Текст книги "Сборник статей, воспоминаний, писем"

Автор книги: Василий Качалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 48 страниц)

   18 января 1927 года состоялась последняя репетиция "Прометея" (всего репетиций было 249), после чего спектакль был снят. В. И. был совершенно измучен работой, которой отдавал столько сил. H. H. Литовцева вспоминает, что когда по окончании репетиций 18 января она зашла в уборную Василия Ивановича, он сидел в кресле совершенно подавленный. H. H. не нашла сразу слов, чтобы сказать ему что-нибудь утешительное, и молча села на диван. На пороге уборной остановился старейший гример театра Я. И. Гремиславский и тихо произнес: "Мне Вас очень жаль, Василий Иванович!" На это В. И. ответил: "И мне себя очень жаль, Яков Иванович!"

   23 февраля 1927 года состоялась премьера возобновленного спектакля "У врат царства". Иервена вместо Л. М. Леонидова играл В. А. Синицын, Элину – вместо М. П. Лилиной – К. Н. Еланская. Режиссер – H. H. Литовцева.

   В конце марта В. И. на три дня ездил в Ленинград. В концертном репертуаре Качалова появился на короткий срок монолог из "Прометея".

   Весенние гастроли в Ленинграде прошли с исключительным успехом: "Отличная публика!" – писал В. И. о Бабушкином театре за Невской заставой. Качалов вспоминал, как тридцать лет тому назад в эти места он приезжал студентом на паровичке и играл в маленьком театрике в "Карповско-Сидоровских труппах". 1 июня на чествовании H. H. Ходотова В. И. произнес горячую речь в честь присутствовавшего там П. В. Самойлова, который был растроган этим до слез. В Ленинграде В. И. встречался с Маяковским, завершавшим работу над поэмой "Хорошо!"

   С месяц Качалов лечился в Кисловодске. Как-то выступил в концерте в курзале, причем накануне ухитрился простудиться ("пел на ветру – просто от удовольствия"). Пришлось лечиться, ходить к доктору. Василия Ивановича уже устроили в отдельном домике при санатории, когда приехал К. С. Станиславский. Его встречали на вокзале Мигай, Монахов, Богданович и Качалов. С нежным и ласковым юмором Качалов описывал эту встречу: "...Он страшно легкомысленно и грациозно буквально выпорхнул из вагона... На ногах яркоголубые небесного цвета туфли ночные. Вкус восточно-экзотический. Мы почти в голос заржали. Оказывается, К. С. спохватился, уже подъезжая к Кисловодску, и переобуться не успел. Так в голубых туфлях и появился в санатории среди академиков и профессоров". В санатории отдыхали Ольденбурги, Обручевы, Каблуков, Сакулин, Яблочкина, Рыжова, Л. И. Аксельрод и другие. В. И. описывал обеды в санаторной столовой: "...начинается "общий разговор",– сплошное недоразумение: никто друг друга не понимает, но все друг другом довольны. Затем обязательный отдых, сон, так называемые "мертвые часы". Смешно: как будто все остальные часы у нас здесь не мертвые, а полные жизни. И, собственно, от чего отдых: от еды или от разговоров?"

«БРОНЕПОЕЗД 14-69»

   С начала сезона 1927/28 года Качалов продолжал большую работу над ролью сибирского партизана Вершинина в пьесе Вс. Иванова «Бронепоезд 14-69». Это была его первая роль в современном советском репертуаре. «Бронепоезд» – это дата рождения театра в новой социальной эпохе, связанная с именем В. И. Качалова" {"Театральный альманах". ВТО, 1946, кн. 1 (3).},– писал режиссер спектакля И. Я. Судаков.

   Сразу после премьеры "Правда" оценила этот спектакль как большой шаг вперед, как первую настоящую революционную постановку МХАТ. В образе Вершинина Качалов создал "запоминающуюся фигуру прямого, сильного, уверенного и душевного крестьянского вождя". Он "и вождь и такой же рядовой мужик, тесно спаянный со всей массой". В исполнении этой роли Качаловым отмечали простоту игры и скупость средств.

