Текст книги "Красногрудая птица снегирь"

Автор книги: Владимир Ханжин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 41 страниц)

За Камышинцева она вышла в сорок девятом году. Встретилась с ним в доме отдыха, что был недалеко от большого южного города, где Ксения родилась и где тогда училась в институте. В том же городе жил и Камышинцев. Вместе с Ксенией в доме отдыха было еще несколько студентов, и все они знали о потрясении, пережитом ею примерно год назад. Она полюбила своего однокурсника. Он – его звали Юрой – тоже полюбил ее, и они расписались. Свадьбу праздновали два дня. Первый день в доме жениха – там молодые и должны были в дальнейшем жить, второй – в доме невесты. У родителей Ксении был свой небольшой дом в окраинной части города – пять кварталов от последней трамвайной остановки.

Случилось так, что на второй день свадьбы вечером жених и невеста в разгаре веселья пошли проводить до трамвайной остановки давнего друга Юриной семьи, его школьную учительницу.

Трамваи ходили редко, пришлось долго ждать на остановке, и молодые возвращались уже около одиннадцати – пора довольно поздняя по тем неспокойным и трудным послевоенным временам, когда на базаре высоко ценились вещи – одежда, часы и прочее – и приходилось остерегаться бандитов. Неудивительно, что улица, которой шли Ксения и Юра, была пуста.

С противоположной стороны из тени дерева вышли двое, пересекли улицу.

– Бежим! – шепнула Ксения.

Но Юра даже не ускорил шаги. Те двое заступили дорогу. Оглядели сшитый к свадьбе Юрин костюм. Один сказал:

– Скидывай все! И чтобы не базлать!

Юра не двигался. Может быть, он обдумывал, как обороняться; может быть, просто тянул время, надеясь, что на улице появятся прохожие… Кто знает, что он думал в тот момент?

– Отдай им, Юра! Ну их! – крикнула Ксения.

Тогда те двое оглядели ее.

– В белом… Не невеста ли?

– Невеста, а, фрайер?

– А ничего-о!

И один схватил ее за руку. Юра бросился на него, бандит увернулся, а второй, не спеша, достал нож и, шагнув вплотную к Юре, сделал два коротких движения на уровне пояса. Юра согнулся и стал медленно садиться на корточки. Бандиты сорвали с него пиджак, сняли часы и неторопливо пошли по улице.

Ксения стояла, немая от ужаса. Юра подполз к забору, прислонился к нему спиной. И только тогда она закричала. Наверно, она не звала на помощь, а просто кричала безумное, страшное: «А-а-а!..»

Юра спросил:

– Они и тебя?

Она замотала головой:

– Нет, меня нет.

Он сказал:

– Слава богу! А меня два раза на самую глубину.

Она снова закричала, на этот раз: «Помогите!» – и кинулась к ближайшему дому, начала колотить по окну. В доме даже не зажгли свет. Она бросилась к следующему дому, но оттуда уже выбежали женщина и мужчина, вооруженные ломом. Потом еще появились люди.

Юра умер, едва его привезли в больницу.

В большом городе, конечно, далеко не все знали об этой истории. Но Камышинцев знал. Так сложилось, что он в подробностях услышал о ней от кого-то.

В доме отдыха он свел знакомство со студентами. Однажды отмечали чей-то день рождения, и Камышинцев возьми да и примись рассказывать за столом ту историю. Не будь Камышинцев под хмельком, он остановился бы – заметил бы, что за столом воцарилась тишина, что сосед подталкивает его коленом. Но Камышинцев продолжал, и вдруг одна из студенток закрыла лицо руками и выбежала из комнаты.

Ему рассказали, в чем дело. Разом протрезвевший, он побежал искать ее, но не нашел. А потом ему сказали, что она просила передать, что ни в чем не винит его. Ему посоветовали не тревожить ее. Весь остаток дня он старался не показываться ей на глаза, даже ужинать не пошел. Все-таки на следующий день она уехала.

Но в городе они встретились снова. Чистая случайность. Он полюбил ее. А Ксения?.. В том, что они снова встретились, ей увиделось некое знамение. Да и почему ей было проходить мимо его чувства? Чем он плох? Человек искренний, цельный, чистый. Не растратил, не разбазарил себя, как иные, в увлечениях и похождениях… Работает диспетчером на железной дороге, получает хорошо – многим инженерам до него тянуться и тянуться. К тому же намерен заочно окончить транспортный институт… А что она? Уже вдова, хоть замужем не пожила.

