Текст книги "Пертская красавица (ил. Б.Пашкова)"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

Ивиот, – потому что снять его с виселицы – значит поощ-

рить на новые убийства. Ему знакомы только две стихии –

пьянство и кровопролитие.

– Возможно, сэр Джон Рэморни согласился бы с вашим

мнением, – сказал Двайнинг, – но тогда надо было бы

сперва подрезать негодяю язык, чтобы он с воздушной

своей высоты не вздумал рассказывать странные истории.

Были и другие причины, которые ни к чему знать вашей

рыцарской доблести. Сказать по правде, я и сам, оказывая

ему услугу, проявляю великодушие, потому что парень

сколочен крепко, как Эдинбургский замок, и скелет его не

уступил бы ни одному из тех, что мы видим в хирургиче-

ском зале Падуи. Но скажите мне, мастер Банкл, какие

новости вы принесли нам от храброго Дугласа?

– Я, можно сказать, – ответил Банкл, – тот самый глу-

пый осел, который несет весть, да не знает ее смысла.

Впрочем, так оно для меня безопасней. Я отвозил Дугласу

письма от герцога Олбени и сэра Джона Рэморни, и граф

был темен, как северная буря, когда распечатывал их… Я

привез им ответ от графа, и они, прочитав, улыбались, как

солнце, когда гроза пронеслась мимо. Обратись к своим

эфемеридам*, лекарь, и допытайся, что это значит.

– Не требуется особого ума, чтоб это разгадать, – сказал

лекарь. – Но я вижу там, в бледном свете месяца, нашего

живого мертвеца. То-то было б забавно, если бы он вздумал

что-нибудь прохрипеть случайному прохожему: вышел ты

ночью прогуляться, и вдруг тебя окликают с виселицы!.

Но что это? Я, кажется, и впрямь слышу стоны среди свиста

ветра и лязга цепей. Так… тихо и надежно… Закрепляйте

лодку на крюк… Достаньте ларец с моими инструмента-

ми… Хорошо бы теперь посветить, да фонарь, чего доб-

рого, привлечет к нам внимание… Идемте, мои доблестные

господа. Но подвигайтесь осторожно, потому что наша

тропа ведет нас к подножию виселицы. Посветите – лест-

ницу, надеюсь, нам оставили.

Мы три молодца, мы три удальца,

Мы три удалых молодца:

Ты – на земле, я – на скале,

Джек – на суку, в петле!*

Подходя к виселице, они отчетливо слышали стоны,

хоть и приглушенные. Двайнинг кашлянул несколько раз,

давая знать о своем приходе. Тот не отозвался.

– Надо поспешить, – сказал он товарищам, – наш при-

ятель, как видно, in extremis63, если он не отвечает на сиг-

нал, возвещающий, что помощь близка. Живо за дело. Я

первый влезу по лестнице и перережу веревку. Вы двое

подниметесь друг за другом и будете его придерживать,

чтобы он у нас не вывалился, когда мы распустим петлю.

Держите крепко – вы сможете ухватиться за лямки. Учтите:

хотя в эту ночь он изображает филина, крыльев у него нет,

а выпасть из петли иногда бывает не менее опасно, чем

63 При последнем издыхании (лат.)

попасть в нее.

Так он говорил со смешком и ужимками, а сам между

тем влез на лестницу и, уверившись, что его пособники, два

воина, уже подхватили повешенного, перерезал веревку,

после чего добавил и свои силы к тому, чтобы не дать

упасть почти безжизненному телу преступника.

Когда общими стараниями, сочетая силу со сноровкой,

они благополучно спустили Бонтрона на землю и убеди-

лись затем, что он хоть и слабо, но дышит, его перенесли к

реке, где сень нависшего берега могла их укрыть от по-

стороннего глаза, покуда лекарь с помощью своих средств

вернет повешенного к жизни. Все для этого необходимое

он заранее позаботился припасти.