   А. В. Луначарский назвал этот спектакль "подарком МХАТ Октябрю", "во многих отношениях триумфальным спектаклем". "Обаятельно, правдиво, глубоко и просто играет Качалов, которого я прежде даже как-то не представлял себе в такой коренной крестьянской роли",– писал А. В. Луначарский. В печати указывалось, что спектакль "Бронепоезд" был подготовлен всем предшествующим революционным десятилетием и явился в полном смысле юбилейным спектаклем, не только достижением Художественного театра, но результатом завоеваний всей нашей советской культуры.

   Метод показа исторических событий через типическую судьбу отдельного человека дал возможность театру проявить свой огромный опыт углубленного сценического реализма. Вершинина привели к революции личные мотивы (гибель дома и детей), но они тут же срослись с политическими мотивами, с идеей защиты Родины от интервентов. Об исполнении Качаловым роли Вершинина писали, что эта роль сработана "по-качаловски крепко и сильно". Актер показал движение образа, рост человека, сложный и противоречивый путь, каким этот кряжистый сибирский крестьянин приходит к осознанию необходимости революционной борьбы, становится "хозяином" военных действий. Этот процесс формирования нового человека, переход его от мирной жизни к участию в гражданской войне Качалов раскрывал с особой убедительностью.

   Всех изумила неожиданная смелость артиста, решившегося играть "мужика". Актер, привыкший изображать, как острил кто-то, "Гамлета и его потомков", создал образ мужественного и сурового сибирского партизана, в котором он увидел воплощение правды широких народных масс. Качалов раскрывал все богатство натуры, талант, природный ум Вершинина, пробужденный революцией.

   4 ноября 1927 года он писал: "...В эти часы я испытывал радость от того, что "выходит" или принимается мой Вершинин. Его очень приняли вчера. Возможно, я даже почти убежден, что это было вчера только удачей, которая не повторится. Но все-таки. У меня было хорошо на душе. И я даже не помню, когда еще было такое чувство..."

   Вершинин стал одной из любимых качаловских ролей, которую потом он вынес на эстраду, играл всегда с гордостью и волнением и год от года делал ее сочнее и глубже. Он жил этой ролью, а не только "играл" ее.

   К решению играть Вершинина Качалов пришел после того, как прослушал в авторском чтении за столом три картины будущей пьесы: "На колокольне", сцену с беженцами и сцену с китайцем (на железнодорожной насыпи). Вс. Иванов изумился "силе его актерской страсти" и воспринял это решение Василия Ивановича как "очень крутой поворот в жизни мастера, творческую ставку, сопряженную с огромным риском".

   Лучшими сценами были признаны "Берег моря" и "На колокольне". Незабываемым остался самый звук качаловского голоса в сцене с рыбаками, принесшими страшную весть о детях, погибших в сожженной японцами деревне. Этот звук, эта насыщенная, точно падающая вниз от тяжести качаловская интонация: "И Митю, говоришь, и Сашеньку... Обех!" И дальше – скупая сдержанность сценических приемов и простые, тихие, точно внутри себя произнесенные слова: "А ты вот рыбу привез продавать, Никита Егорыч..."

   На пути актера была двойная опасность: пойти по пути дурного театрального пафоса или попросту обеднить, засушить образ. Раскрытие внутренней борьбы Вершинина делало убедительным качаловский рисунок роли.

   Встреча с Пеклевановым определила момент перелома в сознании сибирского крестьянина: природный ум Никиты Егорыча вспыхивает огнем под влиянием ясных, глубоких и простых слов председателя ревкома. "Детей моих сожгли вместе с хлебом, избами, сеном... Расею хотят сжечь... Не хочу!" – как бы про себя решает Вершинин. В его руке револьвер, который ему дал Пеклеванов. Вершинин уже с осуждением думает о своем прошлом: "Какой ум? От войны хотел уйти, от Расеи спастись!" И вот уже решающее начало победы, которое у Качалова прозвучало удивительно весомо: "Мужик идет! Побаивайся..."

