Текст книги "Пертская красавица (ил. Б.Пашкова)"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)

терпят шуток по поводу своих страданий. Глумись, если

хочешь, вволю над жалкими бедняками, призреваемыми в

монастыре.

Двайнинг не посмел возражать и, вынув из кармана

склянку, накапал несколько капель в чашечку с разбав-

ленным вином.

– Это лекарство, – сказал ученый муж, – дается боль-

ному, чтобы он уснул крепким сном, который не следует

нарушать.

– Может быть, вечным? – усмехнулся пациент. – Сэр

лекарь, сперва отведайте сами вашего снадобья, иначе я к

нему не притронусь.

Лекарь повиновался с презрительной улыбкой.

– Я безбоязненно выпил бы все, но сок этой индийской

камеди наводит сон как на больного, так и на здорового, а

долг врача не позволяет мне сейчас уснуть.

– Прошу прощения, сэр лекарь, – пробурчал Рэморни и

потупил взгляд, как будто устыдившись, что выдал свое

подозрение.

– Нечего и прощать там, где неуместно было б оскор-

биться, – отвечал аптекарь. – Козявка должна благодарить

великана, что он не придавил ее пятой. Однако, благо-

родный рыцарь, у козявок тоже имеются средства чинить

вред – как и у врачей. Разве не мог бы я без особых хлопот

так замесить этот бальзам, что рука у вас прогнила бы до

плечевого сустава и жизнетворная кровь в ваших венах

свернулась бы в испорченный студень? Или что помешало

бы мне прибегнуть к более тонкому способу и заразить

вашу комнату летучими эссенциями, от которых свет

жизни меркнул бы постепенно, пока не угас, как факел

среди гнилостных испарений в иных подземных темницах?

Вы недооцениваете мою силу, если не знаете, что мое ис-

кусство располагает и этими и другими, более таинствен-

ными средствами разрушения44. Но, врач не умертвит па-

циента, чьими щедротами он живет, и, уж конечно, когда

44 Хорошо известно, как развита была на континенте в средние века наука отравления.

Ее мерзкие приемы делались все более утонченными и получали с течением времени все

более широкое применение. Среди прочих примеров дьявольского этого искусства нам

доводилось слышать о перчатках, которые стоило лишь раз надеть, чтобы получить

смертельное заболевание, о письмах, которые, когда их вскрывали, источали роковое

испарение, и т.д. и т.п. Вольтер справедливо и чистосердечно отмечает как отличитель-

ную черту англичан, что в их истории политические отравления не играли сколько ни-

будь значительной роли (Прим, автора.)

он только лишь и дышит жаждой мести, он не захочет

убить союзника, который клятвенно обещал помочь ему в

деле отмщения. Еще одно слово: если явится надобность

разогнать сон (ибо кто в Шотландии может рассчитывать

наверняка на восемь часов спокойного отдыха?), тогда

вдохните в себя запах сильной эссенции, заключенной в

этой вот ладанке. А теперь прощайте, сэр рыцарь, и если вы

не можете почитать меня излишне совестливым человеком,

то не откажите мне хотя бы в рассудительности и уме.

С этими словами аптекарь вышел из комнаты, причем в

его поступи, обычно крадущейся, боязливой, появилось

что-то более благородное, как будто сознание победы над

властительным пациентом возвысило его.

Сэр Джон Рэморни предавался своим гнетущим думам,

пока не почувствовал, что снотворное начинает оказывать

свое действие. Тогда он на минуту приподнялся и кликнул

пажа:

– Ивиот! Эй, Ивиот!. («Зря я все же так разоткровен-

ничался с этим ядовитым знахарем!. ») Ивиот!

Паж явился.

– Аптекарь ушел?

– Ушел, с соизволения вашей милости.

– Один или с кем-нибудь?

– Бонтрон поговорил с ним с глазу на глаз и вышел

почти тотчас же вслед за ним – как я подумал, по распо-

ряжению вашей милости.

– Да, увы!. Пошел принести еще каких-то лекарств…

скоро вернется. Если он будет пьян, последи, чтоб не

подходил близко к моей комнате, и не давай ему заводить с

кем-нибудь разговор. Когда хмель вступит ему в голову, он

блажит. Бесценный был человек, покуда английская але-

барда не раскроила ему череп, а с той поры он порет вздор

всякий раз, как приложится к чарке. Лекарь что-нибудь

говорил тебе, Ивиот?

