Текст книги "Красногрудая птица снегирь"

Автор книги: Владимир Ханжин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 41 страниц)

Они рассмеялись и тут же смятенно переглянулись, прочтя в глазах друг у друга: «Хоть бы все обошлось!»

…Какие невероятные месяцы пережиты! Новая весть из Старомежска: у молодых будет прибавление семейства. «Не сердись, папулик, надо было сообщить об этом много раньше», – повинилась в письме Оля. Потом озабоченное письмо Вадима (письмо показал Камышинцеву Пирогов): беременность вызвала у Оли жестокий токсикоз, она ничего не ест, очень похудела. Камышинцев поехал в Старомежск и застал дочь в больнице. Ей вводили глюкозу: истощение организма приняло угрожающий характер. Отец хотел увезти Олю с собой. Об этом же просил его и перепуганный Вадим, а Оля наотрез отказалась ехать. Отцу обрадовалась, была с ним ласкова, прильнула к нему, едва не плачущему от жалости, от любви, маленькая, прозрачно-бледная, худенькая неузнаваемо – о локотки уколоться можно; но сколько раз ни заводил он речь о Ручьеве, отрицательно мотала головой: «Мы с Вадимом справимся сами». Отец понимал: она боялась встречи с матерью. Не матери боялась, а самой встречи. Боялась саму себя – не сумеет скрыть, что не простила, как отнеслась та к Вадиму, когда он приезжал в Ручьев, и кто знает, не кончится ли встреча новым взрывом. А может, и хуже – Камышинцев допускал и это – холодным упрямством своим («Мы с Вадимом справимся сами») мстила матери. Следовало бы сказать Оле: «Если это так – не надо. Мать ведь. Мать!» Но он не сказал. Что у жены, что у дочери – характерец. Но жену он все-таки осуждал несравненно больше, нежели дочь, и наливался злостью на Ксению, глядя на истаявшую свою девочку… За три четверти суток обратного пути не прилег, почти не присел. Ходил в вагоне по коридору из конца в конец. Взвинтился. Из-за Ксении. Оля не хочет в Ручьев – Ксении и спасать положение. Пусть отправляется в Старомежск и любой ценой привезет дочь. Пусть извернется, изовьется как угодно, но уговорит, упросит. Моментами вспыхивало желание ничего не рассказывать жене, а просто схватить ее за шиворот, вытащить, вытолкать из дома или из кабинета – где она будет – и посадить в вагон… Камышинцев приехал вечером, но Ксения была еще в отделении. Он позвонил: «Кончай дела, надо поговорить». Услышал озабоченное: «Ах ты, шут возьми, у меня здесь…» Он прохрипел в трубку: «Или ты сейчас же… или я приеду, и твоих костей не соберут». Ксения пылала гневом, когда вошла в квартиру, но едва он шагнул ей навстречу, онемела, в глазах ее заметался самый настоящий страх. Впервые в жизни Камышинцев мог торжествовать, но ему было не до того.

В тот же вечер Ксения вылетела в Старомежск самолетом.

Она привезла дочь и поставила на ноги всю ручьевскую медицину. Она нашла Оле няню, наняла сестру. Редкая мать сумела бы сделать столько. Испуганная состоянием Оли, она простила ей все – даже унижение, которое пришлось перенести, когда в Старомежске умоляла дочь ехать в Ручьев, когда твердила: «Если я в чем виновата, прости!»

…Пирогов снова налил в стопки.

– Давай теперь за них, за ребят.

Они выпили.

Камышинцев встал:

– Не могу больше. Пойду в роддом, спрошу.

– Давай вместе.

Уже рассвело. На улице было празднично. В противоположном конце Родильного тупика, на углу, гремел репродуктор, кое-где из подъездов выходили нарядно одетые, оживленные – во хмельке – или блаженно сонные люди.

В вестибюле роддома ни души. На потолке еще горел большой неоновый светильник. Его отражение, дробясь и расплываясь, мерцало в пластиковом полу, только что помытом, едко пахнущем хлоркой. В углу стояла небольшая, скромно украшенная елка.