   В сцене "На колокольне" перед нами уже не мужик – мститель за погибших детей и разрушенное хозяйство, а народный вождь. "Отложи дудку. Ты, Миша, ученый. Поди, с почетом гостей встреть, которые мост взрывали и которые уцелели. Будя! Поиграл! Учись человеком быть". Выясняется, что мост не взорван, и "уцелел" только один вернувшийся. "Уцелел ли?!" – пригвождающе говорит качаловский Вершинин и стреляет в дезертира. Эта грозная запоминающаяся интонация предваряет дальнейшее поведение Вершинина. Растущее сознание вождя сибирских партизан Качалов раскрывал с суровой убедительностью: раз "взял Расею", так и управлять ею надо. "А как управлять? Кто объяснит?" Замечательна была сцена, где вставала забота вождя сибирских крестьян о будущем ("Будут же люди после нас жить хорошо!") и горечь от незнания "таблицы умножения", самых основ перестройки жизни. "Сожгешь?" – с возмущением спрашивает он Ваську Окорока и с неповторимым мужицким обаянием и болью произносит: "А на сожгеном-то месте японец хризантемов насадит!.." А в сцене с китайцем Син Бин-у Вершинин уже сам, со всей ответственностью вождя – это чувствовалось в тоне Качалова – объясняет своему "секретарю" глубокий смысл происходящего.

   Увидя тело убитого председателя ревкома, Вершинин, приведший в город партизанский отряд, говорит слова, в которых у Качалова звучала целая гамма новых, взволнованных гражданских чувств: "Грозно ты меня встретил, Илья Герасимович! А мы тебе огромные земли завоевали. Огро-омные земли я тебе, душе твоей, подношу!" Тут в зрительном зале наступала взволнованная, торжественная тишина. Газеты отмечали, что "Бронепоезд" заставил зрителя "волноваться до рыданий, каких давно не слыхал МХАТ".

   Качалову было присвоено звание народного артиста республики, и в связи с этим 12 января 1928 года, после первого акта "Бронепоезда", на сцене Художественного театра было организовано чествование артиста.

   Впереди был новый творческий подъем, путь преодоления новых трудностей. "Я бы этой роли сделать иначе, чем сделал, не мог,– говорил В. И. корреспонденту "Советского театра".– И эту роль, и самый "Бронепоезд" считаю очень важным этапом и для себя и для МХАТ. Для нас всех важнее всего талантливый автор. За это время наш зритель неизмеримо вырос. Играть перед таким зрителем – большая радость".

   В марте 1928 года умерла великая русская актриса, первая народная артистка республики M. H. Ермолова. Ее похороны превратились в торжественную демонстрацию любви широких масс зрителей к мужественной общественной деятельнице, которая в течение полувека звала народ к борьбе с насилием и воспевала лучшие черты характера русского человека. На похоронах присутствовало до 50 000 человек. Речи с Театральной площади транслировались по радио. На гражданской панихиде В. И. Качалов выступил с проникновенной речью, в которой характеризовал Ермолову как героиню русского театра, как великую артистку, гармонически сочетавшую в себе гражданское и художественно-артистическое начало.

   5 марта Федерация советских писателей организовала вечер, посвященный творчеству М. Горького. Председательствовал Луначарский. Качалов читал "Ярмарку в Голтве" и другие рассказы. 28 марта (день рождения Горького) в Художественном театре шло "На дне" с Москвиным и Качаловым.

   В мае состоялся в Харькове в помещении Госоперы вечер В. И. Качалова и В. Н. Поповой (исполнялись "Эгмонт" с оркестром, "Клейкие листочки", стихи Маяковского, Есенина, Казина). "Он читает необыкновенно просто. Слово приобретает какую-то новую наполненную жизнь, свое особое сверкающее существование. В чтении Качалова хочется отметить еще одну черту – _м_у_ж_е_с_т_в_е_н_н_о_с_т_ь_ рисунка, _м_у_ж_е_с_т_в_е_н_н_о_с_т_ь_ чувства",– писал рецензент "Вечернего радио". В середине мая был выездной спектакль "У врат царства" в Калуге.