Прежде всего он снял с повешенного кандалы, нарочно

ради того оставленные палачом незапертыми, и заодно

удалил сложную сеть из лямок и перевязей, в которой тот

был повешен. Усилия Двайнинга увенчались успехом не

сразу. Как ни искусно построено было его сооружение,

лямки, предназначенные поддерживать тело, все-таки на-

столько растянулись, что повешенный сильно чувствовал

удушье. Однако искусство лекаря восторжествовало над

всеми помехами. Два-три раза скрючившись и распря-

мившись в судороге, Бонтрон дал наконец решительное

доказательство своего возвращения к жизни: перехватил

руку врачевателя в тот миг, когда она лила ему на грудь и

на шею спирт из бутылки. Преодолев сопротивление руки,

он направил бутыль со спиртом к губам и проглотил из-

рядное количество ее содержимого.

– Неразбавленный спирт двойной перегонки! – изу-

мился лекарь. – Он кому угодно обжег бы горло и опалил

кишечник. Но это необыкновенное животное так непохоже

на всякое другое человеческое существо, что меня не

удивит, если такая отрава только приведет его в себя.

Бонтрон оправдал предположение, он передернулся в

судороге, сел, повел вокруг глазами и показал, что к нему

действительно вернулось сознание.

– Вина… вина! – были первые его членораздельные

слова.

Медик дал ему глоток лечебного вина, разбавленного

водой. Но тот оттолкнул бутыль, неуважительно назвав

напиток «свинячьим пойлом», и снова закричал:

– Вина!

– Ну и глотай, во славу дьявола, – сказал лекарь, – раз

никто, кроме нечистого, не разберется в твоем естестве.

Бонтрон жадно припал к бутыли и хватил такую дозу,

что у всякого другого от нее помутилось бы в голове, но на

него она произвела просветляющее действие, хотя он, ви-

димо, не сознавал, ни где он, ни что с ним случилось, и

только спросил, как было ему свойственно – отрывисто и

угрюмо, почему его в такой поздний час принесли к реке.

– Бешеный принц опять затеял выкупать меня, как в тот

раз?.. Клянусь распятием, вот возьму да и…

– Тише ты! – перебил его Ивиот. – Скажи спасибо, не-

благодарная тварь, что твое тело не пошло на ужин воро-

нью, а душа не попала в такое место, где воды слишком

мало, чтобы тебя в ней купать.

– Теперь я вроде бы сообразил, – сказал негодяй. И,

поднеся бутыль к губам, он сперва почтил ее долгим и

крепким поцелуем, потом поставил пустую наземь, уронил

голову на грудь и погрузился в раздумье, как будто стара-

ясь привести в порядок свои смутные воспоминания.

– Не будем ждать, пока он додумает думу, – сказал

Двайнинг. – Когда выспится, у него, конечно, прояснится в

голове… Вставайте, сэр! Вы несколько часов скакали в

воздухе, теперь попытайте, не представит ли вода более

удобный способ сообщения. А вы, мои доблестные госпо-

да, соизвольте мне помочь. Поднять эту громадину для

меня так же невозможно, как взвалить на плечи бычью

тушу.

– Стой крепко на ногах, Бонтрон, раз уж мы тебя на них

поставили, – сказал Ивиот.

– Не могу, – отвечал висельник. – Каждая капля крови

колет мне вены, как будто она утыкана булавками, а мои

колени отказываются нести свою ношу. Что это значит?

Верно, всё твои лекарские фокусы, собака!

– Так и есть, честный Бонтрон, – сказал Двайнинг, – и за

эти фокусы ты еще поблагодаришь меня, когда уразумеешь

их суть. А пока растянись на корме и дай мне завернуть

тебя в плащ.

Бонтрону помогли забраться в лодку и уложили его там

поудобнее. На хлопоты своих спасителей он отвечал по-

фыркиванием, напоминающим хрюканье кабана, когда он

дорвался до особенно приятной пищи.

– А теперь, Банкл, – сказал лекарь, – вы знаете сами,

почтеннейший оруженосец, что на вас возложено. Вы

должны сплавить этот живой груз вниз по реке до Нью-

бурга, где вам надлежит распорядиться им согласно при-

казанию, кстати, тут его кандалы и лямки – предметы, го-

ворящие, что он подвергался заключению и был затем ос-

вобожден. Свяжите все это вместе и бросьте по пути в

самый глубокий омут: если их найдут при вашей особе, они

могут кое-что показать против всех нас. С запада дует

легкий теплый ветер – на рассвете, когда вы устанете гре-

сти, он позволит вам поставить парус. А вы, другой мой

доблестный воин, господин паж Ивиот, вам придется вер-

нуться со мною в Перт пешком, потому что здесь нашей

честной компании следует разделиться… Прихватите с

собою фонарь, Банкл, вам он будет нужнее, чем нам, и

позаботьтесь прислать мне назад мою фляжечку.

