Текст книги "Пертская красавица (ил. Б.Пашкова)"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

чашку холодного легкого пивка.

– Только и всего? Ну, за этим дело не станет, – сказал

Генри. – Но сильно же ты нализался, коли запросил таких

напитков.

С этими словами он нацедил из стоявшего рядом бо-

чонка большой, на добрую кварту, жбан. Оливер жадно

схватил его, поднес трясущейся рукой ко рту и, волнуясь,

высосал дрожащими губами все содержимое, хотя пиво,

как и просил он, было некрепкое, но так он был измучен

всяческими страхами и опасениями, что, поставив жбан на

дубовый стол, вздохнул во всю грудь, не говоря ни слова.

– Что ж, горло ты промочил, куманек, – сказал Смит – В

чем же дело? Где они, тс, что тебе грозили? Я никого не

видел.

– Да… Но за мною гнались двадцать человек, пока я не

свернул в твой переулок, – ответил Оливер. – Когда же они

увидели, что нас двое, они, понимаешь, растеряли свою

храбрость, которой у них достало бы, чтоб навалиться всем

сразу на кого-нибудь одного из нас.

– Не мели ты вздор, друг Оливер, – оборвал хозяин, – я

нынче не расположен шутить.

– Святой Иоанн Пертский мне свидетель, я вовсе не

шучу. Меня остановили и подло всего искололи, – он

провел ладонью по задетым местам, – сумасшедший Давид

Ротсей с горлопаном Рэморни и всеми прочими. Они влили

в меня целый бочонок мальвазии.

– Глупости ты говоришь, приятель. Рэморни чуть не

при смерти, как рассказывает всюду торговец зельями, ни

он, ни все они не могли, конечно, встать среди ночи, чтобы

так озорничать.

– Спорить не стану, – ответил Оливер, – но я видел

компанию при факелах и жизнью своей поклянусь, что на

них были шапки, которые я сам сделал по их заказу в эту

зиму после дня святого Иннокентия. Чудного покроя

шапки – и уж свой-то стежок я от всякого отличу.

– Да, тебя, пожалуй, могли крепко поколотить, – со-

гласился Генри. – Страшновато теперь идти назад, уж

лучше я прикажу, чтобы тебе постелили здесь. Но ты сразу

же ляжешь, потому что я не расположен разговаривать.

– Н-да… Я был бы очень тебе благодарен нынче за

ночлег, да только моя Моди рассердится. То есть не рас-

сердится, это бы меня ничуть не испугало, но, сказать по

правде, она будет очень беспокоиться в такую бражную

ночь, потому что знает, что я, как и ты, смел на язык и скор

на расправу.

– Так иди домой, – сказал Смит, – и покажи ей, мастер

Оливер, что ее сокровище цело и невредимо. На улицах

тихо… И, скажу напрямик, мне хочется побыть одному.

– Да, только мне надобно поговорить с тобой кое о чем,

– начал опять Оливер, которому и оставаться было боязно и

уходить не хотелось. – Вышел у нас шум в городском со-

вете из-за того дела в ночь на святого Валентина. Мэр

сказал мне часа четыре назад, что спор будет разрешен

единоборством двух бойцов, по одному с каждой стороны,

и что наш знакомец Чертов Дик должен показать свою

рыцарскую доблесть и сразиться за дело Дугласа и знати, а

один из нас – либо ты, либо я – будет биться за Славный

Город. Так вот, хоть я и постарше, все же я согласен ради

дружбы и любви, какую мы всегда питали друг к другу,

уступить тебе первенство, а самому удовольствоваться

более скромной обязанностью палочника47.

47 Так в старину назывались следившие за правилами поединка секунданты,

эмблемой которых были белые палки.

Генри Смит, как ни был он рассержен, еле удержался от

улыбки.

– Если только это гонит от тебя покой и до полуночи не

дает тебе улечься спать, я легко улажу вопрос. Тебе не

придется отказываться от лестного преимущества. Я сра-

жался в поединках много раз – слишком, слишком много. А

ты, я думаю, встречался только со своим деревянным сул-

таном: было бы нехорошо, нечестно, неблагородно с моей

стороны воспользоваться твоею дружеской жертвой. Иди

же домой, и пусть боязнь упустить почет не тревожит твой

сон. Спи спокойно в уверенности, что ты примешь вызов, и

по праву, потому что этот дерзкий наездник нанес тебе

обиду.

