Текст книги "Охота на сурков"

Автор книги: Ульрих Бехер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 48 страниц)

4

– Хочешь cafezinho? Чашечку крепкого кофе? На авенида Гио-Бранко в Рио мы за день выпивали чашечек двенадцать. Двенадцать cafezinhos. Вот это жизнь, – бормотал дед. – А сегодня я могу тебе предложить всего лишь кофе «хаг», в котором нет ни грана кофе, но у которого вкус кофе. Мы живем в век поточного производства иллюзий, вот где собака зарыта. А теперь расскажи, сын мой, из-за чего у тебя возникли затруднения с полицией.

– Извини, но, по-моему, ты хотел сообщить о шагах, какие предпринял в связи с делом Джаксы?..

– У нас еще есть время, – прервал меня Куят и снова проделал свой старомодный трюк, вытащил допотопные серебряные часы и нажал на пружинку; крышка, казавшаяся позеленевшей от времени, отскочила (часы эти Куят хранил с мрачной нежностью, как воспоминание о пролетарской юности). – И впрямь еще, э, есть время. – Из-под столешницы курительного столика он начал извлекать отдельные предметы кофейного сервиза, потом вынул термос и стал осторожно разливать дымящийся суррогатный кофе. Большая рука деда дрожала.

– Здесь я метрдотель, – сказал я, ткнув пальцем в свой смокинг и отбирая у него термос.

– Очень мило с вашей стороны, господин барон. Не желаете ли еще сигару?

– Большое спасибо, но, после того как я наглотался эфедрина, табак мне ни к чему. Да и французское вино тоже. Конечно, я убежден, что вино урожая именно этого года превосходное, но в моем теперешнем состоянии мне покажется, что в нем нет ни грана алкоголя, что у него только вкус вина.

– А мне вино было бы очень кстати. – Глаза деда и впрямь слегка заблестели. Его утиный нос уныло втягивал в себя воздух, обнюхивая коробку сигар. – Да и вторая сигара была бы очень кстати… но ведь я старая калоша, сердце у меня пошаливает, и послезавтра мне стукнет семьдесят. Не доводи себя до этого, Требла. До того, что тебе послезавтра стукнет семьдесят. А теперь бежим из этого семидесятилетия. Процент смертности там чересчур высок. – Неожиданно он взмахнул зажатой в руке бутылкой базельбитерского кирша. – Un café arrosé, monsieur? [181]181
  Кофе с ликером, мсье? (франц.)


[Закрыть]Одна капля все равно что ничего.

Я взял у него из рук бутылку и «оросил» эрзац-кофе: капнул по две капли кирша в каждую чашечку.

– По-моему, ты прямо гомеопат, amigo. Мог бы смилостивиться и накапать чуточку побольше. – Дед одним глотком осушил миниатюрную чашечку. – ’schkuta, amigo, ’schkuta [182]182
  Послушай-ка, дружище (португ.).


[Закрыть].

Казалось, он забыл, что хотел узнать о моей последней стычке с полицией.

Когда дед произносил по-португальски «послушай-ка, дружище», можно было почти не сомневаться, что он собирается поведать одну из своих историй, взятую из семейной хроники. Не успел Куят открыть рот, как я понял, что сегодня он будет потчевать меня своей излюбленной «притчей о трех калеках», которая звучала как вполне современная подпись к одной из картин Брейгеля из венской коллекции.

