Текст книги "Красногрудая птица снегирь"
Автор книги: Владимир Ханжин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 41 страниц)
– А я и без вас знаю, что не будет.
– Ишь ты как! Храбр, потому что известно, какой человек Глеб Андреевич. Он знает! Я кадры не избивал и не избиваю. Ишь ты, какой неподступный, какой неуязвимый! Ладно, черт с тобой! Ты вот ответь мне прямо на мой вопрос. Ну!
– Прямо так прямо. – Он налил боржоми, выпил весь стакан. – Одно дело избивать кадры, а другое – снимать за несоответствие. За разболтанность, за бездействие, за глупость. Правда, это себе недешево обходится. Крови себе попортишь – ого! У нас иногда дурака или неумейку снять тяжелее, чем умного, умелого работника вырастить. Да еще и казнишься, не спишь. Но если необходимо?.. Щадите вы себя, Глеб Андреевич. Покой любите. Словами порой громыхаете, а в душе штиль. И вас раскусили. Вглядитесь, как работают управленцы. О серьезном стали не по-серьезному говорить. С шуточками-прибауточками. И базу подвели: весело, дескать, работаем, без нервотрепки. Хорошая, дескать, атмосфера. Какая, к лешему, хорошая, если испсихуешься, пока живое дело протолкнешь? Звоню Готовскому: что у вас есть о горочном автомате инженера Чистова? А он мне со смешком: есть приказ министерства. Я ему: идите вы с вашим остроумием!.. Техническая документация есть? Нет. Дожидаются, пока пришлют. С инженером Чистовым связались? Нет. К нему на Урал кого-нибудь послали? Нет. А вы сами, Глеб Андреевич, что предприняли?.. Я перед отъездом сюда, в Ручьев, Чистова по телефону вызывал, договорился, что немедленно высылаю к нему трех инженеров, пригласил его самого к себе, договорился о сроках… Что предприняли вы? Что предпринял ваш аппарат? Да и башмак Пирогова еще когда можно было применить. А Готовский знай комиссию за комиссией к нему слал – лишь бы отпихнуться… Вы обмолвились, что я создал Пирогову синекуру. Не будем подсчитывать, что выгоднее государству. Но уж если быть откровенным до конца, я бы на вашем месте Пирогова вообще из Старомежска не отпускал. Наоборот, собрал бы таких инженеров да рабочих-самородков человек пятьдесят, дал бы всем по хорошей квартире. Да не втихую бы, не подпольно бы, а – смело, открыто. Сила так сила! Чтобы решали самые жгучие проблемы. Масштабно, с размахом. И того же Пирогова – возглавителем этого ударного отряда. И чтобы сам начальник дороги направлял их усилия на горячие точки. Куда было бы больше пользы, чем от всего аппарата управления. Полтысячи кабинетов, набитых сведенистами. Отчеты, сводки, докладные. Девяносто пять процентов этих бумаг делается на всякий случай.
– Лихо! Все управление перечеркнул. Все закрыл. Пусть на дороге полная анархия. Ни контроля, ни координации, ни руководства.
– Согласен, горячусь. Перехлестнул, согласен. А вы ухватите суть. Вернусь к Пирогову. За какую проблему человек уцепился! Она аж вопит.
– А что же ты-то? Ведь он у тебя работал. Что же ты ему плохо помогал?
– У меня были сотни других проблем.
– А у меня, значит, одна – башмак Пирогова?
– Что ж, выходит, и я не все умею.
– Выходит. И Баконин, оказывается, небеспорочен. А скажи мне, экспериментальный цех где открыли? У нас на Средне-Восточной, в Ручьеве, или на какой-то другой дороге?
– Не от вас инициатива исходила. Долгушина идея.
– Я что, отмахнулся?
– Нет.
– А мог бы.
– Так ведь опять смелости до конца не хватило. Какие оклады назначили? Слезы! На энтузиазме только и держится цех, на увлеченности да преданности. Инженеры-конструкторы стесняются институтским однокашникам о своих заработках говорить.
– Может, мне из своей зарплаты? Я что, всем финансам бесконтрольный хозяин? Что, дорога – частное предприятие и я на нем как фон Мекк какой-нибудь? И эти-то оклады мои финансисты кое-как выкроили, на всякие ухищрения пошли.
– Почему не поставили вопрос перед министерством?
