Текст книги "Охота на сурков"
Автор книги: Ульрих Бехер
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 48 страниц)
– А у нас в Австрии их называют «кошкоеды». Они якобы едят кошек. Впрочем, я не очень-то одобряю подобные прозвища. Прозвища, какие один народ дает другому. Я одобряю только те, какие народ дает себе сам.
– Хм. К примеру: Füdlibürger…
– Füdli… Это что еще такое?
– А так называют швейцарские немцы своих собственных бюргеров. – Он хитро прохрипел: – Задница это, дорогой однокашник. А все вместе задобюргеры.
– Весьма изящно сформулировано, – похвалил я.
– Хэм-да… да-да, Терезина Клавадечер…
Ожидая вечерней кормежки, вся свора в образцовом порядке восседала на полу вокруг нас; Патриарх положил лапу на согнутую руку хозяина; терпеливым и напряженным взглядом блестящих круглых глаз псы уставились на своего господина.
– Да-да, Терезина…
Де Колана застыл, прислонясь к огромной печи, в которой уже не потрескивало. Пощипывая усы, он молча, недвижно уставился в свинцовые сумерки за окнами-бойницами. Казалось, он внезапно глубоко задумался, и я рад был, что он принадлежит к тем редким людям, в чьем присутствии можно непринужденно молчать.
Вдалеке, точно заглушенный низкими клубами туч, жалобно звякал вечерний колокольчик. Низко и протяжно загудел церковный колокол в Сильс-Базелье. Два-три последних медли-тельно-затихающих звука, и колокол умолк, и только в дальней дали все жаловался и жаловался приглушенно звенящий колокольчик. Наконец замолчал и он. Теперь в маленьком зале наступила полная тишина.
Тут вошел хозяин. Скамеечку он отстегнул и топал, зажав в узловатых кулаках две стопки и бутылку, по скрипящим половицам.
Де Колана тоже проскрипел:
– Salute [53]53
Привет (итал.).
[Закрыть].
Он ухватил свою трость, но не за ручку, ручкой он нервозно помахал перед моей грудью.
– Un’amico di Vienna, – представил он меня. – Poeta-giornalista esiliato. – Теперь янтарная ручка качнулась в сторону крестьянина. – Синьор Клавадечер, padron della Chesetta Grischuna [54]54
Друг из Вены. Поэт и журналист, эмигрант… Хозяин «Чезетта-Гришуны» (итал.).
[Закрыть].
Хозяин не проронил ни слова. Поставил бутылку и рюмки – звяк! – на стол. Подал адвокату руку, но, коротко тряхнув ее, тотчас вырвал и сграбастал мою. Густо поросшая волосами пятерня тисками сжала мои пальцы, я ощутил загрубело-шершавую кожу.
Осанистый, в тяжелых, заляпанных глиной сапогах, в залатанных штанах, он был в белоснежной рубашке, которую, по всей видимости, сию минуту надел, и в расстегнутой черной жилетке. Необычайно светлокожий, жесткие черноватые волосы с рыжим, как у сынишки, отливом, смахивающие на сурковый мех, смочены и аккуратно приглажены: он только что привел себя в порядок. Глаза, как у альбиноса, мерцают красноватым блеском, смотрят подозрительно и тоже, как у мальчонки, сверх-настороженно.
Молниеносно наклонив бутылку, он с удивительной меткостью налил полные рюмки светло-золотистого ликера, не глядя более на нас. Маслянистый ликер скорее подходил к десерту, по я слова не проронил об этом. Де Колана осторожно сунул рюмку под бахрому усов, опрокинул ее с закрытыми глазами, довольно что-то проурчал, точно бы какие-то его усилия увенчались успехом, хлопнул себя ладонью по лбу и, стремительно огладив усы, нервозным кивком велел padrone налить вторую рюмку.
– «Стрега»! А вы, Черно-Белый, почему не пьете? Уже вечер, – добавил он не без лукавства.
Padrone – бульк! – наполнил его рюмку.
– Ваше здоровье, однокашник. – Адвокат звякнул своей рюмкой о мою и, единым духом осушив ее, удовлетворенно заурчал.
