Текст книги "Пертская красавица (ил. Б.Пашкова)"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)

запрещено, и мы должны были стоять тихо, укрывшись как

можно лучше за бойницами. Когда южане разбились на

длинные шеренги, попадая, как по волшебству, каждый на

свое место, и приготовились прикрыться павизами – щи-

тами во весь рост, – которые они ставили перед собой, у

меня как-то странно защекотало в горле и захотелось пойти

домой глотнуть чего-нибудь покрепче воды. Но, глянув

вбок, я увидел достойного Воителя из Кинфонса, натяги-

вающего тетиву своего большого лука, и мне подумалось,

что будет жаль, если он потратит стрелу на верного шот-

ландца, когда перед нами так много англичан, вот и остался

я стоять где стоял – в удобном таком уголке между двумя

зубцами. Англичане продвинулись вперед и натянули те-

тивы – не на грудь, как натягивают ваши горские удальцы,

а на ухо, – и не успели мы призвать святого Андрея, как

полетела в нас целая стая их «ласточкиных хвостов» –

стрел, оперенных на две стороны. Я зажмурился, когда они

в первый раз подняли свои луки, и, надо думать, вздрогнул,

когда стрелы застучали о парапет. Но поглядел я вокруг и

вижу – никто не ранен, кроме Джона Скволлита*, город-

ского глашатая, которому длиннющая, в суконный ярд,

стрела пробила челюсти. Тут я собрался с духом и вы-

стрелил в свой черед с доброй охотой и точным прицелом.

Коротышка, в которого я метил (он как раз выглянул из-за

щита), упал с моей стрелою в плече. Мэр крикнул: «Не-

дурно прошил, Саймон Гловер!» – «За святого Иоанна и за

город его, собратья мои мастера!» – закричал я, хотя тогда я

был только еще подмастерьем. И поверишь ли, до конца

битвы – а завершилась она тем, что враг отступил, – я знай

себе натягивал тетиву и выпускал стрелы так спокойно, как

будто стрелял в мишень, а не людям в грудь. Тут я стяжал в

некотором роде славу, и после мне всегда думалось, что,

когда явится в том нужда (сам я зря не полез бы), не уроню

я эту свою славу. Вот и все, что могу я тебе рассказать о

моем воинском опыте. Случалось, грозили мне другие

опасности, но, как благоразумный человек, я старался их

избегать, когда же уклониться было невозможно, я смотрел

им в лицо, как должно порядочному гражданину. Держи

голову высоко, иначе в Шотландии не проживешь.

– Я понял твой рассказ, – сказал Эхин, – а моему вряд ли

ты поверишь, зная, из какого я племени и чей я сын…

Хорошо, что старый вождь лежит в могиле, где никогда не

узнает о том, что услышишь ты! Смотри, отец мой, огонь,

который я принес, едва светит, гореть ему осталось не-

сколько минут, но, пока он не угас, я должен сделать свое

мерзкое признание. Отец, я трус! Слово сказано наконец, и

тайной моего позора владеет другой!

Молодой человек поник как бы в обмороке, вызванном

мукой рокового признания. Гловер, движимый и страхом и

состраданием, принялся приводить его в чувство, и это ему

удалось, но самообладания он ему не вернул. Конахар

спрятал лицо в ладони, и слезы, обильные и горькие, по-

катились по его щекам.

– Ради пречистой богородицы, – сказал старик, – ус-

покойся и возьми назад подлое слово! Я знаю тебя лучше,

чем ты сам, не трус ты! Ты только молод и неопытен, да и

воображение у тебя слишком живое – потому и невоз-

можна для тебя та стойкая доблесть, какой обладает боро-

датый муж. Скажи мне кто другой о тебе такую вещь, Ко-

нахар, я назвал бы его лжецом… Ты не трус – я видел, как

загорались в тебе жаркие искры отваги, стоило только чуть

тебя раздразнить.

– Жаркие искры гордости и гнева! – сказал несчастный

юноша. – Но когда ты видел, чтоб их поддержала реши-

мость? Искры, о которых говоришь ты, падали на мое

робкое сердце, как на кусок льда, который ничто не зажжет

огнем… Если оскорбленная гордость понуждала меня к

борьбе, малодушие тотчас же толкало меня на бегство…

– Ты просто не привык, – сказал Саймон. – Перелезая

через стены, юноши научаются карабкаться по кручам над

крепостью. Начни с легких ссор – изо дня в день упражняй

свое оружие в поединках с приспешниками.

