Текст книги "Пертская красавица (ил. Б.Пашкова)"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

чение весьма неохотно, после настойчивых просьб и уго-

воров. Ваш Конахар, Гектор, или как вы его там зовете,

испортил мне ланьих шкур на много шотландских фунтов.

– Ну вот, – сказал Бушаллох, – опять ты молвил слово,

которое может стоить тебе жизни. Всякий намек на кожи да

шкуры, особенно же на оленьи и ланьи, почитается у нас

провинностью – и немалой! Вождь молод и ревнив к сво-

ему достоинству, а почему – о том, друг Гловер, ты знаешь

лучше всех. Он, понятно, хотел бы, чтобы все, что стояло

между ним и его наследственным правом, все, что привело

к его изгнанию, забылось теперь навсегда, и едва ли он

ласково посмотрит на гостя, если гость напомнит его на-

роду и ему самому то, о чем и вождю и народу не радостно

вспоминать. Подумай, как в такой час глянут здесь на

старого Гловера из Перта, в чьем доме вождь так долго жил

в подмастерьях!. Так-то, старый друг, просчитался ты!

Поспешил приветствовать восходящее солнце, когда его

лучи только еще стелются по горизонту. Приходи, когда

оно будет высоко стоять на небосклоне, тогда и тебя при-

греет его полуденный жар.

– Нийл Бушаллох, – сказал Гловер, – мы с тобой, как ты

сам говоришь, старые друзья, и так как я считаю тебя

верным другом, откровенно скажу тебе все, хотя мое при-

знание могло бы оказаться гибельным, доверься я ко-

му-нибудь другому в твоем клане. Ты думаешь, я пришел

сюда искать выгоды подле молодого вождя, и вполне ес-

тественно, что ты так думаешь. Но я в мои годы не бросил

бы свой мирный угол у очага на Кэрфью-стрит, чтобы по-

греться в лучах самого яркого солнца, какое светило ко-

гда-либо над вереском ваших гор. Истина же в том, что

меня привела к вам горькая нужда: мои враги одолели ме-

ня, обвинили меня в таком, о чем я и помыслить не посмел

бы! Против меня, как видно, вынесут приговор, и передо

мною встал выбор: собраться и бежать или же остаться и

погибнуть. Я пришел к вашему молодому вождю как к

тому, кто сам в беде нашел у меня приют, к тому, кто ел

мой хлеб и пил со мною из одной чаши. Я прошу у него

убежища в надежде, что оно мне понадобится не на долгий

срок.

– Это другое дело, – ответил пастух. – Совсем другое!

Когда бы ты постучался в полночный час к Мак-Иану,

держа в руках отрубленную голову шотландского короля, а

по пятам за тобой гналась бы тысяча человек, чтоб отом-

стить за королевскую кровь, – я думаю, даже и тогда наш

вождь почел бы долгом чести взять тебя под свою защиту.

А виновен ты или безвинен, к делу не относится… Или

даже скажу: будь ты виновен, тем больше был бы он обязан

тебя укрыть, потому что в этом случае и твоя в нем нужда и

опасность для него возросли бы. Пойду прямо к вождю – и

поскорее, пока ничей поспешный язык не сказал ему впе-

ред меня о том, что ты прибыл, да не добавил бы, по какой

причине.

– Уж ты извини меня за беспокойство, – сказал Гловер.

– А где сейчас вождь?

– Он стоит двором в десяти милях отсюда и занят сей-

час погребальными хлопотами и подготовкой к бою:

мертвому – в могилу, живым – в сраженье!

– Путь не близкий. Туда да назад – на это уйдет вся

ночь, – сказал Гловер. – Но я уверен, когда Конахар ус-

лышит, что это я…

– Забудь Конахара, – сказал пастух, приложив палец к

губам. – А пробежать десять миль для горца – что один

прыжок, если нужно принести весть от своего друга своему

вождю.

Сказав это и поручив путника заботам старшего сына и

дочери, быстроногий пастух покинул свой дом за два часа

до полуночи и вернулся задолго до рассвета. Он не стал

беспокоить усталого гостя, но, когда старик встал поутру,

сообщил ему, что вождя хоронят в этот же день и что Эхин

Мак-Иан хоть и не может пригласить сакса на похороны,

однако будет рад видеть его на трапезе, которая последует

за погребением.