– Я очень тебе признателен и премного благодарен, –

сказал Оливер, сильно смущенный нежданной уважи-

тельностью оружейника. – Ты мне добрый друг, каким я

всегда тебя считал. Но я так же дружески предан Генри

Смиту, как и он Оливеру Праудфьюту. Клянусь святым

Иоанном, я не стану драться по этому спору в ущерб для

твоей чести. А уж раз я так сказал, никакой соблазн не за-

ставит меня пойти на попятный, ведь не захочешь ты,

чтобы я стал клятвопреступником, хотя бы и ради чести

сразиться в двадцати поединках.

– Послушай, – сказал Смит, – признайся, что ты бо-

ишься, Оливер. Скажи правду честно и прямо, а иначе я

тебе предоставлю самому расхлебывать кашу.

– Нет, милый кум, – ответил шапочник, – ты знаешь,

что я никогда ничего не боюсь. Но что и говорить, этот Дик

– отчаянный головорез, а у меня жена, моя бедная Моди, ты

знаешь… и малые дети. Ну, а у тебя…

– A y меня, – перебил поспешно Генри, – нет никого и

никогда не будет.

– Словом… раз оно так, я предпочел бы, чтобы на по-

единок вышел не я, а ты.

– Эх, клянусь святою девой, куманек, – сказал Смит, –

легко тебя одурачить! Знай же, глупая голова, что сэр

Патрик Чартерис всегда любил потешиться, и он над тобой

подшутил. Неужели ты думаешь, он вверил бы честь го-

рода твоей руке? Или я уступил бы тебе первенство, когда

пошел бы об этом спор? Ладно, ступай домой, и пусть

Моди наденет тебе на голову теплый ночной колпак, а ут-

ром, когда ты съешь горячий завтрак и выпьешь чашку

чистой воды, ты сможешь сразиться со своим чурбаном,

или султаном, как ты его называешь, – только на нем и

доведется тебе в жизни испробовать, как бьют сплеча.

– От тебя ли я это слышу, приятель? – ответил Оливер с

большим облегчением, но все же почитая нужным пред-

ставиться обиженным. – Ты все дразнишься, но мне нипо-

чем, счастье твое, что ты не можешь настолько меня

обозлить, чтобы я с тобой рассорился. Ладно, мы кумовья,

и я в твоем доме. С чего бы это мы, два лучших в Перте

удальца, вдруг скрестили клинки? Ну нет! Я знаю твой

горячий нрав и умею это прощать… Значит, спор, ты го-

воришь, улажен?

– Вполне. Так все гладко, что молот глаже не заделает

заклепку, – сказал Смит. – Горожане выдали Джонстону

кошель с золотом – за то, что он не избавил их от беспо-

койного человека по имени Оливер Праудфьют, когда тот

был у него в руках, и за это золото мэру достался Бессон-

ный остров, который король ныне жалует ему, потому что

всегда в конечном счете все оплачивает король. Таким

образом, сэр Патрик получает отличный луг, прямо на-

против своего замка, а наша честь ублажена вдвойне: ведь

что даровано мэру, то, сам понимаешь, даровано городу. А

главное, Дуглас покинул Перт – двинулся в поход на анг-

личан, которых, люди поговаривают, призвал из-за рубежа

изменник Марч. Так что Славный Город освободился от

обременительного гостя.

– Но, во имя святого Иоанна, как же все это обделали

тишком? – спросил Оливер. – Не было ни с кем разговору?

– Понимаешь, друг Оливер, я думаю, дело вышло так:

парень, которому я отрубил руку, оказался, как сейчас

выясняется, слугой сэра Джона Рэморни. Он бежал к себе

на родину, в Файф. И туда же ссылают сэра Джона – на

радость каждому порядочному человеку. Ну, а всюду, где

замешан сэр Рэморни, там ищи в придачу и другого чело-

века, куда повыше. Саймон Гловер, я полагаю, так это и

объяснил сэру Патрику Чартерису. Если верна моя догадка,

то мне впору благодарить небо со всеми святыми, что я не

зарубил его там на лестнице, когда он попался мне в руки.

– Я тоже от души благодарю небо и всех святых! –

сказал Оливер. – Я, как ты знаешь, стоял у тебя за спиной

и…

– Об этом, коли ты не глуп, помалкивай: закон строго

карает всякого, кто поднимет руку на принца, – сказал

Смит. – Лучше не хвататься за подкову, пока она не остыла.