– А министерство что, бездонная бочка? Золотая жила? Знай копай!
– Эх, Глеб Андреевич, из-за этой вашей нетребовательности скоро ляжет в гроб вся Средне-Восточная дорога.
– Прямо в гроб?
– Пишете докладные, шлете письма, сигнализируете… В наступление надо идти. Не пописывать, а драться. Вы про выступление Камышинцева сказали – ахинея. А ведь он как в воду глядел. Дожили – транспорт начинает брать нашу экономику за глотку. Слишком легко вы сдаетесь, когда вам отказывают. Откажут – и помалкиваете. Себя бережете. А вы лучше, чем там, наверху, знаете свое хозяйство. Знаете, без чего оно – никуда. Знаете и помалкиваете. Лишнее требовать не надо, но необходимое!.. Дали же мне деньги на горку, когда я сам в Москву поехал. А когда я в Ручьеве на Сортировке работал, мне деньги сами сыпались? Видел: то надо, это надо. Требовал. Сто раз услышишь – в управлении, в горсовете, в облисполкоме, да иной раз и в партийных органах – потерпите, проявите сознательность. Но прежде чем соглашаться идти на жертву во имя, как тебе скажут, общих интересов, или даже посильнее выразятся – во имя интересов Родины, подумай, будет ли жертва действительно в интересах Родины. Встань рядом с теми, кто наверху, не бойся мыслить их масштабами… Конечно, не всегда твои запросы удовлетворят, но если у тебя только о том забота, как бы себя от волнений уберечь, зачем за дело браться? Душевные силы – это что, как рубли в кубышке? Или как книжка сберегательная?
– Я, значит, свои силы на сберкнижке держу? Я, значит, в жизни вроде курортника? Не живу – блаженствую.
– Разберитесь! Я опять про Камышинцева вспомню. Да разве он критиковал вас тогда? Свои огорчения высказывал. Опасения. И верил в вас. Верил, что вы меры примете. А вот теперь вас действительно критикуют. Сотни людей. Не словами – что слова! – а тем, что уходят с железной дороги.
– Вон как ты завернул.
Лицо Глеба Андреевича начало медленно багроветь. Сделалась красной напрягшаяся, крепкая, как дерево, шея. Он налил себе минеральной и долго смотрел на шипящий стакан.
– Отчаянный ты парень, Баконин.
– Вы сами сказали: руби напрямик.
– Сказал… – Он еще плеснул в стакан. Кровь отошла с его лица. – Можешь не бояться: твою откровенность против тебя не оберну.
– Я и не боюсь.
– А напрасно. Напрасно, Баконин! Таких, как я, немного, Баконин.
Он прошелся вперевалку по салону, наклонив небольшую свою угловато-острую голову – острые скулы, острый нос, острый бугорочек низенькой прически.
– Ну что ж, Баконин, пора разойтись.
Баконин медленно поднялся.
– Бывай здоров, Баконин! Бывай!
– Эх, Глеб Андреевич, хорошим вы были замом. При вашей доступности, человечности. А начальник дороги – это вожак. Лидер!
– В заместители, значит, советуешь вернуться. Ну, ну!
ОЛЬКА-СВОЕВОЛЬКА
I
В канун того дня, когда Пироговы – отец и сын – должны были узнать результаты пункции, они уснули только под утро. Обо многом переговорили. В эту ночь отец узнал историю любви Вадима и Оли Зоровой.
В Ручьеве они встречались всего несколько раз. Случайно. И всегда были при этом не одни. Перекидывались несколькими фразами. От продолжения разговора старались уходить, испытывая при этом некоторую неловкость. Расставались без сожаления, даже с некоторым облегчением. Оля туманно помнила, что в раннем, таком далеком-далеком детстве она и Вадим жили рядом, даже играли вместе. В первую их встречу в Ручьеве в ней шевельнулось любопытство – какова его судьба?