Я тоже выпил за его здоровье. Ликер был слишком сладким и слегка отдавал запахом туалетной воды для волос, он напомнил мне «кайзербирн» и не сказать, чтобы неприятно ожег грудь, а потом желудок. Клавадечер налил и мне по второй. Настороженность его, совершенно очевидно, относилась не ко мне.
Де Колана завел с ним разговор, перешедший вскоре с итальянского – мне более или менее знакомого, – на ретороманский, который я понимал с трудом. Старые воспоминания всколыхнул во мне этот язык, по словам моей Ксаны, рудимент вульгарной латыни. Да, очень похоже болтали и крестьяне в долине Бренты, у которых мы стояли на квартире, после того как тридцать шестое разведывательное авиасоединение перевели с восточного фронта…
Пока они говорили, я по каким-то неуловимым признакам заметил, что Клавадечер с подозрением и совсем иначе, чем на меня, смотрит на адвоката, прощупывая его взглядом, точно лучом прожектора; подозрительность его казалась свойственной ему от рождения, укоренившейся и само собой разумеющейся, сейчас к тому же к ней примешивалась всеми силами скрываемая – или я ошибаюсь? – смутная тревога. Но вот взгляд его отвлекся, заметался по залу, чему нашлось оправдание: он наткнулся на спутанный клубок шерсти, утыканный спицами, что валялся на широченном подоконнике. Хозяйка отличалась неряшливостью, но сам хозяин заботился о порядке. Он тотчас протопал к подоконнику, – хвать! – цапнул клубок, сунул его в широкий карман. Распахнул дверцу печки, заглянул, словно и тут его подозрительность оправдалась. После чего зашагал к двери, раскачивая растопыренными, в рыжеватых волосах ручищами.
– У господина Клавадечера волосы, что мех у сурка, – заметил я, ощутив сладковато-теплую истому и даже едва заметное опьянение.
– Все… Клавадечеры здесь рыжие… И его, э-э-эк, – прокряхтел де Колана, – брат Пейдар, Пейдар Клавадечер тоже был рыжим.
Он уставился в окно-бойницу. Налитые кровью глаза отразили бледный свет долгого и такого совсем не летнего летнего вечера.
– Пейдара, э-э-э, четыре, нет, четыре с половиной года назад застрелили.
– Брата нашего хозяина? Застрелили?
– Несчастный случай на охоте.
Он прочел вопрос на моем лице и пробурчал:
– Vacca Madonna, – качнув своей грушевидной головой, он стряхнул с себя задумчивость и кивнул с внезапным лукавством в сторону бутылки, которую хозяин оставил на столе, и, так как я не понимал, он закивал сильнее, уже без лукавства, и я исполнил его желание, налил ему полную рюмку.
– Salute, Черно-Белый.
Точным движением он направил рюмку под космы усов, опрокинул ее и довольно проурчал, нервно отгоняя от лица муху, которой вовсе не было.
Из кухни слышалось цоканье деревянных башмаков, стук сковородок и тарелок. Глухо доносились голоса хозяев, обменивавшихся односложными фразами. Чинно восседала перед нами свора – олицетворенное ожидание. Я пригубил ликер.
– Н-н-да, что вы спросили? Много ли у меня клиентов?
– Нет, этого я не спрашивал, – улыбнулся я. – А у вас их много?
– Известен ли вам пивоваренный завод «Альпетта» в Целе-рине? Н-н-да, я был там юрисконсультом еще… еще полгода назад. – Он тряхнул рукой. – Теперь они оплачивают услуги молодого юриста. Адвоката Тардюзера.
– Родственника курортного врача?
– Так точно. Двоюродного брата Помпеуса.
– Доктора Тардюзера зовут Помпеус? Какое-то архаичное имя.
– Так точно, именно так зовут сего достойного человека.
В его студенисто-застывших глазах отразились блеклые сумерки, едва отличавшиеся от уныло-вечернего мрака. И опять у меня с языка готов был сорваться вопрос. Но он опять остался невысказанным, вместо того я спросил:
– А тот господин… с восхитительной бородой, он еще обратился к вам, эта ходячая реклама средства для ращения волос?