Когда пешеходы шагали обратной дорогой в Перт,

Ивиот высказал предположение, что пережитое Бонтроном

потрясение отразилось на его умственных способностях, в

особенности на памяти, и что к нему едва ли полностью

вернется рассудок.

– С дозволения вашего пажества, это не так, – сказал

лекарь. – Рассудок у Бонтрона от природы крепкий, он

только некоторое время будет еще колебаться: так маятник,

когда его толкнут, походит из стороны в сторону, а потом

придет в равновесие и остановится. Из всех наших умст-

венных способностей памяти наиболее свойственно поки-

дать нас на какое-то время. Глубокое опьянение или

крепкий сон равно отнимают ее у нас, и все-таки она воз-

вращается, когда пьяный протрезвится, а спящий – про-

снется. То же действие производит иногда и страх. Я знал в

Париже преступника, приговоренного к повешению, при-

говор соответственно привели в исполнение, и преступник

не выказал на эшафоте особенной боязни, вел себя и вы-

ражался, как обычно ведут себя в таких условиях люди.

Случайность сделала для него то, что сделало хитроумное

приспособление для любезного нашего друга, с которым

мы только что расстались. Повешенного сняли с виселицы

и выдали друзьям раньше, чем в нем угасла жизнь, и мне

выпало счастье приводить его в чувство. Но хотя во всем

остальном он быстро оправился, он почти ничего не пом-

нил о суде и приговоре. Из своей исповеди в утро казни…

хе-хе-хе! – лекарь захихикал по своей привычке, – он потом

не помнил ни слова. Не помнил ни как вывели его из

тюрьмы, ни как шел он на Гревскую площадь, где его ве-

шали, не помнил тех набожных речей, которыми –

хе-хе-хе! – он направил на истинный путь – хе-хе-хе! –

столь многих добрых христиан… не помнил, как влез на

роковое «дерево» и совершил свой роковой прыжок, – обо

всем этом у моего выходца с того света ничего не сохра-

нилось в памяти64… Но вот мы и подошли к месту, где нам,

надлежит расстаться, потому что, если мы встретимся с

дозором, не подобает, чтобы нас видели вместе, да и ос-

торожности ради нам лучше войти в город разными воро-

тами. Мне моя профессия служит всегда приличным из-

винением, в какое бы время дня и ночи я ни вздумал уйти

или вернуться. А для себя, ваше пажество, вы сами поды-

щете вразумительное объяснение.

– Я скажу, если спросят, что такова моя воля, этого

будет достаточно, – сказал высокомерно юноша. – Все же я

хотел бы по возможности избежать проволочки. Месяц

светит тускло, и дорога черна, как волчья пасть.

– Ну-ну! – заметил врач. – Пусть это не тревожит моего

64 Происшествие, в точности подобное приведенному, имело место в нашем сто-

летии в Оксфорде с некоей молодой женщиной, осужденной на казнь за детоубийство.

Один ученый, профессор Оксфордского университета, опубликовал отчет о своей беседе

с этой особой после того, как она пришла в сознание.

доблестного воина: недалек тот час, когда мы вступим на

тропу потемнее.

Не спрашивая, что означает зловещее предсказание, и

даже по свойственной ему гордости и опрометчивости

пропустив его мимо ушей, паж сэра Рэморни расстался со

своим хитроумным и опасным спутником, и они пошли

дальше каждый своим путем.

ГЛАВА XXV

Путь истинной любви всегда негладок.

Шекспир*

Дурные предчувствия не обманули нашего оружейника.