– Есть ли еще время? – вскричал молодой вождь и со-

дрогнулся, словно что-то мерзкое представилось его во-

ображению. – Сколько дней осталось от этого часа до

вербного воскресенья? И что ждет меня в тот день? Огра-

жденная арена боя, с которой никому нельзя будет уйти,

точно бедному медведю, прикованному цепью к своему

столбу. Шестьдесят бойцов лучших и самых свирепых (за

одним-единственным исключением), каких порождали

когда-либо горы Альбиона! И каждый из них горит жаждой

пролить кровь противника, а король со своими вельможами

и тысячи горлопанов за ними – все ждут, как в театре,

разжигая их бесовскую ярость! Звенят клинки, льется кровь

– все быстрей, все гуще, все алее… Они как безумные

устремляются друг на друга… рвут друг друга, как дикие

звери… раненых затаптывают насмерть их же товарищи!

Кровавый поток идет на убыль, ослабевают руки… Но

недопустимы никакие переговоры, никакое перемирие или

перерыв, пока еще жив хоть один из всех этих искале-

ченных, обреченных людей! И тут не притаишься за бой-

ницей, сражаешься не метательным оружием – только

врукопашную, до тех пор, когда больше не поднять руки,

чтобы дальше вести ужасный спор! Если в помыслах так

ужасно это поле, каково же будет оно в действительности?

Гловер хранил молчание.

– Еще раз спрашиваю: что ты думаешь об этом?

– Я только могу пожалеть тебя, Конахар, – сказал

Саймон. – Тяжело это – быть потомком прославленных

предков, сыном благородного отца, прирожденным пред-

водителем отважного воинства – и чтобы тебе недостава-

ло… или думать, что тебе недостает (я все же убежден – вся

беда в живом воображении, преувеличивающем опас-

ность)… недоставало бы того заурядного качества, каким

обладает каждый боевой петух, если не зря он получает

свою горсть зерна, каждая гончая, если она недаром жрет

варево из требухи. Но как же это ты, сознавая себя неспо-

собным сразиться в этом бою, все-таки предлагаешь моей

дочери разделить с тобою высокое положение вождя? Твоя

власть зависит от того, как проведешь ты битву, а в этом

деле Кэтрин не может тебе помочь.

– Ошибаешься, старик, – возразил Эхин. – Когда бы

Кэтрин взглянула благосклонно на мою глубокую к ней

любовь, я с пылом боевого коня устремился бы на врагов.

Как ни угнетен я чувством собственной слабости, сознание,

что Кэтрин смотрит на меня, придало бы мне силы. Скажи

– о, скажи мне: «Она будет твоей, если ты выиграешь

спор», и увидишь: сам Гоу Хром, чье сердце из одного

куска с его наковальней, не хаживал в битву так легко, как

ринусь я! Чувство страха, как он ни силен, будет побеж-

дено другим сильным чувством.

– Это безумие, Конахар. Неужели забота о твоей же

пользе, о чести твоей, о клане не придаст тебе столько же

отваги, как мысль о надменной, взбалмошной девчонке?

Ну как тебе не стыдно, милый мой!

– Ты мне говоришь только то, что я сам себе твердил, но

тщетно, – вздохнул Эхин. – Только спарившись с ланью,

робкий олень становится отчаянным и опасным. Что тому

виной – мой ли природный склад, молоко ли белой лани,

как уверяют наши гэльские кейлахи, мирное мое воспита-

ние, знакомство с вашей строгой сдержанностью или же,

как мнится тебе, раскаленное воображение, которое рисует

мне опасность грозней, чем она есть, – не скажу. Но я знаю

свой недостаток и не утаю: я ужасно боюсь, что не смогу

преодолеть свою трусость! Так боюсь, что, склонись ты на

этом условии к моему желанию, я тут же на месте покончил

бы со всем, сложил бы с себя свое новое звание и вернулся

бы к прежней незаметной жизни.

– Что, опять кроить перчатки, Конахар? – усмехнулся

Саймон. – Это будет почище легенды о святом Кристине.

Нет, нет, твоя рука для этого не создана. Не будешь ты мне

больше портить ланьи шкуры.