Он убрал пальцы с подбородка.
– Царли Цуан.
– Цуан, да. Тоже ваш клиент?
– Мм-хм. Ну и ори-оригинальное же злосчастье, хнг-хнг, выискал он себе, этот Царли. Вам стоит рассказ о том написать, Черно-Белый. Под названием, хум-рум, под названием «Веселый гад».
– Как, простите? Ве-се-лый гад?
Воспаленные слезящиеся глаза хитро подмигнули. Он фыркнул в космы своих усов:
– Мм! Именно так. Стало быть, слушайте, хм… однокашник… – Он стал озабоченно извлекать из карманов пиджака всевозможные предметы: пачку сигарет, огрызок карандаша, пузырек с лекарством, пипетку, завернутую в мятый носовой платок. – Стало быть, слушайте, филистер… – Оп сунул пипетку в пузырек, набрал в нее лекарство, привычным движением оттянул одно нижнее веко, затем другое и накапал в глаза. – Стало быть, слушайте… – Зажмурившись, он на ощупь нашел платок, приложил его легонько к глазам и, осторожно приоткрыв веки, убрал пузырек и пипетку. – Я… э… не нарушу профессиональной тайны, если расскажу вам, какое злосчастье выпало этому… – он запнулся, застыл на мгновенье, словно забыв, что хотел сказать, – этому, – он вяло прищелкнул, – э, Царли Цуану на долю. Да, всем известное злосчастье. Стало быть, слушайте внимательно.
Адвокат перевернул пачку сигарет, низко склонившись над пей, принялся покрывать ее каракулями с помощью карандашного огрызка, при этом довольно связно – хотя часто прерывая сам себя, застывая, беззвучно фыркая, ворчливо покашливая, – рассказал, как самые «богатые владельцы отелей в округе», Салюверы, передали хозяину типографии Цуану заказ на изготовление двадцати тысяч новогодних поздравительных открыток. Таков уж был у Салюверов обычай, к концу года они, справляясь по своим книгам регистраций, рассылали тысячи новогодних приветов «высшему свету» во всем мире, и к тому же на великолепнейшей бумаге, сорт которой рассказчик, уже клевавший носом, с трудом вспомнил.
– Японская! – объявил он наконец, с триумфом воздев кверху карандаш. – На японской бумаге!
Де Колана подвинул ко мне пачку сигарет. Мне не без труда удалось расшифровать дрожащие каракули.
MEJORES AUGURIOS DE FELIZ NAVIDAD Y PROSPERO
ANO NUEVO
MERRY CHRISTMAS AND A HAPPY NEW YEAR
JOYEUX NOËL ET UNE BONNE ANNÉ
СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА И ВЕСЕЛОГО НОВОГО
1938 ГОДА
ЖЕЛАЕМ ВАМ
ОТЕЛИ САЛЮВЕР
МОНТРЁ – КРАН-СЮР-СЬЕРР – ШУЛЬС-ТАРАСП – САНКТ-МОРИЦ – МАЛОЙЯ
– Веселого Нового года – тысяча девятьсот тридцать восьмого, – прочел я. – В самом деле. А вы отдаете себе отчет, уважаемый, что мы стоим на пороге второй мировой войны?
– Мрм, – пробурчал он, невозмутимо продолжая свой рассказ.
В ноябре младшая дочь Цуана схватила воспаление легких. Долгое время перепуганный насмерть отец в отчаянии рвал на себе бороду и не ахти как следил за делами в типографии. И вот, когда заказ был готов к отправке, Цуан сделал пренеприятнейшее открытие. В текст вкралась роковая опечатка. На двадцати тысячах открыток из дорогой японской бумаги можно было прочесть: «… веселого Нового гада!..»
– Трагическая история, – пробормотал я. – Ну и как?
