Текст книги "Красногрудая птица снегирь"

Автор книги: Владимир Ханжин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 41 страниц)

В тот вечер Пирогов едва не признался, что давно исподволь подумывает о механических руках для башмака, что в общих чертах уже давно видит это устройство в воображении своем.

Даже переключился на уточнения: каков может быть привод, какова система управления… Накапливалось нечто практическое… Не признался, потому что не представлял, насколько серьезно у него все это, как далеко он зашел. Надо все вспомнить, суммировать! Разобраться! А там… Там видно будет.

Это было как разгадывание ребуса, шарады, как увлекательная игра, удовольствие – в свободный час поразмышлять над конструкцией, прикинуть то один вариант, то другой, делать наброски, в которых, однако, выражалась лишь самая общая мысль, общее направление. Но приходил момент, когда надо было приступать к подробным расчетам и чертежам, и Пирогов внушал себе: а поломаю-ка я голову еще над одним вариантом. Что, если, скажем, гидравлический привод?..

Он чувствовал, что уходит от наиболее трудного. Но насколько трудного, не имел понятия. Не имел понятия, каков он, истинный процесс конструирования машины. Он не знал тогда, что мало загореться желанием конструировать. Более того, мало открыть в себе задатки конструктора – способность увидеть то, чего нет в природе: машины еще нет, а уже видишь ее, знаешь, какова она. Всего этого очень мало. Ты положи на бумагу то, что видишь. Положи в деталях, до каждой гаечки. Каждую рассчитай и вычерти. И не один раз, потому-то из множества вариантов надо установить лучший. Чертить, чертить и чертить, вычислять, вычислять и вычислять. Песчинка к песчинке.

А Пирогов знай упивался процессом обдумывания. Полусознательно обманывал себя, малодушничал, уступая лени.

Он и Злата были в кино. Сеанс окончился, цепочки людей в рядах кресел медленно потекли к проходам, и тогда Пирогов обратил внимание на молодую женщину и девочку лет пяти. Оставшись на месте, женщина помогала девочке одеваться. Было поздно, у девочки слипались глаза, но она не капризничала, в полудреме механически просовывала руки в рукава пальто, которое держала мать, механически поднимала голову, когда мать завязывала у ее шеи тесемки шапочки… В памяти Пирогова не сохранилось, в каком кинотеатре это было, что за время года стояло, как назывался фильм и о чем он, но тех двоих он запомнил, видимо, навсегда. Странные проделки памяти. Почему одно она не бережет, а другое заботливо откладывает в свои отсеки? Все словно вчера: пустеющий зал кино и в нем, как островок, те двое; мысли о них – мать еще совсем молодая, но нет у нее, видимо, никого, кроме дочери, даже не на кого оставить ребенка, а в кино хочется, ах как хочется, все вокруг ходят! Люди, люди, почему происходит такое?!.. И боль, возникшая тогда, удивительная боль, возвысившая душу, – она тоже свежа, будто все было вчера… Придя домой из кино, Пирогов сел работать. Уложил спать Злату, укрыл потеплее сына и, ничуть не насилуя себя, приступил к делу. Таким вот неожиданным образом случился перелом.

Одиннадцать лет минуло с тех пор. Если бы он знал! Какая элементарная, безобидная на первый взгляд задача, а одиннадцать лет минуло. Крепкий чай, погасшая трубка во рту – курить он выходил в коридор, – черный полушар пластмассовой настольной лампы, опущенный низко к бумаге, чтобы свет не тревожил жену и сына. Сколько раз казалось, вот оно, окончательное решение проблемы. Вот оно: еще рывок – и победа!.. И снова разочарование: не то, не так.

Желание оказать Пирогову всяческую помощь изъявила коллега по управлению дороги Ксения Зорова, она же соседка по дому, друг семьи Пироговых. Союз был недолгим: неудачи Пирогова охладили Зорову.

А он не отступал. Только отдалился от коллег. Ни на минуту не задерживался после окончания рабочего дня, тотчас закрывал стол, быстро уходил, чтобы сесть за другой стол – тот, что дома; не участвовал в перекурах или тех обычных коротких разговорах, которые возникали в коридорах управления или на лестничной площадке.