– Повинуюсь его воле, – сказал Гловер, чуть улыб-

нувшись при мысли о перемене отношений между ним и

его бывшим подмастерьем. – Теперь он стал мастером – и,

надеюсь, не забудет, что, когда дело между нами обстояло

иначе, я не слишком злоупотреблял своими правами.

– Ты так думаешь, друг? – вскричал Бушаллох. – Чем

меньше ты будешь об этом говорить, тем лучше. Увидишь,

Эхин и впрямь примет тебя как желанного гостя. И тот не

человек, а дьявол, кто посмеет обидеть тебя на его земле…

Однако прощай, ибо я должен, как мне положено, присут-

ствовать на похоронах лучшего вождя, какой стоял ко-

гда-либо во главе клана, и самого мудрого предводителя,

когда-либо носившего на шапке ветвь душистого восков-

ника. Прощаюсь с тобой ненадолго, и, если ты подымешься

на Том-ан-Лонах – холм, что позади моего дома, – ты

увидишь красивое зрелище и такой услышишь коронах,

что он донесется до вершины Бен-Лоэрса. Через три часа

тебя будет ждать лодка в малом заливчике, в полумиле к

западу от истока Тэя.

С этими словами он пустился в дорогу со своими

детьми – тремя сыновьями и двумя дочерьми. Сыновьям

предстояло грести в той лодке, на которой Нийл должен

был присоединиться ко всем, кто провожал вождя в по-

следний путь, дочерям – вплести свои голоса в погре-

бальный плач, какой неизменно пелся – или, скорее, вы-

крикивался – в дни всенародного горя.

Оставшись один, Саймон Гловер зашел в стойло при-

глядеть за своим конем, которому, как он увидел, не по-

жалели граддана – хлеба из пережаренного ячменя. Он был

до глубины души растроган таким вниманием, понимая,

что в хозяйстве и для людей-то остался, наверно, лишь

скудный запас этого лакомства, – едва ли семья дотянет с

ним до нового урожая. Мясом народ был обеспечен вдо-

сталь, и озеро в изобилии поставляло рыбу на время постов,

соблюдавшихся у горцев не слишком строго, но в хлебе

Верхняя Шотландия всегда ощущала недостаток, и он

здесь был дорогим угощением. На болотах росла мягкая и

сочная трава – лучшей и не пожелаешь, – но лошади

Нижней Шотландии, как и те, кого они возили на себе,

привыкли к хлебному корму. Для Перчатки (так назвал

Гловер своего верхового коня) не пожалели на подстилку

сухого папоротника – полное стойло набили, да и в ос-

тальном лошадь была так ухожена, как только можно было

ждать от гэльского гостеприимства.

Когда Саймон Гловер уверился, что его бессловесный

спутник отлично устроен, ничего лучшего он не нашел,

как, предавшись горьким своим думам, последовать совету

пастуха. Неторопливо поднимаясь на холм, именуемый

Том-ан-Лонах (Холм тисовых деревьев), он через полчаса

добрался до вершины и мог теперь обозреть с высоты весь

широкий простор озера. Несколько высоких старых тисов,

разбросанных по склонам, еще оправдывали название,

данное этому красивому зеленому холму. Но куда большее

число их пало жертвой постоянной нужды в луках в тот

воинственный век. Этот вид оружия был у горцев в боль-

шом ходу, хотя они и самый лук и стрелы свои выделывали

далеко не так изящно, как лучники веселой Англии, пре-

восходившие их и меткостью стрельбы. Отдельные хмурые

тисы, стоявшие вразброс, напоминали ветеранов разбитого

войска, которые, уже не соблюдая строя, заняли выгодную

позицию в суровом решении стоять насмерть. За этим

холмом, но отделенный от него ложбиной, поднимался

другой, более высокий и местами одетый лесом, местами

же устланный зеленью пастбищ, где бродил скот, выиски-

вая в эту раннюю пору года скудное пропитание у истоков

горных ручьев и по заболоченным луговинам, где раньше,

чем повсюду, начинает прорастать свежая трава.