Сейчас дело замяли.

– Если так, – сказал Оливер, отчасти встревоженный,

но, в общем, скорее успокоенный сообщениями своего

неплохо осведомленного приятеля, – я вправе жаловаться

на сэра Патрика Чартериса: как же это он, мэр нашего го-

рода, играет честью почтеннейшего горожанина?

– Правильно, Оливер! Вызывай его к барьеру, и он

прикажет своему йомену спустить на тебя собак. Но

смотри, уже далеко за полночь, тебе не пора ли?

– Нет, я хотел кое о чем с тобой потолковать, куманек.

Но выпью сперва еще кружечку твоего холодненького

пивка.

– Чума на тебя, дурень! Я готов послать тебя туда, где

холодные напитки – редкостный товар. Ладно, выдуй хоть

весь бочонок, если хочешь.

Оливер налил себе жбан, но пил (вернее, делал вид, что

пьет) очень медленно, оттягивая время, чтобы обдумать,

как подступиться к другому предмету разговора – пред-

мету, касаться которого было куда как не просто сейчас,

когда Смит казался таким раздраженным. В конце концов

ничего лучшего не пришло ему в голову, как бухнуть сразу:

– Я сегодня видел Саймона Гловера, кум.

– Так, – сказал Смит низким, густым и суровым голо-

сом. – Ты видел, а я тут при чем?

– Ни при чем, ни при чем, – оторопел шапочник. –

Только я думал, может быть, тебе любопытно будет узнать,

что он с глазу на глаз спросил меня, встречал ли я тебя на

Валентинов день после драки у доминиканцев – и с кем ты

был.

– А ты, я поручусь, сказал ему, что встретил меня с

уличной певицей по горло утопающим в грязи?

– Знаешь Генри, я не умею лгать, но я все с ним уладил.

– Как же, скажи на милость? – спросил Смит.

– А очень просто. Папаша Саймон, сказал я, вы старый

человек, вы не понимаете нас, удальцов, в чьих жилах

молодость бурлит, точно ртуть. Вы думаете, верно, что он

занят этой девчонкой, сказал я, и, может быть, припрятал ее

где-нибудь в Перте, в тайном уголке? Ничего похожего! Я

знаю, сказал я, и могу в том поклясться, что на другое утро

она ушла ранехонько из его дома и уехала в Данди. Ну что,

разве я не помог тебе в нужде?

– Еще бы не помог! Если хоть что-нибудь могло в этот

час усилить мою муку и горе, так только это: когда я глу-

боко увяз в болоте, приходит такой, как ты, осел и ставит

неуклюжее копыто мне на голову, чтобы окончательно

меня утопить! Ступай вон, и пусть тебе будет такая удача,

какую ты заслужил, сунувшись в чужие дела, и тогда, я

думаю, тебя найдут сломавшим себе шею в первой же ка-

наве. Вон отсюда, или я выброшу тебя за дверь головой

вперед!

– Ха-ха-ха! – рассмеялся принужденным смехом Оли-

вер. – Ну и шутник же ты! Но, может быть, кум Генри, ты

пройдешься со мной до Мучного ряда и заглянешь к нам,

чтоб развеять печаль?

– Будь ты проклят, не пойду! – отрезал Смит.

– Если зайдешь, я угощу тебя вином, – сказал Оливер.

– Я угощу тебя дубинкой, если ты еще тут замешка-

ешься! – сказал Генри.

– Ну, так я надену твое кожаное полукафтанье и твой

стальной шлем, и пойду, как ходишь ты, вразвалку, и буду

насвистывать песенку о том, «как ломали кости в Лонкар-

ти», если меня примут за тебя, они и вчетвером не посмеют

подойти ко мне близко.

– Бери что хочешь, черт с тобой. Только убирайся.

– Ладно, ладно, Хэл, мы встретимся с тобою, когда ты

будешь в лучшем расположении духа, – сказал Оливер, уже

облачившись в его платье.

– Ступай … И чтоб больше я не видел твоей чванной

рожи!

