Текст книги "Пертская красавица (ил. Б.Пашкова)"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

виселицы прямо в царство эльфов, как некогда были пе-

ренесены король Артур, и Угеро Датчанин, и сэр Юон

Бордоский*, или же, если угодно, я дам вашему Бонтрону

поболтаться на виселице сколько-то минут или даже часов,

55 По совокупности признаков (лат.)

а там – фьюить! – умчу его прочь с глаз людских так легко,

как уносит ветер увядший лист.

– Пустое хвастовство, сэр лекарь, – ответил Рэморни. –

Его пойдет провожать на казнь вся пертская чернь, каж-

дому лестно поглазеть, как помирает челядинец благо-

родного рыцаря за убийство кичливого горожанина. У

подножия виселицы соберется тысяча зрителей.

– А соберись их там хоть десять тысяч, – сказал Двай-

нинг, – неужели я, мудрый врач, учившийся в Испании и

даже в Аравии, не сумею обмануть глаза грубой своры

горожан, когда ничтожный плут, набивший руку на фоку-

сах, умеет обдурить, как ни зорко за ним следят, самых

разумных рыцарей? Говорю вам, я напущу на них мороку,

как если бы я обладал волшебным перстнем Кедди*.

– Если ты правду говоришь, – ответил рыцарь, – а ду-

маю, ты не посмел бы лукавить со мной в таком деле, то,

значит, ты полагаешься на помощь сатаны. Но с ним я не

желаю путаться. Я ему не слуга!

Двайнинг засмеялся своим сдавленным смешком, когда

его покровитель отрекся от нечистого и в подтверждение

осенил себя крестом. Однако он притих под строгим

взглядом Рэморни и заговорил почти серьезно, хотя не без

труда подавлял разбиравшее его веселье:

– Сговор, мой благочестивый сеньор! Сговор – вот на

чем зиждется искусство фокусника. Но… хе-хе-хе!. я не

имею чести… хе-хе-хе!. состоять в союзе с джентльменом,

о котором вы говорите… и в чье существование…

хе-хе-хе… я не очень верю, хотя вашей рыцарской чести,

несомненно, представлялось больше случаев завязать с

ним знакомство.

– Дальше, мерзавец! И без твоей усмешки, или ты за нее

поплатишься!

– Слушаюсь, мой бесстрашный рыцарь, – отозвался

Двайнинг. – Так знайте же, у меня тоже есть тайный по-

собник, без которого мое искусство немногого стоило бы.

– Кто он, позволь узнать?

– Стивен Смазеруэлл, если угодно вашей чести, гор-

стяник56 Славного Города. Удивительно, как это вы, мой

благородный рыцарь, с ним незнакомы.

– А меня, подлый раб, удивляет, что ты не познако-

мился с ним при отправлении его профессиональной обя-

занности, – ответил Рэморни. – Вижу, нос тебе не обрезали

и уши не отсекли, а если и есть у тебя на плечах рубцы или

клеймо, так ты умно придумал носить камзол с высоким

воротом.

– Хе-хе!. Ваша милость изволите шутить, – сказал ле-

карь. – Я не как пациент свел знакомство со Стивеном

Смазеруэллом, а в порядке купеческой сделки: коли угодно

знать вашей милости, я выплачиваю некоторые суммы се-

ребром за тела, головы, руки и ноги тех, кто помирает при

содействии кума Стивена.

– Несчастный! – отшатнулся в ужасе рыцарь. – Ты по-

купаешь бренные останки смертных, чтобы творить кол-

довство и наводить порчу на людей?

– Хе-хе-хе!. Никак нет, ваша честь! – ответил враче-

ватель, забавляясь невежеством своего покровителя. – У

нас, рыцарей скальпеля, в обычае производить тщательное

56 То есть палач. Именовался так, потому что он среди прочих поборов брал в

свою пользу горсть муки из каждого мешка, принесенного для продажи на рынок.