Камышинцев наклонился к окошечку в стеклянной стене:

– Как там Зоро… простите, Пирогова? Оля Пирогова.

Немолодая женщина с чуть подкрашенными губами, видимо недавно заступившая на работу, отозвалась охотно:

– Минуточку.

Пробежала глазами какие-то листки.

– Она еще в кричалке.

– Что?.. Где?..

Женщина улыбнулась:

– В предродовом отделении.

– Ага… Ну и когда?..

– Когда?! – Женщина рассмеялась. – Звоните!

«Оля Пирогова, – повторил мысленно Пирогов, когда они снова вышли на улицу. – Оля Пирогова». Оно было удивительным – это сочетание твоей собственной фамилии с именем, которое хотя и заняло прочное место в памяти, но еще не утвердилось в сердце до такой степени, чтобы слиться с тобой, с твоим существом. «Оля Пирогова», – снова произнес он.

Они сели за тот же кухонный столик, на те же табуретки. И снова говорили, говорили, тщетно пытаясь заглушить тревогу, слыша в себе нетерпеливое желание пойти в роддом и осаживая себя отрезвляющим: «Рано, рано!»; дымили – Камышинцев неизменным своим «Беломором», Пирогов трубкой.

Они не выдержали, опять пошли туда и получили тот же ответ: она в кричалке.

Выпили еще – и не хмелели. Наверно, напряжение придавало мыслям остроту.

– Казалось бы, чем лучше свое хозяйство узнаешь, – говорил Камышинцев, – тем легче работать. А получается наоборот. Больше знаешь – больше видишь, больше видишь – больше забот. По прогрессии. Когда мне в детстве говорили, что Вселенная бесконечна, я как ни пыжился, не мог представить, что это такое – бесконечность. А теперь для меня моя Сортировка – бесконечность. Честное слово! Моментами даже какое-то чувство безнадежности возникало. Теперь привык. Знаю: не будет остановки.

– А для чего остановка-то?

– Это верно, ни к чему она. А все же у тебя иначе, лучше. Есть сознание законченности дела, когда создаешь машину какую-нибудь. Рубеж взят. Победа. Вон с Михаилом Сергеевичем какое дело провернули.

– Ну, тут все баконинское. Моего – крохи.

– Не преуменьшай!.. А Чистов-то, говорят, уже заместитель главного инженера дороги. На автобашмаке своем диссертацию защитил. Вот и ты бы. Какой вагоноверт выдал! Пудов и все вагонники молятся теперь на тебя. Рванул бы кандидатскую.

– Для чего?

– Чистову для чего-то потребовалось же.

– Его дело. Мы с тобой практики, Алеша.

– Не-ет, ты меня на одну доску с собой не ставь. Ты, Олег, особый курс в жизни взял. Делать людям добро. Добро творить. Это, брат!.. Если разобраться, так ты на самом лучшем месте, какое может быть. Служить человеку, думать о человеке.

– Все мы должны – сверху донизу. Наша идеология, наша революция, наше полуголодное детство, твое, мое, хлебные карточки в тридцатые годы, двадцать миллионов погибших в войну – зачем все это, если не думать о человеке? Программа ради программы, план ради плана? Черта ли в них, если человек не ощутит пользу? Железо ради железа производить? Каждый человек бесценен, Алеша, у каждого только одна жизнь.

– Удивительной ты судьбы человек.

– А-а, брось! Что я такого особого изобрел? Может, я вроде графомана в области техники. Посредственный выдумыватель машин.

– Ты вроде бы рисуешься, а?

– Ни капли. Но не спорю, радость открытия… Каким бы маленьким оно ни было, радость все равно огромна. Наверно, главное в жизни – огромность чувств. Да, огромность чувств. Где-то я прочел: ненависть всегда огромна – слону, которого ненавидит муравей, грозит опасность. Так же огромна и радость. Хотя бы радость открытия – пусть, повторяю, объективная ценность его мала, как тот муравей.