– В семнадцатом году фрейлейн Седине Куят было семнадцать. Сединхен, наша единственная дочка, примерно одного возраста с тобой, сын мой. Я уже тогда жил в Луциенбурге, и, э-э-ээ, в гости ко мне приехал Джакса, и, хотя с той поры прошел всего двадцать один год, у меня ощущение, что это было сто лет назад. Я сказал моей девочке: оставайся в Швейцарии, Вильгельм Второй сумеет проиграть войну и без твоей помощи. Вот что я сказал, но все знатные кузины Сединхен со стороны матери щипали корпию для немецких госпиталей, поэтому и Седина рвалась в Германию – щипать корпию. В конце концов вместе с Владетельной принцессой – моей супругой – она отправилась в Баден-Баден, щипала там корпию и познакомилась на променаде с отпускником, который на время покинул бойню под Верденом. Это был Каролус фон Кверфурт, обер-лейтенант Майских жуков – так звали в прусском Берлине стрелков-гвардейцев. Кирасирова доченька не возражала против скоропалительного военного брака, ей безумно льстило, что семейство Кверфуртов в родстве с семейством Мансфельд-Коллоредос. Но я сказал Седине: детка, бога ради, не выходи замуж за военного, а уж тем паче в разгар войны. Твоего стрелка очень даже просто могут подстрелить. Седина канючила, а ее маменька скулила до тех пор, пока я не сказал: поступайте, как знаете, мои дорогие. Так Седина вышла замуж за стрелка-гвардейца, он ее настиг, но не прошло и двух месяцев, как его самого настигла судьба. В образе шрапнели. Я не мог удержаться и сказал своей Гельме: видишь, что получается, когда девицы щиплют корпию. Но Седине я ничего подобного не говорил – она ждала ребенка, – наоборот, обращался с ней подчеркнуто ласково. Зато она становилась peu à peu – с каждым днем – все неласковей. Победоносный мир на деле выглядел совсем иначе, чем его представляли: «Людендорф [183]183
  Эрих Людендорф – германский генерал, участник первой мировой пойны, махровый милитарист, и 20-х годах примкнул к Гитлеру. Его имя стало символом реваншизма.


[Закрыть]-у-святого источника-немецкой-силы». И уж совсем иначе, чем его себе представлял сам Людендорф. Ты видел когда-нибудь моего зятя, калеку номер один, видел Каролуса Кверфурта?

– Не видел.

– Достойное зрелище. Седина целых четыре года возила его в инвалидной коляске и нянчила близнецов-младенцев военного времени. Операция за операцией, ортопеды, хирурги-косметологи. Все это оплачивал я, а не отечество. Тем не менее из инвалидной коляски Майского жука в отставке извлечь не удалось. И конечно, он стал неузнаваем, несмотря на то что ему вырезали из его же зада куски кожи, чтобы залатать лицо. Но надо сказать, что привязанный ремнями к анатомическому столу, словно живой труп, Каролус переносил все муки с завидным мужеством, без жалоб!.. О друг мой, больно смотреть на этих немцев. А сейчас они уже опять загоняют самих себя и весь мир в пресловутое горнило войны…

– Под предводительством австрийца, заметь-ка!

– Беда!.. Ну так вот, веселенькие времена инфляции Седина провела с храбрым калекой. Но лишь только Берлин охватила «лихорадка чарльстона», мадам Кверфурт явилась ко мне и сказала: «Дедушка, – в ту пору моя многолетняя карьера деда еще только начиналась, – дедушка, мне двадцать три, и я очень сексапильна, – она так и сказала, – я тоже люблю танцевать чарльстон, поэтому и хочу развестись». Я ответил милой даме: сперва была корпия, а за ней последовал чарльстон. Каролус не возражает, сказала Седина, он согласен с тем, что я не должна убивать свою молодость на такую тягомотину. Да, Седина выразилась именно так, я бы очень хотел… ну, да ладно. Молодая особа развелась якобы из-за нарушения супружеской верности, причем наш кавалер-пруссак, то есть полураздавленный Майский жук, взял вину на себя. Онвзял вину на себя, как этотебе нравится? И тут, танцуя чарльстон в Королевском баре, моя дочь познакомилась с Прецничеком. Ты ведь знаешь?

– Знаю.