Оливер оставил наконец гостеприимного хозяина и

побрел вразвалку, подражая, как умел, тяжелой поступи и

широким жестам своего грозного друга и насвистывая пе-

сенку о разгроме датчан в Лонкарти, которую он перенял у

Смита, посчитав ее любимой песней оружейника, – а ему

он всегда и во всем тщился подражать. Но когда без-

обидный, хоть и самонадеянный мастер, выйдя из Уинда,

свернул на Хай-стрит, кто-то сзади ударил его по затылку,

плохо защищенному шлемом, и шапочник упал на месте.

Имя Генри – друга, к чьей защите он привык прибегать, –

замерло на его языке.

ГЛАВА XVII

Ну чем же я не принц?

Фальстаф*

Вернемся к бражникам, которые полчаса назад с бур-

ным ликованием засвидетельствовали подвиг Оливера в

пляске – последний, какой суждено было свершить бед-

ному шапочнику, – а затем буйным гиканьем проводили

его поспешное отступление. Нахохотавшись вволю, они

пустились дальше в свой веселый путь, забавляясь и озо-

руя, останавливая и пугая редких прохожих, но, надо

признать, никому не нанося существенной обиды, ни те-

лесной, ни нравственной. Наконец, устав слоняться, их

главарь дал знак своим затейникам обступить его тесным

кольцом.

– Вы видите в нашем лице, мои храбрые сотоварищи и

мудрые советники, – сказал он, – истинного короля Шот-

ландии48, достойного держать власть в своих руках. Мы

правим в те часы, когда ходит вкруговую чаша и стано-

вится ласковей красота, когда бесчинство бодрствует, а

степенность храпит на соломенном тюфяке. Мы предос-

тавляем нашему наместнику, королю Роберту, скучную

задачу обуздывать честолюбивую знать, ублаготворять

жадное духовенство, приводить в повиновение диких

горцев и улаживать кровавую вражду. И так как наша

власть есть власть радости и наслаждения, нам пристало

поспешно двинуть наши силы на спасение тех наших

верных вассалов, кто, по злосчастью, захвачен в плен

черной заботой и болезнью, именуемой ипохондрией. Речь

идет в первую очередь о сэре Джоне – в просторечии Рэ-

морни. Мы не встречали его со времени побоища на Кэр-

фью-стрит, и хотя нам известно, что он был ранен в этом

деле, мы не видим причины, почему не может он должным

образом оказать нам почет и повиновение. Эй, глашатай

ордена Тыквенной Бутыли, звал ты по всей форме сэра

Джона принять участие в вечернем пиршестве?

– Звал, милорд.

48 В шотландской Книге статутов мы находим множество актов о тех озорных

шутках, порой со смертельным исходом, какие разыгрывались во времена наших предков

под эгидой лиц, избираемых отправлять высокую должность Королевы Мая, Принца

Святок, Аббата Безрассудства, и т. д. и т. п., соответствовавших английскому Малютке

Епископу и французскому Аббату Веселья*. Равно и на проводах масленой избирались

подобные же шутовские короли и вельможи.

– А сообщил ты ему, что мы отсрочим для него на эту

ночь приговор об изгнании, дабы можно было нам – коль

скоро вынесла высшая власть такое постановление – хотя

бы весело отпраздновать проводы старого друга?

– Так я и доложил, милорд, – ответил шутейный ге-

рольд.

– И он не написал в ответ ни строчки? Он, столь по-

хваляющийся своей великой ученостью?

– Сэр Джон лежал в постели, милорд, и меня к нему не

допустили. Как мне передавали, он прожил эти дни в

строгом уединении, пряча свои синяки и удрученный не-

милостью вашего высочества – да и не решаясь показаться

на улицах после того, как едва унес ноги от горожан, когда

те загнали его с двумя слугами в доминиканский мона-

стырь. Слуг он отослал в Файф, пока они тут не наговорили

лишнего.

– Что ж, неглупо, – сказал принц, который, как нам не

нужно разъяснять догадливому читателю, мог называться

так не только лишь по праву шутовского коронования. – Он

поступил разумно, убрав подальше своих болтливых

сподвижников. Но в том, что сэр Джон не присутствует на

нашем торжественном празднестве, указ о котором был

нами заблаговременно издан, я усматриваю прямой мятеж

и отречение от своего суверена. Однако если рыцарь и в

самом деле в плену у болезни и печали, мы должны лично

проведать его. Ибо нет лучшего лекарства от этих скорбей,

нежели наше присутствие и нежный поцелуй тыквенной

бутыли… Пошли, царедворцы, певцы, телохранители наши

и сподвижники! Поднимите ввысь великую эмблему на-

шего достоинства… Выше, говорю я, наши тыквы! И пусть

в носители этих сосудов, наполняющих чаши кровью своих

жил, будут избраны самые трезвые из моих весельчаков.

