочет?
– Был разговор.
Начальник дороги несколько повернулся к сидящим сзади, на груди сверкнула гранями Звезда Героя.
– А как ваша позиция, Ксения Анатольевна?
– Остается отрицательной, – подчеркнуто твердо сказала Зорова.
– Поглядим там. Изучим, посоветуемся.
– Ну, ко мне-то он не только из-за этого, – добавил Веденеев. – Больше насчет Пирогова. Вернее, насчет жены Пирогова.
– А что с женой Олега Афанасьевича?
Зорова не без легкой ревности отметила это уважительное – «Олега Афанасьевича».
– …Конечно, я тотчас нажал, пункцию сделали, – рассказывал Веденеев. – Теперь мой секретарь каждый день справляется, есть ли результат.
– А тут еще поражение с этим автобашмаком, – вставила Зорова. – Прямо скажем, пшиком все кончилось.
– Ну?.. Обидно!.. Потускнел что-то Олег Афанасьевич. Сначала целую пачку выдал. Один снегоуборщик чего стоит. А в последние годы ничего такого выдающегося… А может, и не потускнел. – Глеб Андреевич устремил на дорогу задумчивый взгляд. – Просто слишком уж слепящее светило было рядом – Баконин. Похоже, чем больше Пирогов на Ручьеве-Сортировочном работал, тем сильнее баконинская слава гремела, а?
– И все-таки если по большому счету взять, – заметила Зорова. – Пирогов как изобретатель несостоялся.
– Так, может, его на какую-нибудь приличную должностягу забирают.
– Камышинцев зовет его к себе. С Сортировки главинжа забирают.
– Ну, это получается возвращение на круги своя.
– Но он же не главинжем, а старшим инженером был.
– А-а, я и забыл. Все равно разница не столь уж…
– Это так. Но в принципе вы правы, Глеб Андреевич, насчет того, чтобы передвинуть его.
– …А может, и не надо трогать.
– Утерянных лет ему, конечно, не вернуть, но хоть успеет наверстать что-то на какой-нибудь серьезной инженерно-административной работе.
Она не понимала толком, отчего в ней возник этот зуд: взять и переставить Пирогова. Оттого, что он гнет свою линию в экспериментальном? Но разве у нее, Зоровой, не хватит воли и средств заставить его подчиниться? Так что же? Какой бесенок вдруг заерзал в ней?
– Пусть сам разберется, – буркнул начальник дороги.
Шофер спросил:
– Может, через часовню поедем? На город поглядим.
– Давай.
Старая часовня стояла на возвышенности, с которой Ручьев был как на ладони.
– Глеб Андреевич, – сказала Зорова, – а вы у нас Серкова забираете.
– Чего?
– Наш урб в управление дороги уходит.
Глеб Андреевич изумленно вскинул брови. Лоб его собрался в крупные складки.
Урб – участковый ревизор безопасности движения. По весу что-то среднее между заместителем нода и начальником отдела.
Зорова и сама была поражена внезапностью своего предложения. Вспомнила о Серкове и сразу почувствовала: нашла. Не было еще осмысленной мотивировки. Чистая интуиция: это то, что надо.
– Пирогов – урб? – Озадаченный начальник дороги уткнулся взглядом куда-то под ноги. Низкий лоб, глаза навыкате, он походил сейчас на большую замерзшую птицу. – Сразу на такой пост? Как считаешь, Виталий Степанович?
– Признаться, теряюсь.
– Нет, серьезно, – воодушевилась Зорова, – тут есть над чем подумать. Вот вы говорите, Глеб Андреевич, «сразу». А по-моему, для бывшего начальника отдела станций в управлении дороги это даже скромно.
– Так ведь сколько лет прошло! – возразил Глеб Андреевич.
– Опытный инженер, – продолжила наступление Зорова. – Из практиков. Движенческое хозяйство знает до самого донышка. Да и в других отраслях транспорта компетентен. Универсальные знания. Именно то, что необходимо ревизору.
– Виталий Степанович, смотри ты, как она… – Глеб Андреевич поднял руку, покрутил растопыренными пальцами: так он делал каждый раз, когда подбирал выражение поточнее, – …на ходу вооружилась.