– Как? Разумеется, хозяева отеля отказались принять у Цуана партию открыток. Цуан из себя выходил, подал в суд на своего наборщика, обвинил его в акте мести: тот-де сознательно сделал опечатку, мстя за нагоняй, полученный от переутомленного хозяина. Жалоба, однако, была отклонена на том основании, что злой умысел обвиняемого доказать невозможно. Скорее истец пренебрег своими обязанностями и не проверил работу. Из-за этой истории Цуан попал в трудное положение.
– Да он вывернется, этот Царли Цуан с его новым гадом, хнг, хнг… Не поседеет от огорчения, чертовски было б жаль его роскошной черной бороды, – заключил адвокат.
Заслонка взлетела вверх. Из окошечка на подставку выехала колоссальная сковорода, источающая благоухание жареной картошки, рядом появился двухлитровый графин: вино в нем мерцало темным пурпуром. Тотчас, раскачивая растопыренными руками, рукава рубашки он теперь засучил, притопал Клавадечер, он достал две тяжелые тарелки, два стакана толстого стекла, ножи и вилки с деревянными ручками и сунул все это нам под нос, словно желая сказать: нате вам! Затем метнул на стол сковороду, буркнув:
– Малюнс! – Перед нами была дымящаяся гора мелко нарезанного картофеля, плавающего в масле. Тут же на стол легла массивная доска, заваленная пупырчатыми копчеными колбасками, изящной салями, тончайше нарезанными, прозрачно-розовыми ломтиками ветчины. После чего на стол шлепнулись две плетеные булки, напоминающие ноги в гипсовых повязках. И наконец хозяин наполнил наши стаканы мерцающим пурпурным вельтлинским, плюхнул графин на стол, упер рыжеватые руки в бока и, выпятив подбородок, словно приказал: ешьте!
Он впервые пригляделся ко мне, и его красновато-поблески-ватощий взгляд остановился у меня над глазом. Внезапно на его невозмутимо-замкнутом лице отразилось любопытство (к этому я привык), а затем удивление; но потом… да… еле приметный испуг? Он тяжело задышал. Будто хотел что-то спросить. Не укрылась его тревога и от де Коланы. Вяло повернув голову, де Колана проследил за его взглядом, уставился на мой лоб. Едва уловимая, истинно дьявольски-лукавая усмешка тронула усищи адвоката, хотя сам он заботливо накладывал картофель на мою тарелку. Хозяин, схватив со стола бутылку «стреги», повернулся на каблуках, быстро опустил заслонку и выскочил из зала.
– Почему, собственно говоря, ваш друг Клавадечер так странно меня разглядывал?
Пренебрежительный взмах дрожащей руки. Но за свалявшимися космами усов притаилась все та же чертовски хитрая ухмылка. Де Колана поднял свой полный стакан. Вино засверкало в сером свете непомерно растянутого дня, оно засверкало, точно огромный рубин. Де Колана поднял стакан медленно, торжественно и вместе с тем осторожно, пытаясь унять дрожь руки. Ему это не удалось. Вино расплескалось, залило галстук и сорочку, на ней расплылись два безобразных фиолетовых пятна; неудача, которой де Колана не придал никакого значения. Он поднял стакан к самому носу и торжественно объявил:
– Salute, Черпо-Белый-Бело-Черный.
– Salute.
Мы выпили; вся свора неотрывно следила за каждым нашим движением. Де Колана вскинул брови, уставился на меня выжидательно. Точно так же и свора. Вино это не обладало благоуханным букетом многолетней выдержки, которое отличало вельтлинское тен Бройки. Тяжелое и обжигающее, но терпкое и дивно освежающее, как железистый горный ручей, оно ударило мне в ноги, вызвало едва уловимую судорогу во лбу.
– Превосходно.
– Да-а-да, вельтлинская лоза. Ее воспел Конрад Фердинанд Майер [55]55
Конрад Фердинанд Майер (1825–1898) – крупнейший швейцарский прозаик и поэт.
[Закрыть]. – Де Колана склонил голову набок, прищелкнул. – Теперь япрочту вам стихотворение, подождите-ка…
мм, и так далее… хм, а потом… буйное цветенье… ммм… напоен соками родной земли… родной земли… нет, не помню… Ах, вот:
Из листвы выглядывает смело
пронизанная жаром…
пронизанная жаром… нет. Нет, не помню. Нет. В прошлом году я еще читал его наизусть. Первого августа прошлого года… Ничего не поделаешь, э-э-э, старость…
– Я очень люблю Конрада Фердинанда, – беспечно заметил я, – ко стихов тоже не запоминаю. Даже своих собственных.