   30 мая А. М. Горький смотрел в МХАТ "Бронепоезд 14-69". Нашел пьесу "чрезвычайно интересной, захватывающей по содержанию и насыщенной подлинной революционностью" {"Современный театр", 1928, No 24–25.}. Особенно оценил Горький игру Качалова, Хмелева, Баталова и Кедрова.

   С 19 июня по 15 июля были гастроли МХАТ в Ленинграде. С большим успехом шли спектакли в Московско-Нарвском доме культуры. После ленинградских гастролей Качалов ездил на киносъемки в Киев.

   Конец июля и август В. И. лечился в Кисловодске в "милейшей компании": "Здесь Каблуков, – писал он,– Сакулин, Ольденбурги, из театральных – Богданович, Мигай, Трезвинский, Петровский. Нет Яблочкиной – очень ее недостает... За столом сидим вчетвером. Моя соседка говорит без конца и все умные вещи: цитирует на всех языках Аристотеля, Спинозу, Фихте, Вольтера, Данте, Вл. Соловьева, Леонтьева, Мопассана – честное слово – и все длинные цитаты. Лицо у ботаника, когда он ее слушает, не поддается описанию – почти паническое, соединение страха с уважением, а у К. С.– полная растерянность на лице, даже иногда мелькает подозрительность, даже что-то вроде обиды. "А она не смеется над нами? – спросил он после первого завтрака.– Разве можно столько знать? Ничего подобного не встречал в жизни". Теперь он более или менее успокоился, прищуренными глазами смотрит на нее, но уже под ее цитаты думает о чем-то своем. Я как-то раз не выдержал и громко прыснул от смеха. Кажется, на Шопенгауэре, но сделал вид, что подавился курицей. К. С. стал хлопать меня по спине, а она перескочила на Канта. Словом, фонтан или даже вулкан. И довольно миловидная женщина с большими глазами, уже немолодая, с тремя большими бородавками – на носу, на лбу и на подбородке. "Это бородавки вулканического происхождения",– сказал про нее Петровский, прослушав ее 5 минут".

   Качалова давно пытались привлечь к работе в кино, но все поиски подходящего сценария кончались неудачей. Мысль перенести сценические образы артиста на экран не увлекала самого Качалова. В 1928 году остановились на сценарии "Белый орел" (по рассказу Л. Андреева "Губернатор"). Качалов под маской "гуманности" губернатора раскрывал подлинное лицо царского бюрократа. На этом этапе сам прием качаловской работы оказался новаторским, пугал некоторых критиков, разрушая привычные штампы раскрытия образа врага. Качалов обнажал самую его "человечность", как ложь, и этим указывал на ее классовую антигуманистическую природу.

   В середине октября вышла отдельным изданием поэма Маяковского "Хорошо!" Появление ее очень захватило Василия Ивановича. Он написал Маяковскому письмо, в котором благодарил за поэму и сообщал, что начал над ней работать.

   27 октября праздновалось 30-летие Художественного театра. Шел сборный спектакль: отдельные акты из репертуара театра за 30 лет (из "Царя Федора Иоанновича", "Гамлета" – сцена Гамлета с королевой, "Братьев Карамазовых", "Трех сестер" и "Бронепоезда"). Когда Качалов–Тузенбах произнес свои слова: "Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка...", зрительный зал замер: с такой проникновенной и покоряющей силой прозвучало теперь это мужественное пророчество Чехова. "Качалов показал образец настоящей гибкости и многогранности дарования, сыграв в один вечер Гамлета, Тузенбаха и, наконец, Вершинина в "Бронепоезде" {Юр. Соболев. На юбилейном спектакле МХАТ. "Вечерняя Москва", 30 октября 1928 г.}.

   "Два Вершинина в один день на сцене МХАТ – от бессильной мечты к революционной героике" – были свидетельством огромного идейного роста театра.

   В конце ноября 900 рабочих Подольска присутствовали на общественном просмотре "Бронепоезда". Вступительное слово к спектаклю сказал А. В. Луначарский. В отчете "Рабочей газеты" 27 ноября было напечатано: "Зрители были взволнованы, когда Качалов – Вершинин произнес слова: "Сынов наших сожгли..." В курительной комнате, в антракте, в группе молодежи говорили: "Неужели это Качалов?" – "А что?" – "Да не думал, что с душой крестьянина так сможет сжиться".