– Не смейся, – сказал Эхин, – я не шучу. Если я не го-

жусь для труда, я принесу с собой довольно богатства,

чтобы нам достало на жизнь. Меня объявят отступником,

прогремят о том на рожках и волынках… Ну и пусть их!.

Кэтрин полюбит меня тем крепче, что я предпочел мирную

тропу кровавым, а отец Климент научит нас жалеть и

прощать людей, когда они станут возводить на нас хулу, и

хула их нас не поранит. Я буду счастливейшим человеком

на свете, а Кэтрин изведает всю радость, какую может дать

женщине безграничная мужская любовь. И не придется

пертской красавице жить в постоянном трепете перед

лязгом клинков и видом крови, как сулит ей неудачный

брак по выбору отца. Ты же, отец Гловер, будешь сидеть в

углу у очага самым счастливым и почитаемым человеком,

какой когда-либо…

– Молчи, Эхин… Прошу, замолчи! – сказал Гловер. –

Огонь почти догорел, и, значит, нам пора кончать беседу, а

я тоже хочу сказать свое слово и уж лучше скажу напрямик.

Хоть ты, пожалуй, и рассердишься, даже в ярость придешь,

я положу конец этим бредням и сразу же объявлю: Кэтрин

никогда не будет твоей. Перчатка – эмблема верности, так

что человеку моего ремесла никак не подобает нарушать

свое слово. Рука Кэтрин уже обещана – обещана человеку,

которого ты, может быть, ненавидишь, но которого должен

бы уважать: Генри Оружейнику. Это равный брак, брак по

взаимной склонности, и я дал на него согласие. Объяс-

нимся начистоту: коль угодно, гневайся за отказ – я цели-

ком в твоей власти. Но ничто не заставит меня изменить

слову.

Гловер говорил так твердо, потому что знал из опыта,

что в самых ярых порывах злобы его бывший подмастерье

шел на попятный, если встречал суровый и решительный

отпор. Но, памятуя о том, где находился, он не мог не по-

чувствовать страха, когда пламя в фонаре вспыхнуло ярче и

бросило отсвет на лицо Эхина: юноша был бледен как

мертвец и дико вращал глазами, как сумасшедший в бре-

довой лихорадке. Свет, вспыхнув раз, потух, и Саймон с

ужасом подумал, что сейчас придется ему схватиться на-

смерть с юношей, который, как он знал, в сильном возбу-

ждении бывал способен на отчаянный поступок, хотя по

всему его душевному складу такие порывы могли у него

длиться лишь очень недолго. Голос Эхина, зазвучавший

хрипло и по-новому, его успокоил.

– То, о чем мы говорили этой ночью, схорони в своей

душе. Если ты вынесешь это на свет, лучше рой сам себе

могилу.

Дверь хижины приоткрылась, впустив на мгновение

бледный лунный луч. Его пересекла тень удаляющегося

вождя, затем плетенка снова опустилась, и в хижине стало

темно.

Саймон Гловер вздохнул свободно, когда разговор,

сопряженный с обидой и угрозой, завершился так мирно.

Но с глубокой болью думал он о беде Гектора Мак-Иана,

которого он как-никак сам воспитал.

– Несчастное дитя! – сказал он. – Вознесли его на такую

высоту – и только затем, чтобы с презрением сбросить

вниз! То, что он мне поведал, я и сам отчасти знал: я при-

мечал не раз, что Конахар горячей на спор, чем на драку.

Но эта гнетущая слабость духа, которую не может одолеть

ни стыд, ни необходимость, – она для меня, хоть я и не сэр

Уильям Уоллес, совершенно непостижима. И предлагать

себя в супруги Кэтрин, как будто молодая жена должна

набраться храбрости на двоих – на себя и на мужа! Нет, нет,

Кэтрин выйдет замуж за такого человека, которому она

сможет говорить: «Муж мой, пощади своего врага», а не

такого, чтобы ей молить за него: «Великодушный враг,

пощади моего мужа!»

Истерзанный этими думами, старик наконец заснул.

Утром его разбудил Бушаллох, который смущенно пред-

ложил ему вернуться под его кров на лугу Баллах. Он из-

винился, что вождь никак не мог повидаться утром с

Саймоном Гловером, так как очень был занят в связи с

предстоящей битвой; Эхин Мак-Иан, сказал он, полагает,

что Баллах будет для Саймона Гловера самым безопасным

и здоровым местом, и распорядился, чтобы там оказано

было гостю покровительство и всяческая забота.

