Текст книги "Сборник статей, воспоминаний, писем"

Автор книги: Василий Качалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 48 страниц)

   Не подходите к ней с вопросами,

   Вам все равно, а ей – довольно:

   Любовью, грязью иль колесами

   Она раздавлена – все больно.

   Совсем новый Блок, гневный и протестующий, возникал и исполнении Василия Ивановича. Это был Блок, освобожденный от той сентиментальности и какой-то сладкой салонности, которыми часто окутывают его поэзию, к сожалению, еще и теперь многие чтецы и актеры. Качалов на эстраде, в чтении, умел вскрывать автора и углублять его.

   Во время первой мировой войны приехали как-то в Художественный театр иностранные гости. Это были бельгийская актриса Сюзанна Дюпре и Люнье По.

   Художественный театр очень радушно, тепло и ласково принял их. В честь приезжих гостей был дан большой концерт. На этом концерте выступали оба гостя, а также и актеры Художественного театра во главе с Качаловым. Выступления репетировались под руководством самого Константина Сергеевича Качалов читал Верхарна. По окончании концерта бельгийские артисты восторженно благодарили его.

   Меня просили быть переводчицей между ними и Василием Ивановичем, и потому я хорошо помню, что поразило их в исполнении Качалова. Для них было новым глубокое вскрытие содержания стихотворения Верхарна, его революционное звучание. Эти люди западной школы не могли понять, как можно в стихах передавать такое обилие страсти и чувства, потому что они, увлекаясь формой стиха, звуковыми переходами, основой стихотворения – это был "Набат" – делали набат, как звук колоколов, смятение, и только. Всю глубину и всю страстность произведения бельгийского поэта раскрыл им русский актер своей русской душой.

   Во всех своих работах Василий Иванович ставил перед собой большие, смелые задачи, в этом была его жизнь на сцене. Он поднял искусство актера на огромную духовную высоту. Это было и в его душевных свойствах и в художественных качествах его исполнения. Только в нашей стране, только в Московском Художественном театре мог такой актер вполне развернуть свой огромный талант. Память о нем останется навсегда у тех, кто работал с ним, и будет светлым маяком для следующих поколений. Такие актеры, как Качалов, будут жить всегда их искусство вечно.

А. Д. ПОПОВ

   Природа редко так щедро награждает человека своими дарами, как одарила она Василия Ивановича Качалова. Все было отпущено ему: талант, обаяние, ум и необыкновенная способность гореть и не сгорать в искусстве. И все эти высокие качества человека и художника природа вложила в великолепную оправу – в прекрасный актерский материал: Качалов благородно красив, у него лицо мыслителя и удивительный голос, о котором так много говорили и писали.

   В Качалове гармонически слиты художник и человек. И настоящий, большой человек в Качалове-актере просвечивает через все его сценические образы.

   Как товарищ он является высоким образцом, на котором может воспитываться наша советская театральная молодежь. У него должно учиться товарищескому такту, чуткости, деликатности – всему тому, что в условиях коллективного искусства обеспечивает творческую атмосферу, вне которой невозможно создание художественного произведения. Никто из нас не видел В. И. Качалова грубым или раздраженным до такой степени, чтобы он мог кого-нибудь оскорбить. Удивительно ровный, благожелательный, спокойный человек, но это спокойствие не было проявлением безразличной и равнодушной натуры.

   В характере В. И. Качалова жила какая-то потребность облегчать людям трудности жизни.

   Я никогда не забуду первых дней своего пребывания в Художественном театре. Это был 1912 год. Чувствуя себя очень стесненно, ни с кем не знакомый в театре, я, начинающий актер, забивался в самый темный угол буфета и оттуда наблюдал славную труппу Художественного театра. Будучи провинциалом, приехавшим из Саратова, я по фотографиям узнавал проходивших мимо меня Москвина, Книппер, Леонидова, Артема, Качалова, Лужского. Должно было пройти много времени и нужно было потратить много душевных сил для того, чтобы почувствовать себя легко и свободно в обществе таких больших художников.