Противоположный, то есть северный, берег озера был

куда гористей, чем тот, откуда глядел Гловер. Леса и за-

росли кустов взбегали по склонам и ныряли в извилистые

лощины, пересекавшие их, выше, там, где кончалась по-

лоса относительно плодородной почвы, голые и бурые,

громоздились горы в сером сумрачном запустении, при-

сущем поре между зимой и весной.

Горы вставали одни острым пиком, другие широким

гребнем, одни высились скалистой кручей, другие имели

более мягкие очертания, а над кланом исполинов, казалось,

верховенствовали прирожденные вожди – угрюмый

Бен-Лоэрс и высоко подымавшаяся даже и над ним громада

Бен-Мора, чьи островерхие пики чуть ли не до середины

лета, а иногда и круглый год сверкали снежными шлемами.

Однако по границе дикой и лесистой местности, там, где

горы спускаются к озеру, многое даже и сейчас, в предве-

сенние дни, говорило о присутствии человека. Больше,

всего селений можно было видеть на северном берегу

озера. Укрытые наполовину в небольших ложбинах, откуда

переполненные ручьи несли свои воды в Лох-Тэй, эти се-

ления, как многое на земле, пленяли издали глаз, но, когда

вы подходили ближе, оказывались крайне неприглядными

– поражало отсутствие самых жалких удобств, каких не

лишен даже индейский вигвам. Здесь проживал народ, не

возделывавший землю и не помышлявший о тех радостях,

какими нас тешит промышленность. Вся необходимая до-

машняя работа возлагалась на женщину, хотя, вообще го-

воря, с женщиной обходились любезно, даже с изысканной

почтительностью. Мужчины же брали на себя только

присмотр за мелким скотом, составлявшим все богатство

семьи, и лишь редко пускали в дело неуклюжий плуг, а

чаще лопату, работая ею лениво, нехотя, полагая труд па-

харя унизительным для своего достоинства. В короткие

периоды мира они все свое время отдавали охоте и рыбной

ловле, развлекаясь притом разбоем: беззастенчиво грабить,

а во время войны, общенародной или местной, ведущейся

то в широких, то в ограниченных рамках, яростно и вдох-

новенно биться – вот что составляло истинное содержание

их жизни и представлялось им единственным занятием,

подобающим мужчине.

Великолепен был вид на само озеро. Его горделивому

плесу, переходившему в красивую реку, придавал осо-

бенную живописность один из тех островков, какие мы

нередко видим так удачно расположенными посредине

шотландских озер. Развалины на этом островке, ныне

почти бесформенные под густою порослью леса, подни-

мались в дни нашей повести башнями и бельведерами аб-

батства, где покоились останки Сибиллы, дочери Генриха I

Английского и супруги Александра I Шотландского*. Это

святое место почли достойным принять также и прах главы

клана Кухил – хотя бы на то время, пока не минет непо-

средственная опасность и можно будет переправить тело в

один почтенный монастырь на севере, где вождю преду-

казано было судьбой мирно почивать бок о бок со своими

предками.

Множество челнов отчаливало в разных местах от

ближнего и дальнего берега, иные – под черными знаме-

нами, другие – с волынщиками на носу, которые время от

времени издавали пронзительные, жалобные, протяжные

звуки, дававшие Гловеру знать, что обряд вот-вот начнется.

Эти заунывные звуки были не более как пробой инстру-

ментов – вскоре за нею должен был подняться всеобщий

плач.