– Ничего, только повторил свой наказ не тревожить

вашу честь.

– Чему ты должен неукоснительно следовать, – сказал

рыцарь. – Меня, я чувствую, клонит ко сну, а я был лишен

его с того злого часа, как получил свою рану… или если я и

спал, то лишь урывками… Помоги мне снять халат, Ивиот.

– Да пошлют вам бог и его святые добрый сон, милорд,

– молвил паж и, оказав своему раненому господину тре-

буемую помощь, направился к выходу.

Когда Ивиот вышел, рыцарь, у которого все больше

мутилось в мозгу, забормотал, как бы в ответ на про-

щальное пожелание пажа:

– Бог… святые… Я спал, бывало, крепким сном с их

благословения. Но теперь… Мне думается, если не суж-

дено мне проснуться для свершения своих гордых надежд

на могущество и месть, то лучше всего пожелать мне,

чтобы сон, что дурманит сейчас мою голову, оказался

предвестником иного сна, который вернет к изначальному

небытию мои силы, взятые взаймы… Я больше не могу

рассуждать…

Не договорив, он погрузился в глубокий сон.

ГЛАВА XVI

На заговенье, во хмелю!

Шотландская песня

Ночи, спустившейся над измученным Рэморни, не су-

ждено было пройти спокойно. Протекло два часа с тех пор,

как отзвонил вечерний колокол (а звонил он в семь часов) и

все, по обычаю наших дедов, улеглись спать – кроме тех,

кому не давали удалиться на покой молитва, служебный

долг или попойка. А так как шел последний вечер масленой

недели – постный сочельник, как его называют в Шот-

ландии45, – то в этих трех разрядах полуночников друзья

веселья составляли огромное большинство.

Простой народ весь день отдал страстям игры в мяч,

вельможи и дворяне смотрели петушиные бои или слушали

озорные песни менестрелей, горожане же объедались мо-

лочными блинами, жаренными в сале, и брозом, или бру-

зом, то есть поджареной овсяной мукой, которая в горячем

виде заваривается крепким и жирным отваром из солони-

ны, – блюдо, и в наши дни отнюдь не презираемое ветхо-

заветным вкусом простодушного шотландца. Таковы были

развлечения и блюда, подобающие празднику, и торжест-

венности вечера ничуть не нарушало, если набожный ка-

толик выпьет за ужином столько доброго эля и вина,

сколько ему окажется по средствам, а коли он молод и

45 Постный сочельник – последний вечер перед началом великого поста. В Англии

он называется «исповедная пора», потому что в это время полагается исповедаться и

получить отпущение грехов. Проводимые об эту пору еще и в наши дни петушиные бои и

тому подобные развлечения представляют собой пережиток католического карнавала,

который справлялся перед долгими неделями воздержания.

удал, – покружится в хороводе или вступит в ряды испол-

нителей танца моррис*, которые в Перте, как и всюду,

рядились в фантастическое платье и норовили превзойти

друг друга в ловкости и живости. Это буйное веселье оп-

равдывалось тем разумным соображением, что перед на-

ступающим великим постом не худо человеку как можно

плотнее заполнить суетными чувственными удовольст-

виями остающиеся до него короткие часы.

Итак, отпировали, как положено, и в большей части

города, как положено, улеглись на покой. Знатные господа

приложили немало стараний, чтобы не дать возобновиться

раздору между слугами знати и горожанами Перта, так что

во время гульбы произошло даже меньше несчастных

случайностей, чем обычно, – всего лишь три убийства да

несколько случаев членовредительства, но поскольку

коснулись они лиц незначительных, было сочтено излиш-

ним проводить расследование. В общем, карнавал спо-

койно завершился, и только кое-где еще шла потеха.

Но одна компания бражников, стяжавшая наибольший

успех, нипочем, казалось, не хотела кончать свои проказы.

Выход, как это называлось, состоял из тринадцати человек,

одетых все на один лад: замшевые облегающие стан по-

лукафтанья с затейливой вышивкой и фестонами, на всех –

зеленые колпаки с серебряными кисточками, красные

ленты и белые башмаки, у всех на коленях и лодыжках

нацеплены бубенчики, а в руках – обнаженные мечи. Ры-

царственный выход, исполнив перед королем танец меча –

с лязгом железа, с причудливыми телодвижениями, – со-

изволил рыцарственно повторить представление у дверей

Саймона Гловера, и там, снова показав свое искусство,

танцоры заказали вина для себя и для зрителей и с шум-

ными возгласами выпили за здоровье пертской красавицы.