– Она приволокла его сюда незадолго до того, как я сдал замок в аренду этому сброду – спиритам, этим специалистам по столоверчению. Я спросил свою единственную дочку – то, что у Джаксы и у меня не было больше детей, очень сближало нас. Впрочем, я всегда сознавал разницу между Роксаной и Сединой. Ты – счастливчик. Ну так вот, Седина смолоду отличалась чадолюбием… Но это, гм, я упоминаю между прочим. С глазу на глаз я спросил ее: что это ты притащила? А Седина ответила: ты хочешь сказать, кого я притащила? Но я повторил: не кого, а что. Раз злосчастный Кверфурт стал для тебя «тягомотина», то для меня этот чарльстонщик в лучшем случае тоже «тягомотина». Она в ответ: неужели ты не знаешь – кто это? Это Детлеф фон Прецничек, один из трех самых знаменитых автогонщиков Германии, я намерена с ним обручиться. Но я сказал Сединхен: детка, бога ради, но выходи замуж за автогонщика, за каждым автогонщиком гонится смерть, любые гонки – это своего рода война техники. Почему бы тебе не взять в мужья члена земельного суда или специалиста по стрижке собак? На это молодая особа ответила мне: дедушка, ты реакционер – большие скорости означают прогресс. Ну, а Владетельная принцесса начала скулить: нельзя же, дескать, после такого горя с Каролусом-люсом-флюсом мешать счастью дочери, ведь она станет женой знаменитого на весь мир чемпиончика-пиончика-чика. Делайте что вам угодно, мои дорогие, сказал я, и Седина вышла замуж за моторизованного гладиатора. Она сопровождала его повсюду, в то время как бабушка нянчила близнецов Кверфурта и трех быстро появившихся на свет отпрысков Прецинчека. Да, Седина моталась вслед за «неистовым Детлефом» – так я его окрестил – от одной смертоубийственной автотрассы в Европе к другой, была в Ле-Мане, на Ривьере, в Брешии. А потом «бугатти» Детлефа вылетел на вираже с шорбургской кольцевой трассы, вылетел и сгорел, ты ведь знаешь?

– Знаю.

– А ты видел когда-нибудь моего зятя-калеку номер два, Требла?

– Только на газетных фото еще до-о катастрофы.

– Достойное зрелище. Его мгновенно вытащили из огня и заштопали. Но все же левая рука у него оказалась раздавленной, а правая щека до носа сгорела. Я не мог удержаться и шепнул Гельме: может, нам организовать «Объединение искалеченных супругов Седины Куят»? Как ты считаешь? Но с Сединой я обращался подчеркнуто ласково. Зато она peu à реи – с каждой минутой – делалась все неласковей. Прецничек уже не был чемпиончиком-чик-чиком, он начал торговать подержанными машинами – это ненамного лучше, чем быть конокрадом. Если смотреть на него с левой стороны, еще терпимо, но не советую смотреть на него справа, хотя он и отремонтировал свой фасад. За мой счет. Начался экономический кризис, и в один прекрасный день госпожа Седина фон Прецничек пришла и объявила: мне еще нет тридцати, я очень сексапильна, и я бы хотела развес… Хватит, сказал я, поступай, как знаешь, милочка, я готов платить. И тут же испарился, уехал опять в Бразилию. А когда вернулся в Европу, чтобы не пропустить интересного зрелища – «национального возрождения» на своей старой родине, – Сединхен уже была замужем за членом магдебургского земельного суда по имени Зигфрид Хеппенгейм. Надо же! Его звали Зигфрид, а сверхарийское имя Зигфрид к тому времени навязло у меня в зубах. – Дед издал что-то похожее на стоп. – Я поговорил с этим господином десять минут, отвел в сторону госпожу Хеппенгейм и спросил: почему ты вышла замуж за члена земельного суда? Да потому что ты, дедушка, сам мне посоветовал. Тем более я не хотела вступать в брак со специалистом по стрижке собак, ответила Седина. Я сказал ей: детка, я ненавижу антисемитов всей душой, но этот Зигфрид – отвратный тип. Бога ради, детка, уверяю тебя, говорю я Седине, твой третий спутник жизни куда более злосчастный калека, чем Каролус и Детлеф. Когда-то Вильгельм Второй сделал его папашу тайным советником, и вот теперь этот еврей стал страстным приверженцем немецкой национальной партии, сторонником Гарцбургского фронта [184]184
  Объединение реакционной Немецкой национальной народной партии Гугенберга и нацистской партии Гитлера в 1931 г., поддержанное крупными промышленниками и частью рейхсвера. Гарцбургский фронт фактически подготовил захват Гитлером власти в Германии.


[Закрыть], в конечном счете поклонником Гитлера. Чего только не бывает на этом свете! Владетельная принцесса начала скулить, мол, Сединхен любит неподкупного судью, а политикой она не интересуется. Скоро вы обе заинтересуетесь политикой, заорал я, в первый раз в жизни заорал, как ломовой извозчик, поехал и вышвырнул из Луциенбурга оккультистов. Ну вот, а потом самый главный оккультист – Гитлер околдовал старушку Европу, и приверженец немецкой национальной партии, неподкупный судья Хеппенгейм, слетел со своего высокого поста, согласно закону «об охране чиновничьего сословия от неарийских элементов», после чего угодил в концлагерь Ораниенбург, где эсэсовский унтершарфюрер пинком сапога повредил ему позвоночник. Кроме того, на так называемых «садовых работах» он до такой степени отморозил себе руки, что у него начался сепсис. Дед – специалист по подкупу еще со времен Бразилии – выкупил, в буквальном смысле слова выкупил, своего зятя-калеку номер три и вывез его из горячо любимого рейха. Теперь он лечится на мои деньги в одном из санаториев в Тессине.