Вадим немало слышал о ней, часто встречал ее фамилию в афишах. Случалось, видел Олю и на сцене. Не позавидовал, хотя аплодисменты, выкрики «Браво!», цветы – всего этого было навалом, но подумал: вот она знает, чем ей заниматься, что любить, а он все меняет занятия, все мытарится. Дело делает и по делу голодает. Работал на электровозе – не то; теперь слесарь на ремонте электровозов – не то. А что «то»? Лишь одно ясно: как и жизнь отца и матери, его жизнь навсегда будет связана с железной дорогой. Сколько он себя помнит, мир железнодорожного транспорта и мир его дома всегда составляли единое целое. Это был воздух, которым Вадим дышал всю жизнь… У нее, у Ольги Зоровой, совсем иной мир. Не то чтобы высокий, исключительный, вознесшийся над его миром, внушающий робость и почтение. Нет, но другой мир, другая, далекая, не касающаяся его, сторонняя жизнь.
Память Вадима хранила отчетливую картину длинного, бог мой, какого длинного – как улица! – коридора, светловолосую девочку с большим бантом и в фартучке с зайчиком на кармане; тетю Ксению, высокую, красивую; раздражающе острый и восхитительный вместе аромат, который возникал, едва она приближалась, и долго еще оставался, когда ее уже не было; прорывающийся моментами запах папирос, тоже приятный и почему-то пряный. «Зятек!» – произносила она. Смысл слова не был понятен, но звучало оно умиленно и весело… Он отчетливо помнил все это, и вместе с тем все это словно бы происходило не с ним, Вадимом Пироговым, а просто ему случилось когда-то видеть кого-то другого с той девочкой и с той тетей.
Лишь однажды в Ручьеве они сравнительно долго пробыли в одной компании. Когда разошлись, мысли Оли тотчас обратились к единственно важному для нее – балету. Кому поручит Галина Ивановна заглавную партию в «Жизели»? Сегодняшняя проба Наташи Николаевой была удачной. Наташа – нормировщик локомотивного депо. У Галины Ивановны уже лет десять, а то и больше. Девчушкой к ней пришла. Прочла объявление, что студия открывается, что детей набирают. А теперь – одна из ведущих солисток… Чего там, надо признать, осталась сегодня Галина Ивановна довольна пробой. Наташа прекрасно вошла в образ. А сцена сумасшествия Жизели! Никакого нажима, все убедительно… Удастся ли превзойти ее? Да, Оля весь вечер думала только об этом.
А встретились с Вадимом в тот вечер невзначай, во Дворце культуры. Вадим, Вася Николаев – брат Наташи, слесарь депо, и еще один парень, приметного, щеголеватого вида, гадали у кассы, пойти ли им на фильм, когда Оля и Наташа спустились вниз после репетиции.
– Вот, Олик, познакомься: неразлучная троица, – сказала Наташа. – Знаешь, как зовут себя? Тара, Бара, Растабара. – Она указала подруге на незнакомого парня. – Шурик Виткалов, то бишь Растабара. С ним поосторожней: рекордсмен города по прыжкам в высоту. Ручьевский Брумель. У нас в депо его на руках носили, а он взял да перемахнул на завод электронного оборудования.
– Не я первый, не я последний, – весело комментировал Шурик. Предложил: – Девочки, а не посидеть ли нам где-нибудь за столиком? Только, чур, не размениваться на пиво и бутерброды в здешнем буфете. Берем курс в одно интеллигентное кафе. Не пугайтесь: тяжелого оружия там не держат – только сухое вино. К нему фруктиков, шоколаду…
– Разбогател, Витёк? – заметила Наташа.
– А что, в депо, что ли, на железке: ни вару, ни товару. Электроника! Государство ценит.
Молчавший до этого Вадим неторопливо повернулся к Виткалову:
– Эх ты-ы, перебежчик.
Нельзя было понять, то ли он шутил, то ли упрекал добродушно.
– Кому-кому, а тебе, Тара, я бы не советовал по этому поводу.
Они вышли из Дворца на бульвар.
– Ну как, девочки? – напомнил Шурик.
– А может, я как раз не против этого… – Наташа запнулась, вспоминая – …тяжелого оружия. Давайте в ресторан «Шпалу», а?
Ресторан «Шпала» – место на лужайке возле пролома в бетонной деповской ограде, облюбованное охотниками разделить на троих: на лужайке стояли штабеля шпал – можно с удобством расположиться.
– Как-нибудь мы возьмем и сожжем эти шпалы, – добавила сердито Наташа.
– Ой-ой! Кто это «мы», Натуленька? – поинтересовался Виткалов.
– Внесу предложение на деповском комитете комсомола.
– А шпалы принадлежат дистанции пути. Симпатичная назревает ситуация: комсомол поджигает чужое имущество.