   Ободрил и облегчил положение молодого актера "премьер" труппы, художник с мировым именем – В. И. Качалов. Заметив одинокую фигуру в темном углу, он направился ко мне, и, поправляя пенсне, проговорил: "Вы, кажется, новый человек в театре и чувствуете себя не совсем хорошо?.. Я тоже первые дни, когда поступил в Художественный театр, чувствовал себя отвратительно... Но это скоро пройдет. Будем знакомы – Качалов". Я пробормотал свою фамилию, а он, ободряюще улыбаясь, пошел от меня своей красивой легкой походкой. Это было моим первым впечатлением от людей Художественного театра.

   На склоне лет, когда Качалов не мог по возрасту играть одну из своих ролей в чеховском репертуаре, Вл. И. Немирович-Данченко вынужден был назначить на эту роль более молодого актера. В. И. Качалову, естественно, было очень тяжело расставаться с любимой ролью, и в то же время он нашел в себе силы и мужество притти в театр на первую же репетицию для того, чтобы помочь своему преемнику.

   Великолепно развитое учение К. С. Станиславского об _э_т_и_к_е_ актера нашло в Качалове свое живое, конкретное воплощение. С ним было легко репетировать, ибо он распространял вокруг себя атмосферу взаимного товарищеского доброжелательства, о котором так много говорил Станиславский. Ободряющий и поддерживающий глаз Качалова на репетициях делал всех, кто работал с ним, смелыми в поисках и предельно талантливыми, в меру своих возможностей.

   Этические качества советского артиста неразрывно связаны с масштабами его творческого и идейного роста. Поэтому мне и хотелось начать разговор о Василии Ивановиче не с анализа его огромного артистического дарования, а с напоминания о тех редчайших качествах человеческого и творческого характера, которые являются совершенно необходимыми при создании школ, театров, целых направлений в нашем искусстве.

   Театр растет и развивается только в коллективном труде, спаянном большой идеей, едиными принципами, доверием и железной дисциплиной. Ведь за десятки лет огромной творческой работы и борьбы у Художественного театра были поражения, неудачи и сомнения. В такие минуты руководителям особенно необходима поддержка членов коллектива. Кто сможет подсчитать, сколько творческих и жизненных сил сохранил К. С. Станиславскому и Вл. И. Немировичу-Данченко замечательный человек и товарищ В. И. Качалов, созидая вместе с ними великолепное явление русской культуры – Московский Художественный театр?

   Анализ актерского творчества В. И. Качалова – богатейший материал для нашей искусствоведческой науки. О В. И. Качалове напишут интересные и глубокие книги, а мне бы хотелось только фиксировать отдельные черты его творческой индивидуальности, которые мне кажутся особенно существенными.

   Говоря старым языком театра, у В. И. Качалова было чрезвычайно редкое "амплуа", сочетавшее в себе "любовника" и "характерного" актера. Он с одинаковым блеском играл шекспировского Юлия Цезаря и студента Петю Трофимова в "Вишневом саде", причем не в разные периоды своей большой жизни, а приблизительно одновременно. Огромен перечень сыгранных Качаловым ролей: Тузенбах в "Трех сестрах", Барон в "На дне", Юлий Цезарь, Иванов, Чацкий, Бранд, Карено, Глумов, Иван Карамазов, Пер Бает – "У жизни в лапах" Гамсуна, Гамлет, Горский в "Где тонко, там и рвется" Тургенева, партизан Вершинин в "Бронепоезде", Николай I в пьесе "Николай I и декабристы", Захар Бардин во "Врагах" Горького – это такая богатая и разнообразная галлерея человеческих характеров, которая под силу только огромному художнику, каким и являлся В. И. Качалов.