Саймон вышел на шум, стал в дверях своего дома, выразил

согражданам признательность за такую любезность и, в

свою очередь, пустил по кругу чару с вином в честь весе-

лых танцоров города Перта.

– Благодарим тебя, отец Саймон, – раздался нарочитый

писк, сквозь который все же слышалась развязная чван-

ливость тона, свойственная Оливеру Праудфьюту. – Но

если ты дашь нам взглянуть на твою прелестную дочь, для

нас, молодых удальцов, это будет слаще, чем весь урожай

мальвазии.

– Благодарю, соседи, за ласку, – ответил Гловер. – Дочь

моя занедужила и не может выйти на вечерний холод, но

если этот веселый кавалер, чей голос я как будто узнаю, не

откажется зайти в мой бедный дом, она пришлет с ним

привет вам всем.

– Принесешь нам ее привет в харчевню Грифона! – за-

кричали остальные танцоры своему счастливому товари-

щу. – Мы там встретим звоном великий пост и еще раз

выпьем круговую за прелестную Кэтрин!

– Через полчаса явлюсь к вам, – сказал Оливер, – н

посмотрим, кто осушит самую большую чашу, кто споет

самую громкую песню. Да, я буду пить и петь до последней

минуты карнавала, хотя бы знал, что в первый день вели-

кого поста мои губы сомкнутся навеки!

– Прощай же, – прокричали его сотоварищи танцоры, –

прощай, наш храбрый рубака, до скорой встречи!

Итак, танцоры двинулись дальше с пляской, с песнями

следом за четверкой музыкантов, возглавлявшей их буйное

шествие, а Саймон Гловер затащил между тем их вожака в

свой дом и усадил его в кресло у очага своей гостиной.

– А где же ваша дочь? – сказал Оливер. – Она добрая

приманка для нас, удалых вояк.

– Да право же, Кэтрин не выходит из своей светелки,

сосед Оливер, попросту говоря, слегла.

– Коли так, поднимусь наверх, проведаю больную… Вы

помешали моей прогулке, кум Гловер, и должны мне это

возместить… Такому, как мне, странствующему воителю

не в обычае терять и девицу и чарку… Она в постели,

верно?

У нас двоих такая стать:*

Девиц болящих навещать.

Всегда к какой-нибудь больной

Мы ходим – я и песик мой

Мне помереть – не миновать!

Так пусть в могиле будем спать.

Под доброй бочкою пивной

В обнимку – я и песик мой

– Нельзя ли, сосед Праудфьют, хоть минутку без смеха

да шуток? – сказал Гловер. – Мне нужно поговорить с то-

бою кое о чем.

– Без шуток? – ответил гость. – Да мне нынче весь день

было не до шуток – как раскрою рот, так и просятся на язык

слова о смерти, о похоронах, и все в таком роде, а это, как я

посужу, вещи не шуточные.

– Святой Иоанн! – воскликнул Гловер. – Уж не свих-

нулся ли ты?

– Нет, нисколечко… Не мою, собственно, смерть

предвещали эти мрачные думы, у меня надежный гороскоп,

я, проживу еще с полвека. Вся беда в этом бедняге из людей

Дугласа, в том молодчике, которого я зарубил в драке в

канун Валентинова дня… Он помер минувшей ночью…

Вот что камнем лежит на моей совести и будит печальные

мысли. Ах, отец Саймон, нас, воителей, сгоряча проли-

вающих кровь, временами осаждают черные думы… Я

иной раз готов пожелать, чтобы мой нож не резал ничего,

кроме шерстяной пряжи.

– А я хотел бы, – вставил Саймон, – чтобы мой не резал

ничего, кроме замши, а то он нет-нет, да и порежет мне

палец. Но можешь успокоить свою совесть: в драке был

тяжело ранен только один человек – тот, которому Генри

Смит отхватил руку, и он уже поправляется. Это парень из

свиты сэра Джона Рэморни, и зовут его Черный Квентин.

Его услали тайком в его родную деревню, в графство Файф.