«ЖЕЛЕЗНЫЙ КОМИССАР»

   В середине января 1929 года был вечер Качалова. В. И. читал сцены из «Гамлета», «Смерти Иоанна Грозного», «Леса», «Карамазовых», «Прометея» и стихи любимых поэтов. Выступления Качалова на эстраде начали занимать особое место в его творческой работе.

   29 января в Серпухове В. И. играл "У врат царства" в ансамбле актеров Художественного театра.

   Наступили страдные дни – надо было сдавать "Блокаду" Вс. Иванова, над которой работали с начала сезона (премьера 26 февраля). В центре пьесы – Петроград 1921 года, питерский порт, скоропечатня "Трех ветров", с которой связана коренная русская рабочая семья Аладьиных. Старый дед, бродяга и философ, только что вернувшийся из Средней Азии в Петроград, рассказывает об одном из своих сыновей: "Сын мой Семен весь Туркестан с революционной войной обошел..." В этом зерно аладьинской семьи. Перед нами три ее поколения. "Железный комиссар" Артем Аладьин (В. И. Качалов) по заданию партии ведет тульских курсантов на подавление кронштадтского мятежа.

   Самый текст пьесы оказался по существу противоречивым: основные герои ее, бойцы революционного фронта, призванные партией сломить вражеские попытки блокировать Советское государство, находятся вместе с тем и в "блокаде" крайне запутанных личных отношений, совершенно не характерных для рабочей среды. Это искажает внутренний мир героев, а порой заслоняет и политические события.

   Такой подтекст драмы в значительной мере помешал Качалову дать полноценный образ комиссара. В. И. скупо и лаконично строил образ Артема. Ему рисовались живые приметы пожилого рабочего – мешковатый сюртук с длинными рукавами, резкая худоба, неуклюжее подергивание усов, красные от недосыпания глаза, предельная усталость, которую он в себе преодолевает, и страстная сосредоточенность на самом главном – на задаче сохранить неприкосновенной молодую Советскую республику. Качалов хотел дать убедительный образ большевика несгибаемой воли. Зритель знал, что "железный комиссар" "свое сердце к кронштадтским льдам охлаждать несет", что Аладьину нелегко. Качалов делал комиссара человеком большого, любящего сердца. Настоящей теплотой и нежностью было наполнено его отношение к старику-отцу и к младшему сыну Дениске, влюбленному в машины. Идя на кронштадтский лед, Артем именно в этом сыне видел человека будущего. Волнующей сценой было прощание с отцом. Старик упрашивает комиссара и курсантов не брать на лед младшего внука. Но Артем уводит за собой всех. "Эта сцена захватывает меня до глубины души" {"Новый зритель", 31 марта 1929 г.}, – писал рабкор Поляков.

   И сам Качалов, и зрительный зал не были вполне удовлетворены сценическим образом Артема: "биологическая блокада", в которой по воле автора пьесы оказались Артем, его сын Лукьян и невестка Ольга, нарушала цельность образа комиссара. Качалова упрекали в том, что он не исправил авторский образ, но он был бессилен это сделать.

   Летом состоялась поездка Художественного театра со спектаклями "На дне" и "У врат царства" по Волге (Горький, Саратов, Сталинград). В городах стояла жара, а на пароходе – "покой, воздух, красота". "Каждое утро,– писал В. И.,– встречаю восход солнца, иногда вылезающего прямо из воды, иногда – с лугов, третьего дня – из расщелины Жигулевских гор. Как только начинает светать – около 2-х, поднимаюсь на капитанский мостик и в мирной, тихой беседе с капитаном (умный и красивый старик 66 лет, чудесно окающий по-нижегородски, с лицом поседевшего Мопассана) дожидаюсь восхода солнца. "Через три минуты взойдет",– объявляет он и умолкает. "Пожалуйте!" – чуть слышно басит, когда показывается длинная тёмнокрасная полоса сплющенной глыбы солнца. И великолепно молчит потом минут десять, пока солнце не станет круглым и сияющим так, что на него уже трудно, да и неинтересно смотреть. Тогда я иду спать и засыпаю ровно через две минуты".