Нийл Бушаллох долго распространялся на этот счет,

стараясь придать хоть какую-то благовидность поведению

вождя, который отправляет гостя, не дав ему особой ау-

диенции.

– Отец его так не поступил бы, – сказал пастух. – Но

откуда было бедняге Эхину научиться приличиям, когда он

вырос среди ваших пертских горожан, а в этом племени,

кроме вас, сосед Гловер, говорящего по-гэльски не хуже,

чем я, никто и понятия не имеет об учтивости!

Читатель легко поверит, что Саймон Гловер отнюдь не

пожалел о таком неуважении, как ни огорчило оно его

друга. Наоборот, он и сам был рад вернуться в хижину

пастуха, предпочитая ее мирный кров шумному госте-

приимству вождя в день празднества, даже если бы и не

произошло ночного свидания с Эхином и разговора, о ко-

тором мучительно было вспоминать.

Итак, он мирно вернулся в Баллох, где, будь он спокоен

за Кэтрин, он не без приятности проводил бы свой досуг.

Ради развлечения он плавал по озеру в лодочке, в которой

управлялся веслами мальчонка-горец, покуда старик удил

рыбу. Частенько причаливал он к островку, где предавался

размышлениям на могиле своего старого друга Гилкриста

Мак-Иана и свел дружбу с монахами, подарив игумену

пару перчаток на куньем меху, а старшим инокам – по паре,

сделанной из шкуры дикой кошки. За изготовлением этих

скромных подарков коротал он часы после заката: сам,

бывало, кроит или стачивает, а семья пастуха соберется

вокруг гостя, дивясь его ловкости и слушая рассказы и

песни, которыми он умел прогнать вечернюю скуку.

Надо сознаться, осторожный Гловер избегал разговоров

об отце Клименте, ошибочно почитая его не товарищем по

несчастью, а виновником всех своих бед. «Не хочу я, –

думал он, – ради его бредней терять благоволение этих

любезных монахов, которые мне, глядишь, и понадобятся

когда-нибудь. Довольно я и так натерпелся из-за его про-

поведей. Мудрости они мне не прибавили, зато я стал через

них куда бедней. Нет, нет, пусть Кэтрин с Климентом ду-

мают что хотят, а я при первом же случае приползу назад,

как побитая собака на зов хозяина, и надену, как положено,

власяницу, отстегаю себя бичом и уплачу изрядную пеню,

только бы вновь помириться с церковью.

Две недели и больше прошло с того дня, как Гловер

прибыл в Баллох, и его стало удивлять, что он не получает

вестей ни от Кэтрин, ни от Генри Уинда, которому, по его

расчетам, мэр давно уже должен был сообщить, где они

скрываются. Гловер знал, что удалой кузнец не посмеет

явиться сам в страну кухилов, имея на своем счету не одну

ссору с ее обитателями, не говоря уж о драке с Эхином, с

которым он сцепился, когда тот еще носил имя Конахар, но

Гловер полагал, что Генри нашел бы способ передать ему

весточку или привет через того или другого гонца: их в те

дни без конца засылали друг к другу королевский двор и

стан кухилов, чтобы уточнить условия предполагаемой

битвы – какой дорогой прибыть в Перт обоим отрядам и

другие подробности, требующие предварительного со-

глашения. Была середина марта, и роковое вербное вос-

кресенье быстро приближалось.

Время шло и шло, а Гловер в своем изгнании так ни

разу и не повидался с бывшим своим подмастерьем.

Правда, забота, с какою предварялись все его нужды, по-

казывала, что о нем не забывают, и все же, заслышав иной

раз над лесом охотничий рог вождя, он спешил направить

свой шаг в другую сторону. Но однажды утром он оказался

нежданно в такой близости от Эхина, что едва успел ук-

лониться от встречи. Случилось это так.