Расставшись после божьего суда со своим будущим зятем,

добрый Гловер убедился, что дело так и обстоит, как он

ожидал: его красавица дочь настроена неблагосклонно к

своему жениху. Но хоть он и видел, что Кэтрин холодна,

сдержанна, сосредоточенна, что она уже напустила на себя

вид непричастности земным страстям и слушает равно-

душно, чуть ли не презрительно великолепное описание

поединка на Скорняжьих Дворах, он решил не замечать в

ней перемены и говорил о ее браке с его названым сыном

Генри как о твердо решенном деле. Наконец, когда она, как

бывало раньше, завела речь о том, что ее привязанность к

оружейнику не выходит за границы простой дружбы, что

она вообще не думает выходить замуж, что так называемый

божий суд посредством поединка есть издевательство над

господней волей и человеческим законом, – Гловер не на

шутку рассердился:

– Я не берусь читать в твоих мыслях, девочка, и не буду

делать вид, что понимаю, по какому злому наваждению ты

целуешь человека, открывшегося тебе в любви… позво-

ляешь и ему целовать себя… бежишь в его дом, когда

пронесся слух о его смерти, и падаешь ему на грудь, застав

его живым. Все это вполне пристойно для девицы, готовой

послушно выйти замуж за жениха, выбранного для нее

отцом. Но когда девица дарит такой нежной дружбой че-

ловека, которого она не может уважать, за которого не

намерена выйти замуж, то это не вяжется ни с приличием,

ни с девичьей скромностью. Ты уже оказала Генри Смиту

больше внимания, чем твоя покойная мать – царствие ей

небесное! – когда-либо дарила мне до нашей свадьбы. Го-

ворю тебе, Кэтрин, так играть любовью честного человека

– этого я не могу, не хочу и не должен допускать. И не

допущу! Я дал согласие на брак и настаиваю, чтобы он

безотлагательно свершился. Завтра ты примешь Генри

Уинда как человека, за которого ты скоро выйдешь замуж.

– Власть более сильная, чем ваша, отец, наложила на

это запрет, – возразила Кэтрин.

– А я не убоюсь ее! Моя власть законная – власть отца

над дочерью, над заблудшей дочерью! – ответил Саймон

Гловер. – И бог и люди позволяют мне пользоваться этой

властью.

– Тогда да поможет нам небо, – сказала Кэтрин, – по-

тому что, если вы стоите на своем, мы все погибли.

– Ждать помощи от неба не приходится, – сказал Гло-

вер, – ежели мы ведем себя нескромно. Настолько я все же

учен, чтобы это понимать, а что твоя беспричинная непо-

корность моей воле грешна, это скажет тебе любой свя-

щенник. Мало того – ты тут неуважительно отозвалась о

благочестивом уповании на господа в божьем суде. Осте-

регись! Святая церковь пробудилась и следит за своею

паствой и станет ныне искоренять ересь огнем и мечом,

предупреждаю тебя!

Кэтрин тихо вскрикнула и, с трудом принудив себя

сохранять внешнее спокойствие, пообещала отцу, что если

он избавит ее на весь день от споров по этому предмету, то

она к их утренней встрече разберется в своих чувствах и

все ему откроет.

Пришлось Саймону Гловеру удовольствоваться этим,

хотя его сильно встревожило, что дочь откладывает объ-

яснение. Он знал: не по легкомыслию или прихоти Кэтрин

вела себя так, казалось бы, своенравно с человеком, кото-

рого выбрал для нее отец и на которого, как она недавно

созналась напрямик, пал и ее собственный выбор. Какая же

могущественная внешняя сила принуждает ее изменить

решение, твердо высказанное накануне? Это было для него

загадкой.

«Буду так же упрям, как она, – думал перчаточник. –

Либо она немедленно выйдет за Генри Смита, либо при-

ведет старому Саймону Гловеру веское основание для от-

каза».

Итак, в тот вечер они не возвращались к этому пред-

мету, но рано поутру, едва рассвело, Кэтрин опустилась на

колени перед кроватью, на которой еще спал ее отец.

Сердце ее словно разрывалось, и слезы обильно лились из

ее глаз на лицо отца. Добрый старик проснулся, поднял

взор, перекрестил лоб дочери и любовно ее поцеловал.

– Понимаю, Кейт, – сказал он, – ты пришла испове-

даться и, надеюсь, хочешь искренним признанием отвести

от себя тяжелое наказание.

Кэтрин с минуту молчала.

– Я не должна спрашивать, отец мой, помните ли вы

картезианского монаха Климента, его проповеди и на-

ставления: ведь вы сами присутствовали на них, и так

часто, что люди, как вы не можете не знать, считают вас

одним из его последователей и с большим основанием

причисляют к ним и меня.

