Текст книги "Пертская красавица (ил. Б.Пашкова)"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

наскучив этими маневрами, то ли убоявшись, как бы в та-

ком соревновании его неповоротливая сила не сдала перед

ловкостью Смита, Бонтрон занес свою секиру для прямого

удара сверху и, опуская ее, добавил к тяжести оружия всю

силу своей могучей руки. Однако Смит, отпрянув в сто-

рону, избежал удара, слишком сильного, чтобы можно

было его отразить даже с самой выгодной позиции. Бон-

трон не успел снова стать в оборону, как Генри нанес ему

сбоку такой удар по стальному его колпаку, что убийца

сразу распростерся на земле.

– Сознайся или умри! – сказал победитель, наступив

ногой на тело побежденного и приставив к его горлу ост-

рый конец секиры – тот кинжал или стальной шип, кото-

рым она снабжена с обратного конца.

– Сознаюсь, – сказал негодяй, широко раскрытыми

глазами глядя в небо. – Дай встать.

– Не дам, пока не сдашься, – сказал Гарри Смит.

– Сдаюсь! – буркнул Бонтрон.

И Генри громко провозгласил, что противник его по-

бежден.

Тогда прошли на арену Ротсей с Олбени, верховный

констебль и настоятель доминиканского монастыря и, об-

ратившись к Бонтрону, спросили, признает ли он себя по-

бежденным.

– Признаю, – ответил злодей.

– И виновным в убийстве Оливера Праудфьюта?

– Да… Но я принял его за другого.

– Кого же ты хотел убить? – спросил настоятель. –

Исповедайся, сын мой, и заслужи исповедью прощение на

том свете, ибо на этом тебе не много осталось свершить.

– Я принял убитого, – отвечал поверженный боец, – за

того, чья рука меня сразила, чья стопа сейчас давит мне

грудь.

– Благословение всем святым! – сказал настоятель. –

Ныне каждый, кто сомневался в святом испытании, про-

зрел и понял свое заблуждение. Глядите, преступник попал

в западню, которую приготовил безвинному.

– Я, сдается мне, раньше никогда и не видывал этого

человека, – сказал Смит. – Никогда я не чинил обиды ни

ему, ни его близким. Спросите, если угодно будет вашему

преподобию, с чего он надумал предательски меня убить.

– Вопрос вполне уместный, – сказал настоятель. –

Пролей свет среди тьмы, сын мой, хотя бы вместе с исти-

ной он осветил и твой позор. По какой причине ты хотел

умертвить этого оружейника, который утверждает, что

ничем тебя не обидел?..

– Он учинил обиду тому, кому я служу, – ответил

Бонтрон, – и я пошел на это дело по его приказу.

– По чьему приказу? – спросил настоятель.

Бонтрон молчал с минуту, потом прорычал:

– Он слишком могуществен, не мне его называть.

– Послушай, сын мой, – сказал церковник, – пройдет

короткий час, и для тебя могущественное и ничтожное на

этой земле станут равно пустым звуком. Уже готовят

дроги, чтобы везти тебя к месту казни. А посему, сын мой, я

еще раз призываю тебя: позаботься о спасении своей души

и во славу небес раскрой нам правду. Не твой ли господин,

сэр Джон Рэморни, побуждал тебя на столь гнусное дея-

ние?

– Нет, – отвечал простертый на земле негодяй, – кое-кто

повыше. – И он указал пальцем на принца.

– Тварь! – вскричал с изумлением герцог Ротсей. – Ты

посмел намекнуть, что твоим подстрекателем был я?

– Именно вы, милорд, – нагло ответил убийца.

– Умри во лжи, окаянный раб! – вскричал принц.

И, выхватив меч, он пронзил бы им клеветника, когда

бы не остановил его словом и делом лорд верховный кон-

стебль:

– Простите мне, ваша милость, но я отправляю свои

обязанности – подлец должен быть передан в руки палача.

Он недостоин умереть от чьей-либо еще руки, и меньше

всего от руки вашего высочества.

– Как! Благородный граф, – сказал во всеуслышание

Олбени в сильном волнении, истинном или притворном, –

вы дадите этому псу уйти отсюда живым, чтобы отравлять

уши людей наветом на принца Шотландского? Говорю вам,

пусть его здесь же изрубят в куски!