рассечение трупов (мы называем это диссекцией): мы та-

ким путем исследуем мертвые члены и уясняем себе, как

нам поступить с тем или другим членом тела у живого

человека, когда он занедужил из-за ранения или по другой

причине. Ах, если бы высокородный рыцарь заглянул в

мою бедную лабораторию, я бы ему показал головы и руки,

ноги и легкие, о которых люди полагают, что они давно

гниют в могильной земле! Череп Уоллеса, украденный с

лондонского моста, сердце сэра Саймона Фрезера 57, не

боявшегося никого на свете, милый череп прекрасной

Мегги Лоджи*58…

Ох, когда бы только посчастливилось мне заполучить

рыцарскую руку моего многочтимого покровителя!

– Сгинь ты, раб! Ты хочешь, чтобы меня стошнило от

перечня твоих мерзких диковин? Говори прямо, к чему ты

клонишь? Каким образом твоя сделка с подлым палачом

может послужить нам на пользу или спасти моего слугу

Бонтрона?

– Я это советую вашей рыцарской чести только на

случай крайности, – ответил Двайнинг. – Но допустим, бой

состоялся и наш петух побит. Вот тут нам важно держать

его в руках: пусть знает, что, если он не победит, мы

все-таки спасем его от казни – но только если он не скажет

на исповеди ничего, что бросит тень на вашу рыцарскую

честь.

– Стой! Меня осенило! – сказал Рэморни. – Мы можем

сделать больше… Можем вложить в уста Бонтрону слово,

57 Знаменитый предок Ловатов, повешенный и четвертованный в Хэлидон-хилле.

58 Красивая девушка, любовница Давида II.

которое будет не совсем приятно тому, кого я проклинаю

как виновника собственной моей беды. Пойдем в конуру

этого дворового пса и разъясним ему, как он должен себя

вести при всех возможных обстоятельствах. Уговорить бы

его на испытание гробом, и мы в безопасности – это ведь

только зря народ пугают. Если он предпочтет поединок –

он свиреп, как затравленный медведь, и, возможно, одолеет

противника, – тогда мы не только в безопасности, мы от-

мщены. Если же Бонтрон будет сам побежден, мы пустим в

ход твой фокус, и, если ты сумеешь чисто обделать дело,

мы еще продиктуем ему предсмертную исповедь и вос-

пользуемся ею (а как – я объясню тебе при следующей

встрече), чтобы ускорить месть за мои обиды! Все же ос-

тается некоторый риск. Допустим, наш бульдог будет

смертельно ранен на арене боя – что тогда помешает ему

выбрехать совсем не ту исповедь, какую мы хотим ему

внушить?

– Пустое! Лекарь уладит и это! – сказал Двайнинг. –

Поручите мне выходить его, дайте мне случай хоть раз

приложить палец к его ране, и я вам поручусь, он ничего не

выдаст.

– Эх, люблю, когда черт покладист и не надо его ни

уламывать, ни поощрять! – сказал Рэморни.

– Зачем? Я и без того рад услужить благородному ры-

царю.

– Пойдем, вразумим нашего пса, – продолжал рыцарь. –

Он тоже будет сговорчив, потому что, как истый пес, он

умеет отличить, кто кормит, а кто дает пинка, моего быв-

шего царственного господина он люто возненавидел за

оскорбительное обхождение и унизительные клички, ка-

кими тот награждал его. И я еще должен вызнать у тебя

подробно, какой уловкой ты рассчитываешь вырвать со-

баку из рук оголтелых горожан.

Оставим двух достойных друзей плести свою интригу,

к чему она привела, мы узнаем в дальнейшем. Хоть и раз-

личные по складу, оба они были, каждый по-своему, при-

способлены измышлять и проводить в жизнь преступные

замыслы, как приспособлена борзая хватать дичь, которую

подняла легавая, а легавая – выслеживать добычу, которую

углядел глаз ищейки. Гордость и эгоизм были главной

чертой у обоих, но в людях, принадлежавших к двум раз-

ным сословиям, в людях разного воспитания и дарования

эти свойства проявлялись по-разному.