Когда Саймон брел в задумчивости небольшой поля-

ной, со всех сторон окруженной лесом – высокими де-

ревьями вперемежку с подлеском, – из зарослей вынеслась

белая лань, настигаемая двумя борзыми, которые тут же

впились ей одна в бедро, другая – в горло и повалили ее

наземь в нескольких шагах от Гловера, оторопевшего от

неожиданности. Близкий и пронзительный звук рога и лай

легавой возвестили Саймону, что следом за оленем появят-

ся охотники. Улюлюканье и шум бегущих сквозь заросли

людей слышались совсем рядом. Будь у Саймона хоть

минута на раздумье, он сообразил бы, что лучше всего ос-

таться на месте или пойти потихоньку, предоставив Эхину

выбор, узнать гостя или нет. Но стремление избегать

юношу перешло у него в какой-то инстинкт, и, увидав его

так близко, Саймон с перепугу шмыгнул в кусты лещины и

остролиста, где оказался надежно укрыт. Едва успел он

спрятаться, как из чащи на открытую поляну вырвались

Эхин и его приемный отец Торквил из Дубровы. Торквил,

сильный и ловкий, перевернул на спину бьющуюся лань,

придавил ее коленом и, правой рукой придерживая ее

задние ноги, левой протянул свой охотничий нож моло-

дому вождю, чтобы тот собственноручно перерезал жи-

вотному горло.

– Нельзя, Торквил. Делай свое дело и зарежь сам. Я не

должен убивать ту, что носит облик моей приемной матери.

Это сказано было с грустной улыбкой, и слезы стояли в

глазах говорившего. Торквил смерил взглядом юного во-

ждя, потом полоснул острым ножом по горлу лани так

быстро и твердо, что клинок прошел сквозь шею до по-

звонков. Потом вскочил на ноги, снова остановил на вожде

долгий взгляд и сказал:

– Что сделал я с этим оленем, я сделал бы с каждым

человеком, чьи уши услышали бы, как мой долт – прием-

ный сын – заговорил о белой лани и связал это слово с

именем Гектора.

Если раньше Саймону было ни к чему прятаться, то

теперь слова Торквила послужили к тому веской причиной.

– Не скрыть, отец Торквил, – сказал Эхин, – это выйдет

на белый свет.

– Чего не скрыть? Что выйдет на свет? – спросил Тор-

квил в недоумении.

«Да, страшная тайна! – подумал Саймон. – Чего доб-

рого, этот верзила, советник и доверенный вождя, не су-

меет держать язык за зубами, и, когда по его вине позор

Эхина получит огласку, отвечать буду я!»

Он говорил это себе в немалой тревоге, а сам между тем

умудрился из своего укрытия увидеть и услышать все, что

происходило между удрученным вождем и его поверен-

ным, – так подстрекало его любопытство, которое владеет

нами не только при обыденных обстоятельствах жизни, но

и при весьма знаменательных, хотя зачастую оно идет бок о

бок с самым недвусмысленным страхом.

Торквил ждал, что скажет Эхин, а юноша упал ему на

грудь и, упершись в его плечо, нашептывал ему в ухо свою

исповедь. Богатырь лейхтах слушал в изумлении и, каза-

лось, не верил своим ушам. Словно желая увериться, что

это ему говорит сам Эхин, он слегка отстранил от себя

юношу, заставил выпрямиться и, взяв его за плечи, смотрел

на него широко раскрытыми глазами, точно окаменев. И

таким стало диким лицо старика, когда вождь договорил,

что Саймон так и ждал: он сейчас с омерзением отшвырнет

от себя юношу, и тот угодит в те самые кусты, где он при-

таился. Его присутствие откроется, и это будет и неприятно

и опасно! Но совсем по-другому проявились чувства Тор-

квила, вдвойне питавшего к своему приемному сыну ту

страстную любовь, какая у шотландских горцев всегда

присуща отношениям такого рода.

– Не верю! – вскричал он. – Ты лжешь на сына твоего

отца… Ты лжешь на дитя твоей матери… Трижды лжешь

на моего питомца! Призываю в свидетели небо и ад и

сражусь в поединке с каждым, кто назовет это правдой!

Чей-то дурной глаз навел на тебя порчу, мой любимый.

Недостаток, который ты называешь трусостью, порожден

колдовством! Я помню, летучая мышь погасила факел в

час, когда ты родился на свет – час печали и радости.

Приободрись, дорогой! Ты отправишься со мной в Айону,

и добрый святой Колумб* с целой ратью святых и ангелов,

покровителей твоего рода, отберет у тебя сердце белой

лани и вернет тебе твое украденное сердце.