Одиннадцать лет. Семь здесь, в Ручьеве. Теперь уж и Баконина – именно по его вине Пирогов четыре года спустя после несчастья в бригаде Николаева расстался с управлением, со Старомежском, – уж и Баконина нет в Ручьеве: он главный инженер на одном из отделений той же Средне-Восточной дороги. Вместо него на Сортировке Алексей Камышинцев, муж Ксении Зоровой. До перехода в экспериментальный цех Пирогов работал под его началом.

Семь лет в Ручьеве – изрядный кусок жизни. А с башмаконакладывателем связано одиннадцать лет. За это время было, наверное, не менее одиннадцати различных по своей авторитетности комиссий и не менее одиннадцати раз выносились заключения, в которых вслед за кисло-сладкими, либо за официально суховатыми, либо за горячими словами одобрения идеи следовал перечень несовершенств конструкции. Нынче Пирогов ждал только признания. Это было ожидание победы, к которой он шел через жертвы и адский долголетний труд. Нынче он был уверен: башмаконакладыватель доведен до конца, до точки.

В день приезда комиссии была продемонстрирована работа всех узлов полуавтомата. Закончили вечером, а на другой день утром один из членов комиссии словно бы между прочим сообщил, что их председатель уехал ночным поездом. «Как?!» – произнес пораженный Пирогов. А может быть, это его «как?!» было лишь немым внутренним вскриком. Член комиссии продолжал бодро излагать, что заключение почти готово, осталось лишь кое-что уточнить, что члены комиссии прекрасно справятся без председателя, что достигнутое Пироговым трудно переоценить, но нужна кое-какая доводка, некоторые частности… а Пирогов чувствовал, как ему стало трудно дышать, как тесно, жарко и тошно сделалось внутри, распирает грудь, распирает горло и по лицу ползет холод.

«Одно к одному…» – снова произнес Пирогов, подходя к Сортировке, но тотчас подумал, что нет, все же это не так: одно одному не ровня. Перед угрозой, нависшей над Златой… Только бы Злата!..

…Сейчас, после того как он прошел несколько кварталов от дома до станции, мысли его были уже не столь беспорядочны. Но бог мой, если бы она могла принести облегчение, эта вновь обретенная способность управлять своими мыслями и воспоминаниями!

КАМЫШИНЦЕВ

I

Сначала ему позвонил коммерческий директор химкомбината – заместитель генерального. Начал нахраписто: «Алексей Павлович, друг бесценный, чего вагоны не подаешь?»; потом изумление, даже оторопь: «Как это – не дашь?»; угрожающе: «Ты что, хочешь остановить наши заводы-клиенты?»; дипломатично: «С Бакониным мы всегда находили общий язык». Наконец, когда Камышинцев сказал упрямо: «У вас две с половиной сотни неразгруженных вагонов. Больше не дам ни колеса», – коммерческий вякнул: «Ну смотри!»

А через полчаса позвонил генеральный. Сам. В Ручьеве его частенько именно так и звали – «сам». Впервые позвонил Камышинцеву. Обычно любые переговоры с железнодорожниками он вел не ниже, чем на уровне начальника отделения дороги.

Он не пытался сломить. Задал несколько вопросов, выслушал объяснения – ни в том, ни в другом у него, в сущности, не было нужды – и сказал со спокойной улыбкой в голосе:

– И позиция у тебя… – он запнулся, видимо, забыв фамилию Камышинцева, и, может, посмотрел на календарь или какой-нибудь листок бумаги, где эта фамилия была записана, – …у тебя, Камышинцев, правильная, и держишься ты правильно, а вагоны все-таки дашь.

Теперь оставалось ждать звонка «папы». Он позвонит – в этом нет никакого сомнения, – напустится на него, Камышинцева, и велит дать вагоны. «Папа» будет в своем репертуаре.

Камышинцев и предположить не мог, что общепринятое в отношении Веденеева – «папа» – он будет произносить с такой ядовитой иронией. Пожалуй, он жаждал звонка, жаждал получить злое удовлетворение – убедиться, как начальник отделения опять славирует.