Их ноша тяжела и драгоценна, а они, хоть это в наших

глазах не порок, покачиваются и спотыкаются больше чем

желательно. Итак, вперед, господа, а менестрелям – запеть

самую дерзкую, самую радостную песню!

Они двинулись в хмельном ликовании, и бесчисленные

факелы бросали по узким улицам красные отсветы на

оконца, откуда выглядывали в ночных колпаках домовла-

дельцы – одни или с женами – посмотреть украдкой, что за

дикое гулянье нарушило сон города в неурочный час. На-

конец веселое шествие остановилось перед домом сэра

Джона Рэморни, отделенным от улицы небольшим двором.

Гости стучали, гремели, орали, ругая не желавших от-

ворить ворота стражников и обещая отомстить. Самым

легким наказанием, каким они грозили, было заточить

виновных в пустую бочку в Массаморе 49 при дворце

Принца Увеселений, иначе говоря – в пивном погребе. Но

Ивиот, паж Рэморни, отлично узнавший голоса непроше-

ных гостей, так смело стучавших в дверь, щадя сон своего

хозяина, почел наилучшим ничего не отвечать, в надежде

что бражники пройдут мимо: попытка уговорить их, он

знал, ни к чему не приведет. Спальня его хозяина выходила

окнами в маленький сад, и паж надеялся, что шум не раз-

будит больного, а на прочность наружных ворот он вполне

49 Массамор, или Масси Мор, – главная тюрьма феодального замка. Предпола-

гают, что это наименование проникло к нам в результате сношений с народами Востока в

эпоху крестовых походов. Доктор Джеймисон приводит ссылку на один старинный ла-

тинский путеводитель: «Proximus est carcer subterraneus sive ut Mauri appellant

Mazmorra»(«Ближайшей является подземная темница или, как ее называют мавры,

Мазморра» (лат.))

полагался, гости будут стучать, решил он, пока не надоест

или пока в их пьяные головы не взбредет какая-нибудь

другая затея. Бражникам и впрямь, по-видимому, наску-

чили крик и шум, который они сами же производили, ко-

лотя в ворота, но их шутейный принц (увы, не только шу-

тейный!) упрекнул их, назвав ленивыми и скучными слу-

жителями бога вина и веселья.

– Подайте сюда, – сказал он, – наш ключ – вон он ле-

жит!.. – и откройте им непокорную дверь.

«Ключ», на который он указывал, представлял собой

здоровенную балку, брошенную среди улицы с обычным

небрежением к порядку, характерным для шотландского

города той поры.

Расшумевшиеся «индийцы» мгновенно подхватили

балку на руки и сообща с разбегу ударили ею в ворота так

сильно, что петли, засов и крюк залязгали и должны были,

казалось, уступить. Ивиот не стал дожидаться, когда таран

сделает свое дело. Он вышел во двор и, задав для про-

формы несколько быстрых вопросов, приказал приврат-

нику отворить ворота, как будто только сейчас узнал пол-

ночных гостей.

– Лживый раб вероломного хозяина! – сказал принц. –

Где наш неверный вассал сэр Джон Рэморни – отступник,

не отозвавшийся на наш призыв?

– Милорд, – сказал Ивиот, склоняясь перед высоким

саном предводителя банды, и действительным и шуточ-

ным, – моему хозяину сильно неможется. Он принял сно-

творное, и… извините меня, ваша светлость, если я скажу

вам, что сейчас с ним нельзя говорить, не подвергнув

опасности его жизнь.

– Вздор! Не говори мне об опасности, юный мастер

Тивиот… Чивиот… Ивиот, или как там тебя… Веди меня

прямо в спальню к твоему хозяину! Или просто отвори мне

дверь в его жилище, и я сам пойду наугад… Выше тыкву,

храбрые мои друзья, и смотрите не пролейте ни капли на-

питка, который господин Бахус послал нам во исцеление

всех телесных скорбей и душевных страданий. Выходите с

нею вперед, говорю вам, дабы каждый из нас мог видеть

священную оболочку, в которой заключен драгоценный

напиток.

