Текст книги "Пертская красавица (ил. Б.Пашкова)"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)

ми.

– Я не сомневаюсь, – сказал герцог Олбени в том при-

мирительном тоне, какого ждал от него король – что мой

царственный племянник скоро сравняется мудростью со

своим отцом.

– Или же, – сказал герцог Ротсей, – я сочту более легким

позаимствовать у другого члена нашей семьи благодатную

и удобную мантию лицемерия: она прикрывает все пороки,

так что становится не столь уж важно, водятся они за нами

или нет.

– Милорд настоятель, – обратился Олбени к домини-

канцу, – мы попросим ваше преподобие выйти ненадолго:

нам с королем нужно сказать принцу кое-что, не предна-

значенное больше ни для чьих ушей – ни даже ваших.

Доминиканец, поклонившись, удалился.

Царственные братья и принц остались наконец одни.

Король казался до крайности расстроенным и огорченным,

Олбени – мрачным и озабоченным, и даже Ротсей под

обычной для него видимостью легкомыслия старался

скрыть некоторую тревогу. Минуту все трое молчали. На-

конец Олбени заговорил.

– Государь и брат мой, – сказал он, – мой царственный

племянник с таким недоверием и предубеждением прини-

мает все, что исходит из моих уст, что я попрошу вашу

милость взять на себя труд сообщить принцу, что ему

следует узнать.

– Сообщение, должно быть, и впрямь не из приятных,

если милорд Олбени не берется облечь его в медовые

слова, – сказал Ротсей.

– Перестань дерзить, мальчик, – осадил его король. –

Ты сам сейчас напомнил о ссоре с горожанами. Кто поднял

ссору, Давид?.. Кто были те люди, что пытались залезть в

окно к мирному гражданину и нашему вассалу, возмутили

ночной покой криком и огнями факелов и подвергли наших

подданных опасностям и тревоге?

– Больше, думается мне, было страху, чем опасности, –

возразил принц. – Но почему вы спрашиваете? Откуда мне

знать, кто учинил ночной переполох?

– В проделке замешан один из твоих приближенных, –

продолжал король, – слуга самого сатаны, и виновный

понесет должное наказание.

– Среди моих приближенных, насколько мне известно,

нет никого, кто способен был бы возбудить неудовольствие

вашего величества, – ответил принц.

– Не увиливай, мальчик… Где ты был в канун Вален-

тинова дня?

– Надо думать, служил доброму святому Валентину,

как положено каждому смертному, – отозвался беспечно

молодой человек.

– Не скажет ли нам мой царственный племянник, чем

был занят в эту святую ночь его конюший? – спросил

герцог Олбени.

– Говори, Давид… Я приказываю, – сказал король.

– Рэморни был занят на моей службе. Надеюсь, такой

ответ удовлетворит моего дядю.

– Но не меня! – гневно сказал отец. – Видит бог, я ни-

когда не жаждал крови, но Рэморни я пошлю на плаху, если

можно это сделать, не преступив закона. Он поощряет тебя

во всех твоих пороках, участвует во всех безрассудствах. Я

позабочусь положить этому конец… Позвать сюда

Мак-Луиса со стражей!

– Не губите невиновного, – вмешался принц, готовый

любою ценой уберечь своего любимца от опасности. – Даю

слово, что Рэморни был в ту ночь занят моим поручением и

потому не мог участвовать в этой сваре.

– Ты напрасно лжешь и выкручиваешься! – сказал ко-

роль и предъявил принцу кольцо. – Смотри: вот перстень

Рэморни, потерянный им в той постыдной драке! Перстень

этот попал в руки одного из людей Дугласа, и граф передал

его моему брату. Не проси за Рэморни, ибо он умрет, и

уходи прочь с моих глаз – да покайся, что следовал подлым

советам, из-за чего и стоишь теперь предо мной с ложью на

устах… Стыдись, Давид, стыдись! Как сын ты солгал

своему отцу, как рыцарь – главе своего ордена.

Принц стоял немой, сраженный судом своей совести.

Потом он дал волю достойным чувствам, которые таил в

глубине души, и бросился к ногам отца.