– Мне известно и то и другое, – сказал старик, при-

поднявшись на локте, – но пусть посмеют злые языки ска-

зать, что я когда-либо следовал его еретическому учению,

хотя и любил слушать его речи о развращенности церкви, о

злоупотреблениях властью со стороны знати, о грубом

невежестве бедняков: это, мнилось мне, доказывало, что в

нашем государстве добродетель крепка и поистине чтится

только в высших слоях городского ремесленного класса. В

этом я полагал учение отца Климента правильным, ува-

жительным к нашему городу. А если в чем другом его

учение было неправильно, так чего смотрело его картези-

анское начальство? Когда пастухи пускают в овчарню

волка в овечьей шкуре, не винить же овец, что стаду на-

носится урон!

– В монастыре терпели его проповедь, даже поощряли

ее, – сказала Кэтрин, – покуда отец Климент осуждал по-

роки мирян, раздоры среди знати, угнетение бедноты, и

радовались, видя, как народ толпами валит в церковь кар-

тезианцев, а церкви других монастырей пустуют. Но эти

ханжи (потому что ханжи они и есть!) объединились с

другими монашескими орденами и обвинили своего про-

поведника в ереси, когда он, не довольствуясь осуждением

мирян, стал изобличать самих церковников: их гордость,

невежество и роскошь, их жажду власти, их деспотизм в

стремлении подчинить себе людскую совесть, их жажду

приумножить свое земное богатство.

– Ради бога, Кэтрин, – сказал ее отец, – говори потише:

тебя слышно с улицы, и речь твоя звучит ожесточением,

глаза сверкают. Вот из-за такого твоего рвения в делах,

которые касаются тебя не больше чем других, злые люди и

приклеили тебе ненавистное и опасное прозвание еретич-

ки.

– Вы знаете, что я говорю чистую правду, – сказала

Кэтрин. – Вы и сами не раз ее признавали.

– Клянусь иглой и замшей – никогда! – поспешно воз-

разил Гловер. – Никак ты хочешь, чтобы я признался в том,

за что меня лишат здоровья и жизни, земли и добра? Соз-

дана комиссия, уполномоченная хватать и пытать еретиков,

на которых теперь валят всю вину за недавнюю смуту и

беспорядки. Так что, девочка, чем меньше слов, тем лучше.

Я всегда держался одного мнения со старым стихотворцем:

Ведь слово – раб, лишь мысль свободна,

Держи в узде язык негодный65 !

– Ваш совет опоздал, отец, – сказала Кэтрин, опус-

тившись на стул подле кровати отца. – Слова были сказаны

и услышаны, и сделан уже донос на Саймона Гловера,

65 Эти строки и сейчас еще можно прочесть в полуразрушенном домике одного

аббата. Говорят, что они намекают на то, что святой отец обзавелся любовницей.

пертского горожанина, в том, что он вел непочтительные

речи об учении святой церкви…

– Как то, что я живу иглой и ножом, – перебил Саймон,

– это ложь! Никогда я не был так глуп, чтобы говорить о

вещах, в которых ничего не смыслю.

– … и поносил духовенство, черное и белое, – про-

должала Кэтрин.

– Не стану отпираться от правды, – сказал Гловер, – я,

может, позволял себе иной раз сказать пустое слово в

доброй компании за жбаном вина, а в общем, не тот у меня

язык, чтобы губить маю же голову.

– Так вы полагаете, мой дорогой отец. Но каждое ваше

словцо подстерегалось, каждое самое безобидное суждение

толковалось вкривь, и в доносе вас выставляют злостным

хулителем церкви и духовенства – из-за тех речей, какие

вели вы против них среди разных распутников вроде по-

койного Оливера Праудфьюта, кузнеца Генри из Уинда и

других… Они все объявлены приверженцами учения отца

Климента, которого обвиняют в ереси и разыскивают

именем закона по всему свету, чтобы предать пыткам и

казни… Но этого им не свершить, – добавила Кэтрин,

опустившись на колени и возведя глаза к небу, сейчас она

напоминала одну из тех святых, чьи образы католическая

церковь запечатлела в живописи. – Он избежал расстав-

ленных сетей, и, слава небесам, при моем содействии!