Де Колану это нисколько не утешило.
Тут в дверях появился хозяин с охапкой поленьев. Он появился, подозрительно оглядывая нас. Теперь и меня нащупал прожектор его подозрительного взгляда. Но мы молча ели и пили, и он сбросил охапку у печи. Распахнул дверцу, присел на корточки, сунул в печь поленья, раздул огонь. Поднялся и, тяжело топая, вышел. В печке, огромном, излучавшем тепло домине, послышалось глухое потрескивание, жареная картошка издавала приятный аромат; и крестьянский хлеб, и золотистый сыр – пол-огромной головы, – и кедровая обшивка стен пахли ароматно, а вино ПРОНИЗЫВАЛО ЖАРОМ, да, действительно: оно пронизывало жаром (честь и хвала Конраду Фердинанду Майеру за этот образ). Казалось, наслаждайся в свое удовольствие. Но что-то мне мешало, что-то, не поддающееся определению. Не мысли о Двух Белобрысых, не смерть Максима, не странные поступки Ксаны, не тайная тревога за Джаксу, за завтрашний день; чем больше я пил, тем дальше отодвигались все эти заботы, уступая место тревоге переживаемого часа. В нем самом, располагающем к краткому забвению и наслаждению, заключено было нечто странно пугающее и чуждое. Вполне возможно, что виной тому был серый день, не имевший, казалось, начала и – как это ни бессмысленно – конца. Просто на улице было все время светло; и этот белесый свет, черт его побери, неотступно заглядывал в окна-бойницы, будто земля сделала привал, прервав свой бег вокруг солнца. Правда, от самого долгого дня в году нас отделяли всего только десять дней. Но то, что этот июньский день в высокогорной долине словно прикидывался осенним, навевал похоронное настроение, точно был поздненоябрьским днем и никак не желал уступать место ночи, создавало ощущение нереальности. Мой взгляд опять упал на матово поблескивающую горку с призами, на чучело сурка…
– Да, кстати, несчастный случай, на который вы намекнули, – внезапно прервал я своей болтовней наше крестьянское пиршество. – Ведь я, чего доброго…
Но де Колана – он сглотнул с вином все свои печали, бахрома его усов блестела от масла – посмотрел на меня плутовато и прервал, застучав тростью по заслонке. Тотчас, тяжело топая, в зал вошел Клавадечер.
– Pronto [57]57
Нате (итал.).
[Закрыть], – он плюхнул второй двухлитровый графин на стол, хотя и первый еще не был допит. Бам! – захлопнулась за ним дверь.
– Арчи!.. – прокаркал адвокат. – Припсипе!.. Борджиа!.. Феличе!.. Саксо!.. Боруссия!.. Лукреция!.. Кончетта!..
Оп нарезал на куски три копченые колбаски и по очереди выкликал спаниелей, отрывисто, резким голосом, как унтер-офицер на поверке роты (хотя голос его скорее напоминал ржавый скрип). Выкликнутый пес быстро-быстро выскакивал вперед и начинал пританцовывать на задних лапах. Копченая колбаса описывала в воздухе дугу – пес хватал ее и ретировался. Те, кому еще ничего не досталось, застыв по стойко «смирно», даже не пытались выхватить у выкликнутого кусок, они словно каменели от зависти.
– Браво! Должен сказать, адвокат, вы могли бы выступать в цирке. Как мой тесть.
– Ваш, хм-м, тесть? Кто же он?
– Джакса, – чуть ли не выкрикнул я. «Пронизанная жаром вельтлинская лоза» действительно превосходна. Я пил стакан за стаканом. И это подкрепило меня.
– Ведь это же, э-э-э, это «Джакса и Джакса»?
– Угадали! – выкрикнул я.