– Лживый рыцарь, – сказал он, – заслуживает лишения

рыцарского звания, неверный подданный – смерти, но по-

зволь сыну молить отца о прощении для слуги, который не

склонял его к провинности, а сам против воли своей был

вовлечен в нее по его приказу! Дай мне понести самому

всю кару за свое безрассудство, но пощади тех, что были

скорее моим орудием, чем соучастниками моих дел.

Вспомни, Рэморни пожелала приставить ко мне на службу

моя мать – благословенна будь ее память!

– Не поминай ее, Давид, заклинаю тебя! – сказал ко-

роль. – Счастье для нее, что не пришлось ей видеть, как

любимый сын стоит пред нею вдвойне обесчещенный –

преступлением и ложью.

– Я воистину недостоин поминать ее, – сказал принц, –

и все же, дорогой отец, во имя матери моей должен я мо-

лить, чтобы Рэморни не лишали жизни.

– Если мне разрешается дать совет, – вмешался герцог

Олбени, видя, что скоро наступит примирение между от-

цом и сыном, – я предложил бы убрать Рэморни из свиты

принца и удалить от его особы, подвергнув затем такому

наказанию, какого он, видимо, заслужил своим неразуми-

ем. Узнав, что он в немилости, народ успокоится, и мы без

труда уладим или же замнем это дело. Только пусть уж его

высочество не покрывает своего слугу.

– Ты согласен ради меня, Давид, – сказал король пре-

рывающимся голосом и со слезами на глазах, – уволить со

службы этого опасного человека? Ради меня, который вы-

рвал бы для тебя сердце свое из груди?

– Сделаю, отец, сделаю немедленно, – ответил принц, и,

схватив перо, он поспешно написал приказ об увольнении

Рэморни со службы и вручил бумагу Олбени. – Как бы я

хотел, мой царственный отец, с такой же легкостью ис-

полнять все твои желания! – добавил он, снова бросившись

к ногам короля, который поднял и с любовью заключил в

объятия своего ветреного сына.

Олбени нахмурился, но промолчал, и, только выждав

минуты две, промолвил:

– Теперь, когда этот вопрос так счастливо разрешился, я

позволю себе спросить, угодно ли будет вашему величе-

ству присутствовать при вечерней службе в церкви?

– Конечно, – сказал король. – Разве не должен я воз-

благодарить господа за то, что он восстановил единение в

моей семье? И ты тоже пойдешь с нами, брат?

– Увольте, ваша милость, не могу! – ответил Олбени. –

Мне необходимо сговориться с Дугласом и другими, как

приманить нам этих горных ястребов.

Итак, отец и сын отправились к вечерней службе –

возблагодарить бога за свое счастливое примирение, Ол-

бени же тем временем пошел обдумывать свои честолю-

бивые замыслы.

ГЛАВА XIV

Пойдешь ли ты в горы, Лиззи Линдсей,

Пойдешь ли ты в горы со мной?

Пойдешь ли ты в горы, Лиззи Линдсей,

Чтоб стать мне любимой женой?

Старинная баллада*

Одна из предыдущих глав ввела читателя в королев-

скую исповедальню, теперь мы должны показать ему нечто

в том же роде, хотя обстановка и действующие лица будут

совсем другие. Вместо полутемного готического зала в

стенах монастыря перед ним, под склоном горы Киннаул,

развернется один из самых красивых ландшафтов Шот-

ландии, и там, у подножия скалы, с которой открывается во

все стороны широкий кругозор, он увидит пертскую кра-

савицу. Девушка застыла в смиренной позе, благоговейно

внемля наставлениям монаха-картезианца в белой рясе и

белом наплечнике. Свою речь монах заключил молитвой, к

которой набожно присоединилась и его ученица.

Кончив молитву, монах сидел некоторое время молча,

заглядевшись на великолепный вид, пленительный даже в

эту холодную предвесеннюю пору, и не сразу обратился

вновь к своей внимательной слушательнице.