Но зачем все-таки звонил ему, Камышинцеву, «сам»? С чего этот пируэт?

…В углу на специальной подставке развернутым строем стояли знамена. Кабинет был просторен, и это позволяло установить знамена вот так широко, торжественно.

Камышинцев привык к ним, обычно не обращал внимания на них, тем более что в их строю вот уже долгое время ничего не менялось. Но сейчас он пробежал глазами на первой странице свежего номера «Гудка» перечень предприятий транспорта, награжденных переходящими знаменами и премиями, – пробежал не потому, что станция Ручьев-Сортировочный могла быть в этом перечне – какое уж там знамя, какая уж там премия! – а просто потому, что надо же быть в курсе, и, пробежав сообщение, невольно посмотрел в тот угол кабинета, где стояли знамена. Яркий, праздничный строй их словно обжег его. Камышинцев отвернулся.

Последнее из знамен вручали вскоре после того, как он сменил на станции Баконина. Принимая награду на сцене Дворца культуры, Камышинцев испытывал неловкость: Сортировку чествовали за успехи, достигнутые при Баконине, и было бы, конечно, справедливее, если бы награду принимал Баконин или если бы он хотя бы стоял рядом с Камышинцевым во время торжественного акта. Но так уж заведено: теперешний руководитель – ты, тебе и принимать знамя. К тому же тогда станция, за многие годы великолепно отлаженная Бакониным, продолжала работать как совершенный механизм, подобно сердцу молодого, здорового человека.

Сейчас на столе лежал лист с цифровыми данными. Как и вчера, как и позавчера, как и во все предыдущие дни, сводка не содержала в себе ничего утешительного.

Но, как ни скверно выглядели цифры, это было бы еще ладно. Горько, больно, но не впервой. Еще более, нежели сводка, расстроили, заставили сокрушенно задуматься два других документа, лежавших на столе.

И еще письмо Оли. Оно тоже лежало на столе.

«Папулик, милый, отнесись к этому спокойно. Ведь уже случилось, чего ж теперь? Расписаться с Вадимом мы всегда успеем, главное – мы счастливы. Я хочу, чтобы ты просто порадовался нашему счастью. Нынче другое время, другие понятия, будь на их уровне, дорогой мой, золотой мой папулик. Разве было бы лучше, если бы я скрывала от тебя? Ты у меня лучше всех и все поймешь. Вадим тоже напишет Злате Георгиевне и Олегу Афанасьевичу. Только пока еще не соберется никак. Это я у тебя такая отчаянная…»

Всего лишь на первом курсе института. На первом!.. А Вадим! Ну что он – учится на курсах диспетчеров. Пушок один. Ни перышка. Что он, что она. Но стоило выпорхнуть из дома…

В коридоре послышались шаги. Рабочий день в конторе станции начинался и кончался рано, сейчас в коридоре было пустынно, шаги звучали гулко… Пирогов? Нет, он не успел бы так скоро. Да и не похоже. Кажется, женщина: шаги легкие, хотя и твердые, четкие. Камышинцев прислушался настороженно: вроде походка жены. Да, да, пожалуй, Ксения. Не очень-то кстати. И с чего вдруг к нему? Зачем?.. Ну, это уж начальству виднее – является, и все. Но вот-вот придет Олег, а отношения у него с Ксенией не ахти. Что по работе какие-то расхождения – это ладно. С кем не бывает. Другое хуже: старомежская история. Ксения оборвала тогда сотрудничество с Олегом. Конечно, никто не мог бы с уверенностью утверждать, даже сам Олег, что вдвоем они довели бы башмаконакладыватель до конца, но она оставила его одного – вот в чем штука. Не простил ей это Олег.

Камышинцев и Зорова уехали из Старомежска, когда ее назначили главным инженером на Ручьевский вагоноремонтный завод. РВРЗ. Или еще короче – вагонку. В то время печально знаменитую вагонку. На редком городском совещании не склоняли РВРЗ, в редкой газетной статье или сводке не позорили. Затюканный грязнуля завод. Ныне он в почете, ныне именуется предприятием высокой индустриальной культуры. С Ксенией связано это преображение. Чудо сотворила на вагонке… А не так давно случилось: внезапно умер главный инженер Ручьевского отделения – утром его обнаружила в кабинете уборщица. Довольно долго должность оставалась вакантной. Нод – так сокращенно именуется на транспорте начальник отделения дороги – Веденеев отвергал одну за другой кандидатуры, которые ему предлагали, и наконец сам: дайте мне Зорову. Поначалу она наотрез отказалась уходить со своего РВРЗ. Нод не отступал. Его поддержали горком и обком партии, и назначение состоялось.