– Подумать только. Стало быть, стало быть, я в самом деле польщен, хум-ррум… С зятем… хнг-хнг-хнг. Он же гений своего рода, если мне позволено будет так выразиться.
– Вам позволено.
– Минуточку, когда же… когда же я его видел… – Он рассеянно отер салфеткой лицо. – В седьмом. В тысяча девятьсот седьмом году в… эгх… в берлинском цирке Шумана. Могло это быть?
– Это могло быть.
– На коне… и на каком еще… на каком еще… Per bассо! [58]58
Черт побери! (итал.)
[Закрыть]Не конь, а белоснежный иноходец, должен вам сказать, чистокровный арабский иноходец. Полковод Полковин!Взрывы хохота, Черно-Белый, могу поклясться: вз-ры-вы хохота… Дадада, «Джакса и Джакса»… Громкое имя! Имя из других, эгм-эун, времен… и нынче еще звучит, но… Вы, Черно-Белый, быть может, и не поймете… Нынче людям не до смеха… Я утверн? – даю, – внезапно гаркнул он чуть ли не с возмущением, – нынче людям не до смеха! – Он помедлил. – Где живет ваш тесть?
– В Радкерсбурге, Южная Штирня, у самой югославской границы и недалеко от венгерской.
– Тактактак, – ухмыльнулся он довольно. – Но… он больше уже не выступает?
– Нет. Уже два года не выступает.
– Ухм. Сделайте мне одолжение, Черно-Белый. – Замасленная бахрома его усов поблескивала. – Если будете ему писать…
передайте привет от ммм… от адвоката… Гауденца… де… Колаиы… его старинного почитателя.
– Будет сделано!
– Ааа… – Он схватил оба графина за горлышки, наполнил наши стаканы, расплескав вино; взял свой стакан и, опираясь спиной о печку, приподнялся.
– Великий Джакса… пусть здравствует! – торжественно прохрипел он, качнув стаканом у самого носа.
И я поднялся.
– Пусть здравствует, – повторил я странно-беззвучным голосом, а лоб тотчас дал о себе знать.
Мы со звоном чокнулись, выпили, он грузно сел и вновь схватил графины.
– И пусть здравствует, – прокаркал он, – наша корпорация…
– За это, к сожалению, я чокнуться не могу. Не удостоился чести быть членом… Не носил форму корпоранта, – поправился я, не желая обидеть его.
– A-а, желторотый безусый фукс! [59]59
Первокурсник, принятый в студенческую корпорацию, прикреплялся для личных услуг к «старому студенту» и становился его «лейб-фуксом».
[Закрыть]– Де Колана выпрямился, изо всех сил пытаясь грассировать. – Да тебе еще во второй семестр перешагнуть надобно… – Он оторвал от сигаретной коробки картонную полоску. – Вот огонь у нас сейчас будет… – Он достал спичку, поджег полоску, – хнг-хнг… – и стал размахивать над самой моей головой, то ли благословляя, то ли пытаясь опалить. – Так! А теперь заслуженный фукс де Колана, председательствуя за сим столом, – он хватил тростью по столу так, что сковорода, тарелки, стаканы подскочили, вино расплескалось, а свора залилась лаем, – избирает студиозуса Черно-Белого своим лейб-фуксом! С сей минуты ты, эхг, эхм-э, ты подчиняешься только мне… на всю жизнь… на всю жизнь…
– Ну знаешь ли, Колана, я искренне тронут.
Он схватил свой стакан, поднялся, прислонясь к печке, и щелкнул каблуками так молодцевато, что едва-едва не потерял равновесие и не шлепнулся на стол. Визгливо тявкнули собаки, де Колана выпрямился, скрипуче грассируя, рявкнул:
– Желторотые отвечают только на вопрос, понятно? Корпоративная дисциплина! Корпоративный дух! – Он развел и приподнял локти. – Тебе, надеюсь, известно, что ты, Черно-Белый, за мой тост обязан расквитаться со мной, чокнуться. Это тебе известно. Так вот: поднимаю за тебя полный стакан!
Я тоже поднял свой стакан, развел локти, как он.
– Я…э…
– Мы квиты, – подсказал де Колана.
