Текст книги "Сборник статей, воспоминаний, писем"

Автор книги: Василий Качалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 48 страниц)

   В 1948 году, в связи с 50-летием МХАТ, Ян Судрабкали, народный поэт Латвийской ССР, лауреат Сталинской премии, вспоминал о начале тридцатых годов: "В буржуазные времена в Латвии власть имущие всеми правдами и неправдами старались закрыть доступ к русскому искусству и русской литературе. Россия стала страной революции, и вот даже Лев Толстой в глазах латвийской реакции стал большевиком. Но и в те дни у нас гостил великий Качалов, и, слушая Шекспира, Пушкина, Толстого, мы думали о советской Москве и Художественном театре, строившем вместе с рабочими и крестьянами, учеными и писателями новую жизнь".

СНОВА «ВИШНЕВЫЙ САД»

   21 сентября 1932 года в «Советском искусстве» были помещены воспоминания Качалова «В поисках Барона» (о работе над ролью в спектакле «На дне»), а 25-го, в связи с 40-летием литературной деятельности М. Горького, Москвин и Качалов выступили в торжественном спектакле. Постановлением правительства МХАТ был переименован в «МХАТ имени М. Горького». В «Советском искусстве» 3 октября среди откликов других театральных деятелей появился и взволнованный отклик Качалова.

   4 октября 1932 года Качалов впервые в Москве сыграл в "Вишневом саде" Гаева, заменив Станиславского. С тех пор эта роль прочно вошла в его репертуар. Роль Гаева была одним из эскизов, предварявших создание блистательно вылепленного образа Захара Бардина. Качалов заботливо отделывал детали роли. Он показывал этого опустившегося человека, этого "банковского служаку" из среды уходящего дворянства с легкой усмешкой, не скрывая от зрителя никчемности своего героя. Гаев – Качалов непосредственно, по-детски откликался на впечатления, которые скользили по его сознанию ("А здесь пачулями пахнет!"), и зритель видел его растерянность, недоумевающие глаза потерявшего почву старого ребенка, подчас, однако, не забывающего, что надо держать себя по-барски, с достоинством. В эти минуты качаловский Гаев казался особенно жалким, вызывал у зрителя снисходительную иронию. Его неумение хоть на чем-нибудь сосредоточиться, органическую потребность скользить мыслью с предмета на предмет и задерживаться только на самом безответственном Качалов показывал с особым артистическим тактом во втором акте. Прислушиваясь к "еврейскому оркестру", звуки которого доносятся издали, Гаев дирижирует тростью и рукой. Неустойчивая поза, детские бездумные глаза, легкомысленные, наивные лирические интонации, крохотная, нелепая белая пикейная панамка на голове – за всем этим зритель чувствовал мягкую иронию артиста: "Помнишь, четыре скрипки, флейта и контрабас". И тут же, в той же интонации: "Мне предлагают место в банке. Шесть тысяч в год". В третьем акте, в гениальной по лаконизму и насыщенности сцене приезда с торгов, качаловский Гаев казался воплощением класса, уходящего в прошлое. Наступает настоящая расплата, и на секунду просыпается и в Гаеве живая человеческая горечь. В четвертом акте болтун и "служака" Гаев прощается с домом, обреченным на слом. Стоя спиной или вполоборота к публике, он с действительной болью смотрит на следы снятых со стен портретов. Сдержанное, сдавленное рыдание и уход. Над этим последним "уходом" Гаева В. И. часто задумывался и менял мизансцену: то уходил просто вслед за Раневской, то приосанивался и для того, чтобы скрыть свое состояние от окружающих, уходя, громко откашливался и нарочито легкомысленно вертел тростью у себя за спиной. Так Качалов сохранял чеховскую тональность образа.

   13 октября на вечере в ЦДРИ происходила встреча трех Гамлетов: Роберта Адельгейма, Горюнова и Качалова. "Гром аплодисментов встречает появление Качалова,– сообщал рецензент "Советского искусства".– Гамлет Качалова – трагедия сосредоточенной, возвышенной мысли, холодного скепсиса и глубокой иронии. Этот Гамлет все берет под контроль разума. Полный, певучий, спокойный и такой уверенный голос. Скупой жест. Это Гамлет, променявший шпагу на книгу, страсть на сомнение. Гамлет, сошедший с котурн "монументальных" страстей... Чудеснейший из Гамлетов!"