– В этом, наверно, и счастье, Олег? В огромности, как ты сказал, чувств, да?

– Черт его знает что это такое – счастье? Что это такое – счастливый человек? Бывают ли такие на свете?..

Он задумался, покуривая трубку.

– Пойдем, а? – сказал Камышинцев. – Может…

– Пойдем.

Опять Камышинцев припал к окошечку в остекленной стене, и опять тот же ответ. Но от их внимания не ускользнуло, что на этот раз женщина ответила сразу, не заглядывая ни в какие бумажки, будто она и все в роддоме следили за тем, что происходит с Олей. Камышинцев и Пирогов не сказали друг другу, что заметили это, как не признались друг другу и в том, что теперь ожидание и тревога переросли в страх.

Была середина дня, когда они, выстояв небольшую очередь, снова прижались к стеклу, согнувшись у окошечка. Женщина, увидев их, широко улыбнулась:

– Поздравляю: родила девочку. Вес три кило двести, рост пятьдесят сантиметров. Превосходный ребенок!

У Пирогова бешено колотилось сердце. И сквозь стук его, казалось, заполнивший весь вестибюль, он слышал, как Камышинцев спросил:

– А… а сама она?

– Теперь хорошо. Состояние вполне удовлетворительное. Но роды были очень тяжелые. Я не хотела волновать вас. Теперь все позади.

Они отошли от окошечка и, не обращая внимания на людей, которых сейчас в вестибюле было много, внезапно, нежданно друг для друга обнялись.

IV

Оля надолго задержалась в роддоме. Трудные роды – два с лишним часа была на операционном столе, близкое к дистрофии истощение организма в период беременности дали о себе знать.

Приезжал на два дня Вадим, пытался добиться, чтобы Олю выписали: и у главврача в кабинете бушевал, и к лечащему врачу бесом подкатывался, льстил, нажимал на жалость, даже слезу из себя выдавил – не помогло. Дочку он видел только в отдалении, через коридорчик, огражденный с обоих концов остекленными дверями. Трепеща от боязни повредить что-нибудь у малышки, Оля показала белый кокон, в котором краснело смешное сморщенное личико. Вадим улетел самолетом, счастливый и негодующий, с неутоленной жаждой обнять жену, подержать на руках дочку.

Наконец наступил момент, когда Пирогов, уйдя с работы в разгар дня, перенервничав в магазине в ожидании привоза цветов и с бою купив роскошные оранжерейные хризантемы, помчался на такси в свой Родильный тупик, но не домой, а затем, чтобы в каких-нибудь ста метрах от дома встретиться с внучкой.

Когда все было позади – несмелое прикосновение к его лицу горячих мягких губ Оли, еще слабенькой, бледной, поддерживаемой отцом, осторожное движение руки Камышинцева, приподнявшего кружевной угол простынки, и первое знакомство с лицом, уже не сморщенным, а разгладившимся, и не красным, а беленьким, чистеньким, уютно, спокойно спавшим, и шествие по вестибюлю роддома под улыбчивые взгляды людей, – когда все это было позади, Оля сказала:

– Олег Афанасьевич, поедемте к нам! Ну пожалуйста!

Он кивнул, хотя знал, что встретится с Ксенией – она дома, готовит стол. Не повернулся бы у него язык отказать Оле, не нашел бы он таких слов, чтобы отказать.

Камышинцев не смог поехать с ними – у него было партсобрание. Когда проехали Родильный тупик, вылез из машины:

– Только ты, Олег, обязательно меня дождись. Я постараюсь поскорее.

Какое дивное диво – рождение человека! Не было никого, ничего, но свершилось великое таинство, и вот в деревянной, заботливо обрешеченной со всех сторон кровати лежит перед тобой, перебирая руками и ногами, тараща на тебя доверчивые и недоумевающие синие глаза, крохотный человечек – жизнь, будущее. Он вырастет и уйдет в даль лет, в бесконечность. Уйдет от тебя и с тобой.