– Извините меня, ваша светлость, – сказал граф Эррол,

– но я обязан оказывать ему защиту, пока не свершилась

казнь.

– Так вздернуть его немедленно! – сказал Олбени. – А

вы, мой царственный племянник, что вы стоите, точно

окаменели от изумления? Соберитесь с духом… возра-

жайте осужденному, клянитесь… объявите именем всего

святого, что вы и знать не знали со этом подлом умысле.

Смотрите, люди переглядываются, шепчутся в сторонке.

Голову дам на отсечение, что эта ложь распространится

быстрее, чем божья правда… Обратитесь к ним, мой цар-

ственный родич. Неважно, что вы скажете, лишь бы вы

отрицали уверенно и твердо.

– Как, сэр! – молвил Ротсей, он одолел наконец немоту,

которая нашла на него от неожиданности, от чувства уни-

жения, и с высокомерным видом повернулся к дяде. – Вы

хотите, чтобы я положил на весы слово наследника короны

против клеветы презренного труса? Кто может поверить,

что сын его короля, потомок Брюса, способен ставить за-

падню, посягая на жизнь бедного ремесленника, пусть

думает в свое удовольствие, что негодяй сказал правду.

– Я первый же этому не поверю, – сказал, не раздумы-

вая, Смит. – Я всегда был почтителен к его высочеству

герцогу Ротсею, и никогда не дарил он меня недобрым

словом или взглядом, не чинил мне зла. Я и подумать не

могу, чтоб он замыслил против меня такое низкое дело.

– А это почтительно – сбросить его высочество с ле-

стницы на Кэрфью-стрит в ночь на святого Валентина? –

сказал Бонтрон. – И как вы думаете, за такую услугу дарят

добрым взглядом или недобрым?

Это было сказано так дерзко, представилось столь

правдоподобным, что уверенность Смита в невиновности

принца поколебалась.

– Эх, милорд, – сказал он, горестно взглянув на Ротсея,

– неужели ваше высочество умышляли лишить жизни не-

повинного человека за то, что он по долгу чести вступился

за беззащитную девушку? Уж лучше бы мне было умереть

на этой арене, чем остаться в живых и услышать такое о

правнуке Брюса!

– Ты славный парень, Смит, – сказал принц, – но я не

могу ожидать от тебя, что ты станешь судить разумней, чем

другие… Тащите преступника на виселицу и, если хотите,

вздерните его так, чтобы он задохся не сразу: пусть плетет

свою ложь и клевещет на нас до последней своей не

слишком близкой минуты!

С этими словами принц отвернулся от арены, полагая

ниже своего достоинства замечать, как мрачно все коси-

лись на него, когда медленно и неохотно расступалась пе-

ред ним толпа, и не выразил ни удивления, ни досады при

глухом ропоте и вздохах, какими его провожали. Лишь

немногие из его приближенных шли следом за ним с поля,

хотя сюда явилось в его свите немало видных особ. Даже

горожане из низших слоев отступились от несчастного

принца, о нем и раньше шла дурная слава, позволявшая

обвинять его в легкомыслии и бесчинствах, теперь же са-

мые черные подозрения легли на него – и, казалось, ничто

их не рассеет.

Медленно, в тяжком раздумье брел он к церкви доми-

никанцев, где уединился его отец, но недобрая весть уже

летела с вошедшей в поговорку быстротой и достигла по-

коев короля раньше, чем юный принц. Войдя во дворец и

спросив, у себя ли король, герцог Ротсей был поражен от-

ветом, что государь совещается строго наедине с герцогом

Олбени, который, когда принц оставил арену поединка, тут

же сел на коня и прискакал в монастырь, опередив пле-

мянника. Пользуясь привилегией, какую давали ему по-

ложение и рождение, Ротсей хотел пройти в королевские

покои, когда Мак-Луис, начальник бранданов, в самых

почтительных словах дал ему понять, что в силу особого

наказа не может пропустить его высочество.

– Ты хоть пойди, Мак-Луис, и дай им знать, что я жду

дозволения войти, – сказал принц. – Если мой дядя берет на

себя смелость захлопнуть перед сыном дверь в покои отца,

ему приятно будет услышать, что я сижу в прихожей, как

лакей.