Что могло быть более несходно с надменным тщесла-

вием придворного фаворита, любимца дам и отважного

воина, нежели заискивающая приниженность лекаря, ко-

торый, казалось, принимал оскорбления с подобостраст-

ным восторгом, в то время как в тайниках души он созна-

вал, что обладает высоким превосходством учености –

силой, какую дают человеку знание и ум, бесконечно его

возвышавшие над невежественной знатью современного

ему общества. Это свое превосходство Хенбейн Двайнинг

сознавал так отчетливо, что, подобно содержателю зве-

ринца, отваживался иногда забавы ради возбуждать буй-

ный гнев в каком-нибудь Рэморни, уверенный, что внешнее

смирение позволит ему уйти от бури, которую он вызвал

сам. Так мальчишка, индеец швыряет легкий челнок, ус-

тойчивый в силу своей хрупкости, навстречу бурунам,

которые неизбежно разбили бы в щепы более тяжелое

судно. Что феодальный барон должен презирать низко-

родного врачевателя, разумелось само собой, хоть это не

мешало рыцарю Рэморни подпасть под влияние Двайнинга,

и нередко в их умственном поединке лекарь одерживал

верх над противником, как иногда двенадцатилетний

мальчик смиряет причуды норовистого коня, если владеет

искусством выездки. Но далеко не так естественно было

презрение Двайнинга к Рэморни. Сравнивая рыцаря с са-

мим собой, он считал его чем-то вроде дикого животного,

правда способного погубить человека, как бык рогами или

волк зубами, но одержимого жалкими предрассудками и

погрязшего в «церковном дурмане» – выражение, в которое

Двайнинг включал религию всех толков. Вообще он считал

Рэморни существом, коему сама природа назначила быть

его рабом, добывающим для него золото в копях, а золото

он боготворил, и стяжательство было его величайшей

слабостью, хотя отнюдь не худшим пороком. В собствен-

ных глазах он оправдывал эту свою неблаговидную на-

клонность, убеждая самого себя, что ее источником была

жажда власти.

«Хенбейн Двайнинг, – говорил он, со сладострастием

глядя на собранные втайне сокровища, когда время от

времени навещал их, – ты не какой-нибудь глупый скупец,

которого тешит в червонцах золотой их блеск, власть, ко-

торую они дают своему владельцу, – вот чем ты дорожишь!

Что в том, что все это еще не в твоих руках? Ты любишь

красоту, когда сам ты – жалкий, уродливый, бессильный

старик? Вот та приманка, которая привлечет самую кра-

сивую пташку. Ты слаб и немощен, над тобою тяготеет

гнет сильного? Вот то, что вооружит на твою защиту

кое-кого посильнее, чем жалкий тиран, перед которым ты

дрожал. Тебе потребна роскошь, ты жаждешь выставить

напоказ свое богатство? В этом темном сундуке заперта не

одна цепь привольных холмов, пересеченных долинами, не

один прекрасный лес, кишащий дичью, и покорность ты-

сячи вассалов. Нужна тебе милость при дворах светских

или духовных владык? Улыбки королей, прощение старых

твоих преступлений папами и священниками и терпимость,

поощряющая одураченных духовенством глупцов пус-

каться на новые преступления? Все это святейшее попус-

тительство пороку покупается на золото. Даже месть, ко-

торую, как говорится, боги оставляют за собой – не усту-

пать же человеку самый завидный кусок! – даже месть

можно купить на золото! Но в мести можно достичь успеха

и другим путем – высоким искусством, и такой путь куда

благородней! А потому я приберегу свое сокровище на

другие нужды, а месть свершу gratis59, более того – к тор-

жеству отмщения обиды я прибавлю сладость приумно-

женных богатств!»

Так размышлял Двайнинг, когда он, вернувшись от сэра

Джона Рэморни, прибавил к общей массе своих накопле-

ний золото, полученное за разнообразные услуги, затем,

полюбовавшись минуты две на свои сокровища, он запер

на ключ тайник и отправился в обход пациентов, уступая

проход у стены каждому встречному, кланяясь и снимая

шляпу перед самым скромным горожанином, владельцем

какой-нибудь жалкой лавчонки, или даже перед подмас-

терьем, еле-еле зарабатывающим на хлеб трудом своих

мозолистых рук.

59 Бесплатно (лат.)