Оля завороженно смотрит на ребенка. На лице молодой матери застыла растерянная улыбка. Пораженная свершившимся, она словно бы все еще не верит – не верит вопреки адским мукам родов, – что это ее дочь, что это она родила ее.

Волосы Оли уже снова обрели блеск. Но личико маленькое, детское. И вся она, тоненькая, хрупкая, стаявшая до такой степени, что, кажется, даже косточки ее рук, плеч, ног уменьшились. Все отдано ребенку. А могло случиться, что ему была бы отдана и сама Олина жизнь.

Малышка уснула. Прилегла и Оля, виновато улыбнувшись Пирогову.

– Только вы не уходите, Олег Афанасьевич! Я чуть-чуть.

Она счастливо улыбнулась и почти тотчас уснула.

Пирогов прошел вслед за Ксенией в ту большую комнату квартиры, где был накрыт стол. Хозяйка указала на низкие кресла возле журнального столика, приглашая сесть. Сказала:

– Думаю, Алексея скоро отпустят.

– Хорошо бы.

– Посчитаются.

Помолчали.

– Над чем работаешь, что замышляешь? – спросила она.

– Машины путейцам. Для всех одиннадцати операций на текущем ремонте. Ты же знаешь.

– Ладно тебе! Это на поверхности, а я о твоих собственных планах.

– Есть тут одна идея. Признаться, робею перед ней. Трушу.

– Ничего, дерзай. А мы пожелаем тебе «побед и громозвучной славы» – так, кажется, поется?

– Ага, прямым ходом в лауреаты… Так вот – торможение вагонов.

– Опять?! – произнесла она, пораженная. – Ты шутишь? Столько перестрадать и снова вернуться к проблеме башмака?

– Никакого башмака. Ни ручного, ни автоматического. Электромагнитное притяжение колеса к рельсу. Но это пока лишь вот тут, в моем черепке. Больше, увы, еще ничего нет. Начинаю с нуля.

Пирогов поднялся и заходил по комнате, худой, костистый, сутулый.

– Мне все чаще становится не по себе: что, если люди, подмахивающие миллионные сметы на строительство нынешних мехгорок, просто стараются не видеть, что радикально проблема не решается? Башмачники-то частично остаются. Возможно, я не прав. Не знаю, не знаю!.. Наверно, лет десять назад говорить о магнитном тормозе было бы рано – дефицит электроэнергии. Но сейчас…

Он продолжал говорить, а Ксения молча смотрела на чуть дымящийся пепельный кончик сигареты. Она не заметила, когда перестала или почти перестала слушать Пирогова… Почему так обворована она жизнью? Отнят Юра, и ничего взамен. Лишь горькая подачка судьбы – Алексей… Рвалась службой компенсировать недополученное, но и там… А впереди? Глеб Андреевич поставит начальником отделения? Какого? Где? Не мечтай, женщина! Забудь!.. Достигла предела. Уперлась головой в потолок… Управление дороги? Если предложат. Но кем? Главным инженером службы? А то и замом главного инженера службы? Аппарат, никакой самостоятельности. Ты потеряешься в исполинской управленческой машине, станешь ее шестеренкой.

А вот такая фамилия – Пирогов – звучит. На узле, на отделении, на дороге говорят – это придумал Пирогов, это пироговское. И это его, и это. И даже когда ему было плохо, люди говорили – неудача Пирогова, поражение Пирогова.

Ишь ты, как вышагивает по комнате. Уверенность-то какая!

Она видела, что он увлекся, ничего не замечает, захваченный своими мыслями, и все-таки раздражение нарастало в ней. «Еще неизвестно, милый, выйдет у тебя с этим индукционным торможением или нет, не повторится ли та несчастная история…» Она понимала, что скверно так думать, не следует так думать. Досадуя на себя, мучаясь противоречивостью чувств, простонала: «Господи, да что я за человек такой?!»