   Здоровье Качалова стало сдавать. Приятную и желанную поездку в Ленинград опять пришлось отменить. По той же причине оказалось неизбежным прекращение работы над Чичиковым.

   К этому периоду накопилось немало записей на пластинки материала, который входил в качаловский концертный репертуар: "Дума про Опанаса" Багрицкого, которую В. И. значительно сократил и перемонтировал, его же "Весна", "Джон – Ячменное зерно", стихи Н. С. Тихонова "Баллада о гвоздях", "Полюбила меня не любовью" и др.

НАРОКОВ

   18 января 1933 года, в день 70-летия К. С. Станиславского, Качалов приветствовал К. С. большой лирической статьей, зерном которой были слова Маяковского о себе, молодом:

   У меня в душе ни одного седого волоса,

   И старческой нежности нет в ней!

   Мир огромив мощью голоса,

   Иду – красивый,

   двадцатидвухлетний.

   «Для меня в этих строках Маяковского,– писал В. И.,– точнейший, вернейший портрет таланта Станиславского... Юношеский задор, непримиримость, неутомимость, безудержность, бескрайность и суровость, а не мягкость и нежность – вот стихия его таланта».

   В течение второй половины сезона 1932/33 года Качалов продолжал играть роли старого репертуара, все еще не расставаясь с мечтой в будущем году сыграть Чичикова и Нарокова ("Таланты и поклонники"). Для выступления в концертах он приготовил сцены из трагедии Шекспира "Ричард III" – встреча с леди Анной и монолог Глостера. В первых его выступлениях роль Анны исполняла О. И. Пыжова, позднее – А. К. Тарасова. "Ричард III" вошел в число самых блестящих монументальных качаловских работ. По силе перевоплощения, по острой характерности, скульптурности, насыщенности и завершенности рисунка эти "сцены" как будто были вынуты из готового спектакля. Это был театр на эстраде.

   В. И. работал над ролью Нарокова и репетировал Пер Баста для возобновления спектакля "У жизни в лапах".

   1 апреля умер В. Ф. Грибунин, один из талантливейших артистов МХАТ. В. И. высоко ценил и любил его. В письме к С. М. Зарудному В. И. писал о нем: "Прекрасный актер, мало оцененный широкой публикой. В "Смерти Пазухина" был совершенно замечателен. Пищик, Ферапонт, Клешнин и Курюков в "Царе Федоре" – это все "шедевры".

   Мало кто понимал желание Качалова сыграть Нарокова в "Талантах и поклонниках". Здоровье не позволяло ему нормально работать и участвовать в премьере спектакля (14 июня 1933 года). Режиссером этого спектакля была H. H. Литовцева. В день генеральной репетиции В. И., как всегда, очень скупо, сжато в письме С. М. Зарудному сообщает: "Не теряю надежды с осени играть очень приятную роль Нарокова. Надеюсь, что буду играть и Чичикова. Сегодня последний спектакль "Лап". Публика хорошо принимает этот довольно нелепый и нескладный, но в чем-то талантливый пустяк гамсуновский. Книпперуша имеет очень большой успех в Юлиане, красива, эффектна, моложава. А я очень устаю в набобе".

   Летом Качалов лечился в маленьком уютном санатории под Ригой – "Атгазене". Одновременно с ним в Латвии отдыхал и Л. В. Собинов.