– Тебе-то что? Ты вообще с транспорта ушел.
– Но куда? Электроника! Высшая ступень техники. У нас там будьте покойны!
– Эли-ита. Белая косточка, – вставил Вадим. – А тебя, между прочим, учили ремонтировать локомотивы.
– А тебя, Вадик, между прочим, учили на помо-о-щ-ника машиниста, – парировал Виткалов, беззлобно передразнивая манеру Вадима говорить, растягивая слова, неспешно подбирая их и отделяя одно от другого паузами. – Однако ты перешел в ремонтный. И я тебя понимаю: у помощника машиниста жизнь – не сахар. Где-нибудь на разъезде ночью, в метель чесать вдоль пути, проверять состав. Ни черта не видно, холод, ботинки полны снегу… Я понимаю.
– Брось, Виток! – вмешался Вася. – Думаешь, Вадим из-за того, что трудно?
– А что, из-за того, что легко?
– Не знаешь, а говоришь.
– Ладно, Бара, пусть не знаю. Пусть! Только я вам, ребята, вот так, на фактах, наглядно. Патриотизм железнодорожный, говорите? Присохни к железке на век? До упора, да?.. Ладно, разберемся. Известно, мы, Виткаловы, – династия. О нас в газетах и все прочее. Дед поступил в депо еще до революции. Полвека на колесообточном станке. У тебя, Пирог, волос столько нет, сколько через его руки колесных пар прошло. Теперь отца возьмем. Тоже всю жизнь в депо. Слесарь по ремонту оборудования. Бог в своем деле! А что имеет? Я на электронке в окончательную, за полмесяца, получил столько, сколько он вместе с отпускными. Улавливаешь? Поет вслед за дедом: как ты посмел уйти? Мы – династия локомотиворемонтников! Наш родной транспорт, наша дорогая железка!.. А в отпуске как следует погулять не на что.
– А ты отцу своих не предложил? – спросил Вадим.
– Предложил.
– Он, само собой, не взял… Слу-ушай, а он тебе не врезал? – Выражение добродушия не сходило с лица Вадима, но в голосе его прозвучала жесткость. – Давай я за него.
Шурик надулся, замолчал и вскоре же сухо распростился.
– Бедненькие! – сказала Наташа. – Распадается ваша троица. Только два угла осталось. Тара и Бара и никакого Растабары.
– Свистун! – буркнул Вася.
Вадим заметил с горечью:
– Не на-адо! Брось! – смущенно покосился на Олю и Наташу.
А потом Оля повернула к своему дому, и, как ей показалось, эпизод этот тотчас забылся. Да и почему могло что-то запомниться Оле в этой ненужной, неинтересной ей встрече?
Было это весной, а зимой обнаружилось, что нет – отпечаталось в памяти. Словно бы автоматически сработал фотоаппарат, только снимок до поры до времени хранился непроявленным. До того момента, когда он проявился, прошли месяцы, в которых события накатывались одно на другое, месяцы потрясений – целая жизнь.
Три обстоятельства обусловили решение Оли снова ехать в Старомежск поступать в институт. Приговор врачей – обстоятельство, которое мать считала определяющим, а отец – важным, догадываясь, однако, что есть еще кое-что, отчего Оля приняла решение ехать. Обстоятельство второе – о нем не догадывались ни отец, ни мать: Оля не верила заключению ручьевских врачей, считала, что оно сделано под нажимом матери, рассерженной переговорами, которые Оля вела с Театром оперы и балета в областном центре и куда дважды ездила на просмотр. Хотя в конце концов ей отказали в приеме в труппу, Оля не потеряла надежды, потому что в Старомежске – это уже соседняя область – тоже есть Театр оперы и балета, и разве там не могут отнестись к ней внимательнее и благосклоннее? Обстоятельство третье – то самое, о котором по еле уловимым признакам, скорее даже интуитивно, догадывался отец – разрыв Оли с Галиной Ивановной Бакониной.
Он произошел так. Во Дворце культуры химкомбината должен был состояться выездной спектакль железнодорожников – последний спектакль Оли. Предполагалось, что будет еще прощальный вечер, но это уж просто концерт с ее участием и ей посвященный. Так спланировала Галина Ивановна. И эта ее, как казалось Оле, слишком поспешная реакция на заключение врачей была новым, даже более сильным, чем само заключение врачей, ударом. Реакция Бакониной представлялась неожиданным, непонятным отступничеством, ошеломляющим проявлением бездушия.