Пирогов снова сел в кресло:

– …Что-то я распустил перья?.. Проблема частная, в объеме государства – капелюха, а я тут… Будто закон всемирного тяготения открыл. Золотое яйцо снес. Наверно, я похож на ребенка, который плещется в мелководном озерце, а ему представляется, что это – океан. Каждый раз, когда задумываю что-то новое, мне кажется, что я бросаюсь в океан. Ладно, пусть хоть кажется. Каждому своя глубина. Кстати, механизированные горки необходимо…

Он осекся и замолчал.

– Что необходимо? – Она сознавала, что выдает себя, что у нее слишком многое написано на лице. И голос ее выдает. Надо справиться с собой, улыбнуться. – Что необходимо, Олег?

– …Что-то Алексей долгонько? Не отпустили, видимо.

– Так что ты еще насчет горок?

Но он уже смотрел на нее отчужденно.

– Я, пожалуй, пойду.

– Но ты обещал ей. – Ксения кивнула в сторону Олиной комнаты.

Пирогов заколебался было. Но представилось: он сядет за стол рядом с Ксенией, надо будет поднять рюмки, чокнуться…

– Нет, пойду.

Провожая его, она задержалась в открытой наружной двери. Возник сквозняк, в большой комнате распахнулась форточка, и дверь, выскользнув из рук Ксении, захлопнулась. Ксения без цели стояла в передней. После громкого, гулкого удара двери особенно отчетлива была тишина квартиры. Сердце тоскливо ныло, хотелось бежать от себя, от своих мыслей.

Она вернулась в комнату, где сиротливо стоял сервированный стол. На белой скатерти, предусмотрительно накрытой прозрачной полиэтиленовой пленкой, в окружении хрусталя, серебра, фарфора – закуска. Не бог весть какая обильная. Можно было бы побольше, побогаче. Ксении сделалась противна ее прижимистость.

Она убрала со стола предназначенный Пирогову прибор, рюмку и фужер. Хоть не будет напоминать, что он был и ушел. Открыла дверцу серванта – поставить тарелки.

Внизу, в глубине серванта, прижавшись к стене, стояла шкатулка. Сработанную кустарями-вятичами, купленную давным-давно, кажется во время командировки, проездом, в Кирове, шкатулку эту бог знает сколько времени не вытаскивали из серванта.

В ней хранились воинские награды мужа.

Ксения достала ее. Шкатулка неярко блеснула лаком. Ксения подняла крышку. Медали, ордена. Они посверкивали золотом и серебром, красной и белой эмалью. Ксения смотрела на них и думала: за двадцать с лишним лет супружеской жизни Алексей никогда не надевал свои награды и даже орденские колодки прикалывал к пиджаку всего несколько раз. Может, пять, может, десять, не более… Ксения взяла орден Красного Знамени, положила на ладонь. Винтик, что был на тыльной стороне ордена, слегка уколол, и у нее гулко – так, что отдалось во всей груди, и, наверное, даже в руках, в ногах, – ударило сердце. Ей увиделся Алексей. Большой, сильный. А ведь его могло не быть. Смерть, наверное, тысячу раз проходила рядом, и, значит, его тысячу раз могло не быть. А он живет и молчит о том, что смерть тысячу раз проходила рядом, что он честно воевал. У него орден Красного Знамени, и вот эти ордена и медали, он заслуженный человек, почетный человек.

У нее сжало, стеснило горло, и она едва не разрыдалась вдруг.

Ей услышалось тихое покряхтывание. Оно доносилось из комнаты Оли. Ксения не сразу сообразила, что это ребенок. Она забыла, что он есть, что он дома – тут вот, рядом.

Она осторожно вошла в комнату дочери. Оля спала, а малышка лежала с открытыми глазами, слегка ерзала, но не плакала. Лицо у нее было спокойное, даже довольное – сразу видно, человек выспался. Ксения, страшась сделать малышке больно, неловко подсунула под нее руку. Конечно, мокрая, надо перепеленать. Но не будить же дочь.