– Когда я вижу пред собой, – сказал он наконец – эту

землю во всем ее многообразии и богатстве, эти замки,

церкви и монастыри, эти горделивые дворцы и плодород-

ные нивы, обширные эти леса и величавую реку, я не знаю,

дочь моя, чему мне больше дивиться – доброте ли господ-

ней или человеческой не благодарности. Бог дал нам

землю, прекрасную и плодородную, а мы сделали его

щедрый дар местом бойни и полем битвы. Он дал нам силу

покорять стихии, научил искусству возводить дома для

защиты нашей и удобства, а мы превратили их в притоны

убийц и разбойников.

– Но право же, отец мой, даже в том, что лежит у нас

перед глазами, – ответила Кэтрин, – есть и такое, что радует

взор: мы видим здесь четыре монастыря с церквами и ко-

локолами, медным гласом призывающими горожан по-

мыслить о благочестии, их обитатели отрешились от мир-

ских утех и желаний и посвятили себя служению небесам.

Разве это не свидетельствует, что если и стала Шотландия

кровавой и грешной страной, она все же не мертва и еще

способна следовать долгу, налагаемому религией на чело-

веческий род?

– Правильно, дочь моя, – ответил монах, – в словах

твоих звучит как будто истина, но все же, если ближе

присмотреться, все отрадное, на что указываешь ты, пред-

ставится обманчивым. Это верно, было такое время, когда

добрые христиане, поддерживая свое существование тру-

дом своих рук, объединялись в общины – не для того, чтоб

покойно жить и мягко спать, а чтобы укреплять друг друга

в истинной вере и сделаться достойными проповедниками

слова божьего в народе. Несомненно, и теперь можно

найти таких людей в монастырях, на которые мы взираем

сейчас. Но приходится опасаться, что у большинства их

обитателей жар любви остыл. Наши церковники стали бо-

гаты благодаря дарам, какие им приносят: добрые – из

благочестия, а дурные – ради подкупа, грешники в своем

невежестве воображают, что, задаривая церковь, купят себе

прощение, которое небо дарует только искренне раскаяв-

шимся. И вот, по мере того как церковь богатела, ее учение,

к прискорбию нашему, становилось все более темным и

смутным, подобно тому как свет, заключенный в све-

тильник резного золота, виден менее ярко, нежели сквозь

стеклянный колпак. Видит бог, не из желания отличиться и

не из жажды быть учителем во Израиле я примечаю эти

вещи и толкую о них, но потому, что горит в моей груди

огонь и не дает мне молчать. Я подчиняюсь правилам

моего ордена и не страшусь их суровости. Существенны ли

они для нашего спасения или являются только формаль-

ностями, установленными взамен искренней набожности и

подлинного покаяния, – я обязался… нет, больше, я дал

обет соблюдать их. И я должен их чтить непреложно, ибо

иначе на меня ляжет обвинение, будто я отверг их в заботе

о мирских благах, когда небо свидетель, как мало трево-

жусь я о том, что мне выпадет на долю – почет или стра-

дания, лишь бы можно было восстановить былую чистоту

церкви или вернуть учение священнослужителей к его

первоначальной простоте.

– Но, отец мой, – сказала Кэтрин, – даже за такие суж-

дения люди причисляют вас к лоллардам и унклифитам* и

говорят, что вы призываете разрушить церкви и монастыри

и восстановить языческую веру.

– Да, дочь моя, и потому, гонимый, я ищу убежища в

горах, среди скал, и принужден спасаться бегством к по-

лудиким горцам, благо они не столь нечестивы, как те, от

кого я ухожу, ибо их преступления порождены невежест-

вом, а не самомнением. Я не премину принять те меры к

своей безопасности и спасению от их жестокости, какие

мне откроет небо, ибо, если оно укажет мне укрыться, я

приму это как знак, что я должен еще вершить свое слу-

жение. Если же будет на то соизволение господа, ему ве-

домо, как охотно Климент Блэр отдаст свою бренную

жизнь в смиренной надежде на блаженство в жизни вечной.

Но что ты смотришь так жадно на север, дитя? Твои мо-

лодые глаза зорче моих – ты приметила, кто-то идет?

– Я высматриваю молодого горца Конахара. Он про-

водит вас в горы, в то место, где его отец может предос-

тавить вам убежище, хоть и лишенное удобств, но безо-

пасное. Конахар мне часто это обещал, когда я беседовала с

ним о вас и о ваших наставлениях… Но теперь, среди своих

соплеменников, боюсь, он быстро забудет ваши уроки.