   После волжских гастролей Качалов собирался к морю, в Крым, но по совету врачей пришлось ехать в Кисловодск. В соседнем купе оказался А. В. Луначарский ("Разговаривали на разные темы, но больше всего о театре – и нашем, и Малом, и европейском. А. В. был очень занятен, остроумен, добродушен"). В первое время в Кисловодске врачи лишили Василия Ивановича самого большого его удовольствия – утренних прогулок. ("Все из-за этой лопатки, чорт бы ее драл!") Дважды он навестил здесь с цветами старейшую артистку Художественного театра Е. М. Раевскую ("Жалко мне ее, старенькую и одинокую"). Чуть позднее В. И. прихворнул основательно, боялся даже тифа, но вторую половину отдыха провел здоровым и бодрым настолько, что даже рисовал пером очаровательные дружеские шаржи на своих соседей.

«ВОСКРЕСЕНИЕ»

   Давно шла большая и упорная работа театра над инсценировкой романа Л. Н. Толстого «Воскресение». У Художественного театра за последние годы был уже значительный опыт постановки советских пьес. Спектакль «Воскресение» был одной из первых после революции больших новых работ над классикой. Задача по-ленински раскрыть гениальный толстовский текст волновала режиссуру МХАТ. Новая постановка была ответственным экзаменом на политическую зрелость театра. Лев Толстой, который был близок МХТ еще по «Власти тьмы» и «Живому трупу», должен был прозвучать, наконец, освобожденным от философии «непротивленчества» и дойти до советского зрителя, как «горячий протестант, страстный обличитель, великий критик» {В. И. Ленин. Л. Н. Толстой. Соч., т. 16, стр. 295.}.

   Огромный труд вложил в эту постановку Вл. И. Немирович-Данченко; режиссер-новатор, он заразил всех участников спектакля интересом к огромной, смело поставленной задаче. В. И. Качалову, "Лицу от автора", надлежало осуществить принципиально новую сценическую функцию – овладеть атмосферой всего спектакля, стать его "ведущим", донести гениальную толстовскую критику буржуазно-помещичьей России и в то же время внутренно полемизировать с Толстым-моралистом. Самой большой опасностью на пути актера в этой "роли" оказывалась возможность остаться лицом, посторонним спектаклю, не влиться в него органически, оказаться "ученым" комментатором, отяжелить спектакль. Качалов преодолел самое страшное: он не только не разрушил гармонии спектакля – он явился его центром.

   В темной однобортной куртке с наглухо застегнутым отложным воротником, без грима, с карандашом в руке, он выделялся среди участников спектакля костюмом и внешностью нашего современника. С огромным артистическим тактом Качалов то менял свое место на сцене, то, проходя вплотную мимо действующих лиц, спускался по лесенке вниз, в зрительный зал, и останавливался, полуосвещенный, у рампы, спиной к суфлерской будке. Из всех персонажей спектакля "Лицо от автора" было самым действенным. Оно врывалось в тишину зрительного зала с темпераментом подлинного трибуна, требуя немедленного и страстного отклика. И вот тут изобразительная, скульптурная сила качаловского мастерства оказывалась незаменимой.

   А. В. Луначарский писал о "красноречивом рассказчике, в котором горестный ум, доброта и ирония соединены в один возвышенный аккорд". Луначарский считал очень ценным, что своему комментарию Качалов придал характер интимности и импровизации: "Это человек, который очень мягко и непринужденно, без нажима, без педалей беседует с публикой, зрительным залом о том, что происходит на сцене, в то же время постоянно давая понять, что эти происходящие там события крайне для нас важны, включая сюда и его самого. Спрашивается, много ли имеется артистов, которые могут в такой плоскости и с таким совершенством провести эту роль вестника и хора, умея казаться незримым на сцене и в то же время являясь ее центром, держа внимание публики в течение десятков минут" {"Красная газета", 3 февраля 1930 г.}.