Они поженились.

Ксения сохранила за собой фамилию первого мужа. И дочери дала ту же фамилию – Зорова.

Возбужденный голос спортивного комментатора вторгся в тишину квартиры. Ксения прикрыла дверь спальни.

Может, Баконин тоже сейчас смотрит этот футбол. Всего три-четыре квартала отсюда живут старики Галины Ивановны. Вот тут, недалеко. Сегодня пятница. Скорее всего, он пробудет в Ручьеве субботу, часть воскресенья и уедет, чтобы в понедельник прямо с поезда успеть на работу. Скорее всего, так. Поможет старикам собраться, отправит контейнером вещи и уедет. Последний раз здесь.

Где можно его встретить? Как можно встретить? Взять и пойти туда, к старикам? Прямо так вот взять и пойти?

Камышинцев как-то рассказывал, что Злата сама призналась в любви своему Пирогову. «Принародно» – так сказал Камышинцев. Сколько ей было тогда? Двадцать, двадцать один… Ну, в двадцать-то!.. Тебе вдвое больше.

И что? Чем меньше осталось, тем дороже то, что осталось.

Злата призналась своему Пирогову – и какую они прожили жизнь!

В том, что Ксения завидовала Пироговым, особенно в пору их жизни в управленческом общежитии, она знала давно. Но даже сегодня!.. Даже сегодня, когда Пирогов сказал о болезни жены, даже сегодня она, Ксения, услышала в себе – невероятно! – отголосок той зависти.

Ее передернуло: ну нет, было бы чему сейчас завидовать.

А ведь Баконин высоко ценил Пирогова. У них дружба.

У них дружба… Ксения замерла, осененная неожиданной мыслью: Баконин непременно будет у Пирогова. И там его можно увидеть.

Трансляция матча продолжалась. Было слышно, как ревет стадион; захлебываясь, частил комментатор. Непостижимо, как можно рассказывать что-то в таком сумасшедшем темпе. А комментатор все прибавлял и прибавлял и, наконец, ликуя, завершил: «Итак, матч между…» Камышинцев выключил телевизор.

Ксения позвала мужа:

– Ну, кто победил?

– Наши. Два гвоздя заколотили.

– Слушай… завтра я пойду к Пирогову. Насчет Ольги и… От этого разговора никуда не уйти.

– Это так. Только Олег-то сам знает лишь от меня. Вадим ему еще не написал.

– И не напишет. Вот увидишь. Такой не напишет. Зачем он будет?

– Но что Олег-то может?

– Пусть подумает. Я завтра же прямо с утра.

– Что ж…

«Пожалуй, Олегу-то сейчас не до всего этого», – усомнился он.

Задребезжал телефон. Он стоял на трельяже. Ложась спать, они переносили телефон в спальню. Трубку взяла Ксения.

– Здравствуйте, Зоренька! – услышала она голос генерального. – Не разбудил?

– Что вы!

– Как разворачиваетесь на новом месте? Небось скоро Ручьевское отделение все знамена и премии заберет. Я собираюсь в Москву на телевидение написать, чтобы о Ксении Анатольевне Зоровой рассказали в передаче «Очевидное – невероятное».

– Смейтесь, смейтесь!

– Ничуть, Зоренька, ничуть. Вы прелесть у нас, чудо! Впрочем, вы это отлично знаете. А ведь я, собственно, хотел с вашим супругом. Можно ему трубочку?

Передавая трубку, она успела шепнуть: «Сам».

– Ну что, Алексей Павлович, чем все с вагонами кончилось? Только нервы себе пощипал.

«Даже узнал имя-отчество», – отметил изумленный Камышинцев.

– Закроем вопрос, Алексей Павлович. Забудем. Я с предложением. Позволь прямо. Слышал, у тебя на станции не очень клеится. Переходи ко мне начальником транспортного цеха. – Генеральный сделал паузу.

Молчал и озадаченный Камышинцев.