– Знаю.

– Ты-знаешь-ты-знаешь, – передразнил меня Куят. – Зачем же я тогда все это время молол языком. Может быть, чтобы снять груз со своего усталого сердца? Но ты не знаешь, Требла… не знаешь… – внезапно он зашептал с какой-то несвойственной ему робостью, – не знаешь, что ужасает меня больше всего. Послезавтра. Послезавтра в день моего семидесятилетия они приползут, приползутвсе трое.

5

После того как я кратко сообщил Куяту о моей переписке с цюрихской полицией, об аресте сегодня утром, о допросе в Самедане и об освобождении благодаря телефонному ходатайству Полари, Куят возвестил:

– Тебе помогло одно обстоятельство: Мавень – посредник. С его помощью муж Полари покупает земельные участки. А вообще-то они неохотно отпирают свои заплесневелые казенные конюшни, тут я в курсе. И ты, должно быть, ужасно разозлил эту полицейскую клячу, Требла. Полицейский прямо жаждал отправить тебя в «желтый дом».

Я смотрел на него, прищурившись. Неужели он разглядывает мой лоб? И почувствовал что-то вроде благодарности за то, что он не делает этого, а наслаждается новой сигарой, так сказать, платонически; нюхает, не закуривая ее.

На секунду я погрузился в свои мысли.

– Может, это было бы для меня самым лучшим выходом в данный момент. Засесть на несколько недель в «желтый дом», как ты элегантно выразился.

– Что ты хочешь сказать?

– То, что сказал. Но я не могу оставить Ксану.

– Нет. Теперь ты это воистину не можешь. – И тут вдруг опять сквозь обычную категоричность деда прорвалась какая-то странная робость. – Кстати, самеданскую полицию на тебя натравила цюрихская полиция по делам иностранцев. Зачем только ты их дразнил?

– Наверно, хотел, чтобы у этих господ проснулось чувство юмора.

– Цюрихские полицейские не понимают юмора. Заметь себе: «Предоставление убежища является односторонним актом милости со стороны Швейцарии».

– Гм.

– А к тебе они больше не милостивы.

– Гм.

– Если бы ты был пай-мальчиком, они признали бы тебя политэмигрантом. Вместо этого и Цюрих и Самедан жалуются на тебя Берну, ведомству на Шваненгассе.

– Гм.

– Что ты будешь делать, когда истечет срок твоего австрийского паспорта? Австрийской республики больше не существует.

– Austria erit in orbe ultima.

– В наше время даже римские полицейские не знают латыни.

– Для меня был приготовлен в Цюрихе на Хиршеиграбене немецкий паспорт. Лежал в генеральном консульстве Великогермании.

– Для тебя? Чепуха. Глупейшая шутка!

Я слегка поклонился.

– Да. Глупейшая шутка. Я тоже так считаю.

– А что, если они выдворят тебя на границу, как беспаспортного иностранца, выбросят, будто приблудный зонтик?

Я перешел на театральный шепот.

– На какуюграницу?

– Не на великогерманскую или на муссолиниевско-итальянскую. Есть еще французская граница. Но пока я жив, можешь не беспокоиться, пока луциенбургский господин бодрствует в своей крепостной башне, без документов ты не останешься. Смешно, но в наш век, когда человек «горит», его спасает не вода, а бумага. А теперь вернемся… – Куят встал и начал рыться в своем открытом бидермейеровском секретере, – к ужасающему и темному делу Джаксы.