«Мерзавцы, – думал он про себя, делая поклон, – под-

лые, скудоумные ремесленники! Знали бы вы только, что я

могу отворить этим ключом! Злейшая непогода не поме-

шала бы вам снять шляпу предо мной, самая гнусная лужа

среди вашего городишки не показалась бы вам слишком

мерзкой, чтобы пасть в нее ниц, благоговея пред владель-

цем такого богатства! Но я еще дам вам почувствовать мою

силу, хотя мне нравится прятать ее источник. Я стану ин-

кубом для вашего города*, раз вы отвергли меня и не из-

бираете в городской совет. Я, как злой кошмар, буду гнать

вас и душить, оставаясь сам невидимым… А этот жалкий

Рэморни туда же! Потеряв руку, он, как бедный ремес-

ленник, утратил с нею единственную ценную часть своего

существа – и он еще осыпает меня оскорблениями, как

будто хоть что-нибудь из всего, что может он сказать, в

силах пошатнуть стойкий ум, подобный моему! Обзывая

меня плутом, мерзавцем или рабом, он поступает не умнее,

чем если бы вздумал развлекаться, выдергивая мне волосы

в тот час, когда я держал бы в руке пружины его сердца. За

каждое оскорбление я тут же могу отплатить телесным

страданием или душевной болью… Хе-хе! Надо сознаться,

я не остаюсь у рыцаря в долгу!»

В то время как лекарь тешился своею дьявольской ду-

мой и, крадучись, пробирался по улице, за его спиной по-

слышались женские голоса.

– А, вот он, слава пречистой деве! Во всем Перте кто,

как не он, поможет нам сейчас! – сказал один голос.

– Пусть там говорят о рыцарях и королях, воздающих за

обиды, как это у них называется, а мне, кумушки, подайте

достойного мастера Двайнинга, составителя лекарств! –

добавил другой.

В ту же минуту лекарь был окружен и схвачен гово-

рившими – почтенными матронами славного города Перта.

– В чем дело? Что такое? – усмехнулся Двайнинг. – У

кого тут корова отелилась?

– Не в отёле на этот раз дело, – сказала одна из женщин.

– Умирает бедный малыш, потерявший отца. Иди скорее с

нами, ибо все наше упование на тебя, как сказал Брюс До-

налду, Властителю Островов*.

– Opiferque per orbem dicor60, – сказал Хенбейн Двай-

нинг. – От чего умирает ребенок?

– Круп у него… круп, – запричитала одна из кумушек. –

Бедняжка хрипит, как ворон.

– Cynanche Irachealis61. Эта болезнь быстро вершит свое

дело. Немедленно ведите меня в дом, – продолжал врач,

который зачастую оказывал помощь больным бесплатно –

невзирая на свою жадность, и человеколюбиво – несмотря

на свой злобный нрав. Так как мы не можем заподозрить

его в более высоких побуждениях, возможно его толкали

на это тщеславие и любовь к своему искусству.

Тем не менее в этом случае он, пожалуй, уклонился бы

и не пошел к больному, знай он, куда его ведут добрые

кумушки, и располагай временем придумать отговорку. Но

лекарь не успел сообразить, куда идет, как его чуть ли не

втолкнули в дом покойного Оливера Праудфьюта, откуда

доносилось пение женщин, обмывавших и обряжавших

тело покойного шапочника к назначенному на утро обряду.

60 Я не славлюсь по всему свету как подающий помощь (лат).

61 Старинное латинское обозначение дифтерии.

Их песнь, если ее переложить на современный язык, про-

звучала бы примерно так:

Дух незримый, дух парящий*,

Кротко на того глядящий,

В ком ты сам когда-то жил,

В чьем обличии ты был,

– Жди, крылами помавая,

Вправо, влево ли порхая.

Ввысь взлетишь иль канешь ты

– Жди у роковой черты!

Мстя за раннюю разлуку,

Неурочной смерти муку,

Подчини себе ты вновь

Тайной силой ум и кровь.

Коль того приметит око,

Кто пронзил тебя жестоко,

Коль того заслышишь шаг,

Кто тебя поверг во мрак,

– Силы тайные проснутся,

Мышцы дрогнут, встрепенутся,

Зев разверзнут раны вновь,

Взывая: «Кровь за кровь!»

Лекарю, как ни был он закален, претило переступить

порог человека, к чьей смерти он был непосредственно

причастен, пусть даже вследствие ошибки.

– Отпустите меня, женщины, – сказал он, – мое искус-

ство может помочь только живым – над мертвыми мы уже

не властны.