– Так как же? В зарплате не потеряешь. Наоборот… Да ты не боись! У нас попроще. Хотя, конечно, мой транспортный цех – хозяйство внушительное. Не зазорно возглавить. Честно скажу тебе, не везет мне. Сколько деятелей на этом участке сменил! Один закомбинируется вконец, другой трепач, третий в загул ударится. Фатально! Мне сюда такой, как ты, принципиальный парень нужен. Честняга и скромняга. Люблю донкихотов. Рядом с ними сам лучше становишься. Подумай! Я не шучу. На той неделе позвоню. Спокойной ночи! Да, чуть не забыл: поздравляю! Наши-то выиграли. Ах, какие две банки вкатили!

Камышинцев слышал, как на другом конце провода цокнул рычаг, но сам он не сразу положил трубку. Лишь приопустил ее. Сел на кровать.

– Чего это он? – спросила Ксения. – С вагонами что-нибудь?

Он решил: не надо ей об этом.

– Да, обычная история.

– С ним не поспоришь.

БАКОНИН

I

В эту ночь Пирогов хоть и поздно, но уснул. Во сне он видел себя и Злату молодыми. Они шли от станции – той станции, что была на строительстве моста через морской пролив. И вокруг все было как там: площадки, на которых грудились материалы, прибывшие на стройку, тупиковые ответвления от станции, на которых стояли вагоны-теплушки строителей… Он и Злата прошли станцию, и по обе стороны пути возник густой еловый лес, весь в снегу. А за этим лесом, за снегами был фронт и, кажется, шли бои… На Злате было новое ситцевое платьице, наверно, только что вынутое из чемодана, даже невыглаженное, но до ароматности свежее, чистое. Злата шла легко, быстро. Куда, к кому? Она уходила, а Пирогов рвался остановить ее. Остановить, обнять. Как он хотел обнять ее! Как желанна она была и как он любил! Но Злата не позволяла обнять себя. Она упрямо уходила куда-то, к кому-то. Пирогов догнал Злату, схватил за руку. Он готов был ударить ее и закричал, взвыл от адской душевной муки… Он проснулся в дрожи, сердце его гулко билось.

Правда и неправда смешались в этом сне. Злата никогда ни к кому не уходила от него. Никого другого у нее никогда не было. И вторая неправда, маленькая, но все-таки неправда: когда он полюбил Злату, фронты были уже далеко, война приближалась к концу.

Но в главном – в том, как полюбил Пирогов Злату, – сон был правдой. Если допустить на миг, что она решила бы уйти от него, он кричал бы в ярости и муке.

Когда он полюбил Злату, ему было двадцать четыре. Он словно шел к этой любви – любви к Злате – в течение всех прожитых им лет. Жажда любви накапливалась, нарастала в нем. Он пришел к ней, своей любви, и то, что произошло, было во сто крат сильнее, чем это могло представиться. Но чем дольше он и Злата были вместе, тем полнее открывалось счастье, тем сильнее – его любовь к Злате и жажда любить ее.

Он видел во сне себя и Злату молодыми, такими, какими они были много-много лет назад, но сейчас, в том сне, чувства его были столь же сильны и жарки, как тогда, много-много лет назад.

В окно светило яркое солнце, суля погожий день.

Вчера вечером Пирогов обнаружил дома записку Баконина. Она лежала на полу, у порога:

«Дорогой Олег Афанасьевич, очень жалею, что не застал вас. Приехал сегодня утром, перетаскиваю к себе предков супруги. Но надо бы повидаться. К нам не приглашаю, у нас все вверх дном, даже присесть негде. Сами понимаете, сборы в дорогу. Не сможете ли быть дома завтра часов в десять-одиннадцать утра? Приду непременно».

Злата хотела, чтобы он, Пирогов, написал Баконину, а Баконин сам пишет ему записку, Баконин в Ручьеве. Стоило Злате пожелать, чтобы муж восстановил связь с человеком, которого они оба столь высоко ценят, как он оказался в Ручьеве. Но Злата хотела, чтобы связь была восстановлена потому, что готовится к самому худшему, что может произойти с ней самой. Так доброе оно или злое предзнаменование, неожиданный приезд Баконина?

Зазвонил телефон. Необычно громкие, нетерпеливые звонки… Междугородная.

– Говорите со Старомежском.

Почти тотчас голос Вадима: «Алло-о!»

Вопросы: как вы там, что у вас? Произносилось это не то чтобы скоропалительно, а все же в темпе, Вадиму не свойственном. Острил и балагурил при этом. Пожалуй, отец не помнил его столь раскованным, легким на речь. Уклончивость ответов отца Вадим не замечал. Да он, наверно, и не слушал их. Его будто несло на волне.