А экспериментальный цех Пирогова в сфере влияния главного инженера отделения. Снова скрестились их пути.

Посетительница уверенно, без предварительного стука открыла дверь. Не ошибся Камышинцев – Ксения.

– Надеюсь, разрешите, товарищ начальник?

Кабинет большой; пока она шла от двери, Камышинцев спрятал в стол письмо дочери. Вспомнилась последняя Олина фраза: «Маме сообщи, когда найдешь подходящим». Единственное упоминание о матери. Зря она, конечно, так. Зря! Ох, Олька, Олька! Олька-своеволька. Письмо Оля послала на адрес станции, а не домой.

Он не встал навстречу жене, но все-таки распрямился, оторвав от стола длинное нескладное тело. Сказал, усмехнувшись:

– Сложные у нас теперь с тобой отношения. Не знаешь, как и держаться.

– Ну, это, милый мой, еще не самое трудное.

Он кивнул, согласившись. Спросил:

– Как понимать – официальный визит?

– Была на овощной базе, а к тебе заодно.

– На базе?.. Это что-то новое в функциях главного инженера отделения.

– Поручение горкома. Прежде все недосуг было. А нынче напомнили: никто, дескать, с тебя не снимал. Давнее поручение, еще когда я у себя на РВРЗ была.

– Хм… «у себя».

– Шут возьми, действительно! Привыкла. Так и кажется иногда, что я на время оттуда, не по-настоящему.

Ксения села возле его стола, достала из сумочки сигареты и спички.

– Ну и чехарда у вас на этой базе! – сказал он.

– Это почему же «у вас»?

– Ну, коли ты в данном случае представляешь городские власти… А я что? Мое дело вагоны подать. А у них там на базе то грузчики пьяные, то их вовсе нет, то склады не приготовили. Директора меняются – в лицо не успеваем запоминать.

– Это ты чересчур. А вообще-то верно. Смотреть горько. Такую прелесть отгрохали! Домина в полкилометра длиной, оборудование но последнему слову, а хозяева – дрянь.

База напомнила Ксении ее РВРЗ. Перед самым уходом оттуда построила два красавца цеха. Учла новейшие требования эстетики. Да и в старые цеха теперь любо войти – цветники, фонтаны. Ремонтные канавы облицевала метлахской плиткой и алюминием. А прежде в них залезать страшно было… Э-э, да только ли это она сделала на своем РВРЗ… Что называется, держала руку на пульсе современной технической мысли. Какой стал завод!.. И вот распрощалась. Даже насладиться как следует не успела.

Закурив, она расстегнула пальто.

Как у большинства курящих женщин, лицо ее отличала бледность. Но оно было красиво. Отточенность черт. Да и бледность красивая. И курила Ксения красиво, и сидела красиво – этакая изысканность позы. Небольшая белокурая головка вскинута с достоинством.

Сказала:

– Во вторник банкет. Решили собраться в отделении, в красном уголке. В родных «папиных» стенах.

Двадцать пять лет, как Веденеев нодом в Ручьеве. По этому поводу и банкет.

– Начальник дороги должен приехать, – продолжила она. – Ну, не только ради юбилея, конечно. Но заодно и поздравить «папу», поприсутствовать.

Камышинцев сидел нагнув голову.

– Ты что, не собираешься прийти? – Ксения пристально глянула на упрямо молчавшего мужа. – Ну смотри, смотри…

Подавив возникшее было недовольство, подумала: в конце концов, я-то буду. Вполне достаточно.

Выпуская дым тоненькой струйкой, она оглядела кабинет. Камышинцев, следя за ней, отметил, как она чуть задумалась, задержавшись взглядом на знаменах.