– Да нет, больной наверху – меньшой сиротка…

Пришлось Двайнингу войти в дом. Но когда он пере-

шагнул порог, его поразило, что одна из кумушек, хлопо-

тавших над мертвым телом, вдруг оборвала пение, а другая

сказала остальным:

– Во имя господа, кто вошел?.. Проступила большая

капля крови.

– Да нет, – возразил другой голос, – это капля жидкого

бальзама.

– Нет, соседки, то была кровь… Еще раз спрашиваю:

кто вошел в дом?

Женщины выглянули из комнаты в тесную прихожую,

где Двайнинг, встревоженный донесшимися до него об-

рывками разговора, нарочно замешкался и не шел дальше,

делая вид, что не различает лесенку, по которой ему над-

лежало подняться на верхний этаж дома скорби.

– Это же только достойный мастер Хенбейн Двайнинг,

– отозвалась одна из сивилл.

– Мастер Двайнинг? – более спокойно подхватила та,

которая заговорила первой. – Наш верный помощник в

нужде? Тогда, конечно, то была капля бальзама.

– Нет, – сказала другая, – это все-таки могла быть и

кровь, потому что лекарю, когда нашли труп, власти при-

казали поковыряться в ране инструментами, а откуда бед-

ному мертвому телу знать, что это делалось с добрыми

намерениями?

– Верно, соседушка, верно! Бедный кум Оливер и при

жизни частенько принимал друзей за врагов, так уж нечего

думать, что он теперь поумнел.

Больше Двайнинг ничего не расслышал, потому что его

втащили по лестнице в горенку вроде чердака, где Магда-

лен сидела на своем вдовьем ложе, прижимая к груди

младенца. У крошки уже почернело личико, и он, задыха-

ясь, выдавливал из себя похожие на карканье звуки, по

которым и получила в народе свое название эта болезнь.

Казалось, недолгая жизнь младенца вот-вот оборвется.

Возле кровати сидел монах-доминиканец со вторым ре-

бенком на руках и время от времени произносил слова

духовного утешения или ронял замечания о болезни.

Лекарь бросил на монаха беглый взгляд, полный того

невыразимого презрения, какое питает человек науки к

знахарю. Его собственная помощь оказалась мгновенной и

действенной. Он выхватил младенца из рук отчаявшейся

матери, размотал ему шею и отворил вену, из которой

обильно полилась кровь, что немедленно принесло облег-

чение больному крошке. Все угрожающие симптомы бы-

стро исчезли, и Двайнинг, перевязав вену, снова положил

младенца на колени полуобезумевшей матери.

Горе несчастной по утраченному супругу, отступившее

было перед смертельной опасностью, угрожавшей ребенку,

теперь нахлынуло на Магдален с новой силой, как река в

половодье, когда она вдруг сокрушит плотину, прегра-

дившую на время ее поток.

– Ах, мой ученый господин, – сказала она, – перед вами

бедная женщина, которую вы знавали раньше богатой…

Но тот, кто вернул мне мое дитя, не оставит этот дом с

пустыми руками. Великодушный, добрый мастер Двай-

нинг, примите эти его четки… они черного дерева и отде-

ланы серебром… Он любил, чтобы вещи были у него кра-

сивые, как у джентльмена. Ну, он больше всякого другого,

равного ему по состоянию, был похож в своих обычаях на

джентльмена, оттого и погиб как джентльмен.

С этими словами в немом порыве скорби она прило-

жила к груди и губам четки своего покойного мужа и снова

стала настойчиво совать их в руки – Двайнингу.

– Возьмите, – сказала она, – возьмите из любви к тому,

кто сам искренне вас любил. Ах, он, бывало, говаривал:

«Если кто может оттащить человека от края могилы, так

только мастер Двайнинг…» И вот его родное дитя воз-

вращено к жизни в этот божий день, а он лежит непод-

вижный и окоченевший и не знает ни здоровья, ни болез-

ни!. Ох, горе мне, горе!. Но возьмите же четки и вспоми-

найте о его чистой душе, когда станете перебирать их, он

скорей освободится из чистилища, если добрые люди будут

молиться за спасение его души.

– Убери свои четки, кума, я не умею показывать фо-

кусы, не знаю никаких знахарских ухищрений, – сказал

лекарь: растроганный сильнее, чем сам ожидал при чер-

ствой своей натуре, он упирался, не желая принять жуткий

дар. Но последние его слова задели монаха, о чьем присут-

ствии он забыл, когда произносил их.