– Хочешь поговорить со своей соседкой, папа?

– Соседкой? Какой?

– Соседкой по дому. Угадай! Да не-ет, не смо-о-жешь. Я помогу. Бывшая твоя соседка. По общежитию, здесь в Старомежске. Симпа-ти-чная соседка. По-моему, и ты, и мама были неравнодушны к ней… Оля Зорова, папа.

– А-а…

– У нас есть много чего рассказать. Я напишу. Мы вместе с Олей напишем. Может, я даже прилечу на день-два. Оля не может, у нее институт. А что, мама на работе?

Нетвердое «Не на работе, но… ее сейчас нет дома» не насторожило Вадима.

– Передаю трубку, папа.

Смущенный, тихий голос Оли:

– Здравствуйте, Олег Афанасьевич! Удивлены? Пожалуйста, повидайтесь с папой. Он, наверно, получил мое письмо.

– Заканчивайте! – вмешалась телефонистка.

– Обязательно повидайтесь! – повторила Оля.

– Заканчивайте! Пробежала секунда, другая…

– Оля! – крикнул Пирогов. – Оля, передайте Вадиму, что мама в больнице.

– Мама?

– Его мама в больнице.

– …кончилось. – В трубке запели гудки.

Пирогов прошел в комнату сына.

Квартира эта возникла на горизонте, когда еще жили в управленческом общежитии в Старомежске. Пирогов продолжал возглавлять отдел и бился над своим полуавтоматом. Управленцы знали, какой целью он задался. Поначалу загорелись: давай, давай! Нужное дело, великое дело! Тяжеленько, правда, совместить и службу, и это… Ничего, отвечал он, выдюжу. Здоровьем отец с матерью не обидели. Отец, бывало, шутил озорно, когда соседи восхищались его крепышами ребятами: «А как же, мы с матерью для себя старались…»

Но шло время, и на Пирогова стали поглядывать косо. Нельзя сказать, что он не справлялся с работой как начальник отдела. Но теперь любую промашку отдела объясняли тем, что начальник его занят изобретательством.

С полуавтоматом все не ладилось и не ладилось. Кое-кто уже начал усматривать в упорстве Пирогова нечто ненормальное, нездоровое. Маньяк не маньяк, а навязчивая идея налицо.

А тут еще он задумал портативный передвижной механизм для очистки от снега стрелок. Снег… Сколько тонн его перебрасывает пара человеческих рук в метельный день, чтобы обеспечить путь поездам! Иная путевая рабочая, придя домой, долго не может распрямить пальцы – как держали лопату, так и одеревенели… Рядом с болью в душе знакомый уже зов – помоги!.. Пирогов не скрыл своего нового замысла от начальника службы Готовского. Но если бы даже и скрыл, тот узнал бы: свой снегоуборщик Пирогов делал под носом у управления, в мастерских дистанции пути. Начальник службы пришел в ярость: мало башмака, еще и… Ни успех снегоуборщика, принятого в серийное изготовление и принесшего автору не то чтобы громкую славу, а все-таки известность, ни другие менее значительные изобретения не повлияли на позицию Готовского.

Управление строило для своих работников дом. Список заселения подготовляли заранее. Начальник службы вызвал Пирогова:

– Насилу отстоял тебя.

– Почему насилу? Начальник дороги обещал.

– Говорю тебе: насилу отстоял.

Сказал это и отвернулся.

Правду ли он говорил? Сгустил ли краски? Во всяком случае, Пирогову давали понять: или отдел, или изобретательство. Список не окончательный, при следующем рассмотрении могут… Когда-то начальник службы во всем горой стоял за Пирогова. Когда-то слово дал: комната в управленческом общежитии – это временно. Когда-то… Теперь пойди Пирогов к начальству повыше, все равно спросят мнение Готовского. Да Пирогов ни за что и не пошел бы выше. Сочтут, что заслужил, – дадут квартиру, не сочтут… Он мог просить за других, за себя – никогда.

Злата спросила:

– Что слышно о списках?

– Составлены.

– И мы…

– Есть, есть, – ответил он поспешно.

Она посмотрела на него вопросительно и тревожно:

– Правда есть?

Обычно он ничего не таил от нее. Сказал:

– Пока есть.