   "В общем скучнее мне, чем было в Баденвейлере. Там Станиславские придавали уют, да и Леонидов, конечно. А здесь уж такое одиночество,– писал В. И. – Кругом говорят по-русски, но лучше бы не говорили, лучше бы не понимать, не слышать. Часто ловлю себя на разговоре с самим собой. Газеты вслух читаю, г. е. заголовки крупным шрифтом вроде: "Д_ж_е_к_ _Д_е_м_п_с_и_ _о_п_я_т_ь_ _ж_е_н_и_т_с_я_ _и_ _о_п_я_т_ь_ _н_а_ _а_к_т_р_и_с_е. _Е_г_о_ _н_е_в_е_с_т_а..." или: "Я_н_ _К_и_п_у_р_а_ _с_т_р_о_и_т_ _о_т_е_л_ь. _К_р_о_м_е_ _с_в_о_е_й_ _т_е_а_т_р_а_л_ь_н_о_й_ _и_ _к_и_н_е_м_а_т_о_г_р_а_ф_и_ч_е_с_к_о_й_ _д_е_я_т_е_л_ь_н_о_с_т_и,_ _о_н_ _в_с_т_у_п_и_л_ _в_ _с_о_с_л_о_в_и_е_ _в_л_а_д_е_л_ь_ц_е_в_ _о_т_е_л_е_й. Это решение знаменитого тенора имеет свои причины. Его родители..." и т. д. Ну, я громко посылаю его к чортовой матери – так, для беседы. Или еще крупнейшим шрифтом: "В _Д_е_т_р_о_й_т_е_ _о_т_к_р_ы_л_с_я_ _к_л_у_б_ _б_ы_в_ш_и_х_ _г_а_з_е_т_н_ы_х_ _р_е_п_о_р_т_е_р_о_в, _с_т_а_в_ш_и_х_ _м_и_л_л_и_о_н_е_р_а_м_и..." – "Молодцы, – говорю, – сукины дети!" Это я тебе только первые попавшиеся новости из газеты, лежащей в сорной корзине под столом, а если порыться как следует, то очень интересные новости в этом же роде можно найти".

   Как-то он рассказал в письме о "лошадиной идиллии": "Подружился я здесь со старой лошадью, очень умной, по-моему. Она издали ржет мне, я ей тоже ржу, и она откликается. Я веткой сгоняю мух с ее морды, и она бывает очень довольна, все кланяется и благодарит. Вообще очень разговорчивая. Например, объяснила мне, что уже выщипала всю траву кругом – по радиусу от кола, к которому она привязана на веревке. И когда я стал выдергивать кол, чтобы перевести ее на более травяное место, она мне заржала что-то очень одобрительное. А когда я как-то, уставши махать стоя, решил перетащить к ней на лужайку скамейку с ближайшей аллеи, довольно тяжелую, то она сначала недоумевала, когда я пыхтел над скамейкой: "Вот глупостями занимается!" А когда я притащил скамейку поближе, она сказала: "Ага, умница!" – и быстро и решительно пошла мне навстречу".

   В середине сентября Качалов сыграл в "Талантах и поклонниках" Нарокова. Даже через год после этого спектакля в беседе с корреспондентом московской газеты он признавался: "Лично я свою роль Нарокова очень люблю, но она у меня еще очень сыра: я еще не вжился в образ, который маячит в моем воображении и не слился с моим "я". Может быть, это происходит потому, что мне приходится слишком редко играть эту роль: играем Нарокова мы втроем (с Орловым и Сосниным)".

   Н. А. Соколовская, одно время назначенная на роль Домны Пантелевны, вспоминала детали работы на репетициях с К. С. Станиславским.

   – А все-таки что-то не то,– говорит Качалову Константин Сергеевич после одной из сцен Нарокова с Домной Пантелевной.– Попробуйте, Нина Александровна, поиздеваться над ним потоньше, чтоб он обиделся. Хоть своими словами.

   Н. А. повторила из текста роли самые ядовитые места, очевидно, с такой удачной интонацией, что раздался общий хохот,– такое опрокинутое лицо было у Качалова – Нарокова. Даже Марья Петровна Лилина (репетировали у Станиславских на дому) выскочила из соседней комнаты:

   – Что случилось?

   На другой репетиции,– вспоминает Н. А. Соколовская,– К. С. тоже что-то "не принял" у Василия Ивановича и попросил объяснить, почему он упорно играет эту сцену по-своему. И ждал ответа. Продолжительная пауза. К. С. повторяет свой вопрос. Пауза еще длиннее. Присутствующие уже чувствуют себя неловко. Раздается голос режиссера H. H. Литовцевой:

   – Да скажи же хоть что-нибудь!

   В. И. так и не ответил. "Очевидно, был не согласен с Константином Сергеевичем, а спорить не хотел", – поясняет Соколовская.