Все было грандиозно, масштабно: и площадь, которую не охватишь одним взглядом, и сквер, занимавший лишь часть площади, но большой сам по себе, и особенно здание, к которому шла по скверу Оля. В середине здания – колоннада, такая высокая, что массивные двери – их целая шеренга, – темнеющие внизу, в глубине портика, выглядели маленькими. Крылья здания ниже, чем центральная часть его, но все-таки в два этажа, с пилястрами, увенчанными фигурной лепкой. А по краям здания, над темно-красным мраморным цоколем, – широкие террасы… Дворец!
Здание и называлось Дворцом культуры, и Оля подумала, что клуб железнодорожников лишь по недоразумению носит такое же название.
На рекламном щите – три одинаковые афиши. Трижды большими буквами: «Виригин». Известный в стране певец, хотя и не московский, и не ленинградский. Он был на гастролях в Ручьеве.
Сюда, во Дворец культуры химкомбината, Оля приехала на репетицию.
Объяснив придирчивому вахтеру, куда она и зачем, Оля пошла через тишину коридоров и фойе, ступая то на сияющий паркетный пол, то на пламень ковровых дорожек.
Из комнаты возле сцены, где условлено было собраться, донесся мужской голос. Потом возглас Галины Ивановны, и снова мужской голос. Похоже, там о чем-то спорили.
Оля вошла. Наташа Николаева и респектабельного вида мужчина лет пятидесяти стояли у рояля. Галина Ивановна – легкая, стройная, миниатюрная – ходила в возбуждении, поднеся руки к подбородку и с силой постукивая одной рукой о другую кончиками широко расставленных тонких, упругих пальцев.
Занятые спором, они рассеянно посмотрели на вошедшую.
Мужчина сказал:
– Ну, милые барышни, как видно, наш диспут…
– Нет, нет, мы не окончили! – возразила Галина Ивановна.
– Подкрепление прибыло, – улыбнулся мужчина.
– Позвольте вам представить одну из моих лучших учениц – Олю Зорову.
Оля сделала неглубокий книксен. Галина Ивановна, несколько растерянная – мужчина не счел нужным представиться, – сказала:
– А это, Оленька, Виригин.
Поворочав шеей, словно бы воротничок сорочки был тесен ему, певец сказал:
– М-м… так на чем мы? Ага, мы говорили о ваших планах.
– Вы назвали их дерзостью. Думаю, что вы готовы выразиться посильнее: нахальство, профанация. Так?
– Может быть, вы замахнетесь и на полный спектакль? На «Спящую красавицу» или на «Жизель»?
– Почему бы нет? Как раз нынче мы поставили «Жизель».
– Что?! Клубный кружок – и «Жизель»? И кто-нибудь сидел в зале?
– Был аншлаг.
– Аншлаг? – Он расхохотался. – Представляю, что за публика собралась смотреть самодеятельную «Жизель»… Милые дамы, позвольте задать вам один вопрос: вы пошли бы к самодеятельному гинекологу?
В комнате воцарилась тишина. Видимо, и Виригин почувствовал, что перехватил:
– Ну, прошу, деточки, прощения! Мне пора.
– Несколько слов, – остановила его Наташа. Она раньше Галины Ивановны справилась с растерянностью. Как-никак работала в депо, всяких шутников доводилось ставить на место. – Извините, что задерживаю, но несколько слов. – Она помолчала, собираясь с мыслями и делая над собой новое усилие. – Я вот что хотела бы сказать. Когда жители нашего Ручьева приезжают в Москву, Ленинград или Пермь, они прежде всего стремятся попасть на балет. Не все, но многие. Десять лет назад ничего подобного не было, потому что в Ручьеве не было нашего народного театра. Вам говорит это о чем-нибудь? Позвольте, я не кончила. Еще немного. Когда в Старомежске был на гастролях Пермский театр оперы и балета, прима балета, – Наташа назвала фамилию, – приезжала в Ручьев. В «Лебедином» она танцевала Одиллию, я – Одетту. В следующий вечер мы дали фрагменты из «Спартака». Прима исполнила партию Эгины, а вот Оля Зорова – Фригии. Надеюсь, вы не подумаете, что ведущей актрисе такого прославленного балета, как пермский, просто захотелось блеснуть мастерством на нашем фоне. Значит, не такие уж мы неумейки… Да, у каждой из нас есть какой-то частный недостаток, который мешает нам уйти на профессиональную сцену… Не буду кривить душой: когда это обнаруживается, нам очень больно. Очень! Я тоже мечтала о профессиональной сцене. И что там говорить – разочарований и слез было! Что там говорить! Но от правды никуда не денешься. Отрезано, никаких иллюзий. И все равно, если бы вдруг вернулось детство, если бы мне стало семь-восемь лет, я опять пошла бы во Дворец, в студию. С еще большей радостью пошла бы!