Остальное Злата поняла сама.

Они готовились ужинать. Злата достала клеенку, накрыла ею стол. Села, медленно провела рукой по клеенке, разглаживая ее.

– Олег, может быть, хватит? Ты не можешь больше тут и там. Либо служба, либо… Формально они правы.

– Итак, служба? Все к черту и только служба? Все, все к черту?

– Я сказала: либо, либо.

– Жить на одну твою зарплату?

– Год, полтора… Как-нибудь, пока не кончишь.

– И застрять в этой комнате, в этом коридоре! Десять семей!

Он чувствовал, что говорит так, как если бы она была во всем виновата, и все-таки добавил с укоризной, чуть передразнивая ее:

– Либо, либо!

Злата пожала плечами и, отвернувшись, поднялась. Достала тарелки, хлебницу. Поставила их на стол. Потом подошла к окну, взобралась на подоконник и крикнула в открытую форточку:

– Вадик, ужинать!

Но голос ее дрожал. Короткая, столь малознакомая Пирогову ожесточенность быстро сменилась чувством раскаяния и жалости. Он подошел к жене, помог ей спуститься с подоконника.

– Ну, ну… прости! Успокойся!

Он привлек ее к себе:

– Прости! Не обращай внимания.

Она кивнула молча. Сжала губы. Но не расплакалась. Злата редко плакала.

В это время в дверь постучали.

Это был тогда уже знаменитый Баконин. Войдя, улыбнулся своей открытой, обвораживающей улыбкой:

– Примете, Олег Афанасьевич?.. Что, как снег на голову?

– Да, действительно… – в некотором замешательстве произнес Пирогов. Хотя он знал, что Баконин приехал на совещание, встречался с ним днем в управлении, но увидеть его у себя дома никак не ожидал. Пригласил: – С нами ужинать!

– Не откажусь.

При нем была коричневая кожаная папка. Одна сторона ее выгибалась круглым горбом, до предела натянув застежку. Баконин расстегнул папку – в ней оказалась бутылка коньяку.

– Не рассердитесь? – Баконин улыбнулся Злате.

– Да нет, что вы!.. Только как же так – гость, и… мы бы сами…

– Все правильно.

Она посмотрела на него пытливо:

– А вы, собственно…

– Кто, хотите вы сказать? Не беспокойтесь, свой брат – железнодорожник.

Пирогов, спохватившись, сказал жене, кто перед ней.

Конечно, она была наслышана о нем.

Вадик задерживался. Злата, извинившись перед гостем, еще раз взобралась на подоконник. Небольшая ростом, она поднялась на цыпочки к форточке и позвала сына. Баконин следил за ней, любуясь ее свободными, легкими движениями. Потом, когда она спрыгнула с подоконника, взгляд его остановился на обширном рабочем столе Пирогова. Стол этот Пирогов сделал сам: и столешницу, и тумбы с ящиками. И полки над столом сделал сам. Стол выделялся – не только потому, что был самодельный, и не только потому, что обширностью своей он не соответствовал скромной величине комнаты: обращали на себя внимание слесарные тиски, металлические и пластмассовые детали, инструмент. Эта мастерская в миниатюре размещалась на ближнем к окну конце стола. Середину занимала чертежная доска, а на другом конце стола лежали чертежные принадлежности, логарифмическая линейка, грудились чертежи и листы бумаги с записями.

– Олег Афанасьевич, а ведь я вас сватать пришел.

– Вы? Меня?

– Переезжайте в Ручьев.

– Переезжать? Зачем?

– Разве не помните: у Баконина есть вакантная должность старшего инженера станции.

– Ну и что?

Пирогов и в самом деле не представлял, что хочет сказать гость, и, лишь когда тот посмотрел ему в глаза долгим пристальным взглядом, понял: Баконин предлагает ему поехать в Ручьев старшим инженером станции. Ему, начальнику отдела в управлении, – инженером на станцию. Он рассмеялся:

– Ну что вы, Михаил Сергеевич!

И вдруг уколола мысль: а не опережает ли Баконин события? Может быть, его, Пирогова, снимают, и Баконин каким-то образом знает об этом?

В комнату вбежал Вадик:

– Мама, я…

И осекся: мать и отец не обратили на него никакого внимания; они сидели в оцепенении перед незнакомым человеком, и в комнате стояла тишина.