– Найдите в моих доводах хоть одно слабое место. – Теперь она уже и сама, к собственному изумлению, убеждалась, сколь логично ее предложение. И еще: на миг высветилась мысль – с Пирогова спадет ореол исключительности, экстраординарности. – А личные качества? Трезвенник. Приедет с ревизией – на бутылку оглядываться не будет. Настоящая гроза для нерадивцев. Нет, я уверена, Пирогов как урб будет посильнее Серкова…
Та вспыхнувшая, мелькнувшая мысль забылась. В Ксении во весь голос заговорил главный инженер, второе лицо на отделении, разделяющее с Веденеевым ответственность за огромное хозяйство… Глеб Андреевич слушал ее с возрастающим вниманием. Он даже повернулся к ней и пристально поглядывал на нее. Пожалуй, эта пристальность, этот раздумчивый взгляд не соответствовали не столь уж значительному для начальника дороги предмету разговора. Зорова с удивлением отметила это. Сбитая с толку, подумала: как понимать – произвела впечатление?
Отметил это и Веденеев.
Нынче, по приезде Глеба Андреевича в Ручьев, он, Веденеев, зашел к нему в салон-вагон и вроде бы уловил в его глазах какую-то недосказанность… А может, что-то иное. Может, и не было ничего. Выдумки. Но ощущение опасности не проходит и ноет, ноет в душе.
– Проект любопытный… – Глеб Андреевич покашлял, покрякал. Была у него и такая привычка. Он словно бы давал себе время для поиска ответа, – Пока это так… область предположений. Будем считать, что интересно поговорили.
Он повернулся к лобовому стеклу машины и замолчал, глядя на бегущую под колеса дорогу.
«Ничего, мы еще к этому интересному разговору вернемся, – думала Зорова. – Вот так-то, Пирогов. Я для тебя как для друга. Все забыла, все простила. А ты и не подозреваешь».
Она растрогалась, даже голова чуть закружилась и затуманилась.
Возле часовни вышли из машины. Встали на белесой гравиевой обочине шоссе.
Наверно, в прежние времена город выглядел отсюда, с возвышенности, как скопище пропыленных, полузрячих хибар, изрезанное трещинами улиц. Во всяком случае, в такую вот, как сейчас, весеннюю пору, когда обнажается все безобразное, что в другие времена года бывает скрыто снегом или зеленью, город, наверно, выглядел именно так. Да и теперь еще кое-где в окраинных местах молодые улицы прорубали себе путь через чащу серых, дряхлеющих домов, сараев, покосившихся заборов. Словно куски нищенского рубища разбросаны по земле меж магистралей, сияющих белизной домов и гладью асфальта.
Начальник дороги обозревал Ручьев и морщил лоб. Без фуражки, форменной, генеральски внушительной, – вместе с плащом он оставил ее в машине – небольшая голова Глеба Андреевича выглядела несоразмерной размаху плеч, усиливая его сходство с птицей. Пожалуй, это впечатление сгладилось бы, будь у Глеба Андреевича волосы погуще, попышнее. Да и причесывал он их гладко, низенько – на пробор. И вообще, по давнему мнению Зоровой, которое она никому не высказывала, у него уж очень ординарная внешность. Не ярок, нет. И породы не чувствуется.
Но Звезда Героя!.. Ах, как она отличала! Что ни говори, сразу человек становится непохожим на остальных, неровня остальным.
Будучи главным инженером РВРЗ, Зорова несколько раз бывала у Глеба Андреевича в управлении. Когда ей надо было добиться чего-нибудь для своего завода, она не очень-то уповала на телефон, а уж тем более на переписку. Предпочитала личные контакты. Знала: другому откажут, а ей не смогут. «Очаровательная ведьмочка», «Прелестная колдунья» – это не сама она придумала. Кого-кого, а Ксению Анатольевну, Ксенечку, Зореньку, всегда находили время принять и генеральный, и секретари горкома, и директора промышленных гигантов в других городах, и управляющие снабженческих трестов. Разговор заканчивать не торопились – о деле ли он, не о деле ли. Почему человеку, везущему воз больших вседневных забот, не позволить себе приятное исключение?.. И обаяние, и хитрости чисто женские, и настойчивость – все в арсенале, все в ходу. Так же и в управлении дороги, хотя ездила туда редко, больше имела дело со своим главком, в Москве. Как и другие, Глеб Андреевич обнаруживал маленькие слабости. Да и какой же иначе он был бы мужчина…
Но о чем размышлял, что прикидывал он, когда пытливо поглядывал на нее там, в машине?