Далекий отголосок донесся с озера или, как показалось,

из дальних и глухих лощин, откуда впадают в Лох-Тэй реки

Дохарт и Лохи. В диком и неприступном месте, там, где в

более позднее время Кэмбелы основали свой оплот – кре-

пость Финлейригг, – скончался грозный повелитель кухи-

лов, и, чтобы придать погребению должную торжествен-

ность, его тело решено было переправить по озеру на ост-

ров, назначенный ему временно местом упокоения. По-

гребальный флот с ладьей вождя во главе, над которой

развевалось огромное черное знамя, прошел уже более

двух третей своего пути, прежде чем стал виден с того

возвышения, откуда Саймон Гловер следил за церемониа-

лом. В то мгновение, когда вдали раздался вопль пла-

кальщиков с погребальной ладьи, все другие плачи сразу

смолкли, как ворон прерывает свое карканье и ястреб –

свой свист, едва послышится клекот орла. Лодки, сновав-

шие взад и вперед и рассыпавшиеся, точно стая уток, по

глади озера, теперь стянулись в строгом порядке, давая

проход погребальной флотилии и занимая каждая поло-

женное ей место. Между тем пронзительное пение боевых

волынок становилось громче и громче, и крики с бесчис-

ленных челнов, следовавших за ладьей под черным зна-

менем вождя, поднимались, слившись в дикий хор, к

Том-ан-Лонаху, откуда Гловер наблюдал эту картину. Ла-

дья, возглавлявшая процессию, несла на корме особый

помост, на котором, убранное в белый холст, но с непо-

крытым лицом, возлежало тело усопшего вождя. Его сын и

ближайшие родственники теснились на этой ладье, а сле-

дом шли бессчетные суденышки всех родов, какие только

оказалось возможным собрать по самому Лох-Тэю и при-

тащить волоком по сухопутью с Лох-Ирна и отовсюду, –

иные из очень ненадежного материала. Здесь были даже

курраги, сделанные из воловьих шкур, натянутых на иво-

вый каркас, – нечто вроде древнебританских лодок. Мно-

гие прибыли даже на плотах, связанных нарочно для этого

случая из чего пришлось и кое-как, так что представлялось

вполне вероятным, что иные из сородичей покойного еще

до окончания проводов отправятся в царство духов, чтобы

там услужать своему вождю.

Когда с меньшей группы челнов, стянувшихся к краю

озера в стороне от островка, завидели главную флотилию,

гребцы принялись окликать друг друга таким дружным и

громким плачем, с такими протяжными и странными ка-

денциями, что не только вспугнутые олени изо всех лощин

на много миль вокруг бросились искать прибежища далеко

в горах, но и домашний скот, привычный к человеческому

голосу, был охвачен тем же страхом и, подобно своим ди-

ким сородичам, устремился с пастбищ в болота и дебри.

На эти звуки стали выходить из монастыря, из-под

низкого его портала, иноки, обитатели островка, неся рас-

пятие, хоругвь и все дароносицы, какие имелись у них,

одновременно загремели над озером все три колокола,

гордость обители, и похоронный звон докатился до слуха

смолкшей толпы, сливаясь с торжественным католическим

гимном, который запели иноки, начав крестный ход. Один

за другим вершились всевозможные обряды, покуда род-

ственники выносили тело на берег и, сложив на песчаной

косе, издавна посвященной этой цели, творили вокруг

усопшего деасил72. Когда тело подняли, чтобы отнести его

в церковь, из собравшейся толпы вырвался новый много-

голосый вопль, в котором низкие голоса воинов и звонкий

женский стон сплетались со срывающимися возгласами

стариков и захлебывающимся плачем детей. И снова – в

последний раз – прокричали коронах, когда тело вносили в

глубину храма, куда допустили проследовать только самых

72 Очень древний обряд, заключающийся в том, что близкие трижды проходят

вокруг тела усопшего или вокруг живого человека, призывая на него благословение.

Деасил следует совершать посолонь, то есть, двигаясь справа налево. Если накликают

проклятие, то движутся против солнца – слева направо.

близких родственников покойного и наиболее видных

предводителей клана. Последний скорбный вопль был так

чудовищно громок и подхвачен таким стократным эхом,

что Гловер непроизвольно поднял руки к ушам, чтобы не

слышать или хотя бы заглушить этот пронзительный звук.

Он все стоял, зажав уши, когда ястребы, совы и другие

птицы, всполошенные бешеным визгом, уже почти успо-

коились в своих гнездах. Вдруг, едва он отнял руки, чей-то

голос рядом с ним сказал:

– Как по-вашему, Саймон Гловер, под такой ли гимн

покаяния и хвалы подобает жалкому, потерянному чело-

веку, исторгнутому из бренного праха, в котором пребывал

он, предстать пред своим творцом?