   У Качалова был свой, очень интимный образ Мартына Прокофьевича Нарокова, образ, в котором дышал аромат старой театральной провинции. С какой-то затаенной, сердечной, почти сконфуженной нежностью относился В. И. к этому образу, к этому Дон Кихоту старого русского театра, которым владеет единая, беззаветная страсть к искусству. Качаловский образ этого необычного помощника режиссера разрушал старые традиции. Вместо жалкого и неопрятного старикашки в допотопном, выпачканном клеем и красками фраке на сцене был "рыцарь бедный" русского театра. Бывший барин, разорившийся из-за страстной любви к искусству, он мужественно хранил свое человеческое достоинство: "Хлеб-то я себе всегда достану; я уроки даю, в газеты корреспонденции пишу, перевожу". Когда "Гаврюшка" снял его театр, Нароков пошел к нему служить, потому что без искусства не мыслил своей жизни. В этом одиноком, непонятом, оскорбленном, заброшенном человеке, каким играл его Качалов, сквозило какое-то внутреннее сияние – счастье находиться около любимого дела. Оттого он терпеливо переносит обиды от Дулебовых и Бакиных. Домне Пантелевне, относящейся к нему, как к ничтожеству, он с проникновенностью вдохновенного художника говорит совершенно непонятные ей слова: "Ты думаешь, коли человек влюблен, так сейчас гам... и съел? Из тонких парфюмов соткана душа моя". Он сознает, что тратит свои высокие чувства на "шутов гороховых", которым "не хватает грации, меры". Бережно и мучительно любит Негину и преданно работает в театре, где "грубые люди на каждом шагу оскорбляют его артистические чувства". Качалов умел, сохраняя характерные черты породившей Нарокова эпохи, дать в своем герое тот же "благородный человеческий бунт", который В. И. так остро чувствовал и в Тузенбахе и в Трофимове. Всем своим существом качаловский Нароков не принимал окружающий его мир, но им владела та неистребимая вера в силу искусства, которая, накапливаясь в народе, вылилась в страстном восклицании Белинского: "Любите ли вы театр так, как я люблю его?.." За внешней незащищенностью Нарокова Качалов показывал его терпеливую стойкость, и это он в нем ценил больше всего.

   В. И. редко играл эту роль, но затаил к ней глубокое, интимное отношение. По-видимому, чувствовал, что в этой своей сценической работе остается для большинства непонятным и неинтересным.

1934 ГОД

   6 октября 1933 года в Новом театре (бывш. студия Малого театра) на вечере памяти H. E. Эфроса (10 лет со дня смерти) Качалов сыграл сцены из любимых спектаклей Эфроса, в том числе сцену из «Гамлета».

   В этот год театр в последний раз принимал у себя Горького. Алексей Максимович смотрел спектакль "На дне". Прощаясь, он сказал: "Какие же вы все живучие, какие молодые, чорт возьми, как я рад, что вы все так сохранились" {В. И. Качалов. Из воспоминаний. "Труд", 21 июня 1936 г.}.

   В начале 1934 года Качалов получил из Харькова письмо. Зритель делился с другом впечатлениями от спектакля "Воскресение", а тот переслал письмо Василию Ивановичу: "...Под влиянием воздействия гениальной души мы на мгновение чувствуем себя выросшими до гигантских размеров. Таковы среди художников-артистов Качалов, Станиславский, Шаляпин. Изучать игру Качалова нельзя, так как она действует сразу, во всей своей совокупности, и действует именно своей грандиозностью и силой. Его искусство служит мне порукой, что ваш народ действительно велик и что нет силы, которая могла бы его вычеркнуть не только из прошлого, но и из будущего. Игра Василия Ивановича напомнила мне исполнение Шаляпиным "Пророка". Тогда я сразу понял, что подлинного пушкинского "Пророка" можно понять только через Шаляпина. Теперь же я уразумел, что подлинного Толстого можно понять только при посредстве В. И. Качалова".