Она стояла чуть поодаль от Глеба Андреевича и Веденеева и чуть впереди их. Чтобы на город смотрели, но и ее видели. Ветерок то откидывал назад, то взбрасывал слегка вверх ее светлые волосы, обнажая высокую шею.
Как и мужчины, Ксения сняла плащ, оставила его в машине. Стояла открытая ласковой прохладе, наслаждаясь ею и думая вместе с тем свои затаенные и быстрые думы.
Она сама нарушила затянувшееся молчание:
– Смотрите, что у Камышинцева творится?
Железная дорога, убегая от симпатичной, маленькой издалека – будто игрушка – коробочки вокзала и огибая город по краю, втекала в большое поле Сортировки. Парки станции – один, другой, третий – были густо прострочены железнодорожными составами.
– Утром немножко расшились, – сказал Веденеев, – а сейчас опять по завязку.
– Как всегда, все в сортировочную горку упирается, – добавила Зорова подчеркнуто.
Сели в машину.
– Без механизированной горки мы в конце концов станем, – возобновила наступление Зорова. – А главк вместо реальной помощи предписывает возиться с освоением какого-то башмаконакладывающего устройства.
– Пироговский башмаконакладыватель? – переспросил, обернувшись к Зоровой, Глеб Андреевич. – Но вы же сказали…
– Конструкция уральского инженера Чистова.
– А-а, да, да, было что-то… Ну вот, – начальник дороги покрутил пальцами, – используйте. Для вашей же горки.
– Но это же кот в мешке, Глеб Андреевич! – смело возразила Зорова. – Не знаю, что они там, в Москве. Несерьезно же. Требуется радикальное решение. Мехгорка, только мехгорка!
– Максималист! – Начальник дороги тихо рассмеялся.
– Какой же максимализм, Глеб Андреевич? Насущное.
– Мы посылали в министерство письмо, но нам не дали денег. Не дали, что поделаешь.
– Баконину дали. Это будет у него уже вторая мехгорка.
Глеб Андреевич наморщил лоб, потер его концами пальцев – признак того, что он затрудняется ответить, что предпочел бы обойти задетую тему; покашлял – еще один признак нарушенного равновесия. С натугой подбирая слова, сказал глухо:
– У Баконина на отделении нагрузка – две ваших. Да и не мне менять решение министерства. – Он еще раз откашлялся. – Это ведь не стрелочный ноет переставить.
– Глеб Андреевич, я могла бы поехать похлопотать.
– В Москву?
– А что?
– Да нет, ничего… – Он опять потер свой гофрированный лоб. – Что ж, попробуйте. Это можно. – И заключил почти весело: – Валяйте!
Ксения ждала: добавит или не добавит? Скажет или не скажет: «Только не за счет Баконина…» Не сказал.
Как тянул он с назначением Баконина главным инженером отделения! И совсем не потому, что не хотел срывать его с Ручьева-Сортировочного. Совсем не потому. Говорят, началось после истории с Дворцом культуры. А-а, не все ли равно как и когда… Зорова оборвала эти свои мысли. Разрешение на поездку в Москву есть, и прекрасно! Осечки быть не должно. Первый шанс сделать для отделения что-то приметное, крупное. Шанс не должен быть упущен. Пусть придется дойти до министра. Либо отвоевать у Баконина, либо добиться, чтобы дали средства еще на одну мехгорку.
– Выходит, этот, как его… – произнес Глеб Андреевич, – ну инженер этот, уральский…
– Чистов, – подсказала Зорова.
– Ну да, Чистов. Выходит, он перечеркнул все Пирогову.
«Не скоро же до тебя это дошло», – отметила Зорова.
– Тут трагедия, а?
– Что и говорить, – отозвался Веденеев. – В страшную переделку попал мужик. И жена, и это.
– Ты, Виталий Степанович, сообщи мне, что эта пункция покажет.
– Сообщить-то сообщу… Главный врач больницы после моего звонка ознакомился с рентгеновскими снимками и прочим, что уже есть. Говорит, сомнений мало. Вообще дела неважные. Плохи, видно, дела.