Эхин слушал, и было видно, как жадно хочет он пове-

рить словам утешителя.

– Но, Торквил, – сказал он, – пусть это нам и удастся –

роковой день слишком близок, и, если я выйду на арену,

боюсь, мы покроем себя позором.

– Не бывать тому! – сказал Торквил. – Власть ада не так

всемогуща. Мы окунем твой меч в святую воду… вложим в

гребень твоего шлема плакун-траву, зверобой, веточку

рябины. Мы окружим тебя кольцом, я и твои восемь

братьев, ты будешь как за стенами крепости.

Юноша опять что-то беспомощно пробормотал, но та-

ким упавшим, безнадежным голосом, что Саймон не рас-

слышал, тогда как громкий ответ Торквила явственно до-

шел до его слуха:

– Да, есть возможность не дать тебе сразиться. Ты са-

мый младший из тех, кому предстоит обнажить меч. Слу-

шай же меня, и ты узнаешь, что значит любовь приемного

отца и насколько она превосходит любовь кровных роди-

чей! Самый младший в отряде Хаттанов – Феркухард Дэй.

Мой отец убит его отцом, и красная кровь кипит, не ос-

тывшая, между нами. Я ждал вербного воскресенья, чтоб

остудить ее. Но горе мне!. Ты понимаешь сам, крови

Феркухарда Дэя никогда не смешаться с моею кровью,

даже если слить их в один сосуд, и все же он поднял взор

любви нa мою единственную дочь, на Еву, красивейшую из

наших девушек. Ты поймешь, что я почувствовал, когда

услышал о том: это было, как если бы волк из лесов Фер-

рагона сказал мне: «Дай мне в жены твое дитя, Торквил».

Моя дочь думает иначе. Она любит Феркухарда. Румянец

сбежал с ее щек, и она исходит слезами, страшась пред-

стоящей битвы. Пусть она только посмотрит на него бла-

госклонно, и он, я знаю, забудет род и племя, оставит поле

боя и сбежит с нею в горы.

– Если он, младший из воинов клана Хаттан, не явится,

то и я, младший в клане Кухил, не должен буду участвовать

в битве, – сказал Эхин, и при одной только мысли, что

спасение возможно, у него порозовело лицо.

– Смотри же, мой вождь, – сказал Торквил, – и сам

посуди, как ты мне дорог: другие готовы отдать за тебя

свою жизнь и жизнь своих сыновей – я жертвую ради тебя

честью моего дома.

– Мой друг, мой отец! – повторял вождь, прижимая

Торквила к груди. – Какой же я жалкий негодяй, если в

своем малодушии готов принять от тебя эту жертву!

– Не говори так… у зеленых лесов есть уши. Вернемся в

лагерь, а за дичью пришлем наших молодцов. Псы, назад,

по следу!

К счастью для Саймона, легавая окунула нос в кровь

оленя, а не то она непременно учуяла бы Гловера, залег-

шего в кустах, но так как сейчас острый нюх ее был при-

туплён, она спокойно последовала за борзыми.

Когда охотники пропали из виду, Гловер выпрямился и,

свободно вздохнув, пошел в обратную сторону так быстро,

как позволяли его годы. Его первая мысль была о верности

приемного отца:

«Дикие горцы, а какие верные и честные у них сердца!

Этот человек больше похож на исполина из какого-нибудь

романа, чем на человека из персти земной, как мы грешные,

и все же добрые христиане могут взять его за образец

преданности. Но какая глупость! Тоже придумал – выма-

нить из стана врагов одного бойца! Точно Дикие Коты не

найдут на его место хоть двадцать других!»

Так думал Гловер, не зная, что издан строжайший указ,

запрещающий в течение недели до и после сражения кому

бы то ни было из двух борющихся кланов либо из их дру-

зей, или союзников, или вассалов подходить к Перту ближе

чем на пятьдесят миль, и что этот указ постановлено про-

водить в жизнь вооруженной силой.

Когда наш приятель Саймон прибыл в дом пастуха, его

там ожидали и другие новости. Принес их отец Климент,

явившийся в далматике, то есть плаще пилигрима, так как

он уже собрался возвращаться на юг и пришел проститься с

товарищем по изгнанию или взять его с собой в дорогу,

если тот захочет.

– Но почему, – спросил горожанин, – вы вдруг реши-

лись вернуться, не смущаясь опасностью?