Когда дед повернулся ко мне опять, на нем были массивные роговые очки, и я почему-то вспомнил о дикарском обычае «боевой раскраски». Вертикально поставив на янтарной доске раскрытую записную книжку, он начал монотонно читать, не обращая внимания на знаки препинания:

– В пятницу, почти сразу же после получения известия об аресте Джаксы, я помчался вместе с Пфиффом в Берн к Арчи Крайтону, хорошему знакомому торгового атташе США, и попросил принять меня, сохранив секретность. До топ поры ни одна газета в Германии не сообщила об аресте в Южной Штирии всемирно известного клоуна, преждевременное опубликование соответствующей информации в заграничной печати могло бы затруднить всякое вмешательство, предпринятое для освобождения Джаксы. Исходя из этого, письмо с просьбой оказать немедленную помощь Джаксе Арчи послал диппочтой. Он написал Чарли Чаплину в Лос-Анджелес, журналистке Доротти Томпсон в Бернар-Вермон, мистеру Колипгби, главному администратору цирка «Барнум энд Бэйли» в Нью-Йорк-сити, писателю Герберту Георгу Уэллсу в Лондон, Румянцеву – он же Карандаш – в Госцирк в Москву, де ла Бару, председателю Международного объединения цирковых артистов в Париже; Колингби должен был мобилизовать американский профсоюз актеров и цирковых работников, де ла Бар – связаться с немецкой организацией цирковых артистов…

– Да, черт возьми, ты проявилактивность, дед.

– Я подумывал также о Гроке.

– Который выступил перед Гитлером и…

– Именно поэтому, друг мой. Я думал о том, что, лишь только нацисты объявят об охранном аресте Джаксы, надо немедленно выразить протест, согласовав свои действия.

– По-твоему, это охран-ный арест?

– У них все одно: перлюстрация, обыск, полицейская акция, предварительное заключение, охранный арест. Я хотел также посетить в Берне немецкого посланника Кёгера, я с ним знаком. Знаешь, что он рассказал мне еще в марте по секрету? Доктор Джузеппе Мотта, который энное количество лет был начальником политического департамента, министром иностранных дел Швейцарии, набожный католик из Тессина, человек, который пять раз избирался президентом страны и в последний год также… словом, Мотта просил Кёгера передать фюреру и рейхсканцлеру от него лично, что он восхищен тем, с какой бережностью, да, береж-ностью тот включил Австрию в состав рейха. Строго доверительное сообщение о строго доверительном сообщении. Вижу, тебя это не слишком удивляет… Кёгер родом из Бадена, учился в базельской классической гимназии, не прочь поболтать на базельском немецком, что очень помогает ему в личном общении с высшими швейцарскими чиновниками. Недавно я опять встретил его на открытой веранде бернского «Бельведера», выбросил руку вперед и прорычал в знак приветствия «хайльгитлер». Ему это пришлось явно не по вкусу, и он ответил: «Добрый день, господин Куят, как делишки?» – Дед вяло хихикнул. – Но сколько бы Кёгер ни маскировался под благонамеренного бюргера, взращенного на классических традициях, он ничем не может помочь. Все его атташе – ярые нацисты. Поэтому я решил… – Теперь дед, а не я принялся расхаживать взад и вперед, он ходил по зеленому майсурскому ковру бесшумно, с какой-то вялой грацией, от курительного столика до загадочной картинки, на которой в зависимости от расстояния был виден то символ смерти – череп, то женские тела, одно превращалось в другое и vice versa [185]185
  Наоборот (лат.).


[Закрыть]. Не знаю уж, намекал ли Куят на эту картинку, но, во всяком случае, он сказал:

– Вот видишь, все дело в расстоянии. В кабинете, в башне, я могу кое-что предпринять, но далеко не все… поэтому я решил на следующий день после моего семидесятилетия поехать в Берлин – столицу Пруссии, туда, где стояла моя ржавая колыбель. – Отвернувшись от меня и повернувшись к загадочной картинке, Куят встал навытяжку и угловато-вялым жестом воспроизвел так называемое «римское приветствие». Это приветствие по-ребячески тщеславные итальянские фашисты как-никак почерпнули из истории Древнего Рима; что касается «новых германцев», подражавших им во всем, то у тех оно выглядело несравненно более неуклюжим и наглым.

На повернутую в профиль тюленью голову деда падали блики от светящегося янтарного столика; кончик его пушистых усов торчал из-за щеки, и, когда Куят заговорил опять, так и не опустив выброшенной вперед руки, ус шевельнулся.