– При твоем содействии, девочка? Ты не сошла с ума? –

сказал в ужасе Гловер.

– Я не хочу отрекаться от того, чем горжусь, – ответила

Кэтрин. – По моему призыву Конахар явился сюда с от-

рядом своих людей и увел старика. Теперь отец Климент

далеко в глубине Горной Страны.

– О мое неразумное, несчастное дитя! – вскричал Гло-

вер. – Ты осмелилась содействовать побегу человека, об-

виненного в ереси, и призвать в город горцев, чтобы они с

оружием в руках помешали правосудию? Горе, горе! Ты

преступила законы церкви и законы королевства. Что… что

теперь станется с нами, если об этом узнают!

– Об этом узнали, дорогой отец, – сказала твердо де-

вушка, – и узнали как раз те, кто рад отомстить за это дело.

– Пустое, Кэтрин, ничего они не узнали! Это все про-

иски хитрых священников и монахинь. Но мне невдомек –

ведь ты последнее время была такая веселая и согласилась

выйти за Смита?

– Ах, дорогой отец! Вспомните, как мне было горько

услышать вдруг о его смерти и какою радостью было найти

его живым, да и вы меня поощряли… что же тут удиви-

тельного, если я сказала больше, чем позволяло мне здра-

вое рассуждение! Но я тогда еще не прослышала о самом

худшем и думала, что опасность не так велика. Увы! Са-

мообман рассеялся, и я узнала страшную правду, когда

аббатиса самолично явилась сюда и с нею мо-

нах-доминиканец. Они показали мне грамоту за большой

королевской печатью – полномочие выискивать и карать

еретиков, они мне показали наши имена, ваше и мое, в

списке заподозренных лиц, и со слезами, подлинными

слезами аббатиса меня заклинала отвратить от себя

страшную участь, как можно скорей удалившись в мона-

стырь, а монах – тоже со слезами – клятвенно обещал, что

если я постригусь, то вас они не тронут.

– Унеси их обоих нечистый за их крокодиловы слезы! –

озлился Гловер.

– Увы, – сказала Кэтрин, – жалобы и гнев нимало нам не

помогут. Но теперь вы видите, у меня достаточная причина

для тревоги.

– Для тревоги? Назови это гибелью! Горе, горе! Без-

рассудное мое дитя, где ж было твое разумение, когда ты

устремилась очертя голову в их ловушку?

– Послушайте, отец, – сказала Кэтрин, – нам оставлен

все же путь к спасению, и это то, о чем я часто сама по-

мышляла, на что напрасно молила вас дать мне согласие.

– Понимаю тебя – монастырь! – сказал ее отец. – Но ты

подумай, Кэтрин, какая же аббатиса, какая игуменья по-

смеет…

– Сейчас я все разъясню, отец, и вы поймете, почему я

казалась нетвердой в своем решении, может быть, на-

прасно и вы и другие корили меня за это. Мой духовник

старый отец Франциск, которого я выбрала по вашему на-

стоянию в доминиканском монастыре…

– И то верно, – перебил Гловер. – Таков был мой совет:

я на нем настаивал, чтобы рассеять слухи, будто ты всецело

под влиянием отца Климента.

– Так вот, отец Франциск при случае вызывал меня на

разговор о таких вещах, о которых, думал он, я стану су-

дить, следуя учению картезианского проповедника. Да

простит мне бог мою слепоту! Я не разглядела ловушки,

говорила свободно, а так как возражал он неуверенно,

будто и сам был готов сдаться на мои доводы, я говорила

даже с жаром в защиту того, во что свято верю. Он не по-

казывал, каков он на самом деле, и не выдавал своих тай-

ных намерений, пока не выведал всего, что я могла ему

доверить. И вот лишь тогда он стал грозить мне карами на

этом свете и вечным осуждением на том. Если бы его уг-

розы касались меня одной, я держалась бы стойко, потому

что жестокость их на земле я могла бы стерпеть, а в их

власть надо мною за гробом я не верю.

– Ради всего святого! – вскричал Гловер. Он был вне

себя, за каждым новым словом дочери усматривая все

большую опасность. – Остерегись кощунствовать против

святой церкви… Уши ее слышат все, а меч разит быстро и

нещадно.