– Как, Черный Квентин?. Тот самый, значит, кого мы с

Генри – мы же всегда деремся бок о бок! – рубанули од-

новременно мечами, только мой меч упал чуть раньше?

Боюсь я, как бы ссора теперь не разгорелась пуще, и мэр

боится того же… Так он поправляется? Ну, я очень рад, и

раз уж ты не пускаешь меня посмотреть, к лицу ли Кейт ее

ночная сорочка, я поспешу к Грифону, к своим танцорам.

– Погоди минутку. Ты друг-приятель Генри Уинда и

оказал ему немалую услугу, приняв на себя кое-какие его

подвиги, в том числе и последний. Хотел бы я, чтобы ты

снял с него и другие обвинения, которые возводит на него

молва.

– Клянусь рукоятью своего меча, все это черная клеве-

та, отец Саймон, черная, как ад! Щит и клинок! Разве люди

меча не должны стоять стеной друг за друга?

– Прошу терпения, сосед шапочник! Ты можешь ока-

зать Смиту добрую услугу, и у тебя правильный взгляд на

вещи. Я недаром решил посоветоваться именно с тобою

касательно этого дела – хоть я и не считаю тебя умнейшей

головой в Перте: скажи я такое, я солгал бы.

– Ну-ну, – самодовольно ответил шапочник, – я знаю,

чего, по-вашему, мне не хватает: вы, люди холодного рас-

чета, считаете нас, в ком кровь бурлит, дураками… Я

слышал двадцать раз, как люди называли Генри Уинда

сумасбродом.

– Бывает, что и холодный расчет неплохо ладит с су-

масбродством, – сказал Гловер. – Ты – добрая душа и, я

думаю, любишь своего приятеля. Между нами сейчас не

все гладко, – продолжал Саймон. – Тебе, верно, известно,

что шла речь о браке между моей Кэтрин и Генри Гоу?

– Поговаривают о том с Валентинова дня… Эх! Сча-

стлив будет тот, кто получит в жены пертскую красавицу!.

А все-таки часто после женитьбы удалец уже не тот, что

был! Я и сам иной раз сожалею…

– О своих сожалениях ты, парень, пока помолчи, – пе-

ребил довольно нелюбезно Гловер. – Ты, верно, знаешь,

Оливер, что кое-какие сплетницы – из тех, которые счи-

тают, кажется, своим долгом соваться во все на свете, –

обвинили Генри Уинда в том, будто бы он водит недос-

тойную дружбу с бродячими певицами и прочим таким

людом. Кэтрин приняла это к сердцу, да и я почел обидным

для моей дочери, что он не пришел посидеть с нею на

правах Валентина, а проякшался с каким-то отребьем весь

тот день, когда обычай старины давал ему отличный слу-

чай поухаживать за девушкой. Так что, когда он явился

сюда поздно вечером, я, старый дурак, сгоряча попросил

его идти назад в ту компанию, с которой он расстался, и не

пустил его в дом. С того часа я с ним не виделся, и меня

разбирает сомнение, не слишком ли я поторопился в этом

деле. Она у меня единственное дитя, и я скорей похороню

ее, чем отдам развратнику. Но до сих пор я полагал, что

знаю Генри Гоу как родного сына. Я не думаю, чтобы он

мог так с нами обойтись, и, может быть, найдется ка-

кое-нибудь объяснение тому, в чем его обвиняют. Присо-

ветовали мне расспросить Двайнинга – он, говорят, по-

здоровался со Смитом, когда тот шел по улице в таком

замечательном обществе… Если верить Двайнингу, девица

была не кто иная, как двоюродная сестра Смита, Джоэн

Лэтам. Но ты же знаешь, у этого торговца зельями всегда

язык говорит одно, а улыбка – другое… Так вот, Оливер, ты

у нас не хитер… то есть я хотел сказать, ты слишком чес-

тен… и не станешь говорить против истины. А так как

Двайнинг упомянул, что ты тоже видел эту особу…

– Я ее видел, Саймон Гловер? Двайнинг говорит, что я

видел ее?

– Нет, не совсем так… Он говорит, что ты ему сказал,

будто ты встретил Смита в таком обществе.

– Он лжет, и я запихну его в аптечную банку! – сказал

Оливер Праудфьют.

– Как! Ты вовсе и не говорил ему о такой встрече?

– А если и говорил? – ответил шапочник. – Разве он не

поклялся никому словечком не обмолвиться о том, что я

ему сообщу? Значит, если он доложил вам о случившемся,

он, выходит, лжец!