– Я не испытываю страха смерти, но знаешь, чего я боюсь? Я боюсь быть за-му-чен-ным-до-смер-ти. Вот, что меня пугает, несмотря на мои семьдесят лет. А они установили за мной слежку.

 
Ночь любви! К тебе пою.
Ты насытишь страсть мою.
Все исполнишь обещанья,
Утолишь мои желанья.
 

Там наверху Сабо опять поставил пластинку, и до нас донесся бархатный тенор, исполнявший начало баркаролы, внезапно голос оборвался. Наконец-то Куят опустил руку.

– Камерный певец Рихард Таубер, пять лет назад его еще носили на руках в Берлине. А потом он должен был бежать в Лондон.

– Кто установил за тобой слежку, дедушка?

– Нацисты, – Куят грузно опустился в кожаное кресло, – прошлым летом я случайно выглянул из башни и увидел электромонтера телефонно-телеграфного узла, он карабкался на своих «кошках». Я заметил, что он долго проторчал на одном из столбов, на которых протянута телефонная линия от тартарского почтамта к Луциенбургу. На следующий день я случайно увидел того же самого человека на том же самом месте. Еще через день опять. Мне показалось подозрительным, что этот тип все время трудится один, и я решил посмотреть на него через свою старую стереотрубу; в верховьях Шингу я когда-то наблюдал через нее индейцев племени шаванте, безобидных людоедов. И кто же предстал передо мной во всей своей красе? Увы, не безобидный людоед, а нацист из Давоса.

– Ты его знаешь?

– Видел его рожу за несколько недель до этого. В курзале немецкого военного санатория в Давосе. На съезде союза истинных немецких патриотов за границей, на котором я также присутствовал. – Дед хитро подмигнул мне. – Ах так, подумал я, ты, дорогой соотечественник, стало быть, подслушиваешь мои телефонные разговоры? И послал Пфиффа в Тартар, предупредив, чтобы он шел окольным путем. И вот откуда ни возьмись у столба выросли два жандарма и схватили самозванца-монтера. – Дед опять вяло хихикнул. – Но с того дня у меня появилось инстинктивное отвращение к дневным телефонным разговорам… Однако, несмотря на все, я решил поехать ради дела Джаксы в Берлин, там на Бендлерштрассе у меня есть дружки. В Верховном командовании вермахта сидят два двоюродных брата Кирасировой доченьки, вернее, один двоюродный брат и один племянник, который служит в штабе резервной армии. Кроме того, я знаком с одним из начальников криминальной полиции в Берлине, это он помог мне выудить Зигфрида Хеппенгейма из концлагеря Ораниенбург. К сожалению, у меня нет знакомых в Вене… Ты знаешь, где находится отель «Метрополь»?

– Живописно расположен на Дунайском канале, хорошо виден, когда едешь с Ротентурмштрассе.

– Знаешь, чья там сейчас резиденция? Гестапо города Вены. И как ни печально, но у меня в «Метрополе» нет ни единой знакомой души.

– Зато у меня есть.

– У те-е-е-бя? – спросил дедушка, растягивая гласные.

– Подонок по имени Лаймгрубер, гауптман Лаймгрубер.

– От слова «грубый»?

– Бог его знает от какого слова.

Пока я рассказывал деду содержание длинного, написанного от руки послания Штепаншица и моего краткого ответного письма, Куят пребывал в одной и той же позе, он как бы окаменел и превратился в слух.

– Вот-как-вот-как! Стало быть, насчет немецкого паспорта ты не шутил. Стало быть, этот Лаймгрубер использовал этого Штефаншинского – или как его там величают, – чтобы заманить тебя «домой в рейх». А ты ответил на его предложение цитатой из «Гёца фон Берлихингена». Вот и все?

– Да.

– Ну тогда, тогда, видимо, попытка заставить Лаймгрубера заняться делом Джаксы не удастся.

– Да, и я задаю себе вопрос… а теперь и тебе… совсем другой вопрос, – действие эфедрина еще не кончилось, и я чувствовал себя возбужденным и одновременно оглушенным, словно был под наркозом; может быть, оттого я и отметил впервые за долгое время тихую пульсацию во лбу. – Не могло ли так случиться, что Лаймгрубер уже занялся этим делом?

– Что ты хочешь сказать?