И вот тогда Оля сказала:
– А я бы – нет.
Галина Ивановна и Наташа посмотрели на нее, обомлев.
– Я бы ни за что! – громче, злобнее повторила Оля. – Господи, если бы я знала, если бы я знала, я бы никогда, никогда! – Она еле сдерживала слезы. – Что я понимала, когда меня записали в кружок? Девочка. Что я понимала? А потом я попала к вам, Галина Ивановна. Тоже, в сущности, еще девочкой. И вот вы вырастили нас, многому нас научили. А зачем? Ведь на муку, на муку вы нас вырастили. Это же невыносимо: ты любишь танцевать, ты всю себя отдаешь этому, трудишься в поте лица, идешь на какие жертвы! И ждешь, что тебя заметят, возьмут в большой балет. Ждешь, ждешь, а время идет – и ничего. Ничего! Я позакрывала бы все эти Дворцы и Дома культуры, заколотила бы окна и двери! Разожгут в человеке страсть, заманят, завлекут, а потом – пшик. Сколько нас, самодеятельных танцоров, певцов, музыкантов, которые не пробились в профессиональное искусство! Тысячи. Тысячи трагедий! Я бы все это закрыла, запретила. Пусть только профессионалы, только счастливые танцоры, счастливые певцы… Лучше не знать, что в тебе есть талант. Потому что это невыносимо, невыносимо!
Она выбежала из комнаты и только в лесу, отделявшем химкомбинат от основной части Ручьева, пришла в себя, обрела способность отчетливо видеть, где она, осознать сполна, что она натворила.
Как это случилось? Сдали нервы. Выплеснулось все, что незаметно накапливалось в ней, о чем она не позволяла себе задумываться, а тут вдруг вырвалось, оформившись в неожиданно точные слова.
Ее не мучило раскаяние за ту неслыханную обиду, которую она нанесла Галине Ивановна, – оно пришло после.
В «Арфу» Вадим завернул в сырой ветреный день поздней осени. Увидел, как у окна за высокими круглыми столами девушки пили мелкими глоточками чай, сдувая в сторону пар и грея о стакан руки. Перед девушками стояли тарелки с какой-то едой, но начали они с чая, и, хотя Вадим недавно пообедал, ему захотелось немного постоять вот так же, понаслаждаться горячим. Да и времени было вдосталь. Купил билеты в кино, но до сеанса еще два часа.
Он не был усердным слушателем курсов. Программа жесткая. Как на марше. Семинары, зачеты, лекции, опять семинары, опять зачеты… Гонка. Давай, давай! Обрыдло. Подумывалось: а на кой тебе ляд? Работал в депо, и ничего этого не висело над тобой тучей. Техникум? Ну, с ним легче. Халтурка! Да и техникум… По совести сказать, на курсы поступил, чтобы от техникума отделаться. Курсы – два года, и диспетчер.
О диспетчерском пульте он нет-нет да подумывал еще задолго до того, как ушел с локомотива. Канули в прошлое времена, когда для подростка из железнодорожной семьи место помощника машиниста было как сияющая звезда. Взойти на локомотив – это словно жар-птицу поймать. «Наш паровоз, вперед лети…» Какая профессия! Тебя могут вызвать в рейс в любое время суток, и ты, будто пограничник на заставе, всегда готов заступить на пост. Машина – красивая, могучая – стоит на пути и, словно преданное тебе, умное, живое существо, ждет движения руки машиниста, чтобы, напружинившись, стронуть состав – припаявшуюся к рельсам махину в тысячу тонн весом, а потом ринуться вперед, дать волю своей силушке. Какая профессия!..