Однажды Ксения бросила о Баконине: «Ради такого человека себя спалишь»… Ну, «спалишь» – это так, для яркости слога. Не такова Ксения, чтобы ради кого-то себя спалить. Но открывалось за этим словечком многое.

Камышинцев не мучился ревностью. Испытывал лишь горечь. Ксения сумела приучить его к мысли, что стала его женой по случайности; она не сомневалась – счастливой для него случайности. Она – как выигрышный билет, который был предназначен другому, но по странному стечению обстоятельств достался Камышинцеву.

Жена Баконина не сразу уехала из Ручьева с мужем, когда того назначили главным инженером на другое отделение. Более года жили порознь. Он там, она здесь. Почему? Все ли ладно в семье? И нет ли в том вины Ксении? Кто знает, кто знает.

Она положила на стол сигареты, сильнее распахнула пальто:

– Как дела?

Возможно, это был ничего не значащий вопрос: спросила, и все. И все-таки он задан был с оттенком официальности, требовательности – тоном, к которому Ксения привыкла, который сейчас, очевиднее всего, не замечала, но который заставил Камышинцева чуть заметно тоскливо вздохнуть.

Но отвечать надо было. Как главному инженеру отделения. Или даже как жене.

Он не стал ей говорить ни о звонке генерального, ни об ожидании звонка Веденеева. Оперативная работа – не сфера главного инженера. И слава богу!

– Вот почитай! – Камышинцев взял один из лежавших на столе документов.

Он был убористо отпечатан на машинке. Вверху посредине значилось: «Акт». Акт на него, Камышинцева. Акт – звучало коротко, как затрещина.

Он протянул лист жене. Та углубилась в чтение.

Камышинцев знал напечатанное почти наизусть. Акт с бесстрастностью судебного документа фиксировал количество часов, отработанных железнодорожниками Сортировки сверхурочно. Фиксировал помесячно. За полгода – пятизначная цифра. И заключение: подвергнуть начальника станции Камышинцева А. П. денежному штрафу. Сумма штрафа была весьма внушительна.

Сверхурочные – результат нехватки людей. Башмачников, стрелочников… Впрочем, в штате любого участка станции зияли бреши.

Ксения продолжала читать акт. Камышинцев покосился в сторону знамен. Глаз при этом не поднял, и увиделись ему лишь древки, утвердившиеся в гнездах подставки. Он не изменил порядка, заведенного Бакониным, – держать знамена в кабинете начальника станции. Когда вручили последнее знамя, велел нарастить подставку. Но сейчас подумал, что, пожалуй, надо поставить их где-нибудь в красном уголке или в коридоре конторы станции на видном, хорошем месте. Завоеваны они коллективом, и место ли им в кабинете? Мало ли что Баконин держал их здесь. Мало ли!.. Баконин, тот что ни месяц статью в газету давал, то в городскую, то в областную, то в «Гудок». И в журналы: тут тебе и техника, тут тебе и экономика. Станция Ручьев-Сортировочный со всех позиций… Корреспондентов сам к себе зазывал. Чего там, партийной скромностью не отличался, хоть и политработник в прошлом…

Он осадил себя: нельзя так о предшественнике, нехорошо это, некрасиво!

Но насчет знамен все-таки решил: завтра же с утра надо распорядиться, чтобы их перенесли отсюда.

Ксения читала акт со спокойной сосредоточенностью, как могла бы читать любой документ, который подали бы ей на доклад у нее в кабинете. Ее пальцы вращали лежавшую на столе спичечную коробку. Но вот неторопливо двигающийся по строчкам взгляд достиг того места, где определялось наказание и называлась сумма штрафа. Пальцы Ксении замерли, а затем она в легком раздражении оттолкнула коробку:

– Поздравляю! У одних мужья с премией, а у меня!..

Камышинцев был готов к такой реакции. Ксения была человеком бережливым, если не сказать сильнее.