   Особой, отличительной чертой этого художника сцены было умение нести _б_о_г_а_т_у_ю_ _м_ы_с_л_ь. Интеллектуальный, мыслящий на сцене Качалов – это неотразимая сила, воздействующая на зрительный зал. Невозможно было не отдаться силе и благородству его ума. Вот уж поистине В. И. Качалов – антипод тому оскорбительному определению актера, которое существовало в старом театре: "Актер – это человек, говорящий искусственным голосом чужие мысли".

   В. И. Качалов на сцене – это прежде всего человек, говорящий естественным, проникающим в сердце зрителя голосом _с_в_о_и_ _м_ы_с_л_и. Он, как никто, умел сделать мысли автора своими, осветить их светом своего собственного разума, обогатить их и углубить. Когда Качалов играл Тузенбаха, мы ощущали острую досаду оттого, что этот человек имеет право быть счастливым и тем не менее он трагически несчастен. Несчастье вообще непереносимо и возбуждает сочувствие, а когда оно преследует богато одаренного и умного человека, то вызывает чувство протеста и гнева. Когда я увидел В. И. Качалова в "Трех сестрах" и переживал бессмысленную, жестокую гибель Тузенбаха, то не оплакивать мне хотелось его, а протестовать и драться.

   Вспоминая великолепную галлерею сценических образов, воплощенных В. И. Качаловым, прежде всего думаешь об огромном диапазоне приемов и средств, которыми пользовался в своей работе этот художник.

   Имея огромное артистическое обаяние, удивительный голос и великолепную внешность, В. И. Качалов, как истинный артист, никогда не прятался за свой богатейший материал. Он всегда рассматривал его только как средство для выражения больших идей. В. И. Качалов с одинаковым увлечением создавал образ Чацкого, протестанта против фамусовской и скалозубовской Москвы, человека острого ума и пылкого сердца, а с другой стороны – Захара Бардина, трусливого либерала-фабриканта, барина с явными признаками вырождения.

   В. И. Качалову был чужд какой-либо объективизм. Все мы помним его в роли Николая I. Это была жестокая и уничтожающая социальная сатира на одного из гнуснейших венценосцев.

   В. И. Качалов много выступал в качестве художника слова. Он любил поэзию, много и замечательно читал Пушкина, Лермонтова, Блока, Есенина, Багрицкого, Маяковского. Мы знали его в качестве чтеца в "Воскресении", когда он, как тонкий живописец, передавал атмосферу толстовского творения.

   В Юлии Цезаре, Чацком, Бранде, Гамлете мастерство речи было блестящим и, пожалуй, главным. Сколько актеров, не владея и половиной качаловского богатства, почитают свою задачу выполненной. А я до сих пор не могу решить, какого Качалова больше люблю, какой Качалов меня больше волновал и заставлял думать о жизни? Качалов – словесный кудесник и "трибун", или немногословный и "косноязычный" Качалов (Тузенбах, Барон, Карено, Гаев)?

   И, наконец, последнее, что в моем представлении определяло его как художника. Вся творческая жизнь В. И. Качалова – это _о_г_р_о_м_н_ы_й_ _н_е_п_р_е_с_т_а_н_н_ы_й_ _т_р_у_д_ _с_а_м_о_с_о_в_е_р_ш_е_н_с_т_в_о_в_а_н_и_я.

   Здесь он опять являет собой замечательный пример для всей нашей советской молодежи. Несмотря на большой талант, на богатые сценические данные, В. И. Качалов всю свою жизнь не прекращал работы над собой и никогда не успокаивался на достигнутых успехах.

   Работая над новой ролью или готовя новую программу для концертных выступлений, общепризнанный мастер театра увлекался, жадно искал и волновался – так же, как на заре своей артистической юности.

   Эта черта непрестанного горения в искусстве роднила его с К. С. Станиславским.

   Для В. И. Качалова его творчество никогда не становилось тяжелым, надоевшим бременем, утомляющей его "профессией".