– То наказание, – сказала пертская красавица, поднимая

к небу глаза, – которым грозили мне самой, не устрашило

меня. Но когда мне сказали, что и на тебя, отец мой, они

возведут те же обвинения, признаюсь, я дрогнула и стала

искать пути к примирению. Так как аббатиса Марта из

женского монастыря в Элкоу – родственница моей по-

койной матери, я доверилась ей в моем горе, и она обещала

взять меня к себе, если я, отрекшись от мирской любви и

помыслов о браке, постригусь и стану одной из сестер ее

ордена. Она на этот счет сговорилась, я уверена, с доми-

никанцем Франциском, и они стали петь в один голос ту же

песню. «Останешься ты в миру, – говорили они, – и вы оба,

твой отец и ты, пойдете под суд, как еретики. Наденешь на

себя покрывало монахини – и ваши заблуждения будут

прощены и забыты». Они даже и не говорили, что я должна

отречься от якобы ложного учения: все мирно уладится,

лишь бы я пошла в монастырь,

– Еще бы… еще бы! – сказал Саймон. – Старый Гловер

слывет богатеем, все его золото вслед за дочерью утечет в

Элкоу, разве что оттягают себе кое-что доминиканцы. Так

вот оно, призвание, тянувшее тебя в монастырь!. Вот по-

чему ты отвергаешь Генри Уинда!

– Сказать по правде, отец, на меня давили со всех сто-

рон, и мой собственный разум подсказывал мне то же ре-

шение. Сэр Джон Рэморни грозил мне тяжкой местью со

стороны молодого принца, если я не уступлю его домога-

тельствам. А бедный Генри… я же сама только совсем

недавно поняла, к своему удивлению, что мне… что я

больше ценю его достоинства, нежели ненавижу его не-

достатки… Увы! Мне это открылось только для того,

чтобы уход от мира стал еще труднее, чем в те дни, когда я

думала, что буду сожалеть лишь о разлуке с тобой.

Она склонила голову на руку и горько заплакала.

– Глупости! – сказал Гловер. – Как бы ни прижала ну-

жда, умный человек всегда найдет выход, достало бы

только отваги. Не та у нас страна и народ не тот, чтобы

священники стали здесь править именем Рима – и никто не

пресек бы такую узурпацию. Если начнут у нас наказывать

каждого честного горожанина, когда он говорит, что мо-

нахи любят золото и что многие из них живут позорной

жизнью, вопиющей против их же проповеди, – право, у

Стивена Смазеруэлла будет работы по горло! И если каж-

дой глупой девчонке прикажут отрешиться от мира лишь за

то, что она следует ложному учению монаха-краснобая, то

придется открыть множество новых женских монастырей и

снизить вклад для затворниц. В старое время наши добрые

короли не раз вступали в спор с самим папой, защищая

привилегии своей страны, а когда папа пытался подавить

шаткую королевскую власть, так у нас на то был шот-

ландский парламент: однажды он напомнил королю о его

долге письмом, которое следовало бы начертать золотыми

буквами. Я видел сам это послание, и пусть я не умел его

прочесть, но, когда глянул на привешенные к нему печати

глубоко почитаемых прелатов и верных благородных ба-

ронов, у меня от радости чуть не выскочило сердце из

груди. Тебе не надо бы таиться от меня, дочка… Но сейчас

не время для попреков. Сойди вниз, принеси мне поесть. Я

сейчас же сяду на коня и отправлюсь к нашему лорду-мэру,

посоветуюсь с ним. Полагаю, он и другие истинные шот-

ландские рыцари окажут мне свое покровительство, не

допустят, чтобы честного человека топтали ногами за

лишнее слово.

– Увы, отец, – сказала Кэтрин, – твоей горячности я и

боялась. Я знала: пожалуйся я тебе, сразу разгорятся пожар

и вражда, как будто религия, данная нам отцом мира, мо-

жет только порождать раздор! И вот почему я должна те-

перь – даже теперь! – отречься от мира и удалиться со

своей печалью к сестрам в Элкоу… если ты согласишься на

эту жертву и отпустишь меня. Но только, отец, утешь

бедного Генри, когда мы расстанемся навеки, и пусть…

пусть он не слишком сурово меня осуждает. Скажи, что

Кэтрин больше никогда не станет докучать ему своими

попреками и всегда будет поминать его в молитвах.