Она пожалела, что не скрыла вспышку досады. Пусть она не заблуждалась на его счет – Алексей взял ношу не по плечу, – но трудностей у него действительно хватает. Нынче вообще на транспорте трудностей хватает. Особенно туго с кадрами. Люди уходят на заводы, на фабрики, в учреждения. Уходят потому, что там есть крыша и стены, и ты не знаешь ни лютой стужи, ни вьюги, ни проливного дождя, ни яростно пекущего солнца; уходят потому, что там не знаешь ночного труда и там тебя не держит в неослабном напряжении мысль о суровых последствиях любой твоей промашки. А платят столько же или даже больше. Вот и спотыкается великий железнодорожный конвейер… Если бы сейчас здесь был Баконин! Как он умел работать! С блеском справлялся. Со стороны казалось даже, что играючи. Ах, Баконин, Баконин!

Кивнув на листок, лежавший перед мужем, рядом со сводкой, она спросила:

– А это что?

Камышинцев протянул ей листок.

Заявление главного инженера станции: «В связи с переходом на другую работу прошу…» Он уходил в весьма авторитетное учреждение, уходил на работу, которую не назовешь второстепенной, но Камышинцев понимал: отпустить – вскоре же последует заявление от заместителя начальника станции, ибо, по существу, главинж не переходил на другую работу, а сбегал, капитулировал, и к этому же готов зам.

– Твоя, можно сказать, кадра. – Он следил, как она бежит глазами по строчкам. – Я на всякий случай Пирогова пригласил. Жду вот его.

– Пирогова? Хочешь предложить ему место главного инженера?

– По-моему, лучшей кандидатуры…

– Ты что, серьезно? – Рука Ксении, несшая сигарету к пепельнице, замерла.

– Был начальником отдела станций в управлении.

– Был да сплыл.

Камышинцев усмехнулся внутренне. Могла ли Ксения допустить одиннадцать-двенадцать лет назад, когда они жили бок о бок с Пироговым в общежитии в Старомежске, в длинном обшарпанном коридоре унылого двухэтажного здания, пропитанного запахом расположенной в полуподвале столовки, – могла ли тогда Ксения допустить, что будет вот так об Олеге! О-о, тогда среди многочисленных жителей коридора она выделяла лишь семью Пироговых. Выделяла, конечно, не из-за скромной, молчаливой Златы, а из-за главы семьи, молодого многообещающего начальника ведущего отдела ведущей службы. Кадровики, что называется, положили на него глаз еще когда он в управлении не работал. Специалист-практик: сцепщик вагонов, составитель поездов, дежурный по станции. Такие вот ступени прошел. Сам-то Олег в управленцы не рвался, не задирал голову, не поглядывал с вожделением вверх, как альпинист, зараженный стремлением совершить подъем, достичь высоких точек. Но кадровики-искусители предложили инженерную должность в управлении, а там пошло-поехало… Сколько раз тогда в момент ссор с женой Камышинцев слышал от нее: «Вот смотри – Олег Пирогов!..»

Она достала новую сигарету, зажгла спичку.

– Кстати, как у него с автобашмаком?.. Да, ведь тут комиссия была! Закрутилась я, так и не успела спросить.

– Не приняли.

– Опять?!

– Опять.

– С ума сойти! Честное слово, можно подумать, что он параноик… Посадим его к тебе в кабинет главного инженера, а он будет потеть все над тем же башмаком.

– Ну, если по справедливости, у него, кроме башмака, немало в активе.

– Все равно он более всего… Башмак – это у него неизлечимо.

– Теперь-то как раз, пожалуй, излечимо.

– Любопытно!

– Разве ты не читала?

– Брось загадки!

– Выходит, в отделении этого министерского приказа еще нет. Впрочем, пожалуй, понятно.

Он открыл ящик стола, взял типографски отпечатанный документ. Увидел письмо дочери и поспешно задвинул ящик, с невольной опаской покосившись на жену.

– Вот послушай: «Начальникам главных управлений…» Ну, тут перечень… Вот: «Приступить к широкой эксплуатационной проверке автоматических башмакоустанавливателей системы Н. И. Чистова». Ясно? Не Пирогова, а Чистова. Широкая эксплуатационная проверка. Погорел наш Олег. Опередил его этот Чистов.

– Та-ак… – протянула пораженная Ксения.

– Нокаут!

– Действительно… Это что за Чистов?