   Есть такие редкие певцы, которые не утрачивают способности _п_е_т_ь_ _д_л_я_ _с_е_б_я. Мне рассказывали, что Ф. И. Шаляпин, вернувшись однажды из триумфальной заграничной поездки, поехал на Волгу; там он отдыхал от работы оперного певца, рано вставал, ловил рыбу и, гуляя тихими волжскими вечерами, иногда пел для себя. И человек, случайно подслушавший его, говорил мне, что такого пения он не слыхал ни на одном шаляпинском концерте. Это художник _п_е_л_ _д_л_я_ _с_е_б_я!

   Вот так же и В. И. Качалов в зените славы, во всеоружии мастерства, не уставал от своей профессии, не терял вкуса к творчеству. Окруженный молодыми актерами, он до рассвета мог читать Пушкина, Блока, Маяковского, и читать с упоением, а потом пытать нас, какие стихи у него звучат лучше, какие хуже и почему.

   Вот эта неистребимая жажда самосовершенствования, увлеченность искусством является одной из замечательных черт творческого характера В. И. Качалова.

   Великий труд и непрестанное горение входят в понятие таланта. В этом заключается его конкретное и современное значение. В. И. Качалов в этом смысле замечательный образец высокого служения советскому театру.

A. A. ЯБЛОЧКИНА

   Какою радостью и гордостью наполняется мое сердце, когда мои воспоминания останавливаются на Василии Ивановиче Качалове, когда я думаю об этом Человеке с большой буквы, изумительном артисте, полном неописуемого обаяния и благородства, о его большой душе и светлом уме, о нем, как о любимце всего нашего народа.

   Василий Иванович был редко одаренный человек: прекрасная фигура, рост, изумительный голос, который воспринимался, как музыка; громадный диапазон дарования – от трагедии до драмы и комедии. У него не было специального амплуа. В ролях самых разнообразных оттенков он одерживал блестящие творческие победы. С его именем встает в памяти огромная галлерея образов людей самых различных классов, профессий, миросозерцании и эпох.

   Он никогда не лгал, воплощая идеи нашей классической и современной литературы. И, слушая Качалова, я воспринимала эти идеи с открытой душой, всем сердцем откликаясь на них, так как никогда не чувствовала в его передаче никакой фальши, никакого наигрыша. В его ролях отражались поэзия и правда Чехова, философия Горького, радость пушкинского восприятия жизни, гений Льва Толстого. Я шла в театр смотреть и слушать Качалова, как на какой-то светлый праздник, и до сих пор мое сердце полно благодарности за те минуты умиления, потрясения, радости, а иногда ужаса (Анатэма, Иван Карамазов), которые он заставлял меня переживать.

   Я не буду разбирать его ролей, – Н. Е. Эфрос, С. Н. Дурылин, П. А. Марков дали блестящие характеристики его созданий,– скажу только, что везде и во всем вы отличали его тонкий ум, высокую культуру, любовь к человеку, красоту и благородство его образа мышления. Недаром К. С. Станиславский в 35-летие деятельности Качалова назвал его великим актером.

   Несмотря на свой успех и, буквально, обожание зрителей, товарищей, которые дарили ему свою любовь и уважение, и вообще всей общественности, он был необыкновенно скромен,– отличительная черта всех наших великих людей. Он всегда был отзывчив и доступен. Я могу засвидетельствовать, что ни одна заслуживающая внимания просьба артистов о пенсии или какой-нибудь другой помощи не обходилась без его поддержки. Он постоянно проявлял заботу о своих товарищах, с которыми сталкивала его когда-нибудь судьба. Сколько раз он обращался ко мне, как к председателю Совета ВТО, по телефону или лично, с просьбами или указаниями по поводу того или иного затруднительного положения актеров, актрис, которых он знал, особенно в первые годы своей артистической карьеры! Всех-то он помнил: где они служили, что играли, какой имели успех.