Принц, как сказал, вошел в дом и, прекрасно зная рас-

положение комнат, взбежал по лестнице в сопровождении

пажа, тщетно умолявшего соблюдать тишину, и со всей

своей буйной ватагой ворвался в комнату раненого.

Если доводилось вам, несмотря на мучительную боль,

заснуть под действием снотворного, а затем из-за шума

пробудиться от того неестественного бесчувствия, в кото-

рое вас насильственно погрузило лекарство, то вы легко

себе представите тревогу и смятение сэра Джона Рэморни и

его телесную муку, взаимно усиливавшие друг друга. А

если вы учтете, что вдобавок к этим чувствам его смущала

мысль о преступном приказе, недавно отданном и, воз-

можно, исполняемом в эту минуту, вы тогда поймете, как

было страшно пробуждение, которому раненый предпочел

бы вечный сон. В стоне, каким дал он знать, что к нему

возвращается сознание, было что-то настолько жуткое, что

даже бражники благоговейно смолкли. В полулежачем

положении, как застал его сон, сэр Джон повел глазами, и

ворвавшиеся в комнату странные фигуры представились

его расстроенному воображению вдвойне причудливыми.

– Значит, все это так, – забормотал он про себя, – не

лжет писание! Вот они, черти, и я осужден навеки! Сна-

ружи нет никакого огня, но я чувствую его… чувствую в

своей груди… Он так горит, точно там, внутри, пылают

семь печей.

Пока он в смертном ужасе глядел вокруг, стараясь хоть

несколько прийти в себя, Ивиот подошел к принцу и, упав

перед ним на колени, взмолился, чтобы тот удалил из

комнаты своих людей.

– Этот шум, – сказал он, – может стоить моему хозяину

жизни.

– Не бойся, Чивиот, – ответил герцог Ротсей. – Будь он

даже на пороге смерти, вот это вырвет у чертей их добы-

чу… Поднесите тыкву, господа.

– Приложиться к бутыли для него смерть, – сказал

Ивиот. – Если он сейчас выпьет вина, он умрет.

– Так должен выпить за него кто-нибудь другой, его

заместитель, и больной исцелится. Да пожалует наш пре-

освященный владыка Бахус сэра Джона Рэморни утехою,

веселием сердечным, прочисткой легких и игрой вообра-

жения – своими приятнейшими дарами! А на верного

слугу, который за него осушит кубок, да перейдут тошнота

и рвота, расслабление нервов, муть в глазах и сумятица в

мыслях – все то, что наш великий властитель добавляет к

своим дарам, ибо иначе, прияв их, мы бы слишком упо-

добились небожителям… Что скажешь, Ивиот? Не будешь

ли ты тем верным слугой, который осушит чашу во благо

своего господина как его представитель? Выпей, и мы уй-

дем удовлетворенные, потому что, сдается мне, вид у на-

шего вассала плоховатый.

– Я бы сделал все, что в моих силах, – сказал Ивиот, –

лишь бы избавить моего господина от питья, которое мо-

жет его убить, а вашу светлость – от сознания, что вы ви-

новник его смерти. Но вот человек, который совершит этот

подвиг с великой охотой и вдобавок поблагодарит ваше

высочество.

– Кого мы видим пред собой? – сказал принц. – Мясник,

и, кажется, прямо с бойни! Разве мясники не отдыхают от

дел в канун великого поста? Ух, как разит от него кровью!

Это сказано было о Бонтроне. Ошеломленный шумом в

доме, где ожидал найти мрак и тишину, и одурев от вина,

поглощенного им в огромном количестве, он стоял в две-

рях, тупо глядя на странное зрелище, его куртка буйволо-

вой кожи была залита кровью, а в руке он держал окро-

вавленный топор, являя отталкивающий вид для бражни-

ков, ощутивших в его присутствии безотчетный страх и

омерзение.

Когда этому неуклюжему и свирепому дикарю под-

несли тыквенную бутыль и он жадно протянул к ней руку,

измазанную, казалось, в крови, принц закричал:

– Уведите его вниз – мерзавец не должен пить перед

нами! И найдите ему другой какой-нибудь сосуд, а не

священную тыкву, эмблему нашей гульбы. Лучше всего

подошло бы свиное корыто, если сыщется. Убрать его

отсюда и напоить как положено, во искупление трезвости

его хозяина… А меня оставьте с сэром Джоном и его па-

жом… Нет, по чести – он мне очень не понравился на вид,

тот мерзавец!