– Не могло ли так случиться, что именно он, он отдал приказ об аресте Гюль-Бабы потому,что в ответном письмо я процитировал молодого Гёте?

Куят медленно наклонился вперед, наклонился так сильно, что его лицо на секунду исчезло из поля моего зрения; теперь отблески янтарной столешницы падали на его круглый лысый череп. Я, не отрываясь, смотрел на блестящую полированную голову деда, и мне вдруг почудилось, что передо мной нарочито лишенное всякой выразительности безликое лицо оракула, чей ответ я жду затаив дыхание. Потом Куят выпрямился, и меня встревожили темные тени у него под глазами – тени усталости и безнадежности.

Нет, он считал мое предположение невероятным. По понятиям нацистов, Джакса сам достаточно провинился. Неужели я забыл его заявление, обошедшее в тридцать третьем году всю иностранную прессу? Джакса сказал, «что никогда не будет выступать в тысячелетнем рейхе», не будет – «даже если тот продержится более десяти лет».

Разжав кулаки, дед вскинул вверх свои массивные руки.

– А ты, Требла, ломаешь себе голову и терзаешь себя, полагая, что по неосторожности послужил толчком к этому аресту, который я считаю чудовищным и темным делом. Несколько лет назад, когда еще не было и в помине никаких предписаний о невывозе валюты, я заклинал твоего тестя подумать о запасном выходе. Препроводить деньги в Швейцарию на тот случай, если в один прекрасный день и с Австрией будет покончено. Думаешь, он послушал меня? Все свои баснословные гонорары, полученные за границей, он упорно помещал в Австрии, несмотря на то что венский банк давно обанкротился. Несмотря на то что австрийское государство все сильнее подпадало под влияние гитлеровцев. Несмотря на фарс, разыгранный Дольфусом – Шушнигом, он продолжал класть деньги в австрийский банк. Все деньги, не считая сущей мелочи – двадцати тысяч франков, которые разрешил поместить здесь на его имя. – Дед опустил руки на янтарную крышку стола и сказал неожиданно деловым и в то же время любезным тоном: – Все полномочия на эти двадцать тысяч он предоставил Роксане. Если вам, значит, понадобятся деньги, вы можете в любое время…

– Спасибо, пока не надо, – пробормотал я и продолжал запинаясь: —…Да, он был… в известном смысле, Гюль-Баба был чрезвычайно упрям… можно… можно, пожалуй, сказать, что им владела idée fixe [186]186
  Навязчивая идея (франц.).


[Закрыть].

– Какая?

– Австрия. Да. Вернее, Австро-Венгрия. Исчезнувшая с лица земли. Ммм… И хотя в своих пантомимах он насмехался над имперской черно-желтой казармой, хотя он сделал это своей профессией… да, сделал… все равно он был одержим, он был одержим навязчивой идеей… Фраза «Austria erit in orbe ultima» в его ироническом переводе звучала так: «Австрия будет последней». Он был одержим идеей о том, что Австрия будет последней… и еще, что сам он последний… последний отпрыск этой старой Австрии… ее последний рыцарь. Ведь и Дон Кихот был в сущности всего-навсего клоуном-наездником.

– Поэтому-то Джакса ни за что не хотел уезжать, – прошептал дед.

– Да, поэтому он и не хотел. О боже, почему мы, черт возьми, говорим о нем в прошедшем времени?!

Не ответив на мой вопрос, Куят со свойственной ему ленивой грацией исчез в кухонной нише, я услышал короткий стук и бормотанье деда.

– Расстрелян, как Роберт Блюм, Леона Блюма они также хотели бы расстрелять, всех блюмов они выводят в расход, расстрелян, как Роберт Блюм. – Дед внес ведерко для шампанского, в котором позвякивал наколотый лед; не успел я помочь ему, как он уже поставил ведерко на янтарную столешницу. – У меня давно была припасена бутылочка «моэт-э-шандон», я прятал ее от самого себя, вот до чего можно довести человека. Придется нам пить из бокалов для белого вина. Глоток шампанского – самое лучшее лекарство от сердечных болезней, а также верное средство от насморка на почве аллергии, нечто вроде пуховой перины. Ты когда-нибудь пробовал дышать над распоротой периной, чтобы пушинки забивались тебе в нос: помогает стопроцентно. Послушай, этот Лаймгрубер…

– …принял меры. Против меня наверняка. – И я коротко сообщил Куяту о той стадии допроса, когда Мавень познакомил меня с только что прибывшим из венской прокуратуры документом, в котором содержалось требование о моей выдаче в связи с тем, что я присвоил партийные деньги; в приложении к этому документу я увидел подпись Лаймгрубера, совершенно явственно узнал его размашистое «Л».