– Разрешите мне сказать вам, – не без колебания отве-

тил Мак-Луис. – Может быть, вы согласились бы, ваше

высочество, выйти сейчас и терпеливо подождать, я, если

угодно вашей милости, когда герцог Олбени уйдет, сразу

пришлю кого-нибудь известить вас о том, и тогда его ве-

личество, несомненно, допустит к себе вашу светлость. А в

настоящее время, ваше высочество, простите меня, но я

лишен возможности пропустить вас к королю.

– Понимаю тебя, Мак-Луис! Тем не менее ступай и

повинуйся моему приказу.

Начальник охраны ушел и вернулся с ответом, что ко-

роль нездоров и удаляется сейчас в свою опочивальню, но

что герцог Олбени скоро примет принца Шотландского.

Прошло, однако, с добрых полчаса, пока герцог Олбени

явился, и Ротсей в ожидании то угрюмо молчал, то заводил

пустой разговор с Мак-Луисом и бранданами, смотря по

тому, что брало в нем верх – обычное его легкомыслие или

не менее свойственная ему раздражительность.

Герцог наконец пришел, а с ним лорд верховный кон-

стебль, чье лицо выражало печаль и смущение.

– Милый родич, – сказал герцог Олбени, – я с при-

скорбием должен сказать вам, что, по мнению моего цар-

ственного брата, честь королевской семьи требует ныне,

чтобы наследник престола временно ограничил себя пре-

быванием в доме верховного констебля и принял своим

главным, если не единственным, товарищем по уединению

присутствующего здесь благородного графа – до той поры,

пока распространившиеся о вас сегодня позорные слухи не

будут опровергнуты или забыты.

– Как, милорд Эррол! – удивился принц. – Ваш дом

становится моей тюрьмой, а вы – моим тюремщиком?

– Боже упаси, государь мой! – сказал граф Эррол. – Но

мой злосчастный долг велит, чтобы я, повинуясь приказу

вашего отца, некоторое время смотрел на ваше высочество

как на моего подопечного.

– Принц Шотландский… наследник престола – под

надзором верховного констебля!. Но какие к тому осно-

вания? Неужели наглые слова осужденного на казнь под-

леца обладают достаточным весом, чтобы оставить пятно

на гербе королевского сына?

– Коль скоро такие обвинения не опровергнуты и не

отвергнуты, племянник, – сказал герцог Олбени, – они

бросают тень и на герб государя.

– Отвергать их, милорд! – вскричал принц. – А кем они

возведены, как не жалким мерзавцем, слишком презрен-

ным даже по собственному его признанию, чтобы хоть на

миг принять его слова на веру, очерни он доброе имя по-

следнего нищего, не то что принца… Приволоките его

сюда, и пусть ему покажут дыбу – увидите, он сразу возь-

мет назад наглую клевету.

– Петля слишком верно сделала свое дело, чтобы вид

дыбы мог смутить Бонтрона, – сказал герцог Олбени. – Он

казнен час назад.

– Почему понадобилась такая спешка, милорд? – за-

метил принц. – Вам не кажется, что это выглядит так, точно

с этим делом поспешили нарочно, чтоб очернить мое имя?

– Таков повсеместный обычай: после божьего суда

бойца, проигравшего поединок, прямо с арены отправляют

на виселицу. И все-таки, милый родич, – продолжал герцог

Олбени, – если бы вы стали смело и твердо отвергать об-

винение, я почел бы себя вправе помедлить с казнью в це-

лях дальнейшего расследования, но так как, ваше высоче-

ство, вы промолчали, я почел наилучшим удушить позор-

ную молву вместе с дыханием человека, который ее пус-

тил.

– Святая Мария! Милорд, это уж прямое оскорбление!

Значит, вы, мой дядя и родич, допускаете, что я причастен к

тому бессмысленному и недостойному умыслу, в котором

признался этот раб?