– Так ты не встретил Смита, – прямо спросил Саймон, –

в обществе распутной девки, как идет молва?

– Ну, ну!. Может, и встретил, может, и нет. Сам посуди,

отец Саймон: я четыре года как женат, где уж мне помнить,

какие ножки у бродячих певиц, и походочка, и кружева на

юбке, и прочие пустяки… Нет, пусть об этом думают не-

женатые молодцы вроде моего куманька Генри.

– Вывод ясен, – сказал в раздражении Гловер, – ты в

самом деле на Валентинов день встретил его при всем че-

стном народе, на людной улице…

– Ну зачем же, сосед? Я встретил его в самом глухом и

темном переулке Перта. Он быстро шагал к себе домой и,

как положено кавалеру, тащил на себе и даму и всю ее

поклажу: собачонка на одной руке, а сама девица

(по-моему, очень пригожая) повисла на другой.

– Святой Иоанн! – воскликнул Гловер. – Да перед таким

бесчестьем доброму христианину впору отречься от веры и

начать со зла поклоняться дьяволу! Не видать ему больше

моей дочери! По мне, лучше ей уйти с голоногим разбой-

ником в дикие горы, чем обвенчаться с человеком, который

уже сейчас так бессовестно преступает и честь и прили-

чия… Не нужен он нам!

– Полегче, полегче, отец Саймон, – остановил его не-

строгий в суждениях шапочник. – Вы забыли, что такое

молодая кровь! Он недолго возжался с потешницей, потому

что… Уж скажу вам правду, я за ним немножко последил…

и я видел, как перед рассветом он вел свою красотку на

Сходни богоматери, чтобы сплавить ее по Тэю из Перта. И

я знаю наверное (порасспросил кого надо) – она отплыла на

паруснике в Данди. Так что сами видите, это была лишь

мимолетная забава юности.

– И он приходит сюда, – возмутился Саймон, – и тре-

бует, чтобы его пустили к моей дочери, а тем часом дома

его ждет красотка! По мне, лучше бы он зарезал в драке

двадцать человек! Нечего и говорить, ясно всякому, а уж

тем более тебе, Оливер Праудфьют, потому что, если ты

сам и не таков, ты хотел бы слыть таким… Но все же…

– Эх, не судите так сурово, – сказал Оливер, который

теперь только смекнул, как подвел он друга своей болтов-

ней, и чем ему самому грозит недовольство Генри Гоу, если

Саймон передаст оружейнику, в какие разоблачения пус-

тился храбрый вояка – и не по злому умыслу, а просто по

суетности нрава. – Надо помнить, – продолжал он, – что

юности свойственно безрассудство. Случай соблазнит че-

ловека на подобную шалость, а исповедь скинет ее со

счетов. Могу вам признаться, что хотя моя жена самая

приятная женщина в городе, однако же и я…

– Молчи ты, глупый хвастун! – крикнул с сердцем

Гловер. – Твои похождения, что любовные, что боевые, –

одна легенда. Если тебе непременно нужно лгать, потому

что такова твоя природа, неужели ты не можешь придумать

что-нибудь, чему бы люди поверили? Точно я не вижу тебя

насквозь, как если б я смотрел на огонь в роговом све-

тильнике! Точно я не знаю, грязный сучильщик гнилой

пряжи, что дойди твоя похвальба до ушей жены, ты не

посмел бы переступить порог собственного жилья, как не

посмел бы скрестить оружие с мальчишкой двенадцати лет,

который первый раз в жизни вынул меч из ножен! Клянусь

святым Иоанном, вот возьму да передам твоей Моди, чем

ты так бойко хвастаешь, получишь тогда по заслугам за

свои труды, разносчик сплетен!

При этой угрозе шапочник так затрепетал, точно у него

неожиданно просвистела над головой стрела из арбалета.

– Ой ли, добрый отец Гловер! – залепетал он с дрожью в

голосе. – Вы вот гордитесь своими седыми волосами. По-

размыслите, милый сосед, не слишком ли вы стары, чтобы

вступать в пререкания с молодым воителем? А что до моей

Моди, то здесь я вполне на вас полагаюсь – уж кто другой, а

Саймон Гловер не станет нарушать мир в чужой семье.