Когда Оля была вот такой, заботы о ней легли на бабушку – ее, Ксении, маму. Бабушка была молодец. Сразу взяла ребенка на руки так, как если бы всю жизнь только тем и занималась, что выхаживала таких вот крошек. И с первого же раза перепеленала девочку уверенно, ловко, туго. У Ксении никогда так не получалось.

Ксения расчистила место на столе. Ей пришлось напрячь память, чтобы правильно разложить пеленки. Потом она наклонилась к малышке и развернула ее. Та крепко сжала кулачки и смешно потянулась. Лицо ее выражало довольство. Все так же страшась причинить ребенку боль или, хуже того – что-то повредить, сломать, Ксения стала поднимать внучку. Малышка не закричала, не заплакала. Она с доверчивым любопытством смотрела на Ксению и словно бы даже тянулась к ней. А когда Ксения подняла девочку, та удивительным образом сама уютно расположилась на руках у бабушки и прижалась к ее груди всем своим упругим и бесконечно мягким, теплым бархатным тельцем.

Все перевернулось в Ксении. Нежность к этому сладостно хрупкому, беззащитному существу заполнила ее до краев. Покрывая малышку поцелуями, она подумала, что сделает все для ее счастья. Это была упоительная, светлая, страстно зовущая к жизни мысль.

БЕЗ ОКОНЧАНИЯ

В электромашинном цехе Ручьевского локомотивного депо – том цехе, где ремонтируются двигатели электровоза, его основа основ, – над оглушительно гудящим морем станков, аппаратов, пневмоинструментов, бегущих автокаров нависает, вклиниваясь в огромное помещение прямоугольным мысом, открытая металлическая терраса. На нее ведет крутая, в два марша лестница, тоже металлическая. На террасе по периметру слесарные верстаки, а в середине модели будущих машин – причудливые, обнаженные конструкции, словно бы сотканные из несметного числа проводов и мелких деталей: хозяйство Пирогова, слесарно-сборочное отделение экспериментального цеха. В стене, от которой начинается терраса, – неширокий проем, за ним коридорчик с двумя дверями. Первая – в кабинет Пирогова и старшего мастера, вторая – в конструкторскую цеха.

У Пирогова сидит Баконин. К начальнику экспериментального на этот раз у него нет какого-либо дела. Просто не смог не повидать, оказавшись в Ручьеве. Время у Баконина расписано по минутам, он даже пальто не снял, лишь положил на стол пыжиковую свою шапку, поблескивающую мокрыми остриями шерстинок, – на улице обильно идет снег.

Вот уже более года, как Баконин работает в Москве. Долгушин забрал его к себе.

– Рад, что мы с вами хоть вот так, накоротке… – Баконин поворачивает руку, смотрит на часы. – Будете в Москве – никаких гостиниц. Ко мне. Наговоримся досыта.

– Вы сейчас в Старомежск?

– Да, скорым.

В кабинет входит старший мастер, останавливается в нерешительности у двери, косясь на Баконина.

– Что? – спрашивает Пирогов.

– Да нижние ползунки… Бьемся, бьемся… Надо бы вам самому.

Баконин берется за шапку:

– Идите, Олег Афанасьевич, идите! Все равно мне пора.

…Снег сыплет и сыплет. Даже на деповском дворе не успевают убирать его. Баконин идет глубокой тропой, протоптанной на междупутье.

На Средне-Восточной он сейчас как член министерской бригады «расшивальщиков», возглавляемой тем же Долгушиным. Пожарный выезд. Плохо на дороге. Даже график пассажирского движения полетел в тартарары. Поезд, которым ехал из Москвы Долгушин с бригадой, застрял в пятидесяти километрах от Старомежска. Глеб Андреевич хотел выслать машину, но Долгушин отрубил ему в сердцах по телефону: «Хочешь нас в глазах пассажиров посмешищем сделать – железнодорожное начальство автомашиной спасается».