   Качалов отдавал много сил общественной работе. Он был занят в культпоходе для рабочих метро и часто выступал в шефских концертах. С группой товарищей он выезжал в Воронеж. 7 февраля он писал в Ленинград С. М. Зарудному: "Я сравнительно здоров, много работаю в театре и в концертах. Нервы пока еще как будто в порядке и сил физических пока на работу хватает. Надеюсь, что продержусь так и дальше. Генеральные "Булычева" проходят с успехом, но, между нами говоря, и мне лично, и многим другим у Вахтангова нравится больше: Щукин и вся постановка у них острее, чем у нас. Начали репетировать "Враги". В конце апреля, в мае надеемся сыграть".

   Весной В. И. опять болел и временно прекращал работу. "Старею,– писал он в черновике, отвечая, по-видимому, на запрос какой-то газеты.– От этого бывает ужасно грустно и досадно. И даже не оттого грустно, что старею, а оттого, что остаюсь молодым, т. е. чувствую себя молодым. А сил мало, силы уж на исходе. Времени на жизнь осталось каких-то 5 минут. Все это сознаешь, мечешься внутренне: и это бы нужно сделать, и этого хочется. Сколько еще неизведанного остается! Сколького еще не услышишь! Как жизнь вообще пойдет у нас,– ведь живем в такое замечательное время! Силы тают. А жизнь загромождена до отказа всякими делами. И уже не хватает сил переставить или расставить эти дела в своей жизни так, чтобы для самого важного и нужного оставалось место и время".

   Одно из выступлений Качалова в клубе МГУ вызвало чей-то отклик: "Мне бы хотелось особенно подчеркнуть чрезвычайную силу тех мест, где звучала антирелигиозная тема. Это там, где Катюша проклинает бога ("все это ложь, выдумка и несправедливость"), это несколько реплик Ричарда и стихи Маяковского. Я совершенно не религиозный человек, и антирелигиозная агитация на меня лично не производит впечатления. Но если раньше бог для меня просто не существовал, то теперь я понял, что нельзя быть просто нерелигиозным человеком, а надо быть воинствующим безбожником. Эти отрывки были прочитаны не артистом, а пророком неверия: убежденность и искренность превращали эти произведения искусства в яростную пропаганду. Это была не передача чужого, а свое собственное слово".

   Работники искусств, в том числе и Качалов, в связи с героическим окончанием челюскинской эпопеи, подали мысль "взамен погибшего судна построить на средства общества ледокол для северных арктических экспедиций. Ледокол должен быть назван "Герой Советского Союза" {"Рабочая Москва", 2 июня 1934 г.}.

   В одной из своих статей, посвященных челюскинцам, Качалов вспоминал, как переживали москвичи всю эту "светлую трагедию": "Повсюду, в фойе, в коридорах, в актерских уборных, даже на сцене слышатся отрывки общих разговоров:

   – Челюскинцы... Отто Юльевич... Водопьянов... Леваневский...

   На одном из спектаклей "Воскресения" слышу, как путает реплики "председатель суда". Потом, в антракте, еще не разгримированный, он подходит ко мне и говорит:

   – Я чего-то там "наложил" на сцене. Ну, понимаешь, не мог сосредоточиться: одна мысль в голове – челюскинцы, Шмидт. Это так страшно.

   И вдруг крупные слезы потекли по его загримированным щекам... Другой вечер. Опять "Воскресение". Идет сцена суда. Стою у рампы. Наблюдаю за "судьями", за "присяжными заседателями" и не узнаю их лиц: вместо обычного – по пьесе – выражения скуки, сонливости и равнодушия у всех – сплошная сияющая улыбка. Слышу шопот в рядах "заседателей":

   – Ляпидевский-то всех женщин и детей забрал!

   ...Мы, люди театра, привыкли отзываться всем нутром на героику образов Шекспира, Софокла, Эсхила, Фирдоуси, но мы радостно, смущенно и взволнованно теряемся перед светлой трагедией, которую создала наша действительность. Эта трагедия не могла присниться даже Шекспиру,– трагедия, где все герои, где все победители и где побежденной оказалась одна слепая стихия".

   В середине июня мастера искусств встретились в своем клубе с героями Арктики. Качалов, как писали в газетах, "с исключительным мастерством" прочел стихи М. Светлова, посвященные челюскинцам.