Нынче сказочной техники хватает на любом производстве. А ездить на локомотиве значит не быть хозяином своего времени. Распорядок поездок безжалостно ломается, локомотивную бригаду могут вызвать в рейс в любой час суток. И сколько бригада пробудет в рейсе, тоже неизвестно. Прежде чем вернуться назад, машинист и помощник болтаются в комнатах отдыха локомотивных бригад на конечном пункте. Со всем этим еще может мириться человек в годах, втянувшийся в дело, семейный. А молодому? Не знает, когда пойдет в клуб, в кино, когда с девушкой встретится. Вот и бегут помощники машиниста туда, где в работе твердый распорядок.
Ушел и Вадим в бригаду ремонтников-электриков, где работали друзья – Вася Николаев и Шурик Виткалов. Уйти ушел, а о диспетчерском пульте нет-нет да вспоминал.
Обычно машинисты и диспетчеры знают друг друга лишь заочно. Переговариваются по радио: диспетчер – из своей диспетчерской, машинист – из кабины локомотива. Но однажды машинист, с которым ездил Вадим помощником, – хороший машинист, опытный, из кадровиков, – получив в рейсе очередную команду от молодого диспетчера, изложенную излишне категорично и жестковато, сказал со снисходительной, благодушной улыбкой: «Поглядеть бы хоть на тебя, какой ты есть?» Тот бросил: «Приходи! Глянь, что за зверь». – «Что ж, – ответил машинист, – вот сегодня прибудем в депо и зайдем с помощником, познакомимся. Может, лучше с тобой друг друга понимать будем».
Отделение – на привокзальной площади. Из депо до него пустяк: пути станции Ручьев-Центральный пересечь. И почти по дороге: все равно на привокзальной площади на трамвай или автобус садиться. Вадим не только не стал возражать машинисту – это было бы вообще нарушением этики, – но с некоторым любопытством пошел вслед за ним, когда они сдали сменщикам электровоз.
Диспетчерская… Потолок и стены обиты звукопоглощающей материей. У обширного стола – селектор, телефоны. Диспетчер должен держать в памяти поезда, бегущие по перегонам, поезда, ожидающие отправления, поезда формирующиеся… Руки его в постоянном движении – к кнопкам селектора, к кнопке радиосвязи с машинистами и еще каким-то кнопкам… Он дает указания машинистам, дежурным по станциям, он выслушивает их сообщения, и еще прочерчивает на графике линии движения поездов, и еще посматривает на сетевой график движения пассажирских поездов – святая святых, и еще записывает сведения о грузовых поездах – каков вес, какие вагоны… Он делает все это, а мысль его непрестанно бьется над решением главной задачи: как сэкономить минуты, как пропустить по участку побольше поездов – тех, что стучатся к тебе с соседних участков; тех, что сформированы на твоих станциях или будут сформированы на них; тех, что поступят на твои станции с подъездных путей, с заводов, промыслов, баз, карьеров, порожние или, наоборот, груженые…
Какой напряженный, но какой захватывающий процесс! И какой размах! Десятки и десятки километров, на которых кипит жизнь. И ты управляешь ею. Каждый момент – новая ситуация. Одна минута не похожа на другую, час на час, день на день.
Отец сказал, в раздумье посасывая трубку:
– Не знаю… По-моему, диспетчер – это не для твоего характера. Диспетчерский круг – жаровня.
Но сын поступил на вечернее отделение техникума, сразу на третий курс. Учился, не бросал.
Прослышал про курсы, послал заявление. Отец и мать думали – не примут. Нет, приняли.
А теперь вот не прочь был удрать назад, в Ручьев. Опять работать в депо и учиться в техникуме. С легкостью сдавать зачеты: приготовился – примут, не приготовился – тоже примут. Лишь пожурят: ай-яй-яй, сын такого человека! Картину успеваемости не захотят портить. Тем более успеваемости студентов-рабочих.
В Старомежске он скучал по ручьевским друзьям. Более всего по Васе. Безгрешный парень Вася, преданный друг! И даже по Шурику, по Растабаре, скучал. Ну пижон, ну смотался на электронку – и что? Жалел, что обидел его, когда шли как-то из ДК с Наташей и Олей Зоровой. И по бригаде скучал. А как славно посидеть с друзьями за кружкой пива! Водку Вадим не очень-то… А вот пиво!.. Легкий хмелек, бесконечная беседа где-нибудь в баре под немолчный говор и гомон, воблочка, соленый сухарик – и все в жизни дивно.