– Так красно девчонка говорит, что, слушая ее, заплакал

бы и сарацин! – сказал Саймон, и от жалости к дочери у

него самого на глазах проступили слезы. – Только не по-

зволю я, чтобы монахиня да священник своими происками

отняли у меня единственное дитя! Ступай, дочка, дай мне

одеться и изволь-ка повиноваться мне в том, что я тебе

прикажу ради твоего же спасения. Собери кое-какую оде-

жду и какие есть у тебя драгоценности, возьми ключи от

кованого ларца, который подарил мне бедный Генри Смит,

и раздели все золото, какое там найдешь, на две части.

Одну положи в свой кошелек, другую – в мой двойной

пояс, что я всегда ношу на себе в путешествиях. Так мы

будем оба обеспечены в том случае, если судьба нас раз-

лучит. Когда суждено тому быть, пусть ветер господень

сорвет увядший лист и пощадит зеленый! Вели, чтобы не

мешкая оседлали моего коня и белую испанскую лошадку,

которую я купил не далее как вчера в надежде, что ты на

ней отправишься в храм святого Иоанна с девицами и

почтенными мужними женами самой счастливой невестой,

какая только переступала когда-либо святой порог. Но к

чему пустой разговор!. Иди и помни, что силы небесные

помогают только тому, кто сам готов себе помочь. Ни слова

поперек! Ступай, сказал я, сейчас не до причуд. В тихую

погоду кормчий может позволить мальчишке-корабельщи-

ку побаловаться рулем, но, ей-богу, когда воют ветры и

горой вздымаются волны, он сам встает за штурвал. Иди,

не возражай!

Кэтрин вышла из комнаты, чтобы послушно выполнить

распоряжение отца. Мягкий по натуре и нежно привязан-

ный к дочери, он, казалось, нередко уступал ей руково-

дство – однако же, как ей хорошо было известно, не терпел

ослушания и умел проявить родительскую власть там, где

обстоятельства требовали твердой домашней дисциплины.

Итак, прекрасная Кэтрин исполняла распоряжения от-

ца, а добрый старый Гловер поспешно одевался в дорогу,

когда на узкой улице раздался стук копыт. Всадник был

закутан в плащ для верховой езды, поднятый ворот за-

крывал нижнюю половину лица, а шляпа, надвинутая на

глаза, и ее широкое перо затеняли верхнюю. Он соскочил с

седла, и едва Дороти успела в ответ на его вопрос доло-

жить, что Гловер в спальне, как незнакомец уже взбежал по

лестнице и вошел в комнату. Саймон, удивленный и даже

испуганный (в раннем госте он заподозрил судебного

пристава, присланного забрать его дочь), вздохнул сво-

бодней, когда пришедший снял шляпу, спустил плащ и он

узнал в незваном госте благородного мэра Славного Го-

рода, чье появление в его доме во всякую пору означало бы

немалую милость и честь, а в этот час показалось чуть ли не

чудесным, хотя при создавшихся обстоятельствах не могло

не встревожить хозяина.

– Сэр Патрик Чартерис? – сказал Гловер. – Ваш сми-

ренный слуга не знает, как благодарить вас за высокую

честь…

– Брось! – сказал рыцарь. – Сейчас не время для пустых

любезностей. Я сюда явился потому, что в час испытаний

человек сам свой вернейший слуга. Я успею только пред-

ложить тебе бежать, добрый Гловер: твоя дочь и ты обви-

нены в ереси, и сегодня королевский совет издаст приказ

арестовать вас. Промедление будет стоить вам обоим сво-

боды, а возможно, и жизни.

– Дошли и до меня такие слухи, – сказал Гловер, – так

что я и сам думал сейчас поехать в Кинфонс, чтобы обелить

себя по этому доносу и просить у вашей милости совета и

покровительства.

– Твоя невиновность, друг Саймон, мало поможет тебе

там, где судьи предубеждены*. Мой совет будет короток:

беги и выжидай более счастливой поры. А с моим заступ-

ничеством придется повременить до того часа, когда волна

спадет, не причинив тебе вреда. Тебе надо будет переждать

несколько дней или, возможно, недель где-нибудь в ук-