– Не больно-то на меня полагайся, бахвал! – вскипел

Гловер. – Ступай вон да уноси подальше то, что ты зовешь

головою, а не то я тряхну стариной и обломаю твой пету-

шиный гребень!

– Вы хорошо повеселились на проводах масленицы,

сосед, – сказал шапочник, – и я вам желаю спокойного сна.

Утром мы встретимся более дружески.

– А нынче прочь от моего порога! – закричал Гловер. –

Мне стыдно, что твой праздный язык мог меня так взвол-

новать… Болван… скотина… хвастливый петух! – вос-

клицал он, кинувшись в кресло, когда шапочник удалился.

– Подумать только! Парень весь – сплошное вранье, и не-

достало у него милосердия сочинить какую-нибудь ложь,

чтобы прикрыть срамоту своего друга! Да и я-то хорош,

если хотел в глубине души найти благовидный предлог,

чтоб извинить жестокую обиду, нанесенную и мне и моей

дочери! Но я был такого мнения о Генри, что с радостью

поверил бы самой грубой выдумке, какую мог измыслить

хвастливый осел… Ладно, что об этом думать!. Мы

должны сохранить наше доброе имя, хотя бы все кругом

пошло прахом.

Покуда Гловер терзался из-за того, что так некстати

подтвердились слухи, которые он предпочел бы считать

ложными, танцор, прогнанный за дверь, мог поразмыслить

на досуге в холодке темной февральской ночи о возможных

последствиях необузданного гнева перчаточника.

«Но это ничто, – рассуждал он, – перед яростью Генри

Уинда! Тому случалось убить человека и за меньшее, а уж

если кто посеял недовольство между ним и Кэтрин… или

этим свирепым стариком, ее отцом!. Спору нет, мне было

бы самое верное начисто все отрицать. Но меня разбирало

желание показать, что я – искушенный кавалер (а разве

нет?) и кое-что знаю. Пойти теперь, что ли, к Грифону,

допировать до конца?.. Только вот Моди разбушуется,

когда я вернусь… Да, но ведь вечер как-никак празднич-

ный, можно кое-что себе позволить… Вот что, к Грифону

не пойду – пойду-ка я к Смиту… Он, конечно, дома, раз

никто не видел его сегодня на гулянье. Попробую устано-

вить с ним мир и пообещаю замолвить за него словечко

перед Гловером. Гарри – человек прямой, простая душа, и

хотя я думаю, что в схватке он бы осилил меня, зато в

словесной перепалке я могу вертеть им как хочу. На улицах

тихо, ночка темная. Если повстречаю каких-нибудь озор-

ников, могу отойти в сторонку. Пойду к Смиту, закреплю

нашу дружбу – и плевал я тогда на старого Саймона! Свя-

той Ринган как-нибудь спасет меня в эту ночь, а там… Я

скорее откушу себе язык, чем позволю ему опять навлечь

беду на мою голову! Когда у Гловера вскипела кровь, вид у

него был такой, точно он больше привык резать ножищем

бычью шкуру на куртки, чем кроить на перчатки замшу».

Так раздумывая, грозный Оливер быстро, но по воз-

можности бесшумно шагал к Уинду, где находилось, как

читатель уже знает, жилище Смита. Но злосчастье упрямо

преследовало шапочника. Едва свернув на Хай-стрит, он

услышал совсем близко громкую музыку и голоса.

«Мои веселые приятели, затейники-танцоры, – поду-

мал, он. – Я среди сотни других распознаю трехструнный

ребек старого Джереми. Тут-то я и отважусь пересечь

улицу, пока они не пошли дальше… если за мною кто

подглядывает, пойдет обо мне молва что я пустился один в

поиски приключений, а это лине слава для странствующего

воителя!»

Итак, с мечтой отличиться среди удалых кавалеров, но

втайне следуя благоразумному расчету, шапочник сделал

попытку перейти на другую сторону. Однако весельчаки,

кто бы они ни были, шли с факелами, и отсветы огней

упали на Оливера, чья светлая одежда отчетливо выделя-

лась в темноте. Звуки музыки утонули в многоголосом:

«Попался! Попался!» – и, прежде чем шапочник успел

решить, что лучше – остановиться или бежать, двое про-

ворных молодцов с тяжелыми дубинами в руках, похожие в

своих причудливых маскарадных костюмах на дикарей,

вдруг схватили его и патетически вскричали:

– Сдавайся, надутый пузырь в колокольцах, сдавайся

безоговорочно, или смерть тебе, веселый танцор!