– Я звонил в управление. Сказали, какой-то инженер на Урале. И что обидно: у Олега-то, по сути, получилось уже, но у Чистова этого более эффективная конструкция.

– С ума сойти! Это сколько же он лет? Девять? Нет… одиннадцать! Одиннадцать лет!

– Понимаешь теперь? Башмаконакладыватель этот для него!.. Я же говорю тебе – нокаут.

– Пороха не изобрел, атом не расщепил… А ведь в самом деле, как начинал в управлении! Сейчас был бы начальник службы, а то и заместитель начальника дороги.

– Ну, тут, конечно, Баконин… Он все карты спутал.

– Как же так вышло, что приказ прислали тебе раньше, чем в отделение?

– Министерство предлагает каждой дороге выделить сортировочную станцию, где будет проходить проверку система Чистова. Управление дороги назвало Ручьев-Сортировочный. Вот и поспешили ознакомить меня.

– Ну уж нет. Никаких полумер! Курс на механизированную горку – и ни шагу в сторону. Будут потом кивать: у вас система Чистова! Суют кота в мешке… А ты согласился?

– Да нет, я тоже… Только по другим соображениям: Олега жалко. Представляешь, именно у нас начнут с этим Чистовым… Не подумали они.

– И ты что, – она кивнула на приказ, – хочешь Пирогову сейчас об этом?

– Чего откладывать.

– Он наверняка до сих пор убежден, что тогда, в управлении, я не захотела помогать ему. А меня загрузили сверх меры всякими общественными поручениями… Кто бы не захотел махнуть на все рукой и заняться изобретательством. Этак вскрылить, воспарить. Наверно, и я была бы не прочь. Еще в институте мои разработки отмечали. Кому не всласть. Но есть служба, должностные обязанности. Есть долг перед общим делом. Есть, наконец, семья, обязанности перед семьей. И коли ты не Лев Толстой, коли нет у тебя Ясной Поляны, потрудись реально смотреть на вещи. – Она задумалась, потом сделала короткое решительное движение рукой. – А-а, ладно, хватит! Давай-ка перейдем к более существенным вещам. Засади-ка ты своего главного инженера – и немедленно! – за план реконструкции. Чтобы он меньше в кусты смотрел. Пойдет к тебе Пирогов или нет – на воде вилами. Не откладывайте ни дня. Развернутый план. И не мелочитесь! За руку себя не хватайте. Радикальное переоснащение. Побольше дерзости! Основная сортировочная станция отделения должна иметь все, чем располагает новейшая эксплуатационная техника. Электрическая централизация стрелок, механизированная горка… Механизированная горка непременно. Дайте убедительный анализ. Докажите – без нее узел станет. Серьезный, глубокий документ. Остальное – моя забота, – Ксения умолкла, прислушиваясь к шагам в коридоре. – Пирогов?

– Похоже.

Пирогов шел от двери по большому кабинету, потрагивал рукой наружный карманчик пиджака. Знакомая Ксении привычка. Она знала Пирогова еще в те времена, когда железнодорожники были одеты в кители со стоячими воротничками, и в левом наружном карманчике Пирогов носил мундштук. Когда садился, вынимал его, хотя не обязательно тотчас закуривал. Потом он обзавелся небольшой прямой трубкой, держал ее уже в кармане брюк, но привычка пощупывать все тот же верхний наружный карманчик осталась… Ксения вспомнила, кто перетащил в Ручьев Пирогова. Необычный шаг. Все, что делает Баконин, необычно… Баконин увиделся ей: идет по коридору в горкоме, или в горисполкоме, или еще где-то по какому-то коридору. Коренастый, уверенный, размашистый. Идет и черпает радость из самого процесса ходьбы. Невозможно было не любоваться им.

Она встала и протянула руку:

– Здравствуй, Олег!

– Здравствуй… – он осекся.

– Да мы ж тут все свои.

– Здравствуй, Ксюша!

«Р» он произносил нечетко, получалось оно мягким, округлым, готовым превратиться в «л», и это странным образом шло его сухощавому, продолговатому лицу.