– В юноше есть искра благодати, – сказал отец Кли-

мент, – хотя люди его племени бывают обычно слишком

привержены своим жестоким и диким обычаям и не могут

терпеливо подчиняться тем ограничениям, какие на нас

налагает религия или законы общества. Ты никогда не

рассказывала мне, дочь, каким образом, наперекор всем

обычаям и города и гор, этот юноша стал жить в доме

твоего отца.

– Об этом деле, – сказала Кэтрин, – мне известно только

то, что отец Конахара – влиятельный среди горцев человек

и что он настоятельно просил моего отца, с которым ведет

дела (отец у него закупает товар), чтобы он некоторое

время продержал юношу у себя. И только два дня назад

Конахар ушел от нас – его отозвали домой, в родные горы.

– А почему, – спросил священник, – дочь моя поддер-

живает тесные сношения с юношей из Горной Страны и

знает, как за ним послать, когда в помощь мне она захочет

воспользоваться его услугами? Для этого девушка должна,

конечно, иметь большое влияние на такого дикаря, как этот

юный горец.

Кэтрин вспыхнула и ответила, запинаясь, что если и

впрямь она имеет некоторое влияние на Конахара, то, ви-

дит бог, своим влиянием она пользуется, только когда хо-

чет обуздать его горячий нрав и научить юношу правилам

цивилизованной жизни.

– Правда, – сказала она, – я давно ждала, что вам, отец

мой, придется спасаться бегством, и поэтому я договори-

лась с ним, что он встретится со мной на этом месте, как

только получит от меня весть и знак, и я их отправила ему

вчера. Вестником был один легконогий паренек из его

клана. Конахар, случалось, и раньше посылал его в горы с

каким-нибудь поручением.

– И я должен понять тебя в том смысле, дочь моя, что

этот юноша, такой красивый с виду, был дорог тебе лишь

постольку, поскольку ты хотела просветить его ум и об-

разовать его нрав?

– Да, отец мой, только так, – подхватила Кэтрин. – И,

может быть, я нехорошо поступала, поддерживая с ним

близость, хотя бы и ради наставления и воспитания. Но

никогда в своих разговорах с ним я не заходила дальше

этого.

– Значит, я ошибся, дочь моя, но с недавнего времени

мне стало казаться, что в твоих намерениях произошла

перемена, что ты с тоской желания оглядываешься на тот

мир, от которого раньше думала отрешиться.

Кэтрин опустила голову, и румянец ярче разгорелся на

ее щеках, когда она промолвила:

– Вы сами, отец, бывало, отговаривали меня от моего

намерения принять постриг.

– Я и теперь его не одобряю, дитя мое, – сказал свя-

щенник. – Брак – честное установление, указанный небом

путь к продлению рода человеческого, и в священном пи-

сании я не вычитал нигде чего-либо, что подтвердило бы

человеческое измышление о превосходстве безбрачия. Но я

смотрю на тебя ревниво, дитя мое, как отец на свою един-

ственную дочь, и боюсь, что ты выйдешь опрометчиво за

недостойного. Я знаю, твой родной отец, ценя тебя не столь

высоко, как я, благосклонно принимает искательства

бражника и буяна, именуемого Генри Уиндом. Он, видимо,

располагает достатком, но это простой и грубый человек,

готовый ради славы первого бойца лить кровь как воду, и

его постоянно видят в кругу пустых и беспутных товари-

щей. Разве он чета Кэтрин Гловер? А ведь идет молва, что

скоро они поженятся.

Лицо красавицы стало из алого бледным и снова за-

алелось, когда она торопливо ответила:

– Я о нем и не думаю, хотя мы вправду последнее время

обменивались любезностями, потому что он и всегда был

другом моего отца, а теперь в согласии с нашими обычаями

стал вдобавок моим Валентином,

– Твоим Валентином, дитя? – сказал отец Клиент. –

Твоя стыдливость и благоразумие позволяют тебе так легко

шутить своею женской скромностью и вступать в столь

близкие отношения с таким человеком, как этот кузнец?.. И

ты полагаешь, святой Валентин, угодник божий, истинный

епископ-христианин, каким почитают его, может одобрять

глупый и непристойный обычай, который возник, вероят-

но, из языческого почитания Флоры или Венеры, когда

смертные нарекали божествами свои страсти и старались

не обуздывать их, а разжигать?