   В Качалове было много мягкого юмора, который он проявлял как на сцене в своих комедийных ролях, так и в жизни, в своих воспоминаниях и рассказах. Встречаясь с ним по большей части в санаториях во время летнего отдыха и обмениваясь впечатлениями, я никогда не слышала от него осуждения своих товарищей, злых насмешек, рассказов о недостатках и пороках людей или неудачах чисто актерских. Вообще он никогда не занимался перемыванием косточек своих собратьев по искусству, что любят делать многие из нашей среды,– для красного словца не пожалеют и родного отца! Василию Ивановичу было чуждо такое занятие. Он любил свое искусство, поэзию, которая была его стихией. Какой это был замечательный чтец! Как он чувствовал стиль каждого поэта и как блестяще он его передавал! Я только в его чтении поняла весь пафос Маяковского, его любовь к Родине, к Стране Советов. Причем Василия Ивановича никогда не надо было просить и умолять что-либо прочесть, – он сам предлагал послушать его и, наслаждаясь красотами поэзии, давал одновременно радость восприятия ее всем нам.

   Относительно его незлобивого юмора я вспоминаю, как я была вместе с ним и Константином Сергеевичем Станиславским в Кисловодске в санатории ученых. В столовой мы сидели за одним столиком, и Василий Иванович за завтраком и обедом, всегда приветливый, всегда в духе, часто копировал нам одного известного профессора, необыкновенно похоже передавая его речь с бесконечными оговорками; представлял, как он читает лекции студентам и всевозможные случаи из его пребывания в Кисловодске. Василий Иванович даже делался как будто на него похож и мог, ухватив его особенности, говорить нам целые монологи за него. Это было так талантливо, забавно, безобидно, что я умирала со смеху, Константин Сергеевич тоже от души смеялся. Я долго не могла забыть этих рассказов.

   Как-то нас попросили участвовать в нашем санатории в концерте, и мы втроем прочли, вернее, проиграли сцены из пьесы Островского "На всякого мудреца довольно простоты". Качалов – Глумов, Станиславский – генерал Крутицкий и я – Мамаева. Мои сцены – с тем и другим. Помню, я очень волновалась, готовясь играть с "художниками", но мы остались довольны друг другом. Я не чувствовала никакой неловкости с непривычными партнерами, и публика нас очень хорошо принимала.

   Вспоминая все роли Василия Ивановича, мною виденные, и все его великолепные выступления в качестве актера-чтеца (взять хотя бы одну из его последних ролей на сцене – "От автора" в "Воскресении" Толстого), не могу представить себе: кто еще мог бы так изумительно войти в канву спектакля и так глубоко, просто и благородно передать мысли великого писателя. Часто я задумываюсь: добровольно или только ввиду сложившихся обстоятельств Василий Иванович переключился почти исключительно на чтение? Он был окружен в театре громадной любовью, уважением, но новых ролей (последняя – Захар Бардин во "Врагах" Горького) он не играл.

   Последняя моя встреча с ним: мы были вместе в Кремлевской больнице, меня привезли туда после сердечного припадка, но я быстро оправилась. Его комната была рядом с моей; он ежедневно навещал меня и как-то задал мне вопрос: "Вы ничего не имеете против, что я прихожу ежедневно к вам? Мне хочется позаимствовать у вас вашу жизнеспособность и жажду работать в театре, действовать... Какая-то неиссякаемая энергия!.." Он, очевидно, чувствовал, что обычные его силы, энергию, жизнерадостность отнимает его болезнь.

   И вот его не стало... Будем же благодарны, что судьба дала нам возможность быть современниками и свидетелями полного расцвета таланта этого изумительного артиста, благородного человека! Он войдет в пантеон великих актеров, которыми наша Родина может безмерно гордиться.

H. К. ЧЕРКАСОВ

   Летом 1949 года Ленинградский академический театр драмы имени А. С. Пушкина гастролировал в Москве в помещении Художественного театра.

   Я был неожиданно обрадован, когда, придя на первый спектакль, узнал, что мне определена артистическая комната, в которой всю жизнь подготовлялся к сцене Василий Иванович Качалов.

   В свободные минуты я разглядывал фотографии, которыми была любовно увешана комната, с надписями, выражавшими искренние и сердечные чувства любимому артисту и благороднейшему человеку.