– Мне не пристало препираться с вашим высочеством,

иначе я спросил бы, не станете ли вы отрицать и другое,

еще менее достойное дело, хоть и не столь кровавое, – на-

падение на дом некоего перчаточника. Не сердитесь на

меня, племянник, но вам и в самом деле настоятельно не-

обходимо удалиться на короткий срок от двора – скажем,

до конца пребывания короля в этом городе, где жителям

учинено так много обид.

Ротсей смолк при этом доводе, потом, остановив на

герцоге твердый взгляд, сказал:

– Дядя, вы хороший охотник. Свое оружие вы приме-

няете с большим искусством, тем не менее вас постигла бы

неудача, когда б олень не устремился в сети добровольно.

Да поможет вам небо – и пусть вам будет от ваших хлопот

тот самый прок, какого заслужили вы своими делами.

Скажите моему отцу, что я подчиняюсь аресту, согласно

его приказу. Лорд верховный констебль, я жду лишь ва-

шего соизволения, чтобы отправиться в ваш дом. Уж если

меня отдают под стражу, я не могу пожелать более лю-

безного и учтивого тюремщика.

Так закончился разговор между дядей и племянником,

и принц последовал за графом Эрролом к его дому. Про-

хожие на улицах, завидев герцога Ротсея, спешили перейти

на другую сторону, чтобы не нужно было поклониться

тому, в ком их научили видеть не только безрассудного, но

и жестокого распутника. Наконец дом констебля укрыл

своего владельца и его царственного гостя, которые оба

рады были убраться от осуждающих взоров. Все же, едва

переступив порог, они ощутили неловкость своего взаим-

ного положения.

Но пора нам вернуться на арену поединка – к той ми-

нуте, когда закончился бой и знатные зрители разошлись.

Толпа теперь отчетливо разделилась на две неравные по-

ловины. Первая, не столь многочисленная, заключала в

себе наиболее почтенных горожан из высшего слоя обы-

вателей Перта, которые сейчас поздравляли победителя и

друг друга со счастливым завершением их спора с при-

дворной знатью. Городские власти на радостях попросили

сэра Патрика Чартериса почтить своим присутствием тра-

пезу в ратуше. Разумеется, и Генри, герой дня, получил

приглашение – или, правильнее сказать, предписание –

принять в ней участие. С большим смущением выслушал

он приказ, потому что сердце его, как легко догадаться,

рвалось к Кэтрин Гловер. Но настояния старого Саймона

помогли ему решиться. Ветеран-горожанин, естественно,

питал подобающее уважение к городскому совету

Сент-Джонстона, он высоко ценил всякую почесть, исхо-

дившую от такого высокого учреждения, и считал, что его

будущий зять совершит ошибку, если не примет с благо-

дарностью приглашение.

– И не подумай уклониться от торжественной трапезы,

Генри, сынок, – были его слова. – Там ведь будет сам сэр

Патрик Чартерис, а тебе, я полагаю, не скоро представится

подобный случай завоевать его благосклонность. Он, воз-

можно, закажет тебе новые доспехи. И я слышал сам, как

достойный Крейгдэлли сказал, что был разговор о попол-

нении городской оружейной палаты. Не упускай случая

заключить выгодную сделку – теперь, когда ты стано-

вишься семейным человеком, расходы у тебя возрастут.

– Ну, ну, отец Гловер, – смутился победитель, – у меня

нет недостатка в заказчиках… А ты знаешь, Кэтрин ждет,

ее может удивить, что я долго не иду. И еще наговорят ей

опять сказок о потешницах и уж не знаю о чем.

– Этого ты не бойся, – сказал Гловер. – Ступай как по-

слушный гражданин, куда зовут тебя отцы города. Не буду

отрицать, что тебе не просто будет установить мир с Кэт-

рин после поединка, потому как она полагает, что судит в

этих делах разумнее, чем король со своими советниками,

церковь со всеми канониками и мэр с отцами города. Но

спор с ней я беру на себя и так для тебя постараюсь, что,

если завтра она и встретит своего Валентина упреками, они

расплывутся в слезах и улыбках, как апрельское утро, на-

чавшееся теплым дождем. Иди же, сынок, а завтра уж явись

ко времени, после ранней обедни.