– Это что же, господин лекарь? – сказал доминиканец. –

Молитву по усопшему вы приравниваете к скоморошьим

фокусам? Слыхал я, будто Чосер, английский стихотворец,

говорит о вас, лекарях, что вы хоть и ученые, да не по

святому писанию*. Наша матерь церковь долго дремала, но

глаза ее ныне раскрылись, и она начинает различать, где ее

друзья, а где враги. Я верно вам говорю…

– Что вы, досточтимый отец! – перебил Двайнинг. – Вы

же не дали мне договорить! Я сказал, что не умею творить

чудеса, и собирался добавить, что церковь, конечно, могла

бы сотворить непостижимое, а потому богатые четки сле-

дует передать в ваши руки, ибо вы, перебирая их, прине-

сете больше пользы душе усопшего.

Он набросил четки на руку доминиканца и выбрался за

порог дома скорби.

«Удивительно, что меня привели сюда – и в этот час! –

сказал он про себя, когда вышел на улицу. – Я не больно-то

верю в такие вещи… а все же, хоть это и пустая блажь, я

рад, что спас жизнь младенца, висевшую на волоске… Но

пойду-ка я поскорей к другу Смазеруэллу, он мне, конечно,

понадобится в деле с Бонтроном. Вот и выйдет, что я в этом

случае спас две жизни, а сгубил только одну».

ГЛАВА XXIII

То кровь его, а не бальзам*,

Он кровью умащен …

Она взывает к небесам:

«Да будет отомщен!»

«Уран и Психея»

По решению городского совета обряд должен был со-

стояться в соборе святого Иоанна Пертского: поскольку

Иоанн считался покровителем города, казалось, что здесь

испытание должно было пройти с наибольшим успехом.

Церкви и монастыри доминиканцев, картезианцев и других

монашеских орденов щедро одаривали и король и знать, а

потому горожане единодушно решили, что надежней будет

положиться на суд «своего святого – старого доброго Ио-

анна», в чьей благосклонности они не сомневались, и

предпочесть его новым покровителям, которым домини-

канцы, картезианцы, кармелиты и прочие построили новые

обители вокруг Славного Города. Извечная тяжба между

белым и черным духовенством придала остроту этому

спору о выборе места, где должно свершиться чудо при

прямом воззвании граждан к богу для изобличения пре-

ступника. И городской писец так ревностно ратовал за то,

чтобы предпочтение было отдано собору святого Иоанна,

как будто и святые в небесах делились на две партии и одна

из них держала сторону Славного Города, другая же была

его противницей.

В связи с выбором храма строилось и разрушалось не-

мало мелких интриг. Но все же городской совет, полагая

это делом высокой чести для города и уповая на справед-

ливость и неподкупность своего покровителя, постановил

доверить исход божьего суда влиянию святого Иоанна.

Итак, с большой торжественностью, как требовал слу-

чай, отслужили обедню, после чего собравшиеся, обстоя-

тельно и горячо помолившись, приготовились воззвать к

небу, чтобы оно прямым своим знамением произнесло суд

о загадочном убиении несчастного шапочника.

Сцена являла ту впечатляющую торжественность, какая

всегда отличает обряды католического богослужения.

Восточное окно, богато и затейливо расписанное, пропус-

кало струн смягченного света на высокий алтарь. На по-

ставленных подле него носилках лежали бренные останки

убитого, причем руки его были сложены на груди ладонь к

ладони, кончиками пальцев вверх, как будто бесчувствен-

ное тело само взывало к небесам об отмщении тому, кто

насильственно разлучил бессмертный дух с его земной

оболочкой.

Рядом с носилками установили троны, на которых

восседали Роберт Шотландский и его брат Олбени. Принц

сидел подле отца, на сиденье пониже. По этому поводу

пошли толки среди собравшихся, что Олбени посажен

почти на одном уровне с королем, тогда как сына коро-

левского, хоть он и достиг совершеннолетия, хотят, оче-

видно, поставить ниже его дяди пред лицом всех граждан

Перта. Носилки помещены были таким образом, чтобы

тело, распростертое на них, было видно по возможности

всему набившемуся в церковь народу.