– Кому я должен сдаться? – пролепетал шапочник. Он

хоть и видел, что имеет дело с компанией ряженых, ре-

шивших потешиться, однако разглядел в то же время, что

они по состоянию куда выше его, и со страху растерял всю

отвагу, необходимую, чтобы не уронить свое достоинство в

игре, где с низшим могли обойтись куда как круто.

– Ты еще разговариваешь, раб! – вмешался один из

ряженых. – Или ты только тогда поймешь, что ты наш

пленник, когда моя палка прогуляется по твоей спине?

– Нет, нет, могущественный индиец, – залепетал ша-

почник, – я повинуюсь вам… с радостью…

– Так ступай же, – кричали ряженые, – воздай честь

Императору Мимов, Королю Проказников, Великому

Герцогу Часа Тьмы и объясни, по какому праву ты расха-

живаешь по его владениям, чванливо позвякивая бубен-

цами да вырядившись в кожу для сапог, и не платишь ему

дани? Знаешь ли ты, что подлежишь казни за измену ко-

ролю?

– Это, я сказал бы, чересчур сурово, – проговорил

бедный Оливер, – я не знал, что его светлость нынче ве-

чером вступил в управление государством… Но я готов

искупить свою вину, насколько позволит кошелек скром-

ного шапочника, – поставить, скажем, в виде пени галлон

вина… или что-нибудь такое.

– Веди его к Императору! – закричали кругом.

И танцора поставили перед очень худым, но стройным

и красивым молодым человеком в великолепном одеянии:

пояс и тиара из павлиньих перьев, которые в те времена

привозились с востока как редкостная диковина, короткая

куртка и штаны из леопардовой шкуры, плотно облегавшие

стан, а все остальное затянуто в шелк телесного цвета для

вящего сходства с обычным представлением об индийском

князе. На ногах у него были сандалии, подвязанные алыми

шелковыми лентами, а в руке он держал нечто вроде дам-

ского веера тех времен, сделанного из павлиньих же

перьев, собранных в султан или метелку.

– Кто сия надменная особа, – сказал индийский вождь, –

осмелившаяся прицепить бубенчики плясуна к ногам осла?

Эй ты, приятель, твой наряд делает тебя нашим поддан-

ным, ибо нам подвластна вся Страна веселья, со всеми

мимами и менестрелями любого толка. Что? Язык прилип к

гортани? Он не допил, налейте ему винца полную нашу

скорлупку.

К губам упиравшегося пленника приставили огромную

тыквенную бутыль белого испанского вина, а князь браж-

ников потребовал:

– Раздави мне этот орешек, только честно, без гримас.

В умеренном количестве Оливер с удовольствием от-

ведал бы этого отличного вина, но предложенная доза по-

вергла его в ужас. Он отпил сколько мог и взмолился о

пощаде:

– Извините меня, ваше сиятельство, мне нынче пред-

стоит еще далекий путь, а ежели я выпью вина в меру ва-

шей всемилостивейшей щедрости, за которую нижайше вас

благодарю, то свалюсь в первую же сточную канаву.

– Можешь ты вести себя как веселый малый? А ну,

попрыгай. Ага! Раз… два… три!. Замечательно!. Еще!

Пришпорьте его (тут кто-то из свиты индийского князя

легонько кольнул Оливера мечом)… Ого, вот это да!

Подскочил, словно кот на крыше! Поднесите ему еще разок

скорлупку… Нет, без принуждения, он уплатил пеню

сполна и заслужил не только свободный пропуск, но и на-

граду. Стань на колени… так… и ты станешь рыцарем

Тыквенной Бутыли! Как тебя зовут? Эй, кто-нибудь,

одолжи мне свою рапиру!

– Оливером, с соизволения вашей чести… то есть ва-

шего высочества…

– Оливером? Значит, ты и так уже один из Дюжины

пэров*46 и судьба возвысила тебя сама, предвосхитив наше

намерение. Так встань же, дорогой сэр Оливер Соломенная

Башка, рыцарь славного ордена Тыквы… Встань во имя

Чепухи, ступай по собственным твоим делам, и черт с то-

бой! С такими словами князь бражников плашмя, но крепко

ударил шапочника рапирой по плечу. Рыцарь Тыквы

вскочил проворней прежнего и, подгоняемый улюлю-

каньем и смехом, домчался со всех ног, ни разу не оста-

новившись, до самого дома кузнеца так быстро, как бежит

от гончих лисица к своей норе.