Гловер обернулся и в белобородом старике, стоявшем

рядом с ним, без труда узнал по ясным и кротким глазам и

доброму лицу отца Климента, монаха-картезианца, хотя

вместо иноческой одежды проповедник был закутан в

грубошерстный плащ, а голову его покрывала шапочка

горца.

Вспомним, что Гловер относился к этому человеку с

уважением и вместе с тем – с неприязнью: ибо монаха

нельзя было не уважать за его личные свойства и душевный

склад, неприязнь же порождалась тем, что еретическая

проповедь отца Климента явилась причиной изгнания его

дочери и его собственных бед. Поэтому отнюдь не с чув-

ством чистосердечной радости ответил он на поклон отца

Климента, а когда монах повторил свой вопрос, каково его

мнение об этих диких погребальных обрядах, проворчал:

– Да не знаю, мой добрый отец. Во всяком случае, эти

люди исполняют свой долг перед покойным вождем со-

образно с обычаями их предков: они выражают, как умеют,

сожаление об утрате друга и возносят по-своему молитву о

нем к небесам. А что сотворяется от чистой души, то, по

моему разумению, должно быть принято благосклонно.

Будь это иначе, небо, думается мне, давно просветило бы

их и научило делать по-другому.

– Ты ошибаешься, – ответил монах. – Правда, бог по-

слал свой свет всем нам, хотя и не в равной мере, но люди

нарочно закрывают глаза и свету предпочитают мрак. Этот

народ, пребывая во тьме, примешивает к ритуалу рим-

ско-католической церкви древнейшие обряды своих отцов

и, таким образом, к мерзости церкви, развращенной бо-

гатством и властью, добавляет жестокость и кровавый

обычай диких язычников.

– Отец, – отрезал Саймон, – по-моему, ваше присутст-

вие будет полезнее там, в часовне, где вы сможете помочь

вашим братьям в отправлении церковной службы. Это

лучше, нежели смущать и расшатывать веру такого, как я,

смиренного, хотя и невежественного христианина.

– А почему ты говоришь, мой добрый брат, что я по-

трясаю основы твоей веры? – отвечал Климент. – Я пре-

дался небесам, и, если нужна моя кровь, чтобы укрепить

человека в святой вере, которую он исповедует, я, не ко-

леблясь, отдам ее всю ради этой великой цели.

– Ты говоришь от души, отец, не сомневаюсь, – сказал

Гловер. – Но если судить об учении по его плодам, то,

по-видимому, небо покарало меня рукою церкви за то, что

я внимал ложному учению. Пока я не слушал тебя, ничто не

смущало моего исповедника, хотя бы я и признавался ему,

что рассказал приятелям за кружкой пива какую-нибудь

веселую историю, пусть даже про инока или монашку.

Если случалось мне сказать, что отец Губерт* больше ус-

певает в охоте за зайцами, чем за человеческими душами, я,

бывало, исповедаюсь в этом викарию Вайнсофу, а он по-

смеется и во искупление греха заставит меня кое-что за-

платить… Когда же мне случалось обмолвиться, что ви-

карий Вайнсоф больше привержен чарке, чем своему мо-

литвеннику, я исповедовался в том отцу Губерту, и новая

пара перчаток для соколиной охоты все улаживала. Таким

образом, я, моя совесть и добрая наша матерь церковь жили

в добром мире, дружбе и взаимной терпимости. Но с тех

пор как я слушаю вас, отец Климент, это доброе согласие

пошло прахом, и мне непрестанно угрожают чистилищем

на том свете и костром на этом. А потому держитесь-ка вы

особняком, отец Климент, или разговаривайте только с

теми, кто может понять ваше учение. У меня не хватит духу

стать мучеником: я никогда в жизни не мог набраться

храбрости даже на то, чтобы снять пальцами нагар со

свечи, и, сказать по правде, я намерен вернуться в Перт,

испросить прощения в церковном суде, отнести свою вя-

занку дров к подножию виселицы в знак покаяния и снова

купить себе имя доброго католика, хотя бы ценой всего

земного богатства, какое у меня еще осталось.

– Ты гневаешься, дорогой мой брат, – сказал Климент. –

Тебе пригрозили кое-чем на этом бренном свете, малень-

кой земной потерей, и ты уже раскаиваешься в добрых

мыслях, которых когда-то держался.