Мальчик произнес:

– Здравствуйте!

– Здравствуй, здравствуй! – ответил гость.

Снова стало тихо.

Гость застегнул папку, кнопка звучно щелкнула.

– Позвольте, я все-таки доскажу. Мне кажется, Олег Афанасьевич, вам нужны условия. – Он кивнул в сторону рабочего стола Пирогова. – Я смог бы вам их создать.

Супруги переглянулись. Ход их мыслей был одинаков с первых же слов Баконина. И они знали это. Теперь они так же совершенно одинаково, одновременно, как если бы они были один человек, почувствовали, что, кажется, их первоначальное предположение ошибочно.

Все-таки Злата решила проверить:

– Когда возникла у вас эта… эта…

– Эта мысль?

– Да.

– Не то чтобы давно, но и не сегодня. Должен признаться, одно время я сам ходил вокруг идеи механического башмака, как кот вокруг горячего блина. А потом узнал, что вы… Разведал получше. Вы встали на верный путь.

– Встал. Вот когда дойду?

– Дойдете!.. А этот ваш снегоуборщик! Правда, один изъян есть – не обижайтесь! К сети подключается. А ему бы автономное электрическое питание, чтобы в любых условиях можно… Извините, увлекся! Механизация – это у Баконина пунктик. Бзык!

Он рассмеялся, заметив, как улыбнулась Злата.

– Что, Злата Георгиевна, знакомые напевы?.. Представляю, представляю. Наверное, и вам покоя нет. Видимо, изобретательство – это такая штука… Стоит начать, а потом!.. Одержимость.

– Он говорит иначе, – Злата кивнула на мужа, – нудьга.

– Не спасешься, не спрячешься, – сказал Пирогов. – Даже во время отпуска. Нудит и нудит. Тут вот, в душе, в сердце: как сделать это, как сделать то.

– Проклятье или счастье… – произнес в раздумье Баконин.

– Не знаю. Одно помню постоянно, каждый час, всюду: нужно, нужно!

– Понимаю. Очень хорошо понимаю. – Он помолчал немного. – Так взвесьте мое предложение, Олег Афанасьевич. Старший инженер станции – это для оклада, а заниматься вы будете, я вам твердо обещаю, вот этим. – Он сделал движение головой в сторону рабочего стола Пирогова. – Не спешите с отказом. Но и тянуть… Бог с ним, с управлением, а!.. Замену вам найдут, не беспокойтесь. Там-то заменить вас не столь уж сложно. А вот здесь!.. – Выразительным движением головы он показал все туда же, в сторону стола. – Правда, оклад у меня не бог весть… Ничего, компенсируется: за изобретение ведь полагается. Зато квартира есть. – Баконин воодушевился. – Я потому именно сейчас с вами об этом, что у меня квартира для вас есть. Отличная, черт возьми, квартира из трех комнат. Веденеев не возражает. Я даже прикинул, в какой комнате вы работать будете. Тихо, окна в садик… Сколько всего накопилось, Олег Афанасьевич! Хвала вам и честь за снегоуборщик и все другое, но ведь это только начало. А башмак? Какая горячая точка! Все наши беды тут будто в фокусе. Не знаю, как там, что там в институтах, в конструкторских бюро, но мы-то тоже кое-что можем, Олег Афанасьевич. Кто-то должен подталкивать. Припекать, простите, за тем, кто… Прорубаться!.. И потом, черт возьми, когда хоть что-то тобой сделано!.. Ведь для чего-то мы родились? Для чего-то родились, а?

Когда Баконин ушел, Злата произнесла взволнованно:

– Ну и как?

– Мм-да-а!.. – протянул он, счастливо возбужденный и ошеломленный одновременно.

– Давай все спокойно взвесим.

И они стали взвешивать, перебирать плюсы и минусы предложения Баконина. Пирогов даже взял лист бумаги, разделил его сверху вниз чертой. В первой половине листа они написали все, что было «за», а во второй – все, что было «против». Но они знали, что им дорога лишь первая половина.

Возможно, если бы предложение исходило не от Баконина, они не пришли бы к решению уже в тот же вечер. Но, пожалуй, никто другой на дороге и не осмелился бы на такое предложение.

…Вот так и оказались они в этой квартире, в Ручьеве. Семь лет, как они здесь.