   На этих фотографиях запечатлели свои имена: К. С. Станиславский и Вл. И. Немирович-Данченко, Максим Горький и А. П. Чехов, Владимир Маяковский и Александр Блок, И. М. Москвин и А. И. Южин, В. Ф. Комиссаржевская и Ф. И. Шаляпин.

   На коллективном снимке, изображающем Василия Ивановича среди рабочих в цехе завода, надпись: "Народному артисту республики В. И. Качалову, в благодарность за выступления на заводе, от ударников ленинградского завода – ВТУЗа имени Сталина".

   Невольно вспомнилось, как мне, десятилетнему мальчику, с едва пробудившимся сознанием, впервые увидевшему оперные спектакли в бывш. Мариинском театре, были уже известны имена крупнейших деятелей русского театрального искусства, среди которых имя Качалова было овеяно обаянием артистического таланта, широкой популярностью и любовью.

   При одном упоминании имени Качалова во мне пробуждалось особое чувство благоговения, которое свойственно детскому отношению к великим классикам – писателям и композиторам. С детских лет наблюдая в театрах Петербурга актерское творчество Шаляпина и Собинова, Давыдова и Варламова, я мечтал увидеть московского Качалова.

   Это случилось гораздо позднее, когда я был уже профессиональным актером. Я впервые увидел Василия Ивановича на гастролях МХАТ в Ленинграде, на спектакле в одном из Домов культуры, в роли царя Федора Иоанновича.

   Качалов произвел на меня потрясающее впечатление, как я позже понял,– силой своего художественного дарования, высокой сценической культурой, сценической правдой, мастерством и предельной артистичностью. Это была первая встреча с прекрасным артистом, первое впечатление от его актерской природы, творческой индивидуальности и таланта.

   В этот же период я увидел В. И. Качалова в роли Трофимова ("Вишневый сад" А. П. Чехова) и в роли Барона ("На дне" М. Горького). Спектакли Художественного театра поразили меня своей великой художественной правдой.

   Во время спектакля "На дне" я купил в антракте фотографию Василия Ивановича Качалова и с большой робостью и волнением после окончания спектакля пробрался за кулисы и постучался в его артистическую уборную. Василий Иванович кончал разгримировываться. Я представился как молодой артист Ленинградского театра юного зрителя, в котором я тогда работал.

   Качалов очень внимательно встретил меня, встал и, в ответ на мою просьбу подписать фотографию, спросил имя, отчество и фамилию.

   Карточка Василия Ивановича Качалова с надписью: "Николаю Константиновичу Черкасову на добрую память от В. Качалова" хранится у меня как одна из дорогих мне фотографий.

   Приветливая встреча и внимание, уделенное мне крупнейшим артистом, взволновали и надолго одухотворили меня в моей работе.

   Позже, когда я молодым артистом приезжал в Москву, я всегда стремился смотреть спектакли любимого мной Художественного театра. Я уже сознательно вглядывался в творчество Качалова, пытаясь постичь приемы его актерского мастерства и сценическую технику. Навсегда останутся в памяти впечатления от исполнения Качаловым Ивара Карено в пьесе "У врат царства", Вершинина в "Бронепоезде" Вс. Иванова и, наконец, Чацкого в последней постановке "Горя от ума" на сцене Художественного театра.

   Изредка, когда я встречал Василия Ивановича на улицах, издалека узнавая его величественную фигуру с благородной и. я бы сказал, торжественной осанкой, со скульптурно красивой головой, в широкополой шляпе и с тростью в руке, я всегда испытывал огромное счастье – приветствовать любимого артиста.

   В более поздний период я встречался с Василием Ивановичем на концертах, торжественных собраниях и в общественной работе.

   Меня всегда покоряло, что и в личной, и в театральной, и в общественной жизни Василий Иванович неизменно оставался большим, задушевным человеком, встречи с которым создавали светлое, жизнерадостное настроение.

   Мне кажется, что основным двигателем в жизни Качалова было стремление утверждать добро, прогрессивные мысли и чувства, которые находили самое глубокое выражение в его творчестве.