   Среди писем, полученных Василием Ивановичем в это время, одно обращает на себя особенное внимание своей искренней взволнованностью. В середине июня 1934 года заведующий библиотекой Педкомбината имени Тимирязева В. Т. Рябов шел солнечным днем через Краснопресненский сквер и был остановлен голосом диктора, объявлявшего, что сейчас выступит В. И. Качалов – сцена из спектакля "На дне". В письме к Василию Ивановичу Рябов рассказывал: "Слышимость была великолепная, Вас я почти видел. С каждым новым словом, с каждой репликой я, очень сухой, малочувствительный человек, начинал все больше и больше волноваться. Я не замечал ни сквера, ни детских шалостей, ни трамвайного шума. Я слышал замечательные слова и голос Барона, голос настоящего "дна". Великим писателем и великим артистом сделано все, что можно сделать. Дальше итти некуда. Мы слышали настоящее искусство. Уходя, я думал: "Чорт подери, как же это меня угораздило так растрогаться!" И думал еще: "Как мы должны все гордиться, чувствуя и зная, что Вы и М. Горький, такие замечательные, такие переросшие обычные размеры личности, живете и работаете среди нас".

   В октябре 1934 года умер Л. В. Собинов. На гражданской панихиде выступил Качалов: "Работники всех театров Москвы поручили мне сказать слово прощального привета тебе, родной наш, дорогой наш товарищ, любимейший друг наш, Леонид Собинов! Что же я могу сказать, кроме "прости" и "спасибо тебе". Спасибо за то, что ты жил с нами. Жил с нами, работал с нами, пел нам. Ты пропел нам чудесную песню, чудесную, как и твоя жизнь, и прожил с нами жизнь, прекрасную, как твоя песня. Твоя жизнь была песней. Песней торжествующей любви. Земной поклон тебе от нас, работников театра, за неповторимую радость, которую ты подарил нам своей песней и своей жизнью. Что же еще тебе сказать? Не знаю. Не умею. Может быть, в самом деле, будет лучше, достойнее твоего имени, твоего светлого образа, если вместо моих слов прозвучат у твоего гроба светлые пушкинские слова. Прочту стихи Пушкина: "Брожу ли я вдоль улиц шумных..."

   24 ноября в Большом зале Московской консерватории был устроен вечер для рабочих Электрозавода. Присутствовало около двух тысяч слушателей. В. И. читал Шекспира.

   1 декабря врагами советского народа был убит С. М. Киров. Потрясение было всеобщим. Сохранился черновик речи, с которой Качалов, по-видимому, собирался выступить на собрании в театре. Свой отклик в газете Качалов заканчивал так: "Сегодня пошел на репетицию "Эгмонта" с оркестром. У дирижера, у музыкантов расстроенные лица: "Сюда завтра привезут тело Кирова". Все-таки репетируем, и когда по тексту Гёте дохожу до слов:

   Нельзя убить вождя народа,

   В душе народа он живет, –

   Живет и будет жить в веках! –

   я услыхал такие могучие, такие подъемные аккорды, каких еще никогда не слыхал в оркестре.

   Да. Какая большая объединяющая сила связывает _н_а_с_ _в_с_е_х_ и в минуту торжества и радости, и в минуту большой беды, какая сейчас стряслась с нами всеми".

   В середине декабря В. И. Качалов был избран депутатом Моссовета.

   24 декабря 1934 года первый творческий рапорт Красной Армии сдал Качалов. Программа была огромной: "На дне", "Ричард III", "Мертвые души" ("Тройка"), "Смерть Иоанна Грозного", отрывки из "Воскресения" и "Карамазовых", на "бис" – сказка Ал. Толстого "О художнице-свинье". В отчете о вечере говорилось: "Аудитория чрезвычайно тепло встретила артиста, который пользуется в Красной Армии большой популярностью. В Москве нет почти ни одного красноармейского клуба, в котором бы Качалов не выступал. От имени объединенной школы им. ЦИК народному артисту был преподнесен адрес" {"Советское искусство", 29 декабря 1934 г.}.

   "Уже 17 лет,– говорил Качалов,– я выхожу на советскую сцену, но каждый раз по-новому переживаю это изумительное чувство – работать для такого зрителя, какого не было еще никогда и нигде. Зрителю обязано советское искусство своим ростом, и поэтому сегодня, как всегда, моя мысль – о нем".