Подле носилок стоял у изголовья рыцарь Кинфонс,

обвинитель, а в ногах – юный граф Крофорд, представитель

ответчика. Свидетельство герцога Ротсея «в обеление», как

говорилось тогда, сэра Джона Рэморни избавило его быв-

шего конюшего от необходимости явиться самому в каче-

стве лица, подлежащего искусу, а болезнь послужила для

него оправданием, чтобы и вовсе остаться дома. Его до-

мочадцев, включая и тех, кто прислуживал непосредст-

венно сэру Джону, но числился за двором принца и еще не

получил отставки, насчитывалось до десяти человек.

Большей частью это были люди распутной жизни, и, по

общему суждению, любой из них мог, озоруя в празднич-

ную ночь, совершить убийство шапочника. Они выстрои-

лись в ряд в левом приделе храма, облаченные в белую

одежду кающихся – нечто вроде рясы. Под пристальным

взором всех глаз многие из них ощущали сильное беспо-

койство, и это предрасполагало наблюдателей считать их

виновными. У истинного же убийцы лицо было таково, что

не могло его выдать: этот тупой и мрачный взгляд не

оживляло ни праздничное веселье, ни вино, никогда не

возмутил бы его страх разоблачения и казни.

Мы уже отметили, какая поза придана была мертвецу.

Лицо было открыто, равно как руки и грудь, тело завернуто

в саван самого тонкого полотна, так что, где бы ни про-

ступила кровь, ее тотчас же заметили бы.

Когда закончилась месса и вслед за нею прозвучал

торжественный призыв к небу, чтобы оно оградило не-

винного и указало виновного, Ивиот, паж сэра Джона Рэ-

морни, был первым приглашен подвергнуться испытанию.

Он подошел нетвердой поступью. Может быть, он боялся,

что его тайная уверенность в виновности Бонтрона делала

и его самого причастным убийству, хотя он и не был не-

посредственно в нем замешан. Юноша стал перед носил-

ками, и у него срывался голос, когда он клялся всем, что

создано в семь дней и семь ночей, небом и адом, и местом

своим в раю, и господом богом, творцом всего сущего, что

он чист и не запятнан кровавым деянием, свершенным над

этим телом, простертым перед ним, – и в подтверждение

своего призыва перекрестил грудь мертвеца. Не последо-

вало ничего. Тело осталось недвижным и окоченелым, на

запекшихся ранах – никаких признаков крови.

Горожане переглянулись, и лица их выразили откро-

венное разочарование. Все заранее убеждали себя в ви-

новности Ивиота, а его нерешительность, казалось, под-

тверждала подозрения. И когда он вышел обеленным,

зрители были безмерно удивлены. Остальные слуги Рэ-

морни приободрились и произносили свою клятву все

смелее, по мере того как они один за другим проходили

проверку и судьи объявляли их невиновными и чистыми от

всякого подозрения, павшего на них в связи со смертью

Оливера Праудфьюта.

Но был один, в ком отнюдь не крепла уверенность. Имя

«Бонтрон… Бонтрон!» трижды прозвучало под сводами

храма, но тот, кто носил это имя, в ответ только зашаркал

ногой и не мог сойти с места, точно вдруг его разбил па-

ралич.

– Отвечай, собака, – шепнул ему Ивиот, – или готовься

к собачьей смерти!

Но таким смятением наполнило убийцу представшее

ему зрелище, что судьи, видя это, уже раздумывали, как

поступить – приказать ли, чтобы его немедленно приво-

локли к носилкам, или прямо произнести над ним приго-

вор. И только когда его в последний раз спросили, хочет ли

он подвергнуться испытанию, он ответил, как всегда от-

рывисто:

– Не хочу… Почем я знаю! Мало ли какие фокусы

можно проделать, чтоб лишить жизни бедняка… Предла-

гаю поединок каждому, кто скажет, что я учинил зло над

этим мертвецом.

И, следуя принятому обычаю, он тут же, в храме, бро-

сил перчатку на середину пола.

Генри Смит выступил вперед под ропот одобрения со

стороны своих сограждан, который не сдержало даже

присутствие короля. Подняв перчатку негодяя, он, по

обычаю, положил ее в свою шляпу и бросил на пол собст-

венную – в знак того, что принимает вызов. Но Бонтрон не

поднял ее.