Смит, хоть н неохотно, должен был склониться перед

доводами будущего тестя, и, решивши принять столь по-

четное предложение отцов города, он выбрался из толпы и

поспешил домой переодеться в свои лучший наряд, в ка-

ковом он вскоре и вошел в зал совета, где тяжелый дубовый

стол ломился под множеством изысканных яств. Тут была

и прекрасная тэйская лососина, и превосходная морская

рыба из Дании – все лакомые блюда, какие разрешаются во

время поста, вволю было и вина, и эля, и медовой браги,

чтобы их заливать. Пока шел пир, все время играли и пели

городские менестрели, а в перерывах между музыкой один

из них с большим воодушевлением читал нараспев длин-

ный рассказ в стихах о битве у Черного Лога*, в которой

сэр Уильям Уоллес и его грозный друг капитан Томас

Лонгвиль встретились с английским генералом Сьюардом

– сюжет, давно знакомый всем гостям, они, однако, были

терпеливей своих потомков и слушали с таким жаром, как

если бы рассказ имел для них всю прелесть новизны.

Местами он был, разумеется, лестен для предка рыцаря

Кинфонса и для других пертских фамилий, и тогда пи-

рующие прерывали менестреля шумными возгласами,

усердно подливая друг другу в кружки и предлагая выпить

в память соратников великого шотландского героя. Вновь и

вновь пили за здоровье Генри Уинда, и мэр объявил во

всеуслышание, что старейшины держали между собой со-

вет, как им лучше всего отблагодарить бойца – предоста-

вить ли какие-либо особливые привилегии или же почет-

ную награду, чтобы показать, как высоко ценят сограждане

его доблестный подвиг.

– Не надо, ваша милость, – сказал Смит с обычной

своей прямотой. – Станут еще говорить, что в Перте доб-

лесть редка, если у нас награждают человека за то, что он

сразился в защиту одинокой вдовы. Я уверен, в Перте на-

шелся бы не один десяток честных горожан, которые сде-

лали бы сегодняшнее дело не хуже, а то и лучше, чем я.

Потому что, сказать по правде, мне бы нужно было рас-

колоть на этом парне шлем, как глиняный горшок, и уж я,

конечно, расколол бы, кабы не был то один из тех шлемов,

которые я сам же и закалил для сэра Джона Рэморни. Но,

коль скоро Славный Город все же ценит мою службу, я

почту себя вполне вознагражденным, если из городской

казны будет оказана какая ни на есть помощь вдове Ма-

гдален и ее сиротам.

– Окажем, – сказал сэр Патрик Чартерис, – но Славный

Город от этого не обнищает – он уплатит свой долг Генри

Уинду. Об этом долге каждый из нас лучший судья, чем

сам Генри, ослепленный излишней щепетильностью, ко-

торую люди называют скромностью. А если город и впрямь

слишком беден, мэр уплатит что следует из собственных

средств. Золотые ангелы Красного Разбойника не все еще

улетели.

Кубки снова пошли вкруговую под именем «чаши

утешения вдовы», а затем вновь свершили возлияние в

светлую память убитого Оливера, так доблестно ныне

отомщенного. Словом, пир пошел такой веселый, что все

соглашались – для вящей радости за столом не хватало

только самого шапочника, чья гибель дала повод для этого

пира. Уж он-то на таких праздничных собраниях никогда

не лез в карман за крепкой шуткой!

– Если бы мог он здесь присутствовать, – трезво заме-

тил Крейгдэлли, – он, безусловно, притязал бы на венец

победителя и клялся бы, что лично отомстил за свое

убиение.

Разошлись уже под звон вечерних колоколов, причем

наиболее степенные направились в церковь, где они с по-

лузакрытыми глазами и лоснящимися лицами составили

самый набожный и примерный отряд великопостной па-

ствы, другие же поспешили домой, чтобы в кругу семьи

рассказать во всех подробностях о битве и о пире, а кое-кто

предпочел, надо думать, те вольности, какие могла пре-

доставить таверна, двери которой великий пост не держал

так строго на запоре, как требовал церковный канон. Генри,

разгоряченный добрым вином и похвалами сограждан,

вернулся в Уинд и завалился на кровать, чтоб увидеть во

сне безоблачное счастье с Кэтрин Гловер.