– Отец! – сказала Кэтрин недовольным тоном, какого до

сих пор не допускала в отношении картезианца. – Я не

понимаю, почему вы так сурово корите меня за то, что я

сообразуюсь с общепринятыми правилами поведения, ос-

вященными древним обычаем и волей моего отца? Вы ко

мне несправедливы, когда так это толкуете.

– Прости, дочь моя, – кротко возразил священник, –

если я тебя оскорбил. Но этот Генри Гоу, или Смит, или как

его там, – дерзкий и беспутный человек. Поощряя его и

вступая с ним в тесную дружбу, ты неизбежно возбудишь

дурные толки, если только не располагаешь действительно

обвенчаться с ним – и в самом скором времени.

– Не будем больше говорить об этом, отец мой, – ска-

зала Кэтрин. – Вы причиняете мне худшую боль, чем хо-

тели бы, и можете нечаянно вызвать меня на ответ, какого

мне не подобает вам давать. Кажется, я уже и сейчас

должна жалеть, что подчинилась глупому обычаю. Во

всяком случае, поверьте мне, Генри Смит для меня никто и

ничто, и даже той близости, которая возникла было после

Валентинова дня, уже положен конец.

– Я рад это слышать, дочь моя, – ответил картезианец, –

и должен теперь расспросить тебя о другом, что внушает

мне больше тревоги. Ты, несомненно, знаешь это сама,

хоть я и предпочел бы, чтобы не было нужды заговаривать

о таких опасных вещах даже в окружении этих скал, утесов

и камней. Но не говорить нельзя… Кэтрин, ведь есть у тебя

еще один искатель, и принадлежит он к самому знатному из

знатных родов Шотландии?

– Знаю, отец, – ответила спокойно Кэтрин. – Я хотела

бы, чтоб этого не было.

– Хотел бы и я, – сказал священник, – если бы я видел в

дочери моей лишь дитя неразумия, каким в ее годы бывают

большей частью молодые женщины, особенно когда они

наделены пагубным даром красоты. Но если твои чары,

говоря языком суетного света, покорили сердце столь вы-

сокородного поклонника, я не сомневаюсь, что твоя доб-

родетель и твой ум позволят тебе подчинить и разум

принца своему влиянию, которое ты приобрела благодаря

своей красоте.

– Отец, – возразила Кэтрин, – принц – беспутный по-

веса, и его внимание может принести мне лишь бесчестие и

гибель. Вы только что как будто высказали опасение, что я

поступала неразумно, допустив простой обмен любезно-

стями с человеком одного со мною состояния, как же вы

можете говорить так терпимо об отношениях того рода,

какие посмел навязывать мне наследный принц Шотлан-

дии? Знайте же, два дня назад, поздно ночью, он с бандой

своих разнузданных приспешников чуть не уволок меня

силой из родительского дома! А спас меня этот самый со-

рвиголова Генри Смит, который если и кидается неосмот-

рительно по всякому поводу в драку, зато всегда готов с

опасностью для жизни вступиться за невинную девушку

или оказать сопротивление угнетателю. В этом я должна

отдать ему справедливость

– Об этом я не мог не знать, – сказал монах, – так как

сам его призвал поспешить тебе на помощь. Проходя мимо

вашего дома, я увидел эту банду и кинулся за городской

стражей, когда заметил человека, медленно шедшего мне

навстречу. Подумав, что это, верно, один из участников

засады, я притаился в портике часовни святого Иоанна, но,

узнав, когда он подошел поближе, Генри Смита, я сооб-

разил, куда он направляется, и шепнул свое предостере-

жение, чем и понудил его ускорить шаг.