– Вам, отец Климент, легко так говорить, потому что

вы, наверно, давно отреклись от земных благ и богатств и

приготовились, когда потребуется, положить свою жизнь

за то учение, которое проповедуете, в которое уверовали.

Вы готовы спокойно надеть на себя просмоленную рубаху

и колпак из серы, как другой спокойно лег бы голым в по-

стель, – и, кажется, такой обряд был бы вам не так уж не-

приятен. А я все еще хожу в том, что мне больше пристало.

Мое богатство пока еще при мне, и, слава богу, оно по-

зволяет мне жить приличным образом… Мне только ше-

стьдесят лет, и, скажу не хвастая, я крепкий старик и вовсе

не спешу расстаться с жизнью… Но будь я даже беден, как

Иов, и стой я на краю могилы, разве и тогда я не должен

был бы заботиться о своей дочери, которой уже и так

слишком дорого стоили ваши наставления?

– Твою дочь, друг Саймон, – сказал монах, – можно

воистину назвать ангелом небесным на земле.

– Да! И, слушая ваши наставления, отец, она скоро

сможет назваться ангелом в небесах – и вознесется она туда

на огненной колеснице.

– Мой добрый брат, – сказал Климент, – прошу тебя, не

говори о том, в чем ты мало смыслишь. Показывать тебе

свет, который тебя только раздражает, – бесполезное дело,

но послушай, что я скажу тебе о твоей дочери, чье земное

счастье (хоть я ни на миг не приравняю его к благам ду-

ховным) по-своему все же дорого Клименту Блэру не ме-

нее, чем ее родному отцу.

Слезы стояли в глазах старика, когда он это говорил, и

Саймон Гловер смягчился.

– Тебя, отец Климент, – обратился он к монаху, – можно

почесть самым добрым, самым ласковым человеком на

свете, как же получается, что, куда бы ты ни обратил свои

стопы, везде тебя преследует общая неприязнь? Голову дам

на отсечение, что ты уже умудрился обидеть эту горсточку

бедных иноков в их клетке посреди воды и что тебе за-

прещено принять участие в заупокойной службе.

– Ты не ошибся, мой сын, – сказал картезианец, – и

боюсь, их злоба изгонит меня из этой страны. Я всего лишь

назвал суеверием и неразумием то, что они отправляются в

церковь святого Филлана, чтобы разоблачить вора по-

средством ее колоколов, что они купают умалишенных в

луже среди церковного двора, чтобы излечить душевную

болезнь, – и что же? Гонители вышвырнули меня из своей

общины, как не замедлят согнать и с лица земли.

– Эх, горе, горе, ну что за человек! – сказал Гловер. –

Сколько его ни предостерегай, все напрасно! Но знаете,

отец Климент, меня люди не вышвырнут, а если уж вы-

швырнут, так разве за то, что якшаюсь с вами. А потому

прошу вас, скажите мне, что вы хотели, касательно моей

дочери, и будем впредь держаться друг от друга подальше.

– Вот что, брат Саймон, хотел я тебе сообщить. Юный

вождь упоен сознанием своего величия и власти, но есть на

свете нечто, что ему дороже всего: твоя дочь.

– Как, Конахар?! – воскликнул Саймон. – Мой беглый

подмастерье посмел поднять глаза на мою дочь?

– Увы! – ответил Климент. – Тесно обвила нас земная

гордость, никнет к нам цепко, точно плющ к стене, и ее не

оторвешь! Смеет поднять глаза на твою дочь, добрый

Саймон? Если бы так! Но нет, со своей высоты и с той

высоты, которой он полагает достичь, вождь клана Кухил

может взирать лишь сверху вниз на дочь пертского ре-

месленника и думает, что, глядя на нее, он унижает себя.

Однако, говоря его собственными кощунственными сло-

вами, Кэтрин ему дороже жизни земной и рая небесного,

без нее он и жить не может.

– Так пусть помирает, коли ему угодно, – сказал Сай-

мон Гловер, – потому что она обручена с честным горо-

жанином Перта, и я не нарушу слова даже для того, чтобы

отдать свою дочь в жены принцу Шотландскому.