– Разве ты не слышал, – сказал отец Климент, – что граф

Дуглас потеснил Марча с его союзниками-англичанами

обратно за рубеж и ныне добрый граф приступил к ис-

правлению зла внутри государства? Он отписал королю,

требуя отмены полномочий, предоставленных комиссии по

искоренению ереси, поскольку ее действия означали вме-

шательство в дела человеческой совести, граф требует да-

лее, чтобы назначение Генри Уордло настоятелем мона-

стыря святого Андрея было поставлено на утверждение

парламента, и выставляет ряд других требований, угодных

общинам. Большинство баронов, окружающих в Перте

короля, в том числе и сэр Патрик Чартерис, ваш достойный

мэр, высказались за предложение Дугласа. Принял их и

герцог Олбени, по доброму ли согласию или из хитрости –

не знаю. Короля нетрудно склонить к мягкому и кроткому

образу правления. Итак, у гонителей раскрошились зубы в

их черной пасти, и добыча вырвана из их жадных когтей.

Не хочешь ли двинуться со мной в Низину? Или думаешь

пожить здесь еще?

Нийл Бушаллох избавил друга от труда отвечать са-

мому.

– Вождь, – сказал он, – распорядился, чтобы Саймон

Гловер остался до поры, когда отправятся в путь воины

клана.

В таком ответе горожанин усмотрел вмешательство в

свободу своей воли, но в тот час его это мало смутило – он

был слишком рад благовидному предлогу уклониться от

поездки с неудобным попутчиком.

– Удивительный человек! – сказал он своему другу

Нийлу Бушаллоху, как только отец Климент ушел. –

Многоученый и поистине святой. Можно только пожалеть,

что ему уже не угрожает сожжение, ибо его проповедь из

горящего костра обратила бы тысячи грешников. Ох, Нийл

Бушаллох! Костер отца Климента был бы как благоуханная

жертва, как маяк для всех благочестивых христиан. Но к

чему послужило бы сожжение невежественного, неоте-

санного горожанина вроде меня? Люди, я полагаю, не

жертвуют на ладан кожу старых перчаток и огонь маяков

не поддерживают невыделанными шкурами! Сказать по

совести, я не столь образован и не столь отважен, чтобы

такое дело принесло мне славу, – мне от него, как у нас

говорится, только срам и никакого барыша.

– Твоя правда, – ответил пастух.

ГЛАВА XXX

Нам пора вернуться к тем действующим лицам нашего

драматического рассказа, которых мы оставили в Перте,

когда последовали за Гловером и его дочерью в Кинфонс, а

из гостеприимного замка направились вместе с Саймоном к

Лох-Тэю, и в первую очередь наше внимание должно быть

отдано принцу, как самой высокой особе.

Опрометчивый молодой человек не слишком терпеливо

переносил свое уединение под кровом верховного кон-

стебля, чье общество, при других обстоятельствах вполне

приятное, сейчас ему не нравилось по той простой причи-

не, что Эррол оказался приставлен к нему едва ли не

стражем. В злобе на дядю и досаде на отца принц, естест-

венно, потянулся вновь к сэру Джону Рэморни, к которому

издавна привык кидаться, когда искал развлечения или

нуждался в руководстве и наставлении, хотя всякий намек

на это, наверно, его оскорбил бы. Итак, принц прислал сэру

Джону приказ навестить его, если позволит здоровье, при

этом он ему предлагал пройти рекой до павильона в саду

верховного констебля, примыкавшем, как и сад самого сэра

Джона, к берегу Тэя. Возобновляя столь опасную дружбу,

Ротсей памятовал лишь о том, что был сэру Джону Рэморни

щедрым покровителем, тогда как сэр Джон, получив при-

глашение, припомнил только те оскорбления, которыми

его своенравно награждал бывший хозяин, утрату руки и

легкость, с какой Ротсей говорил о его потере, а потом от-

ступился от друга, когда на того легло обвинение в убий-

стве шапочника. Он горько рассмеялся, прочитав записку

принца.

– Ивиот, – сказал он, – снаряди большую лодку с ше-

стью надежными гребцами – надежными, заметь! – и не

теряй ни минуты. Немедленно позови сюда Двайнинга!.

Небо нам улыбается, мой верный друг, – сказал он затем

аптекарю. – Я ломал голову, как мне получить доступ к

подлому мальчишке, а тут он сам посылает за мной.