Правда, на курсах Вадим быстро оброс приятелями и нет-нет да сманивал их куда-нибудь на затяжное застолье.
С лекций он часто удирал. Удрал и сегодня.
…В «Арфе», отойдя от буфета, он обвел взглядом зал, ища, где бы приткнуться – в этот час в учреждениях города обеденный перерыв, место так сразу не захватишь, – и вот тогда увидел Олю Зорову.
Он не подошел к ней: за ее столом было тесно. Устроился поодаль, но посматривал в ее сторону.
Соседи Оли разговаривали, смеялись, но она молчала, да и к ней никто не обращался. Судя по всему, соседи были сами по себе, она сама по себе – одна. Вадима поразило ее осунувшееся лицо, горестно изогнутый рот и отрешенность неподвижного взгляда. Она держала над пластмассовым подстаканником недопитый стакан, видимо, уже остывшего чая. Перед нею стояло блюдечко с куском булки.
Вадим перешел к ее столу, когда Олины соседи, разделавшись со своим легким обедом, стали нахлобучивать береты и шляпы.
– Какими судьбами? – спросила она.
Он ответил. Оля кивнула и произнесла безразличное «а-а». К столику вот-вот могли подойти другие посетители, и Вадим спросил в упор:
– Что с тобой?
– То есть?
– Брось! Что я, не вижу, что ли?
Новые соседи уже ставили на стол тарелки и стаканы. Где поговорить?.. На улице? Прохожие за окном пробегали, втянув головы в поднятые воротники, наклонив зонты, по которым хлестали дождь и ветер. Вадим огляделся и увидел в глубине зала, в коридорчике, неприметную, примыкающую к стене лестницу, а под ней раздевалку.
– Тут что, еще есть зал?
– Да, кафе. Здесь кафетерий.
– Поднимемся?
Оля заколебалась.
– Пойдем! Расскажешь… Там, наверху, наверно, посвободнее… Ну, Оля!
Глаза ее разом вспухли от навернувшихся слез. Она нагнула голову:
– Да, да, пойдем.
…Вскоре истекло обеденное время, кафе опустело, они остались за столиком вдвоем, и Оля смогла выговориться.
В Старомежске сначала все складывалось вроде бы обнадеживающе. Место в кордебалете ей предложили после первого же просмотра. Оля отказалась. Кордебалет – это ей предлагали и прежде, другие театры. Но всегда видеть перед собой счастливцев солистов, мучиться каждодневной завистью: они творят, а ты – лишь обрамление, ты – лишь багет по краям картины – не-ет! Лучше в самодеятельности, но на первых ролях… Она уже не сомневалась, что врачи написали заключение под диктовку матери, потому что чувствовала себя хорошо, и, давая волю воображению, предвкушала, как сообщит матери и Галине Ивановне, что принята в Театр оперы и балета солисткой… Но в театре тянули с ответом. Наступил момент, когда ей пришлось жить от продажи вещей – в институте ее лишили стипендии из-за «хвостов» и двоек.
Здесь, в «Арфе», она познакомилась с тремя ребятами и одной девушкой, которые назвались артистами хора оперы. В «Арфе» вообще частенько обреталась артистическая молодежь, студенты музыкального училища и училища культпросветработы.
Новые знакомые заверили: если театр откажет, они призовут на помощь их приятеля Борьку. Тот поговорит со своей теткой, а она ни много ни мало балетмейстер в театре и к тому же в племяннике не чает души. Это было с неделю назад, а спустя четыре дня Оля получила официальное уведомление: «Вакансия закрывается, так как театру предложено принять выпускницу хореографического училища из…» Оля ринулась в «Арфу». Друзья, в свою очередь, без промедления ринулись искать Борьку. Вечером состоялось знакомство. Борька, красавец парень, обаятельный, милый, сказал: «И все-таки нужен презент: тетушка не без слабостей. О времена, о нравы!.. Какая-нибудь дамская вещица рублей на двести – двести пятьдесят». Оля собрала в долг у однокурсниц по пятерке, по десятке и купила золотые часы-кулон… Борька и Оля подошли к теткиному дому вечером. «Жди, я позову», – сказал он. Она прождала до полуночи. Борька не вышел.