Только стукнув уже кулаком в дверь, перепуганный

шапочник вспомнил, что нужно было подумать наперед, с

чем он предстанет перед Генри и как добьется от него

прощения за то, что нечаянно проговорился Саймону

Гловеру. На первый стук никто не отозвался, и, может

быть, после этой минутной задержки шапочник, одумав-

шись, отступился бы от своего намерения и пошел во-

свояси: но донесшийся издалека взрыв музыки и пения

оживил в нем страх снова попасть в руки озорников, от

которых он едва ушел. Торопливой, хотя и нетвердой ру-

кой Оливер вторично постучал в дверь кузнеца, и тут его

поверг в трепет густой, но не лишенный мелодичности

голос Генри Гоу, отозвавшийся из дома:

– Что за гость в этот час?.. Чего вам надобно?

46 Двенадцать пэров Карла Великого, получившие бессмертие в эпической поэзии.

– Это я… Оливер Праудфьют, – пролепетал шапочник.

– Я должен рассказать тебе занятную штуку, кум Генри.

– Неси свои глупости на другой базар, мне не до шуток,

– сказал Генри. – Ступай прочь… Сегодня я никого не

желаю видеть.

– Но, куманек… милый куманек! – отвечал воитель. –

На меня наседают негодяи, я прошу убежища под твоею

крышей!

– Дуралей! – крикнул Генри. – Ни один петух с воню-

чего двора, даже самый трусливый изо всех сражавшихся

нынче на проводах масленой, не станет трепать свои перья

о такую ворону, как ты!

В этот миг новый взрыв пения, и значительно прибли-

зившийся, как отметил шапочник, довел его тревогу до

предельного накала. Он опять взмолился, и в голосе его

прозвучал такой отчаянный и откровенный страх, точно

бедняга и впрямь подвергался непосредственной опасно-

сти:

– Ради нашего старого кумовства и пречистой богоро-

дицы, впусти меня, Генри, если не хочешь, чтобы нашли у

твоих дверей мой кровавый труп, изрубленный крово-

жадными Дугласами!

«Это покрыло бы меня позором, – подумал добросер-

дечный Смит. – И, сказать по правде, в городе небезопасно.

По улицам слоняется всякий народ, иной ястреб не по-

брезгает заклевать не только цаплю, но и воробья».

Пробурчав вполголоса эти мысли, Генри снял с двери

крепкий засов, предполагая, перед тем как впустить в свой

дом незваного гостя, проверить сперва, так ли велика

опасность. Но когда он выглянул за дверь, чтобы осмот-

реться, Оливер шмыгнул в дом, как вспугнутый олень в

кусты, и пристроился на кухне у Смитова очага раньше,

чем Генри успел окинуть взглядом переулок и убедиться,

что никакие враги не преследуют перетрусившего беглеца.

Он снова крепко запер дверь и вернулся на кухню, досадуя,

что, поддавшись жалости к трусу, позволил нарушить

мрачное свое одиночество, хоть и пора бы уж знать, по-

думал он, что жалость в нем так же легко пробудить, как

страх в его боязливом приятеле.

– Ну как? – сказал он, увидев, что шапочник преспо-

койно расположился у очага. – Что за дурацкая выходка,

мастер Оливер?.. Я никого поблизости не вижу, кто мог бы

тебя обидеть…

– Дай мне попить, добрый куманек, – сказал Оливер. –

У меня дыхание сперло, так я спешил к тебе!

– Я поклялся, – сказал Генри, – что в этом доме не будет

нынче гулянья … На мне, ты видишь, и одежда затрапез-

ная, и я не пирую, а пощусь, несмотря на праздник, потому

что на то есть причина. А ты уже и так довольно нагрузился

для праздника, судя по тому, как заплетается у тебя язык…

Если хочешь еще вина или эля, иди куда-нибудь в другое

место.

– Да, нынче меня крепко угостили, – сказал бедный

Оливер. – Я даже чуть не утоп в вине… Будь она проклята,

эта тыква!. Мне бы глоток воды, куманек, – уж в нем ты

мне, наверно, не откажешь? Или, если соблаговолишь,