   Этим, очевидно, и объясняется, почему так дорог был для него Вершинин в "Бронепоезде" Вс. Иванова и почему он стремился к воплощению грибоедовского Чацкого. Мне эта сторона творчества и личности Качалова особенно дорога, так как моя работа над историческими образами великих гуманистов, прогрессивных деятелей нашего народа – Тимирязева, Горького, Мичурина, Александра Попова – и в классической литературе – Дон Кихота (в талантливой пьесе М. Булгакова) приближает меня к основной творческой теме Качалова. Это дает мне право до некоторой степени считать себя учеником Василия Ивановича.

   К великому огорчению, мне не удалось видеть его во всех ролях, с исполнением которых я знакомился по театральной литературе и по рассказам товарищей. Особенно близко я встречался с Василием Ивановичем и, я бы даже сказал, подружился с ним в подмосковном санатории "Барвиха" ранней весной 1947 года. Ежедневные встречи в течение месяца были мне бесконечно дороги.

   Василий Иванович любил свое родное искусство, любил советский театр и так же преданно любил наш народ, которому служил всей своей совестью художника и гражданина.

   Как крупный мастер художественного слова, необычайно популярный и любимый слушателями, он встречался с сотнями тысяч людей, выступая на концертной эстраде, и был действительно непревзойденным художником этого жанра.

   По просьбе отдыхающих нам приходилось устраивать в "Барвихе" так называемые "вечера художественной самодеятельности", в которых Василий Иванович и я принимали неизменное участие. За этот месяц нам пришлось выступить восемь раз в "зале отдыха".

   Василий Иванович неподражаемо проникновенно читал рассказы и отрывки из эпических произведений русских классиков. Взволнованно и необычайно музыкально звучали у него стихи в эти вечера. И, наконец, как талантливый актер, перевоплощаясь в сценический образ, он исполнял монологи из своего актерского репертуара.

   Помню, с каким волнением я выступал на одном из этих вечеров с монологом Ивана Грозного у гроба убитого им царевича Ивана из пьесы Вл. Соловьева "Великий государь". Василий Иванович, как бы в ответ, читал диалог Ивана Грозного и Гарабурды из пьесы "Смерть Иоанна Грозного" А. К. Толстого.

   Я поражался огромной и могущественной силе Василия Ивановича и, несмотря на его возраст и болезнь, жажде творческого труда и общения со зрителем. Иной раз Василий Иванович приглашал меня к себе в комнату, долго со мной беседовал, всячески рекомендовал мне заняться художественным чтением для обогащения своего мастерства и более близкого общения с аудиторией.

   Василий Иванович рекомендовал мне для чтения произведения Максима Горького, Маяковского, и, особенно, шекспировские диалоги, которые он сам так блистательно читал на концертной эстраде. Подробно указывая, как построить в каждом отдельном случае композицию текста, он давал основное художественно-исполнительское решение этих произведений.

   Часто я получал наслаждение, когда он читал только для меня. Его красивый бархатный голос с тысячами тончайших интонаций, оттенков и нюансов до сих пор звучит в моем воображении, когда я открываю в книгах страницы, прочитанные мне в те дни Василием Ивановичем. Передо мной невольно возникает образ великого артиста, благороднейшего из благородных людей, и оживают художественные образы, созданные его талантом.

Е. П. ПЕШКОВА

   Мои впечатления от встреч с Василием Ивановичем Качаловым тесно переплетаются с жизнью Художественного театра.

   В конце августа 1900 года мы с Алексеем Максимовичем и маленьким сыном Максимом возвращались из села Мануйловки на Украине в Нижний. Весну перед тем мы провели в Крыму.

   В памяти ярко стояли спектакли Художественного театра, который приезжал в Ялту показать Антону Павловичу Чехову свои постановки.