– Он мне не ровня, – буркнул убийца, – и недостоин

поднять мою перчатку. Я состою при особе принца Шот-

ландского как слуга его конюшего. А этот парень – жалкий

ремесленник,

Тут вмешался принц:

– Ты состоишь при моей особе, мерзавец? Я на месте

увольняю тебя со службы. Бери его, Смит, в свои честные

руки и бей, как никогда не колотил ты молотом по нако-

вальне! Он и преступник и трус. Мне претит смотреть на

него! Если бы мой царственный отец послушал моего со-

вета, он дал бы обоим противникам по доброй шотланд-

ской секире, и не успел бы день состариться на полчаса, как

мы уже увидели бы, кто из них двоих достойнее.

Предложение было с готовностью принято покровите-

лями двух противных сторон – графом Крофордом и сэром

Патриком Чартерисом, которые легко договорились, что

бойцы, поскольку они не дворяне, сразятся на секирах,

одетые в куртки из буйволовой кожи и стальные колпаки, и

что бой состоится сразу же, как только противники соот-

ветственно приготовятся.

Ареной поединка назначены были Скорняжьи Дворы –

ближний пустырь, занятый под рынок корпорации, по ко-

торой он получил свое имя и которая сразу расчистила для

боя площадку футов в тридцать длины и двадцать пять

ширины. Туда сейчас же устремились толпой и знать, и

священники, и цеховой люд – все, кроме старого короля:

ненавидя кровавые зрелища, он удалился в свои покои,

возложив проведение боя на графа Эррола, верховного

констебля, к чьим обязанностям такое дело относилось

ближе всего. Герцог Олбени усталым взглядом внима-

тельно наблюдал за всем происходившим. Его племянник

следил за сценой с небрежной рассеянностью, отвечавшей

его нраву.

Когда бойцы вышли на арену, они внешним своим ви-

дом являли разительный контраст. Вся осанка Смита ды-

шала мужеством и бодростью, глаза его, ярко сверкавшие,

казалось лучились уже торжеством победы, на которую он

твердо надеялся. Бонтрон, угрюмый и грубый, заметно

приуныл и стал похож на мерзкую птицу, которую выво-

локли на дневной свет из ее темного гнезда. Бойцы, как

требовал обряд, поочередно поклялись каждый в своей

правоте. Но Генри Гоу произносил слова клятвы с ясной и

мужественной уверенностью, Бонтрон же – с упрямой

решимостью, побудившей герцога Ротсея сказать лорду

верховному констеблю:

– Видел ты когда-нибудь, мой дорогой Эррол, такую

смесь злобы, жестокости и, я сказал бы, страха, как на лице

у этого человека?

– Да, непригляден, – сказал граф, – но крепкий парень,

как я погляжу.

– Поспорю с вами на бочонок вина, любезный лорд, что

он потерпит поражение. Генри Оружейник не уступит ему

в силе, а в ловкости превзойдет. И посмотри, как он смело

держится, наш Гоу! А в том, другом, есть что-то отталки-

вающее. Сведи их поскорее, мой дорогой констебль, по-

тому что мне тошно на него смотреть.

Верховный констебль обратился к вдове, которая си-

дела в кресле на арене, облаченная в глубокий траур, и все

еще не отпускала от себя двух своих детей:

– Женщина, согласна ты принять этого человека, Генри

Смита, своим заступником, чтобы он сразился за тебя в

этом споре?

– Согласна… всей душой, – ответила Магдален Пра-

удфьют. – И да благословят его господь и святой Иоанн и

подадут ему и силу и удачу, потому что он сражается за

сирот, потерявших отца!

– Итак, объявляю это место полем боя! – громко про-

возгласил констебль. – Да не посмеет никто под страхом

смерти прервать их поединок словом, возгласом или

взглядом. Трубы, трубите! Сражайтесь, бойцы!

Трубы запели, и бойцы, сходясь твердым и ровным

шагом с двух разных концов арены, приглядывались друг к

другу, привыкшие оба судить по движению глаз против-

ника, с какой стороны можно ждать удара. Сойдясь дос-

таточно близко, они стали лицом к лицу и поочередно за-

махнулись несколько раз, словно желая проверить, на-

сколько бдителен и проворен противник. Наконец, то ли