Сели. Камышинцев – на свое место за столом, Пирогов и Ксения – у стены. Стульев в кабинете было много, они вытянулись в один ряд у стен; их матерчатая обивка окантовывала кабинет малиновой полосой.

Пирогов тотчас достал трубку. Не закурил, но засунул в рот. Спросил:

– По какому поводу сюда? Как главный инженер или просто так, к супругу?

– Скорее – последнее. – Она улыбнулась. – В трудную для него минуту оказалась рядом. Как верная подруга, угадала чутким сердцем.

Пирогов не знал, как воспринимать ее слова. Выжидательно поглядел на Камышинцева. Тот взял акт, поднялся… Камышинцев был высок ростом, стол рядом с ним казался низеньким, обиженно жалким. Пирогову вспомнилась смешная картина: длинноногий Камышинцев стоит на коленях перед венским стулом и, склонившись к сиденью, изогнувшись дугой, всасывает вытянутыми губами пролитое в углубление стула вино. Было это в Старомежске, в управленческом общежитии. Камышинцев и Зорова пригласили в свою комнату Пироговых отметить какую-то семейную дату. Хозяин неудачно открыл шампанское. На счастье, стул, на который низвергнулась пенная струя, никем не был занят. Ксения сказала: «Ну вот, теперь мы с Олегом и Златой будем пить из бокалов, а ты, лакая из стула». Впрочем, потом все много над этим смеялись, и вечер прошел превосходно.

Камышинцев пересек кабинет и протянул было Пирогову акт, но Ксения сказала:

– Да ладно тебе с делами! Как дома, Олег? Что нового?

– Как там Злата? – добавил Камышинцев. Обернувшись к жене, пояснил: – Она на бюллетене сейчас.

Злата, как и в Старомежске, работала мастером пункта экипировки вагонов-ледников.

– Да?.. – рассеянно переспросила Ксения. – Что с ней?

Пирогову не хотелось рассказывать. Но и промолчать или сказать неправду он тоже не мог. Тем более что Камышинцеву следовало знать все: Злата – его работник.

– Она в больнице.

– Что ж ты мне раньше-то? Что-нибудь серьезное?

…Так и не показав Пирогову акт, Камышинцев вернулся на свое место за столом. Закурили. Все трое.

– Был на днях на твоем РВРЗ, – сказал Пирогов. Два «р» будто крутанулись у него на языке.

– И как?

– Что ж… не зря столько говорят и пишут.

– А ты не верил?

– Нет, почему же.

– Ну, а из-за чего конкретно приходил? Не ради же экскурсии.

– Тебе нетрудно догадаться.

– То есть? – произнесла она настороженно.

– Хотел еще раз убедиться, на верном ли мы пути?

– Значит, опять связано с вагонным депо? – Лицо ее посуровело.

Она чувствовала: сейчас повторится – она будет втолковывать ему свое, а он твердить свое. Этот человек, кажется, утратил способность понимать элементарную логику организации производства: не распылять усилия, браться за главное звено. А главное звено – локомотивное депо. Основа основ. Вагонное депо подождет. Столько вагонники терпели, потерпят еще немножко, что поделаешь. Да, у них в депо грязь, черные ремонтные канавы. Да, прошлый век. Будто она сама не усекла, знакомясь с отделением, что за хозяйство у этого растяпы Пудова. Но мы не сможем разом стать везде сильными. Укоротите эмоции, товарищ Пирогов! Побольше рассудка! Сказала твердо:

– Твой цех будет работать над заказами локомотивного депо. Такова стратегия – сначала выиграть на главном направлении.

– Вагонники больше нуждаются в нашей помощи.

Она вспомнила о Злате. Сделав над собой усилие, произнесла как можно мягче:

– Мне все-таки виднее, Олег.

– Я тоже не слепой. Неужели тебе людей не жалко? Душа ж болит. Видеть невозможно.

– Не будем спорить, кто лучше и дальше видит. Но учти, больше уговаривать не стану. Не оплатим ваши наряды, и все.

Опять она дала себе волю – уж последнюю-то фразу никак не надо было сейчас произносить. Недовольная собой, сказала, сменив тему:

– Ну, а что тебе больше всего понравилось на РВРЗ?

– Разреши иначе: что мне не понравилось.