– О каких деньгах идет речь?

– Наша партия социалистов, запрещенная еще Дольфусом, содержала в Вене целый ряд нелегальных районных пунктов. Пункт первого района находился на Кровавой улице.

– Nomen est omen [187]187
  «Имя говорит все» (лат.) – цитата из «Персон» Плавта.


[Закрыть]. Сейчас они вдруг задним числом доносят швейцарским властям, что ты бежал в Швейцарию с кассой социалистов. Ты так и сделал?

– Нет.

– Жаль. Это было бы правильно.

– Если бы я вывез те деньги, – сказал я, – то давно передал бы их правлению нашей партии, которое эмигрировало и находится в Брюнне.

– За вычетом твоих издержек.

– За вычетом моих издержек. Но по собственному слабоумию я не взял с собой ни единого шиллинга.

– Ясно. Однако в противном случае они бы уже в марте или апреле ходатайствовали о твоей выдаче. А не в июне… сразу после того, как ты сообщил этому гауптману, чтобы он шел в…

– Совершенно верно. Впрочем, в моем ответе не было слов: шел в… Тебе бы следовало лучше знать Гёте, дед. Через неделю после того, как я отправил ответное письмо…

И тут я доложил деду о появлении Двух Белобрысых, «спортсменов» из Вены, в отеле «Мортерач», доложил о нашей «встрече» в долине Розег, на безлюдной станции канатной дороги. Куят медленно поворачивал в ведерке со льдом бутылку шампанского, потом вытащил ее и заботливо обернул салфеткой, руки у него почти не дрожали.

– Ну и дела. У тебя есть оружие?

– Да, «вальтер», калибра семь, шестьдесят пять. Заряженный, он весит триста граммов, в магазине шесть патронов, один на выходе, прицельная стрельба до двадцати метров.

– Пока что ты «выстрелил» в меня сведениями о твоем «вальтере», – сказал дедушка.

Я сообщил Куяту о своей «учебной стрельбе» в пустынном лесу, на склоне Лангарда, рассказал, как увидел два человеческих силуэта, которые возникли на краю прогалины и тут же растаяли.

– Ну и дела! Мне начинает казаться, что ты здорово влип. Этих Двух Белобрысых твой… Как ты назвал того паршивца? Гауптман Лаймгрубер?.. Белобрысых он, очевидно, к тебе приставил.

– Вот в чем вопрос. Думаешь, приставил?

– По всей вероятности. Они хотят тебя заграбастать. Так или иначе. Исключительно из слепой злобы: не могут перенести твоего дерзкого ответа на их заманчивое предложение. Исключительно из мелочной мстительности. Одна накладка у них вышла, когда они сочинили ходатайство о твоей выдаче якобы по причине присвоения партийной кассы. Эти гангстеры ко всему еще бюрократы и знают, что затеяли в высшей степени неверное дело. Без решения Федерального суда Швейцарии в Берне никого нельзя выдать… выслать можно, а выдать нельзя… Вот они и направили двух бравых, хорошо тренированных спортсменов, узнав твое местонахождение по почтовому штемпелю на оскорбительном письме. В Понтрезину. Двух милейших блондинов, охотников за людьми, которым велено сманить тебя в Нижний Энгадин, а оттуда тайком перевезти через границу около Мартинсбрука. Помнишь историю с Якобом? Все уже было. А если дело сорвется, у них есть приказ незаметно прикончить тебя. При любом удобном случае. Полицейская команда. И так сказать, мина замедленного действия: они ведь не дураки, чтобы пороть горячку. Куда торопиться. Белобрысые имеют дело с курортником, страдающим аллергией, вдобавок у курортника есть пистолет. Можно не спешить, можно позволить себе милую венскую расхлябанность. Да и почему бы не воспользоваться случаем, не подышать горным воздухом в знаменитом альпийском раю? Неделя-другая роли не играет, все издержки оплачивают налогоплательщики в германском рейхе. Ты улыбаешься, Требла?