– Я вам премного обязана, отец, – сказала Кэтрин. – Но

и этот случай и те слова, какими улещал меня герцог Рот-

сей, только показывают, что принц – распутный юноша,

который ни перед чем не останавливается, лишь бы ему

потешить свою праздную прихоть, и готов добиваться

своего любой ценой. Его посланец Рэморни даже имел

наглость объявить, что мой отец жестоко поплатится, если

я не пожелаю стать беспутной любовницей женатого

принца и предпочту выйти замуж за честного горожанина.

Вот почему я не вижу другого выхода, как постричься в

монахини: иначе я погублю и себя и своего несчастного

отца. Не будь другой причины, уже один лишь страх перед

этими угрозами со стороны негодяя, который вполне спо-

собен их исполнить, конечно помешал бы мне выйти замуж

за какого-нибудь достойного человека… как не могла бы я

отворить дверь его дома, чтобы впустить убийц! Ах, доб-

рый отец, какой мне выпал жребий! Неужели мне суждено

принести гибель своему отцу, который так меня любит, да

и всякому, с кем я могла бы связать свою злосчастную

судьбу!

– Не падай духом, дочь моя, – сказал монах. – Есть для

тебя утешение даже в этой крайности, хоть ты и видишь в

ней одно лишь бедствие. Рэморни – негодяй и внушает все

злое своему покровителю. А принц, к несчастью, легко-

мысленный юноша и ведет рассеянную жизнь, но если я,

при седых своих волосах, не впадаю в странный обман, в

его характере наметился перелом. Да, в нем пробудилось

отвращение к низости Рэморни, и он в глубине души со-

жалеет сейчас, что следовал его дурным советам. Мне ве-

рится… нет, я убежден, что его любовь к тебе стала чище и

благородней и что мои поучения – а он слушал несколько

раз мои речи об испорченности духовенства и нравов на-

шего века – запали ему в душу. Если их подкрепишь еще и

ты, они дадут, быть может, такие всходы, что мир будет

дивиться и радоваться. Древнее пророчество вещало, что

Рим падет по слову из женских уст.

– Это мечты, отец, – сказала Кэтрин, – мечты и оболь-

щения человека, чьи думы устремлены на более возвы-

шенное, не позволяя ему мыслить правильно о повсе-

дневных земных делах. Когда мы долго глядим па солнце,

все остальное видится потом неотчетливо.

– Ты судишь слишком поспешно, дочь моя, – сказал

монах, – и в этом ты сейчас убедишься. Я изложу тебе до-

воды, какие не мог бы открыть ни перед кем менее стойким

в добродетели или более приверженным честолюбию.

Может быть, не подобало бы мне говорить о них даже и с

тобою, но я уверенно полагаюсь на твое разумение и

твердость твоих правил. Узнай же: не исключена возмож-

ность, что римская церковь освободит герцога Ротсея от

наложенных ею же уз и расторгнет его брак с Марджори

Дуглас.

Он умолк.

– Если даже церковь этого желает и властна это со-

вершить, – возразила девушка, – как может развод герцога

сказаться на судьбе Кэтрин Гловер?

Спрашивая, она глядела с сожалением на священника, а

ему было не так-то легко найти ответ. Его глаза смотрели в

землю, когда он ответил ей:

– Что сделала красота для Маргарет Лоджи? Если наши

отцы нам не лгали, она возвела ее на трон рядом с Давидом

Брюсом.

– А была ли она счастлива в жизни, и жалели ли о ней

после ее смерти, добрый мой отец? – спросила Кэтрин так

же твердо и спокойно.

– Ее подвигнуло на этот союз суетное и, может быть,

преступное честолюбие, – возразил отец Климент, – и на-

градой ей были утехи тщеславия и терзание духа. Но если

бы она пошла под венец в надежде, что верующая жена

обратит неверующего супруга или укрепит нестойкого в

вере, какую награду нашла бы она тогда? Обрела бы лю-

бовь и почет на земле, а в небе разделила бы светлый удел

королевы Маргариты* и тех героинь, в которых церковь

чтит благодатных своих матерей.

До сих пор Кэтрин сидела на камне у ног монаха, говоря

или слушая, смотрела на него снизу вверх. Теперь же,

словно воодушевленная чувством тихого, но решительного

неодобрения, она встала, простерла к нему руки, а когда

заговорила, голос ее и глаза выражали сострадание: она,

казалось, щадила чувства своего собеседника. Так мог бы

глядеть херувим на смертного, укоряя его за ошибки.