Спутники принца вышли из комнаты, остался один

Ивиот.

– Боюсь, – начал принц, подойдя к кровати, совсем в

другом тоне, чем говорил до сих пор, – боюсь, мой дорогой

сэр Джон, что мы явились не вовремя. Но вина на тебе

самом. Ты знаешь наш старый обычай и сам принимал

участие в подготовке к празднику, а между тем с Вален-

тинова дня не показывался нам на глаза – а сегодня заго-

венье перед великим постом! Твое дезертирство граничит с

прямым мятежом и означает измену Королю Веселья и

уставу ордена Тыквенной Бутыли.

Рэморни поднял голову и остановил на принце ту-

манный взгляд, потом кивнул Ивиоту, чтобы тот дал ему

пить. Паж налил большую чашу настоя ромашки, которую

больной осушил жадными глотками, торопливо и весь

дрожа. Затем он несколько раз приложился к живительной

эссенции, нарочно для такого случая оставленной врачом,

и его рассеянные мысли пришли наконец в ясность.

– Дай мне пощупать твой пульс, дорогой Рэморни, –

сказал принц, – я кое-что смыслю в этом искусстве. Как!

Ты мне протягиваешь левую руку, сэр Джон? Это против

правил как медицины, так и учтивости.

– Правая уже отслужила вашему высочеству, – про-

бормотал больной тихим, надломленным голосом.

– Что ты хочешь сказать? – смутился принц. – Я знаю,

твой слуга Черный Квентин потерял руку, но он и левой

может наворовать ровно столько, сколько надо, чтобы

угодить на виселицу, так что в его судьбе ничто, в сущно-

сти, не изменилось.

– Эту потерю на службе вашей милости понес не он…

Ее понес я, Джон Рэморни.

– Ты? – сказал принц. – Ты дурачишь меня, или твой

рассудок еще не прояснился после снотворного.

– Даже если сок всех маков Египта сольется в одно

питье, – сказал Рэморни, – его действие на меня рассеется,

когда я погляжу вот на это.

Он вынул из-под одеяла забинтованную правую руку и

протянул ее принцу.

– Если все это развязать, – сказал он, – ваше высочество

увидит кровавый обрубок – все, что осталось от той руки,

которая всегда была готова обнажить меч по первому ве-

лению вашей милости.

Ротсей в ужасе отшатнулся.

– Это должно быть отомщено! – воскликнул он.

– В малой мере уже отомщено, – сказал Рэморни. –

Кажется, я видел здесь только что Бонтрона… Или видение

ада, возникшее в моем мозгу, когда я пробудился, поро-

дило близкий ему образ? Ивиот, позови этого скота – ко-

нечно, если он в пристойном виде.

Ивиот вышел и вскоре вернулся с Бонтоном, избавив

его от наказания, для него не столь уж неприятного, – вы-

пить вторую бутыль вина, потому что первую он уже

осушил и она не произвела на него заметного действия.

– Ивиот, – сказал принц, – не позволяй этой твари по-

дойти ко мне. Моя душа отшатывается от него в ужасе и

отвращении, в его внешности есть что-то столь чуждое

моей природе, что меня кидает в дрожь, как перед мерзо-

стной змеей, против которой восстает инстинкт.

– Сперва послушаем, что он скажет, милорд, – возразил

Рэморни. – Он немногословен, как никто, разве что заста-

вили бы говорить мехи с вином. Ты с ним расправился,

Бонтрон?

Дикарь поднял секиру, которую все еще держал в руке,

и снова опустил лезвием вниз.

– Хорошо. Как ты узнал человека? Ночь, мне сказали,

темная.

– По виду и на слух: одежда, походка, свист.

– Довольно, прочь с моих глаз!. А ты, Ивиот, вели дать

ему золота и вина вдосталь по скотской его природе…

Прочь с моих глаз!. И ты вместе с ним.

– А кого умертвили? – спросил принц, избавившись от

чувства омерзения и ужаса, которое владело им, покуда

убийца был у него перед глазами. – Надеюсь, это только

шутка? Если нет, я должен назвать такое деяние опромет-

чивым и диким. Кого же постигла жестокая участь быть

зарезанным этим кровожадным и грубым рабом?