   На несколько дней мы остановились в Москве в Гранатном переулке у С. А. Скирмунта. Узнав от него, что Художественный театр готовит постановку "Снегурочки", Алексей Максимович вместе с Л. А. Сулержицким (с которым незадолго до этого познакомился и сразу подружился) отправился смотреть репетицию.

   Вернулся Алексей Максимович в восторге от нового артиста Художественного театра – Василия Ивановича Качалова, обладающего пленительным голосом и великолепно изображающего царя Берендея.

   На первый спектакль "Снегурочки" 24 сентября 1900 года мы специально приехали из Нижнего. Казалось, что Качалов создан для роли царя Берендея. Он восхищал не только своим обаятельным голосом, но и необыкновенной художественной убедительностью созданного им образа.

   Помню, как поразил нас его Барон в пьесе "На дне".

   Для этой постановки Художественного театра Алексей Максимович отобрал из богатой коллекции нижегородского художника-фотографа Максима Петровича Дмитриева много снимков с типами "дна" жизни. Для роли Барона М. П. Дмитриев даже специально заснял бывшего барона Бухгольца, в то время – бродягу, которого приходилось нередко встречать на улицах Нижнего в самых фантастических одеяниях.

   Не так давно, из доклада одного из работников Горьковского архивного управления, я узнала об одном эпизоде из жизни этого Бухгольца. Оказывается, что в 1896 году Бухгольц разыскивался, как участник кружка лиц, готовивших покушение на Николая II во время его приезда на Нижегородскую выставку. Покушение было предупреждено, ряд лиц арестован, Бухгольц разыскивался. Его нашли в одном из трактиров; но для того, чтобы его арестовать, пришлось завернуть его в солдатскую шинель и так доставить для допроса. Он пропил с себя все и лежал в чулане, голый, на груде хлама.

   Запомнился Качалов – Тузенбах в "Трех сестрах", Юлий Цезарь... Везде образ, который он создавал, был таков, что казалось – иным он и не может быть.

   После гастролей Художественного театра в 1906 году – в Берлине, Вене и Варшаве – Качалов с семьей приехал в Крым. В Алуште жил Л. А. Сулержицкий; в его распоряжении была дача Вульф в Профессорском уголке. Там поселился и Качалов с семьей.

   Я с детьми жила в Ялте и как раз в это время устраивала спектакль, сбор с которого должен был пойти на революционные цели. Ставили оперу Кюи "Сын мандарина". В ней участвовал Сулержицкий, или "Сулер", как его звали друзья. Близкое участие в постановке принял и Василий Иванович, помогал советами и даже, кажется, гримировал артистов. Тут мы и познакомились ближе.

   Этот спектакль был для Василия Ивановича и Сулержицкого связан с неприятностью. Пока они были в Ялте, сгорела их дача в Алуште, и няня еле успела вывести из дома детей. Все их имущество сгорело. Пришлось размещать погорельцев у себя и у знакомых в Ялте.

   В октябре 1906 года я переехала с сыном в Москву. Здесь узнала, что услуги Василия Ивановича революционерам не ограничивались участием в концертах, когда часть сбора шла на революционные цели, что оказывал он помощь и связанную с личным риском. Всегда можно было попросить Василия Ивановича спрятать "литературу", привести к нему в семью переночевать нелегального.

   Вспоминается еще один случай. В самом конце 1906 года я с сыном должна была ехать за границу. Заграничный паспорт был уже получен. Пошла на прощанье в Художественный театр. Шло "Горе от ума". В последнем антракте вижу в фойе встревоженное лицо жившей со мной приятельницы. Она приехала предупредить, что у меня на квартире обыск. Я сказала об этом Сулержицкому. Пошли с ним в уборную Качалова. Решили, что, досмотрев последнее действие, поедем в "Метрополь" ужинать, и условились, что меня известят там об окончании обыска. Так и сделали. Когда мы с Качаловым и Сулержицким сидели за столиком в ресторане "Метрополь", сообщили, что обыск окончен. Качалов и Сулержицкий проводили меня до дому и очень настаивали, чтобы я скорее уехала за границу. На другой день я уехала.