– А если и так? – сказала она. – Неужели желания, на-

дежды и предрассудки бренного мира так много значат для

того, кто, возможно, будет призван завтра отдать свою

жизнь за то, что восстал против испорченности века и

против отпавшего от веры духовенства? Неужели это отец

Климент, сурово-добродетельный, советует своей духов-

ной дочери домогаться трона и ложа, которые могут стать

свободны только через вопиющую несправедливость к их

сегодняшней владетельнице, когда мне и помыслить о том

грешно! И неужели мудрый реформатор церкви строит

планы, сами по себе столь несправедливые, на такой шат-

кой основе? Мой добрый отец, с каких это пор закоренелый

развратник так переменился нравственно, что станет те-

перь с честными видами дарить своим вниманием дочь

пертского ремесленника? Перемена свершилась, очевидно,

за два дня, ибо не прошло и двух суток с той ночи, когда он

ломился в дом моего отца, замыслив нечто похуже грабежа.

И как вы думаете, если бы даже сердце склоняло Ротсея на

такой неравный брак, могли бы он осуществить свое же-

лание, не поставив под удар наследственное право и самую

жизнь, когда одновременно ополчатся против него Дуглас

и Марч за поступок, в котором каждый из них усмотрит

оскорбление и беззаконную обиду своему дому? Ох, отец

Климент, где же была ваша строгая убежденность, ваше

благоразумие, когда вы позволили себе обольститься такой

странной мечтой и дали право ничтожной вашей ученице

жестоко вас упрекать?

Слезы проступили на глазах у старика, когда Катрин,

явно и горестно взволнованная своими же словами, нако-

нец замолчала.

– Устами младенцев, – сказал он, – господь корил тех,

кто казался мудрейшим своему поколению. Я благодарю

небо, что оно, уча меня разуму и порицая за тщеславие,

избрало посредником такую добрую наставницу… Да,

Кэтрин, я больше не вправе теперь дивиться и возму-

щаться, когда вижу, как те, кого судил доселе слишком

строго, борются за преходящую власть, а говорят притом

неизменно языком религиозного рвения. Благодарю тебя,

дочь, за твое спасительное предостережение и благодарю

небо, что оно дало мне услышать его от тебя, а не из более

суровых уст.

Кэтрин подняла голову, чтоб ответить и успокоить

старика, чье унижение было для нее мучительно, когда ее

глаза остановились на чем-то неподалеку. Среди уступов и

утесов, забравших в кольцо место их уединения, были два,

стоявшие в таком тесном соседстве, что казались двумя

половинами одной скалы, рассеченной землетрясением или

ударом молнии. Между ними среди нагромождения камней

зияла расселина в четыре фута ширины. А в расселину за-

брался дубок по одной из тех затейливых прихотей, какими

нас нередко удивляет растительный мир в подобных мес-

тах. Деревцо, низкорослое и чахлое, ища пропитания, во

все стороны разостлало корни по лицу скалы, и они за-

легли, как военные линии сообщения, извилистые, скрю-

ченные, узловатые, точно огромные змеи Индийских ост-

ровов. Когда взгляд Кэтрин упал на это причудливое

сплетение узловатых сучьев и скрюченных корней, ей по-

мерещилось, что чьи-то большие глаза мерцают среди них

и неотрывно смотрят на нее, большие, горящие, точно глаза

притаившегося зверя. Она вздрогнула, молча указала на

дерево старику и, вглядевшись пристальней сама, разли-

чила наконец копну рыжих волос и косматую бороду, ко-

торые раньше были скрыты за нависшими ветвями и

скрюченными корнями дерева.

Увидев, что его открыли, горец, каковым он оказался,

выступил из своей засады и, двинувшись вперед, предстал

пред наблюдателями великаном в красно-лилово-зеленом

клетчатом пледе, под которым надета была бычьей кожи

куртка. За спиной у него висели лук и колчан, голова была

обнажена, но всклокоченные волосы служили ему как ир-

ландцу – кудри, головным убором и с успехом заменяли

шапку. На поясе у него висели меч и кинжал, а рука сжи-

мала датскую секиру, чаще называемую лохаберской*. Из

тех же естественных ворот вышли один за другим еще

четыре человека, такие же рослые и в таком же одеянии и

вооружении.