– Гм!. Все ясно, – сказал Двайнинг. – Небо сейчас

улыбается, а какие будут еще последствия? Хе-хе-хе!

– Ничего! Капкан готов, и приманка заложена такая,

приятель, что выманила бы мальчишку из священного

убежища, хотя бы солдаты с обнаженными мечами под-

жидали его на церковном дворе. Но в ней нет нужды. Он

сам себе так надоел, что рад со скуки сладить нам все дело.

Приготовь что надо, ты едешь с нами. Напиши ему (я же не

могу), что мы немедленно явимся по его зову. Только пиши

грамотно: он хорошо читает и этим обязан мне.

– Вы его обяжете, мой доблестный сэр, еще одним по-

лезным уроком до того, как ему умереть, хе-хе-хе! Но ваша

сделка с герцогом Олбени тверда? Сколько он заплатит?

– Не беспокойся, достанет, чтоб удовлетворить мое

честолюбие, твою жадность и нашу общую жажду мести.

Итак – в лодку, в лодку, живей! Пусть Ивиот прихватит

бутылку-другую вина из самых изысканных да разных

жарких.

– А ваша рука, милорд сэр Джон? Она у вас не болит?

– Стук сердца заглушает боль моей раны. Оно коло-

тится так, что, кажется, грудь разорвется.

– Боже упаси! – сказал Двайнинг, и добавил про себя:

«Любопытное было бы зрелище, если бы это случилось. Я

бы не прочь рассечь это сердце, только, боюсь, оно из та-

кого твердого камня, что я иступил бы об него свои лучшие

инструменты».

Через несколько минут все были в лодке, а гонец нес

принцу письмо.

Ротсей сидел с констеблем после полдника. Он был

угрюм и молчалив, и граф уже спросил, не угодно ли будет

принцу, чтобы убрали со стола, когда тому вручили пись-

мо, и лицо у него сразу просветлело.

– Как хотите, – сказал он, – я пройду в сад, как всегда, с

дозволения милорда констебля, чтобы встретиться в па-

вильоне с моим бывшим конюшим.

– Милорд?! – сказал лорд Эррол.

– Вот именно, милорд. Или я должен дважды просить

разрешения?

– Конечно, нет, милорд, – ответил констебль. – Но разве

вы забыли, ваше высочество, что сэр Джон Рэморни…

– Он, надеюсь, не зачумлен? – отрезал герцог Ротсей. –

Ну, Эррол, вы рады бы сыграть роль сурового тюремщика,

но это не в вашем нраве… Расстанемся на полчаса.

– Новое безрассудство! – сказал Эррол, когда принц,

распахнув окно зала в нижнем этаже, где они сидели, вы-

прыгнул прямо в сад. – Этого еще не хватало! Опять су-

масшедший мальчишка призывает в советники Рэморни!

Подлец его приворожил!

Принц между тем оглянулся и торопливо добавил:

– А вы, милорд, как гостеприимный хозяин, не при-

шлете ли нам в павильон бутылку-другую вина и легкую

закуску? Я люблю пить al fresco78 у реки.

78 На свежем воздухе (итал.)

Констебль поклонился и отдал соответствующие рас-

поряжения, так что, когда сэр Джон, пригнав к берегу

лодку, прошел в павильон, там его ждал уже накрытый

стол.

– У меня сердце щемит, когда я вижу ваше высочество

под стражей, – сказал Рэморни с наигранным сострадани-

ем.

– Боль твоего сердца отзывается болью в моем, – сказал

принц. – Скажу по правде, этот Эррол, хоть он и благо-

родный хозяин, так мне наскучил своим торжественным

видом и торжественными поучениями, что толкнул об-

ратно к тебе, отъявленный ты негодяй. Я, понятно, не жду

от тебя ничего хорошего, но надеюсь, что ты хоть развле-

чешь меня. Впрочем, скажу, пока не забыл: скверная по-

лучилась шутка тогда, в канун поста. Надеюсь, это сделано

не по твоему наущению, Рэморни?

– Признаюсь по чести: скотина Бонтрон дал маху. Я ему

только намекнул, что нужно поколотить человека, из-за

которого я лишился руки, но, увы, мой слуга совершил

двойную ошибку: во-первых, принял одного человека за