– Такого ответа я и ждал от тебя, – возразил монах. –

Хотел бы я, мой достойный друг, чтобы ты и в духовные

свои заботы внес хотя бы часть того смелого и решитель-

ного духа, с каким ты ведешь свои земные дела.

– Тише, отец Климент! Молчок! – ответил Гловер. –

Когда вы пускаетесь в такие рассуждения, от слов ваших

попахивает кипящей смолой, а мне этот запах не по вкусу.

Что касается Кэтрин, так уж я управлюсь как умею, чтобы

не слишком раздосадовать молодого вельможу: сейчас, на

мое счастье, ему до нее не дотянуться.

– Значит, она поистине далеко! – сказал монах. – А те-

перь, брат Саймон, раз ты считаешь опасным для себя об-

щаться со мной и внимать моей проповеди, я должен уйти

один со своим учением и той опасностью, которую оно на

меня навлекает. Но если когда-нибудь твои глаза, не столь

ослепленные, как ныне, земными страхами и упованиями,

вновь обратятся на того, кто, быть может, скоро будет по-

хищен от вас, – вспомни тогда, что не что другое, как

глубокая любовь к истине и преданность учению, которое

он проповедовал, внушало Клименту Блэру не только

твердо сносить, но и нарочно вызывать гнев могущест-

венных и закоснелых, возбуждать тревогу и страх в зави-

стливых и робких, шагать по земле так, как будто он на ней

не жилец, и заслужить от людей имя безумца за то, что он

старался как мог вербовать души богу. Видит небо, я был

бы рад идти путями закона, жить в мире с ближними,

снискав их любовь и сочувствие. Не легкая это вещь, если

достойные люди отшатываются от тебя как от зачумлен-

ного, если преследуют тебя современные фарисеи, как не-

верующего еретика, если с ужасом и презрением взирает на

тебя толпа, видя в тебе безумца, который может оказаться

опасным. Но пусть все эти беды умножатся во сто крат –

огонь, горящий в душе, не будет заглушён! Некий голос во

мне приказывает: «Говори!» – и я должен повиноваться.

Горе да падет на мою голову, если не стану я проповедо-

вать слово божье, хотя бы я должен был возвестить его

напоследок из огненного костра!

Так говорил этот смелый обличитель, один из тех, кому

время от времени небо давало родиться на свет, чтобы

проповедь неизвращенного христианства сохранялась

живой даже в самые невежественные века и была донесена

до последующих – от апостольских времен до той поры,

когда, поддержанная изобретением книгопечатания, раз-

вернулась во всем блеске Реформация. Гловер узрел все

убожество своего эгоизма, и он сам себе показался дос-

тойным презрения, когда увидел, как картезианец, само-

отверженный и просветленный, отвернулся от него. И даже

было мгновение, когда ему захотелось последовать при-

меру проповедника, его бескорыстному человеколюбивому

рвению. Но желание это промелькнуло, как вспышка

молнии под темным небосводом, где не на что упасть ее

огню, и он медленно побрел вниз по склону холма – не в ту

сторону, куда монах, – забыв его и его проповедь и с тре-

вогой гадая, что еще уготовила судьба его дочери и ему

самому.

ГЛАВА XXVIII

Чем рок завоевателей пленил?

Пустой хвалой продажных летописцев?

Богатством новым? Мрамором могил?

Их душами владел неукротимый пыл.

Байрон*

Когда завершились погребальные обряды, та же фло-

тилия, которая недавно величаво-скорбным строем про-

плыла по озеру, теперь приготовилась возвратиться под

развернутыми знаменами, выказывая всем, чем только

можно, радость и веселье, ибо оставалось совсем мало

времени для праздничных торжеств и надвигался срок,

когда должен был разрешиться в бою нескончаемый спор

между кланом Кухил и его самыми грозными соперниками.

Было постановлено поэтому, что тризна по усопшему во-

ждю сольется с традиционным пиром в честь его молодого

преемника.