Кэтрин достаточно привыкла к грозному виду горцев,

проживающих так близко от Перта, а потому ничуть не

испугалась, как могла бы испугаться на ее месте другая

девушка из Низины. Она довольно спокойно смотрела, как

пять исполинов выстроились полукругом по бокам и спе-

реди от нее и монаха, глядя в упор на них обоих во все свои

большие глаза, выражавшие, насколько она могла судить,

дикарский восторг перед ее красотой. Она кивнула им и

произнесла не совсем правильно обычные слова гэльского

приветствия. Старший по годам, вожак отряда, ответил тем

же и снова застыл, безмолвный и недвижимый. Монах

молился, перебирая четки, и даже у Кэтрин возникло

странное сомнение, она встревожилась за свою безопас-

ность и спрашивала мысленно, уж не следует ли – ей счи-

тать себя пленницей. Решив проверить это на опыте, она

двинулась вперед, как будто желая спуститься вниз по

склону, но, когда она попробовала пройти сквозь цепь,

горцы протянули между собою свои секиры, закрыв, таким

образом, все промежутки, где могла бы она проскользнуть.

Несколько растерявшись, но не впав в уныние, так как

не могла предположить здесь злой умысел, Кэтрин присела

на один из разбросанных крутом обломков скалы и сказала

несколько ободряющих слов стоявшему подле монаху.

– Если я и страшусь, – сказал отец Климент, – то не за

себя: что ни учинят надо мной эти дикари – размозжат ли

мне голову своими топорами, как быку, когда, отработав

положенное, он осужден на убой, или свяжут ремнями и

передадут другим, кто лишит меня жизни более жестоким

способом, – меня это мало заботит, лишь бы тебя, дорогая

дочь, отпустили они невредимой.

– Мы оба, – ответила пертская красавица, – не должны

ждать ничего дурного… А вот идет и Конахар, чтобы

уверить нас в этом.

Но последние слова она проговорила, едва веря собст-

венным глазам, – так неожиданны были осанка и наряд

красивого, статного, одетого чуть ли не роскошно юноши,

который, соскочив, как серна, с довольно высокого утеса,

встал прямо перед нею. На нем был тот же тартан, что и на

тех, что явились первыми, но перехваченный у локтей и на

шее золотым ожерельем и запястьями. Кольчуга, обле-

кавшая стан, была из стали, но начищена до такого блеска,

что сияла, как серебряная. Руки унизаны были богатыми

украшениями, а шапочку, кроме орлиного пера, отмечав-

шего в носителе достоинство вождя, украшала еще и зо-

лотая цепочка, несколько раз обернутая вокруг нее и за-

крепленная большой пряжкой, в которой мерцали жемчуга.

Застежка, скреплявшая на плече клетчатый плащ, или плед,

как его называют теперь, была тоже из золота, большая,

затейливой резьбы. В руках у него не было никакого ору-

жия, если не считать легкой ивовой трости с гнутой руко-

ятью. Весь вид его, вся повадка, в которой недавно про-

глядывало сознание приниженности, была теперь смелой,

вызывающей, высокомерной. Юноша стоял перед Кэтрин,

самодовольно улыбаясь, словно вполне отдавая себе отчет,

насколько изменился к лучшему, и ожидая, узнает ли она

его.

– Конахар, – сказала девушка, спеша положить конец

тягостной неуверенности, – это люди твоего отца?

– Нет, прекрасная Кэтрин, – отвечал молодой человек, –

Конахара больше нет, это имя существует отныне только в

напоминание о перенесенных им обидах и о мести, которой

требуют они. Я ныне Иан Эхин Мак-Иан, сын вождя, воз-

главляющего клан Кухил. Я изменил имя, и с меня, как ты

видишь, слиняло чужое оперение. А эти люди состоят не

при моем отце, а при мне. Здесь только половина моей

личной охраны. Весь отряд составляют мой приемный отец

с восемью своими сыновьями. Они являются моими тело-