   Роль "От автора", оставившая глубокий след в истории русского и мирового театра, не только принесла Качалову новое признание его больших творческих возможностей, но и углубила любовь зрителя к актеру-гражданину, к Качалову-человеку. Спектакль "Воскресение" был этапным спектаклем на творческом пути Качалова. Он ощутил еще глубже огромные возможности советского театра, его взволновал новый материал, который ему захотелось воплотить.

   Вместе со всей страной Качалов был потрясен, когда 14 апреля 1930 года по Москве разнеслась страшная весть о гибели В. В. Маяковского. Он работал над произведениями этого классика советской поэзии еще с начала двадцатых годов и сохранил к нему любовь и признательность до конца своей жизни.

   Во время летних гастролей в Тифлисе, Баку и Харькове Качалов играл Вершинина в "Бронепоезде", Барона, Карено, царя Федора.

   Редкий вечер, если В. И. был свободен в театре, обходился без выступления на эстраде. Все эти годы Качалов вел большую шефскую работу в частях Красной Армии и в бригаде клуба теаработников по обслуживанию московских предприятий. В связи с этим в ноябре 1930 года он был персонально премирован Полным собранием сочинений В. И. Ленина.

   22 января 1931 года в Художественном театре состоялось "Утро памяти 1905 года". Качалов читал "Письмо к рабочим Красной Пресни" В. И. Ленина. В архиве Качалова сохранился довольно подробный черновик его предполагавшегося (а может быть, и осуществленного в другой раз) выступления с рассказом о событиях 1905 года.

   В середине марта Качалов был вызван к К. С. Станиславскому и привлечен к работе в спектакле "Мертвые души". Его роль называлась "Первый в спектакле". Позднее это действующее лицо из спектакля выпало, и В. И. должен был играть Чичикова.

   Когда был задуман первый советский звуковой фильм "Путевка в жизнь", Качалова пригласили в качестве "ведущего". Он читал "вступление" к фильму. Фильм, посвященный теме борьбы с беспризорностью, начинался стихами С. М. Городецкого. Вероятно, потому, что читавший это "вступление" Качалов был показан на экране, некоторые из зрителей, смотревших "Путевку в жизнь", приняли его за автора. Через девять лет, в 1940 году, В. И. получил письмо от бывшего беспризорника, который к этому времени был уже стахановцем шинного завода в Ярославле. Историю резкого перелома в своей судьбе он связывал с воздействием этого фильма. Это был рассказ о себе и о людях, которые помогли ему стать на путь труда: "...В день Вашего рождения я, бывший беспризорник, хочу Вас поздравить с 65-летием Вашей жизни. Ваше выдающееся слово звучит по всей Стране Советов. Ваши слова в кинокартине "Путевка в жизнь" дали мне толчок к новой жизни. Вы своими словами потрясли, то есть пробудили сознание многих людей, чтобы эти люди жили и работали на пользу страны социализма".

   Во время летних гастролей в Ленинграде спектакль "Воскресение" прошел с огромным успехом ("Чудесная тишина внимания, которой мы не избалованы в Москве"). 2 июля 1931 года скончался В. В. Лужский. Качалов, всегда очень тепло к нему относившийся и очень ценивший его большой талант, писал из Ленинграда: "Да, Лужский. Жалко его, больно за Перету {П. А. Калужская, жена В. В. Лужского.}. Досадно и грустно, что не услышим больше его импровизаций. Жалко, потому что рановато все-таки ушел из жизни, которую прожил хорошо, со вкусом, с удачей. Удача у него была большая, во всем,– вот кроме грудной жабы..."

   3 июля Качалов участвовал в торжестве на одном из ленинградских заводов: смотрел новую турбину, приветствовал рабочих и выступал со стихами "Перекличка гигантов". "Живу в суете, – писал он, – но как-то приятно, почти радостно отдаюсь ей, – вероятно, потому, что уж очень люблю Ленинград".

   Сезон 1931/32 года был очень тяжел для Василия Ивановича. Он ходил на репетиции "Мертвых душ", но легко простужался, заболевал трахеитом, усиливались его обычные бронхиты.