В комнате сына у изголовья кушетки на полу лежали гантели. Пирогов рассеянно взялся за одну, но лишь чуть оторвал от пола. Чтоб поднять, требовалось охватить гантель как следует и напрячь всю силу руки. Вадим управлялся с этими увесистыми штуками словно с катушками ниток. Не сказать, чтобы фигурой он богатырь. И вверх не больно вымахнул. Но коренаст, плотен, объемист. Друзья, Вася Николаев и Саша Виткалов, острят: Будка. Или еще прозвище: Тара. Неразлучная троица – со школы. Зовут себя Тара, Бара, Растабара. Вадим – Тара.

В квартиру кто-то позвонил. Пирогов направился в переднюю. Открыл – и замер в изумлении.

– Хочешь не хочешь, а принимай. Признаться, боялась, что еще спишь. Разговор у меня к тебе не минутный, так что я, пожалуй… – Ксения показала движением головы на вешалку.

– Конечно, конечно.

Он провел ее в свою рабочую комнату. Как ни избегал он в эти дни заходить туда, больше пригласить гостью было некуда: беспорядок.

Предложил Ксении стул, а сам привычно сел на подоконник.

– Хотя расстались мы вчера с тобой без поцелуев… – сказала она. – Ты, конечно, догадываешься, насчет чего я собираюсь?..

– Пожалуй. Насчет Оли и Вадима.

– Пока у меня ничего конкретного. А Злата знает? Ты ей расскажи. Непременно! Вы, отцы… – Она достала из сумочки сигареты: – Разреши?

– Ну разумеется.

Затянувшись сигаретой, Ксения огляделась мельком. Слесарный верстак; примыкающая к нему, скрепленная с ним, убирающаяся при надобности полка-столешница; папки, рулоны чертежей. Почти все как в Старомежске. Но против стола высился чертежный станок – кульман; этой внушительной вещи прежде у Пирогова не было. Окно без занавесок – оголенный квадрат; это лишало комнату уюта, зато в каждом ее закоулке было светло… Ксении вспоминалась комната конструкторского отдела, в которой работала она когда-то. А следом картины еще более давних дней: институтские аудитории, защита диплома… Странная, необъяснимая тоска шевельнулась в ней.

– Где бы… – она стала искать глазами, куда стряхнуть пепел.

Пирогов принес пепельницу из комнаты, в которой спал, прихватив трубку и табак. Поставил пепельницу перед Ксенией и, вернувшись на подоконник, закурил сам.

– Ольга только-только начала наконец думать о серьезных жизненных планах, – продолжила Ксения. – Поступила в институт… – Слова не шли, Ксения насиловала себя. – Я думала, что ты уже что-нибудь решил.

Он слегка развел руками и ничего не сказал.

– Как странно бывает в жизни. Когда-то все мы в Старомежске… А сейчас у нас с тобой даже по службе далеко не идиллия.

Он потрогал верхний кармашек пижамы.

– Когда-то в Старомежске работала молодой, подающий большие надежды конструктор. – Два «р» в слове «конструктор» горошинами накатились одно на другое. – Вполне могло статься, что на транспорте уже давно был бы башмак-автомат.

– Если бы я не прекратила наше сотрудничество – ты это хочешь сказать? Подвела тебя?

– А может, и себя?

Безобидный, в сущности, даже лестный намек вдруг задел ее. Наверно, потому, что не забылось чувство грусти или даже сожаления, которое с такой внезапностью возникло в ней, когда она оглядела кабинет-мастерскую Пирогова. «Ну, предала я себя или нет – не твое дело, – подумала она. – Ты, значит, в жизни бескорыстный творец, планируешь для себя на будущее только работу, дело, а я, значит, планирую только продвижение по служебной лестнице».

Положив сигарету, чуть придавив ее, она сказала:

– Возможность что-то делать для людей прямо пропорциональна нашей должности, Олегушка.

– Это тоже верно. – Он разогнул скрепку и стал прочищать ею трубку над листком бумаги. – А не зря ли вы Олю в институт этот? Может, ей все-таки по линии искусства? Мы, родители, как считаем: вспоили, вскормили, вырастили, значит, имеем право диктовать. Не переносим, если не по-нашему. Вроде бы не детей, а себя в детях любим. Не сможет, наверно, Оля без балета. Разве уж потом когда-нибудь сама она… Сама.