Некоторые возражали против такого распорядка, ус-

матривая в нем дурное предзнаменование. Но, с другой

стороны, он в каком-то смысле освящался всем строем

чувств и обычаем горцев, которые по сей день склонны

примешивать некоторую дозу торжественного веселья к

своей скорби и нечто сходное с грустью – к своему весе-

лью. Обычная боязнь говорить или думать о тех, кого мы

любили и утратили, мало свойственна этому вдумчивому и

вдохновенному племени. Среди горцев вы не только ус-

лышите, как молодые (это принято повсюду) охотно заво-

дят речь о достоинствах и доброй славе родителей, которые

по естественному ходу вещей умерли раньше их: здесь

овдовевшие супруги в обыденной беседе то и дело, поми-

нают утраченного мужа и жену, и, что еще не обычней,

родители часто говорят о красоте или доблести своих по-

хороненных детей. По-видимому, в отличие от других на-

родов, шотландские горцы не смотрят на разлуку с друзь-

ями, похищенными смертью, как на нечто окончательное и

безнадежное, и о дорогих и близких, раньше их сошедших

в могилу, говорят в таком тоне, точно те отправились в

дальнее странствие, в которое они и сами должны будут

вскоре пуститься вслед за ними. Таким образом, в глазах

пирующих не могло быть ничего оскорбительного для со-

блюдаемого всей Шотландией древнего обычая тризны,

если в настоящем случае ее соединили с празднеством в

честь юного вождя, наследующего своему отцу.

Та самая ладья, которая только что доставила мертвеца

к могиле, теперь несла молодого Мак-Иана к его новому,

высокому назначению, и менестрели приветствовали

Эхина самыми веселыми напевами, как недавно самым

скорбным плачем провожали в могилу прах Гилкриста. Со

всех челнов неслась радостно-торжественная музыка на

смену воплю горести, так недавно будившему эхо на бе-

регах Лох-Тэя, и тысячи голосов возглашали славу юному

вождю, когда стоял он на корме, вооруженный с головы до

пят, к цвете первой возмужалости, ловкости и красоты – на

том самом месте, где так недавно возлежало тело его отца,

окруженный ликующими друзьями, как тот был окружен

неутешными плакальщицами. Один из челнов сопровож-

дающей флотилии держался борт о борт с почетной ладьей.

Его вел за кормчего Торквил из Дубровы, седой исполин,

на веслах сидели восемь его сыновей – каждый выше

обычного человеческого роста. Как любимый пес, могучий

волкодав, игриво скачет, спущенный со своры, вокруг

благодушного хозяина, так челн названых братьев сколь-

зил мимо барки вождя, то с одного борта, то с другого, и

даже вился вокруг нее, словно в радости, бьющей через

край. В то же время в ревнивой бдительности волкодава, с

которым мы их только что сравнили, они не давали ни

одной лодке беспрепятственно приблизиться к судну во-

ждя, так как их челнок неминуемо наскочил бы на нее в

своем бешеном кружении. Их названый брат стал главою

клана, и теперь, возвысившись вместе с ним, они этим

бурным и отчаянным способом выказывали свое торжест-

во. Далеко позади и совсем с другими чувствами в сердцах

пловцов – или по меньшей мере одного из них – шла ма-

ленькая лодочка, в которой Бушаллох с сыном везли Сай-

мона Гловера.

– Если наш путь лежит к тому концу озера, – сказал

Саймон приятелю, – то нам туда добираться не час и не два.

Но только он это сказал, гребцы в челне лейхтахов73,

названых братьев вождя, по сигналу с барки сложили весла

и, дав суденышку Бушаллоха поравняться с их собствен-

ным, перебросили ему на борт длинный ремень, который

Нийл тут же закрепил на носу своего челна, тогда лейхтахи

вновь налегли на весла и, хотя вели теперь на буксире еще

и малую лодочку, понеслись по озеру с прежней почти

быстротой. Буксир мчался так стремительно, что лодочка,

казалось, вот-вот перевернется или развалится на куски.

73 То есть телохранителей.

Саймон Гловер следил в беспокойстве за отчаянными

маневрами. Временами борта лодчонки так глубоко ухо-

дили в воду, что только дюйма на два высовывались над ее

поверхностью, и хотя друг его Нийл Бушаллох уверял, что

все это делается в знак особого почета, горожанин молился

в душе, чтобы плавание кончилось благополучно. Его же-