60-ЛЕТИЕ КАЧАЛОВА

   Начинался 1935 год – год высокого подъема общественного и творческого пути Качалова.

   В этом году Качалов участвует в работе XVI Всероссийского съезда Советов. 20 января в "Красной звезде" помещено обращение Качалова к работникам искусств – "Расширяйте фронт культурного шефства над Красной Армией": "Огромная тяга бойцов и командиров РККА к культуре, их все растущие запросы и великолепное, жадное восприятие искусства делают нашу шефскую работу исключительно приятной, интересной и желанной". В приветствии пленуму Союза советских писателей 21 января Качалов писал о "невыразимо прекрасной, изумительной жизни, о которой так страстно мечтал Чехов. А она начинает осуществляться на наших глазах. В добрый час! В добрый путь!"

   24 января по радио Качалов и Степанова читали сцены из комедии Тургенева "Где тонко, там и рвется" (вскоре эти сцены были записаны на пленку). В день 75-летия со дня рождения Чехова Качалов играл Гаева и 1 февраля участвовал в чеховском вечере. 7 февраля радиослушатели были взволнованы передачей по радио спектакля "Воскресение". Впечатление оказалось огромным. "Волновались и до передачи, и во время нее, и даже после, – многие не могли спать ночь" {"Радиопрограммы", 24 февраля 1935 г. }, – такие письма приходили в Радиокомитет.

   По поводу работы Качалова в качестве депутата Моссовета С. Н. Дурылин писал в статье "Прежде и теперь": "Актер работает в органах государственной власти – в районных и городских советах. Актер обсуждает и решает дела государственной важности на съездах союзных республик... Это новое самосознание актера ярко звучит в словах народного артиста республики В. И. Качалова: "Нам нужны прекрасные библиотеки, светлые гигантские читальные залы, школы, помещения для выставок, театры, кино. Надо все это строить быстро, строить прекрасно. Надо, чтобы наша новая Москва была самым лучшим, самым красивым, самым удобным и, главное, самым культурным городом мира. Вот почему весело и тревожно у меня на душе в эти дни, когда я впервые, как член Московского Совета, хозяином и организатором этой стройки хожу по нашим, по моим улицам" {"Советское искусство", 22 января 1935 г.}.

   12 февраля 1935 года Качалову исполнилось 60 лет. В этот день он выступал по радио, но юбилейное празднование было перенесено на 7 октября – день 35-летия работы Качалова в МХАТ. Приказом от 30 марта 1935 года Качалов был награжден почетной грамотой за участие в культурно-шефской работе в частях Московского военного округа.

   Во время ленинградских гастролей десятки тысяч рабочих смотрели постановки МХАТ. "МХАТ в полном составе во главе с народным артистом республики В. И. Качаловым выезжал на Кировский завод для встречи с рабочими,– писала 20 июля 1935 года "Красная газета".– Актеры дали в механическом цехе большой литературный концерт, который транслировался по радио по всему заводу. Актеров принимали лучшие люди завода, во втором сборно-механическом цехе им показывали процесс производства".

   Август и начало сентября 1935 года В. И. отдыхал под Ригой, в Атгазене. Ездил на взморье. "Сейчас сижу в Майоренгофе, в кафе, на берегу моря. Хорошо очень здесь, пахнет морем и сосной, – писал он. – Погода чудная. Очень тянет в море выкупаться, но доктор не велит. Третьего дня здесь "выступил" с "Эгмонтом" – удачно, был в ударе". В санатории Качалов пробыл до начала сентября. "Сейчас – вот уже пять дней – чудно, солнце жарит, – сообщал он. – Ночью звезды, какой-то необычайный урожай на звезды, и все крупные, и почему-то очень мерцают, – никогда такой игры звезд не замечал раньше". В Москву вернулся 12 сентября.