– Что ты о ней знаешь? Ну откуда ты можешь знать?

Он ответил не сразу. Усмехнулся и впервые за все время их разговора посмотрел на ворох чертежей у окна, на верстак, потом перевел взгляд на кульман…

– Знаю… Немало знаю…

Она догадалась, какая связь между ним, Пироговым, и Олей видится ему. Он сказал вдруг:

– А может, и правильно. Рвать – так сразу. Отсечь. Избавиться.

В передней раздался звонок Пирогов встал:

– Наверно, Михаил Сергеевич Баконин. Обещал зайти. Он приехал.

Ксения смотрела вслед Пирогову, и все, о чем она и он говорили только что или пять, десять, тридцать минут назад, забылось.

Лишь теперь она почувствовала, как велика была ее надежда встретить Баконина у Пирогова, надежда, вспыхнувшая еще ночью, – сколь сильно в ней ожидание исполнения этой надежды.

Она замерла, прислушиваясь: а вдруг не он?

Но это был Баконин – из передней донесся его голос.

II

Времени у Баконина было мало, хотя встал он сегодня рано и уже много успел сделать: упаковал часть имущества, договорился о перевозке вещей автомашинами на станцию и об отправке их дальше железной дорогой… Обстоятельства потребовали побывать на Сортировке. А побывав там, он не смог не зайти к своему преемнику.

Баконин знал: былая слава Ручьева-Сортировочного растрачена. Плохо сейчас работает станция, плохо. Почему – тоже знал: не тот человек начальником поставлен… Дома, одеваясь, сказал тестю: «Как на пепелище иду».

Но было и еще кое-что, добавляющее горечи. Баконин был недоволен своей нынешней должностью. Конечно, отделение – это размах. А все ж он не первое лицо. И не в том только закавыка, что привык к самостоятельности. И не в том еще, что как ни хорош был его нынешний начальник, а все ж нет-нет да и оказывалось, что по-разному смотрят они на одно и то же. Не получал он полного удовлетворения от самой своей работы, от характера ее. Кабинет, расчеты, проекты… Его тянуло к людям, ему хотелось иметь дело с ними, а не с бумагами. Он скучал по командирскому посту, жаждал его, жаждал работы, таким постом определяемой. Жаждал столь сильно, что порой делал то, что должен делать начальник отделения, а не главный инженер. Тогда нод настороженно косился на него.

Баконин недолго пробыл у Камышинцева. Увидел Камышинцева и вдруг растерялся. Как себя вести? Пристыдить? Отругать?.. Словом, встреча вышла неловкая. Баконин испытывал досаду и с трудом скрывал ее. К тому же он спешил. Во всяком случае, он убедил себя, что у него нет и минуты. В одиннадцать надо к Пирогову, да и домашних хлопот не оберешься: как приехал в Ручьев, словно в штопор вошел.

Он заметил, что кабинет странно опустел. Что-то изъяли из него. Очень важное, значительное. Что?.. И тотчас же понял: нет знамен. Баконин похолодел. Отобрали?.. Да нет, чушь! Так не бывает, чтобы отбирали… Сами спрятали? Стыдятся показывать?

Он не удержался, спросил:

– Где же?.. – показал на угол.

– Только что перенесли в красный уголок. Я велел. Коллектива заслуга – там им и место.

«Это уже по моему адресу, – отметил Баконин. – Я, значит, коллектив не уважал».

Но по дороге к Пирогову он подумал, что Камышинцев мог иметь в виду другое: знаменам не место в кабинете именно сейчас… И все равно ты не прав, Камышинцев. Это же малодушие, черт возьми! Да, знамена – укор тебе. Но они еще и призыв. Тоже к тебе, Камышинцев, обращенный призыв. Да, совершена ошибка: не того человека назначили начальником Сортировки. Но коли уж случилось, коли уж вверена тебе станция, Камышинцев, постарайся одолеть себя. Переделаться, переплавиться. И знамена – к этому призыв. И еще: это призыв ко всем людям Ручьева-Сортировочного. В кабинет собираются на каждодневные планерки, совещания. А сколько людей вообще приходит сюда! Целый день один за другим… Наконец, новички, поступающие на работу. Никто из них не минует кабинета начальника станции. Человек входит и видит шеренгу знамен – есть в биографии Сортировки заслуги и победы.