Мы упоминали, что по завершении битвы зрители

разделились на две неравные половины. И если первая –

меньшая, но более почтенная – веселой процессией пошла

за победителем, вторая – куда более многочисленная, то,

что можно бы назвать толпой, или, если хотите, сбродом, –

последовала за побежденным и осужденным Бонтроном,

которого повели в другую сторону и для другого дела. Что

бы ни говорили о сравнительной приятности дома скорби и

дома веселья при иных обстоятельствах, не подлежит со-

мнению, какой из них больше привлечет посетителей, ко-

гда предложат выбор: смотреть ли нам на беды, нами не

разделяемые, или же на пиршества, в коих мы не примем

участия. Соответственно и двуколку, повезшую преступ-

ника на казнь, провожала куда большая часть обывателей

города Перта.

Рядом с Бонтроном в двуколку сел монах, и убийца без

колебаний повторил ему под видом исповеди ту же ложь,

какую он провозгласил на поле битвы: будто засада, в ко-

торую попал по ошибке злополучный шапочник, была

устроена по требованию герцога Ротсея. Свой навет он с

невозмутимым бесстыдством бросал и в толпу, уверяя всех,

кто близко подходил к повозке, что исполнил прихоть

герцога и за это идет на казнь. Он долго повторял эти слова

с угрюмым упрямством, как затверженный урок, так лжец

настойчиво твердит одно и то же, стараясь путем повто-

рения придать веру своим словам, когда чувствует в душе,

что веры они не заслуживают. Но вот, подняв глаза, он

увидел вдали черный остов виселицы, с лестницей и ро-

ковой веревкой, поднимавшийся на горизонте на добрых

сорок футов в вышину, и тут он вдруг умолк, и монах за-

метил, что осужденного охватила дрожь.

– Утешься, сын мой, – сказал добрый священник, – ты

сознался и получил отпущение. Твое покаяние будет оце-

нено в меру твоей искренности. И хотя сердце твое жестоко

и руки залиты кровью, церковные молитвы в положенный

срок вызволят тебя из карающих огней чистилища.

Эти уверения как будто рассчитаны были усилить, а не

успокоить страх преступника, которого разбирало сомне-

ние: а что, если меры, принятые, чтобы спасти его от

смерти, не окажут действия? Смущала также мысль: да и

впрямь ли кому-нибудь выгодно хлопотать о его спасении?

Он знал хорошо своего господина и знал, как спокойно

пожертвует он человеком, если в будущем тот может ока-

заться опасным свидетелем против него.

Но так или иначе, судьба его была решена, от нее не

уйти! Медленно приближалась процессия к роковому

«дереву», воздвигнутому на высоком берегу реки в полу-

миле от городских стен. Это место выбрали в расчете на то,

чтобы тело несчастного, отданное воронью, было видно

издалека и со всех четырех сторон. Здесь исповедник пе-

редал Бонтрона палачу, который помог преступнику под-

няться на лестницу и, как показалось зрителям, совершил

казнь согласно предписаниям закона. С минуту повешен-

ный боролся за жизнь, но вскоре утих и повис бездыхан-

ный. Палач, простояв на посту более получаса, как будто

выжидая, чтоб угасла последняя искра жизни, объявил

любителям подобных зрелищ, что не успели изготовить

цепи, посредством которых полагалось надолго прикре-

пить мертвое тело к виселице, и поэтому труп будет вы-

потрошен и вывешен на всеобщее обозрение только к

рассвету следующего дня.

Хотя мастер Смазеруэлл назначил столь ранний час, его

провожала к виселице большая толпа жаждавших увидеть

заключительную сцену казни. Велико же было удивление и

недовольство этих высоких знатоков, когда обнаружилось,

что мертвое тело с виселицы снято. Однако причина его

исчезновения никому не показалась загадочной. Бонтрон,

решили все, служил барону, земли которого лежат в Фай-

фе, и сам был уроженцем тех же мест. Что ж тут удиви-

тельного, если кому-то из жителей Файфа, чьи лодки по-

стоянно снуют по реке, вздумалось увезти тайком тело

своего земляка и спасти его от глумления. Толпа обруши-

лась с яростью на Смазеруэлла за то, что накануне он не

довел свою работу до конца, и если бы палач со своим

помощником не бросились в лодку н не переплыли Тэй, их,

возможно, избили бы до смерти. В общем, происшествие

было вполне в духе времени и не вызвало особых толков.