Ручьевцам Баконин не бог весть как помог. Ну, изучил обстановку: когда вызывал к аппарату Долгушин или Москва, мог ответить на вопросы. Ну, призвал, нажал, кое-кому задал трепки. Ну, посоветовал кое-что, до чего ручьевцы и сами додумались бы. Набор срочных средств, к которым прибегают в таких обстоятельствах, известен. Другое дело, насколько они эффективны. Он не апостол, чуда не сотворил. И Долгушин тоже не сотворит. Есть только одно, чего не могут командиры Средне-Восточной и что может Долгушин: снять с дороги часть работы. Часть грузопотока, который должен пройти по ней транзитом, пустить в обход, по другим дорогам. Прежде в трудные зимы это не раз делалось. Выручить за счет государства: кружной путь – дорогой путь. И за счет других дорог, рискуя при этом осложнить положение на тех, других, дорогах: зима – везде зима. Зато избавление дорогому Глебу Андреевичу: зима похозяйничает еще с месяц, и он опять на коне. Ну, будет конь иногда спотыкаться, а все ж не теперешняя кризисная ситуация. Никто не подсчитает, во что обошлась она государству. Все забудется, как забывалось прежде.

Пойдет или не пойдет Долгушин на то единственное средство, которое может оперативно помочь дороге? Вроде бы крайнее средство. Но парадокс в том, что не оно – крайность. Крайность в ином – не прибегать к нему. Решиться на это – не давать послабления Средне-Восточной – и хочет убедить Баконин Долгушина, уезжая сейчас из Ручьева в Старомежск. Ситуация в таком случае, конечно, еще более обострится, а Средне-Восточная – это жизнеобеспечение нескольких областей. Положим, кошмаров не будет. Не чума, не мор. Но ведь надо же наконец привлечь внимание высоких инстанций к фигуре глубокоуважаемого Глеба Андреевича. Иначе все повторится в будущем. И не раз, не два.

А Глеб Андреевич уверен: Долгушину ничего не остается, как снять с воза часть поклажи. Ждет. Сколько их перебывало здесь, «расшивальщиков», в разные годы! Сдавались.

Вот так и сидит на дороге Глеб Андреевич.

Задумаешься – трудно поверить.

Нынче, когда Баконин виделся с Камышинцевым, тот вспомнил о своем давнем выступлении на собрании партийного актива дороги. Взял слово – и мысли не допускал, что Глеб Андреевич не прислушается. Считал: не может быть! Такой пост человек занимает. Иначе как же он оказался бы на таком посту? Не может быть!

Не может быть, и все.

Чистая душа, он отождествлял человека и его пост. Пост был для него аттестацией человека. Правде он не поверил бы. Сомнения отбрасывались: не может быть!

Глеб Андреевич, тот хоть честно заблуждается. Уверен, что сидит на своем месте. А ведь есть ловкачи и наглецы, они знают камышинцевское «Не может быть!» и работают локтями, прут, прут.

Так как же повернется там, в Старомежске? Что предпримешь, Марк Денисович: уступишь напору аргументов Баконина или, как все прежние «расшивальщики», выручишь Глеба Андреевича?

Поезд через пятнадцать – двадцать минут. Это с учетом опоздания. Вокзал напротив депо, по ту сторону путей Ручьева-Центрального. Портфель Баконин оставил у начальника вокзала. Ручьевское отделенческое начальство сейчас, конечно, там – принято проводить.

А все-таки хорошо, что повидал Пирогова.

Когда он вслед за Пироговым вышел из его кабинета на террасу, сгрудившиеся у модели люди расступились, чтобы дать дорогу начальнику цеха. Кто-то развернул перед ним чертеж, Олег Афанасьевич впился в него взглядом, потом отстранил чертеж и склонился к основанию модели, протянув к ней напряженные, нацеленно-чуткие пальцы. Люди сомкнулись вокруг Пирогова, закрыв его, и застыли в общей наэлектризованности, общем ожидании и готовности действовать по первому же знаку шефа… Картина эта живо встает перед глазами Баконина. Испытывая свежий прилив решимости и азарта, снова вспомнив, на что настроился он, направляясь в Старомежск. Баконин делает жадный, глубокий вдох и невольно ускоряет шаги.