– Человека немногим лучше его, – сказал раненый, –

жалкого ремесленника, которому, однако, волей судьбы

случилось превратить Рэморни в калеку, черт бы уволок

его низкую душу!. Мою жажду мести не насытит его

смерть – капля воды, упавшая в горн. Я буду краток, по-

тому что опять мои мысли пошли вразброд, только необ-

ходимость еще связывает их на время, как держит колчан

горстку стрел. Вы в опасности, милорд, я это знаю навер-

ное… Вы пошли против Дугласа и притом оскорбили ва-

шего дядю… И вызвали еще неудовольствие отца… что,

впрочем, было бы пустяком, когда бы не все остальное.

– Я сожалею, что вызвал неудовольствие отца, – сказал

принц, предав забвению такое незначительное происше-

ствие, как убийство ремесленника, едва лишь речь зашла о

более важном предмете. – Но если суждено мне жить на

свете, сила Дугласа будет сломлена. Не много пользы по-

лучит Олбени от всей своей хитрости.

– Да… если… если, милорд! – сказал Рэморни. – При

таких противниках, как у вас, вы не должны полагаться на

«если» да «кабы» – вы сразу должны сделать выбор: убить

вам или быть убитым.

– Что ты говоришь, Рэморни? Тебя лихорадит, ты бре-

дишь! – ответил герцог Ротсей.

– Нет, милорд, – сказал Рэморни, – как бы я ни обезу-

мел, мысли, что сейчас проносятся в моем уме, уняли бы

лихорадку. Возможно, сожаление о моей потере доводит

меня до исступления, а тревога за ваше высочество толкает

на дерзкие замыслы… Но я в полном разуме, когда говорю

вам, что если вы желаете носить когда-либо корону Шот-

ландии… нет, больше того – если хотите еще раз встретить

день святого Валентина, вы должны…

– Что же я должен сделать тогда, Рэморни? – сказал

высокомерно принц. – Надеюсь, ничего, что недостойно

меня?

– Конечно, ничего недостойного, не подобающего

принцу Шотландии, если кровавые летописи нашей страны

рассказывают правду, но нечто такое, перед чем, наверно,

содрогнется принц шутов и бражников.

– Ты строг, сэр Джон Рэморни, – сказал с откровенной

досадой Ротсей, – но потеря, понесенная тобой на нашей

службе, дает тебе право осуждать нас.

– Милорд Ротсей, – сказал рыцарь, – хирург, леча мне

этот покалеченный обрубок, сказал, что чем ощутимее боль

от его ножа и прижигания, тем вернее могу я рассчитывать

на быстрое выздоровление. Так и я, не колеблясь, задену

ваши чувства, потому что, поступая таким образом, я, мо-

жет быть, заставлю вас яснее осознать, какие меры необ-

ходимы для вашей безопасности. Ваше величество, вы

слишком долго предавались безрассудному шутовству.

Пора вам стать мужчиной и политиком, или вы будете

раздавлены, как мотылек, на груди цветка, вокруг которого

вы вьетесь.

– Мне кажется, я знаю, почему, сэр Джон, вы вспом-

нили вдруг о морали: вы наскучили веселым шутовством

(церковники зовут его пороком), и вот вас потянуло к

серьезному преступлению. Убийство или резня придадут

вкус кутежу, как маслина на закуску сообщает прелесть

вину. Но самые дурные мои поступки – только легкие

шалости, я не нахожу вкуса в кровавом ремесле, и мне

претит… я даже слышать не могу об убиении хотя бы са-

мого жалкого подлеца… Если суждено мне взойти на

престол, я думаю подобно моему отцу отрешиться от сво-

его имени и назваться Робертом в память Брюса… да, и

когда это сбудется, каждый мальчишка в Шотландии

поднимет в одной руке бутыль, а другою обовьет за шею

свою девчонку, и мужество будет проверяться на поцелуях

и кубках – не на кинжалах и палашах, и на могиле моей

напишут: «Здесь лежит Роберт, четвертый король этого

имени. Он не выигрывал сражений, как Роберт Первый, он

не возвысился из графов в короли, подобно Роберту Вто-

рому, не возводил церквей, как Роберт Третий*, – он удо-

вольствовался тем, что жил и умер королем весельчаков!»

Из всех моих предков за два столетия я хотел бы затмить

славу одного лишь короля Коула, о котором поется:

Коул, король наш старый,

Из глиняной пил чары.

– Мой милостивый государь, – сказал Рэморни, – раз-