Истинную причину его мы разъясним в следующей главе.

ГЛАВА XXIV

Псам – виселицы, людям – путь свободный.

«Генрих V»*

В такой повести, как наша, все события должны быть

пригнаны одно к другому в точном соответствии, как бо-

родка ключа к замочной скважине. Читателя, даже самого

благосклонного, не удовлетворит простое утверждение,

что имел-де место такой-то или такой-то случай, хотя,

сказать по правде, в обычной жизни мы только это и знаем

о происходящем, но, читая для своего удовольствия, че-

ловек хочет, чтобы ему показали скрытые пружины, обу-

словившие ход событий: вполне законное и разумное лю-

бопытство, ибо вы, конечно, вправе открывать и разгля-

дывать механизм собственных своих курантов, сработан-

ных для вашего пользования, хотя никто не позволит вам

ковыряться во внутреннем устройстве часов, водруженных

для всех на городской башне.

А потому нелюбезно будет с нашей стороны оставлять

читателей в недоумении, какими судьбами убийца Бонтрон

был снят с виселицы, – происшествие, которое иные из

обывателей Перта приписывали нечистой силе, тогда как

другие объясняли его естественным нежеланием урожен-

цев Файфа видеть своего земляка качающимся в воздухе на

берегу реки, так как подобное зрелище служило к по-

срамлению их родной провинции.

В ночь после казни, в полуночный час, когда жители

Перта погрузились в глубокий сон, три человека, заку-

танные в плащи и с тусклым фонарем в руках, пробирались

по темным аллеям сада, спускавшегося от дома сэра Джона

Рэморни к набережной Тэя, где у причала – или неболь-

шого волнореза – на воде покачивалась лодка. Ветер глухо

и заунывно выл в безлиственном ивняке, и бледный месяц

«искал броду», как говорят в Шотландии, среди плывущих

облаков, грозивших дождем. Осторожно, стараясь, чтоб их

не увидели, трое вошли в лодку. Один был высокий,

мощного сложения человек, другой – низенький и со-

гбенный, третий – среднего роста, стройный, ловкий и, как

видно, помоложе своих спутников. Вот и все, что позволял

различить скудный свет. Они расселись по местам и отвя-

зали лодку от причала.

– Пустим ее плыть по течению, пока не минуем мост,

где горожане все еще несут дозор, а вы знаете пословицу:

«Пертская стрела промаху не даст», – сказал самый моло-

дой из трех.

Сев за кормчего, он оттолкнул лодку от волнореза, то-

гда как двое других взялись за весла с обернутыми в тряпки

лопастями и бесшумно гребли, пока не вышли на середину

реки, здесь они перестали грести, сложили, весла и дове-

рили кормчему вести лодку по стрежню.

Так, не замеченные никем – или не обратив на себя

внимания, – они проскользнули под одним из стройных

готических сводов старого моста, воздвигнутого заботами

Роберта Брюса в 1329 году и снесенного половодьем 1621

года. Хотя до них доносились голоса дозорных из граж-

данской стражи, которую, с тех пор как в городе пошли

беспорядки, каждую ночь выставляли на этом важном по-

сту, их ни кто не окликнул. И когда они прошли вниз по

реке так далеко, что ночные стражники уже не могли их

услышать, гребцы – правда, еще соблюдая осторожность, –

снова принялись грести и даже начали вполголоса говорить

между собой.

– Ты взялся, приятель, за новый промысел с тех пор, как

мы с тобой расстались, – сказал один гребец другому. – Я

оставил тебя выхаживающим больного рыцаря, а теперь ты

занялся, я вижу, похищением мертвых тел с виселицы.

– Живого тела, с дозволения вашей дворянской мило-

сти, или мое искусство, мастер Банкл, не достигло цели.

– Я много о нем наслышан, мастер аптекарь, но при

всем почтении к вашему ученому степенству, если вы не

разъясните мне, в чем ваш фокус, я буду сомневаться в его

успешности.