   7 октября 1935 года исполнялось 35 лет работы Качалова в МХАТ и предстояло 40-летие его сценической деятельности. 14 сентября в "Известиях" появилось фото: "В. И. Качалов в кабинете – за работой". 17 сентября во всех крупнейших газетах была опубликована его биография (52 роли за 35 лет работы в МХАТ). Газета "Ударник метро" (В. И. был в составе бригады по обслуживанию рабочих метро) в передовой статье 30 сентября – "35 лет работы" – дала оценку общественной деятельности Василия Ивановича: "В. И. Качалов наряду с огромным талантом и подлинной культурой обладает неизменной общественной чуткостью, связывающей его самыми крепкими нитями дружбы с молодой, широкой рабочей общественностью и литературно-писательской средой". "Творчество Качалова отличается исключительным, неповторимым артистическим обаянием, радостью жизнеутверждения",– писала "Комсомольская правда" 3 октября.

   2 октября был опубликован Указ правительства о награждении Качалова "за исключительные заслуги в области искусства", в связи с его 60-летием и предстоящим 40-летием сценической деятельности, орденом Трудового Красного Знамени. "Вместе с лучшими представителями трудовой интеллигенции Качалов пришел в ряды активных строителей социализма,– писала 4 октября газета "Труд".– Как чуткий актер-общественник, он прислушивается к пульсу современных событий и активно живет всей жизнью своей страны. На заводе и в Красной Армии, в коллективе своего театра, на ответственном собрании он всегда прост и скромен, внимателен и полон готовности отдать свое замечательное искусство трудящимся массам".

   Газета "Советское искусство" писала 5 октября: "Замечательному художнику советского театра, великому мастеру жизненной правды, любимому актеру широчайших народных масс, орденоносцу Василию Ивановичу Качалову привет и сердечные поздравления с высокой наградой правительства Советской страны".

   "Он всегда ставил себе труднейшие задачи... Он жил на сцене всегда большими мыслями и большими чувствами,– писал в "Правде" 3 октября П. А. Марков.– ...Его творчество стало окончательно ясным, сильным, классически-прекрасным в своем законченном мастерстве".

   В газете Художественного театра "Горьковец" П. И. Новицкий писал: "Мы знаем большой ум актера Качалова, который никогда не приспособлялся, не вилял и не фальшивил. Мы знаем искренность и прямоту чувства Качалова, не терпящего никакой натянутости, ходульной приподнятости и внешней лицемерной красивости".

   3 октября Качалов выступил с речью в редакции "Московских известий по радио". Он сказал: "Правительство наградило меня орденом Трудового Красного Знамени. Это почетная награда. Оглядываясь назад, на долгий творческий путь, я знаю, что только в стране, где не стало угнетенных, в стране, которая стала подлинной сокровищницей науки и искусства, щенят по-настоящему представителей трудовой интеллигенции. Где еще, в какой другой стране представители науки, литературы, искусства окружены такой огромной любовью и вниманием .всего трудового народа?

   Мне 60 лет; 40 лет я работаю на сцене. Из этих 40 лет я почти половину отдал на служение советскому театру, куда приходит лучший в мире зритель, самый чуткий, самый радостный, самый счастливый.

   60 лет. Я не чувствую на плечах этого груза. Мне хочется творить, работать, создавать новые театральные образы. Когда я стою у рампы, я слышу, как бьется в зрительном зале единое коллективное сердце трудового зрителя. Я чувствую прилив творческих сил, и мне хочется сказать так: ничего, старик, 60 лет не страшны в стране, где ты живешь и работаешь!"

   8 октября Качалов получил от К. С. Станиславского письмо, в котором К. С. горячо поздравлял его и благодарил за "многочисленные художественные радости", за "долгую, дружную, товарищескую совместную работу в Художественном театре".

ЗАХАР БАРДИН

   Приближалась премьера пьесы М. Горького «Враги». «Я не помню роли,– сказал В. И. корреспонденту „Литературной газеты“,– над которой я работал бы с большим удовольствием».

   На генеральной репетиции "Врагов" Качалова встретили овацией. В день премьеры, 10 октября, утром его посетила на дому делегация от Художественного театра с корзиной цветов. Делегация приветствовала Василия Ивановича, как "великого актера, близкого по своим настроениям Коммунистической партии". В многотиражке "Горьковец" появились высказывания работников театра о Качалове, о его чуткости, скромности и благородстве.