   29 мая 1932 года на траурном заседании в Вахтанговском театре, в связи с десятилетием со дня смерти Е. Б. Вахтангова, Качалов выступил с воспоминаниями. Он рассказывал о юноше Вахтангове и первом знакомстве с ним, о его тонких, метких пародиях на знаменитого московского профессора-химика Каблукова, на Качалова – Анатэму и на Качалова – Гамлета. "Во всех этих пародиях,– говорил В. И.,– Вахтангов никогда не разил беспощадно, а всегда в них жила какая-то любовность, великая мягкость большого художника". В. И. подчеркивал, что вахтанговские пародии в самих пародируемых лицах всегда вызывали "не обиду и протест", а восхищение,– "может быть, еще потому, что в этих набросках чувствовался будущий большой режиссер".

   Со здоровьем не ладилось. В И. перестал ходить на репетиции "Мертвых душ". Это его угнетало. 2 июня он писал в Ленинград своему другу С. М. Зарудному: "У меня в этом сезоне пропала вера в свое здоровье. Да и вообще в свое благополучие, в свою удачу, в свою счастливую звезду. Мне положительно не везет в этом году. Такое у меня настроение, как будто наступила расплата (может быть, и справедливая, но от этого ведь не легче), расплата за все мое старое "везение". Отошел совсем от "Мертвых душ" (отсюда актерская скука). "Мертвые души" продолжают репетировать с Топорковым – Чичиковым, и репетиции ведет сам Константин Сергеевич, который, говорят, бывает гениален на отдельных репетициях, но часто болеет и утомляется. Генеральные репетиции будут только в сентябре, когда возобновится сезон. Если буду здоров и приготовлю за лето Чичикова, то, может быть, буду репетировать и я – с осени".

   Июль и начало августа 1932 года Качалов с Леонидовым лечились в Баденвейлере, где проводила лето семья Станиславских. Качалова звали концертировать в Париж и Америку, но он решительно отказался. 4 июля он писал: "Здесь очень тихо, пустынно, воздух чудный. Балкон мой выходит в парк, совершенно безлюдный. Белки во множестве гоняются друг за другом, почти влетают на балкон, а уж воробьи и чижи прямо хозяйничают на столе и подъедают мои завтраки... Доктор, весьма средний и умеренный немец без особых примет, если не считать фехтовального шрама на щеке, тихий, сосредоточенный, но очень настойчивый и упорный. И, конечно, сам Мироныч {Так в шутку В. И. звал иногда Л. М. Леонидова.} – милейший, в чудном настроении духа, – вот и вся моя компания. Ходим для развлечения к Станиславским, хотя они живут еще скучнее нас, потому, что еще больше лечатся,– даром, что там есть молодые".

   Лечение как будто шло на лад, хотя именно с этого лета у Василия Ивановича определилось предрасположение к диабету, который так изнурял его в последние годы жизни. "Уж очень много дождя,– писал он в июле.– Говорят, это не дождь, а горные туманы, но все равно от них скучно. При такой тишине, при таком безлюдьи солнце прямо необходимо. И когда светит солнце и не видишь людей, то делается даже весело, чудно как-то. Тогда даже наплевать, что нет людей. Зато белки носятся, как оголтелые, серны скачут очаровательные, птицы всевозможные, воробьи, чижи. А когда дождь, то ползают только большие, жирные улитки по дорожкам парка. И я. И целыми часами не видишь ни одного человека. Лечиться, так лечиться".

   В санатории В. И. настолько окреп, что по дороге домой дал концерты в Ковно 17 и в Риге 22 августа. Ковенские газеты объявили, что Качалов будет читать сцену из "Гамлета" – "За коньячком" (!). В Риге его уговорили остаться еще на один вечер (оба раза он выступал в "Театре русской драмы"). В программе первого вечера – отрывки из "Воскресения", из "Смерти Иоанна Грозного", монолог "Клейкие листочки" (из "Братьев Карамазовых"), стихи Маяковского и Есенина. В программе второго вечера – "Эгмонт", "Гамлет", "Лес".