– Простая штука, мастер Банкл, она едва ли покажется

занимательной такому острому уму, как ваш, мой добле-

стный господин. Могу объяснить. Когда человека казнят

через повешение – или, вульгарно говоря, вздергивают на

крюк, – смерть наступает от апоплексии, то есть кровь,

вследствие сжатия вен лишенная возможности вернуться к

сердцу, бросается в мозг, и человек умирает. Есть еще и

дополнительная причина смерти: когда веревка перехва-

тывает гортань, прекращается доступ в легкие жизненно

необходимого воздуха, и пациент неизбежно погибает.

– Это мне понятно. Но как сделать, чтобы кровь все же

не ударяла повешенному в голову, сэр лекарь? – сказал

третий – не кто иной, как Ивиот, паж Рэморни.

– Дело простое, – ответил Двайнинг. – Повесьте мне

пациента таким образом, чтобы сонные артерии остались

несжатыми, и кровь не повернет к мозгу, никакой апоп-

лексии не произойдет, опять-таки, если петля не сдавила

гортань, то воздух будет поступать в легкие достаточно

свободно, болтается ли человек высоко над землей или

твердо стоит на ней.

– Все это мне ясно, – сказал Ивиот. – Но как сочетать

такие меры с выполнением казни – вот чего не может раз-

гадать мой глупый мозг.

– Эх, милый юноша, доблесть твоя загубила твой

светлый ум! Если бы ты проникал в науки, как я, ты бы

научился постигать и куда более сложные вещи. Фокус мой

вот в чем. Я заказал ремни из того же материала, что кон-

ская подпруга вашей рыцарской доблести, причем особо

позаботился, чтобы они как можно меньше поддавались

растяжению, так как иначе мой эксперимент был бы ис-

порчен. Под каждую ступню продевается лямка из такого

ремня и затем проводится вдоль всей ноги до пояса, где обе

лямки закрепляются. От пояса пропущено на грудь и на

спину несколько штрипок, и все это между собой соеди-

нено, чтобы равномерно распределить по ремням тяжесть

тела. Делается ряд дополнительных приспособлений для

удобства пациента, но основное в этом. Лямки и перевязи

прикрепляются к широкому стальному ошейнику, выгну-

тому спереди и снабженному двумя-тремя крючками,

чтобы не соскочила петля, которую сочувствующий ему

палач пропускает по этому приспособлению, вместо того

чтобы набросить ее на гортань пациента. Таким образом,

потерпевший, когда из-под него выбивают лестницу, ока-

зывается повешенным, с дозволения вашей милости, не за

шею, а за стальной обруч, поддерживающий те лямки, в

которые вдеты его ноги, на обруч и падает вся тяжесть его

тела, уменьшенная вдобавок подобными же лямками для

обеих рук. Вены и дыхательное горло ничуть не сдавлены,

человек может свободно дышать, и разве только страх и

новизна положения слегка возмутят его кровь, которая так

же спокойно будет течь в его жилах, как у вашей рыцар-

ской доблести, когда вы приподнимаетесь в стременах,

осматривая поле битвы.

– Честное слово, удивительное изобретение! – заметил

Банкл.

– Не правда ли? – продолжал лекарь. – В него стоит

вникнуть людям, стремящимся к развитию своего ума, как,

например, вам, мои доблестные рыцари. Ибо никто не

может знать, на какую высоту предстоит вознестись пи-

томцам сэра Джона Рэморни, и если высота будет такой,

что спускаться с нее придется посредством веревки, при-

способление, пожалуй, покажется вам более удобным,

нежели то, что применяют обычно. Но, правда, при этом

нужно будет носить камзол с высоким воротом, чтобы

прикрыть стальной обруч, а главное, обзавестись таким

bono socio62, как Смазеруэлл, чтобы петлю набросили как

надо.

– Низкий торговец ядом! – сказал Ивиот. – Люди на-

шего звания умирают на поле битвы.

62 Добрым союзником (лат.)

– Я все же постараюсь не забыть урока, – отозвался

Банкл, – на случай нужды… Ну и ночку должен был, од-

нако, пережить этот кровавый пес Бонтрон, отплясывая в

воздухе танец щита под музыку своих кандалов, пока

ночной ветер раскачивал его туда-сюда!

– Добрым было бы делом оставить его висеть, – сказал