– Мы квиты! – гаркнул я.
– Пей до дна!
Мы выпили, опрокинув стаканы, до дна. Он блаженно фыркнул в усы.
– Аа-а… Эй, фукс, куртка и брюки готовы?
– Готовы, – подхватил я игру.
– Бандаж!
Я сделал вид, что достаю бандаж и начинаю его накладывать, что де Колана позволил, покряхтывая от восхищения.
– Эй вы, фуксы, – рявкнул он мне и своей своре, – эй вы, фуксы, здесь, на фехт… на фехтовальной площадке… сейчас заслуженный фукс де Колана… – щелкнули каблуки, затявкали псы, – отъявленный драчун… продемонстрирует вам… показательный… поединок корпорантов.
Отведя левую руку, он стремительно ткнул в воздух тростью с резиновым наконечником и, перекрывая усиливающийся лай, захрипел:
– Четвертая позиция… четвертая позиция… Удар!.. Ха, здорово попал! Двух зубов как не бывало, а для шва на щеке тринадцать скобок.
– Не тебе меня учить фехтованию, старый фукс. Ведь я – доброволец-вольноопределяющийся четырнадцатого императорско-королевского драгунского полка, район комплектования Кёииггрец, в котором все – от самого юного вольноопределяющегося до желчного полковника – были бритыми и безусыми в честь покровителя полка фельдмаршала Леопольда Йозефа графа Дауна, победителя при Колине.
– За сие провит… противное всем корпоративным правилам высказывание твой старый фукс присуждает тебя выпить штрафной. – Он поднял рывком графин, плеснул вельтлинского в мой стакан. – Пей штрафной – до дна!
Я послушался.
– А теперь… – Он весь снял от восторга. – Марш блевать!
– Как, прошу прощенья?
– Марш блевать! – прохрипел адвокат.
Я щелкнул каблуками со странным ощущением невесомости, печатая шаг, обогнул стол и печь, и – кру-гом! Де Колана опустился на скамью, плечи его сотрясал беззвучный смех»
– А ты, Черно-Белый, пре… превосходный фукс. Завтра приму тебя в корпорацию. Это надобно обмыть…
Он налил вина, я снял пиджак, мне стало жарко, и присел рядом с растревоженным Патриархом в углу скамьи. Внезапное покашливание, скорее подавленный хрип:
– Хум-ррум-рресхааа… – И тут де Колана запел, грохая в такт тростью по столу, запел, хотя пеньем это назвать было трудно: яростно-экстатический хрип, которому словно загипнотизированная беспорядочно подтягивала, то скуля, то повизгивая, вся свора, переходил во всеобщее фанатическое завывание.
Де Колана внезапно умолк; завывание оборвалось. Но вот он замахал палкой, торжественно отбивая такт, и захрипел уже под сурдинку. Глаза его влажно блестели.
Ах, благодать ученья дней,
Куда же ты исчезла…
Загипнотизированная свора то повизгивала, то подвывала тихонечко. Сентиментальная какофония, исполненная пиано, оказывала неотразимое действие. Я едва не повалился на стол.
– Ха-ха-ха-а-а.
Де Колана потряс меня за плечо.
– Не смейся, – шепнул он, едва ли не плача, и трагически прохрипел:
– Да, кстати, mutatio rerum. – Я отер слезы смеха. – Брат этот, Пейдар Клавадечер… – Я все еще хихикал. – Он же был молод и полон сил, если я вас правильно понял, а? А потом – пиф-паф – и мертвее мертвого?
Адвокат уставился на меня окаменев, ни разу не моргнув. И лишь постепенно вернулся к окружающей действительности. Тягостность, с какой он преодолел частичную, но в чем-то, видимо, и полную потерю памяти, отразилась на его искаженном гримасой лице. Он сипло переспросил:
– Пейдар Клавадечер? – И отважился на вялый кивок.
– Да. Не позволите ли мне чуточку погадать, мой скрытный друг? – спросил я, опьянев от выпитого вина. – А что, если б я знал, кто этого Пейдара пиф-паф…
Тут-то она и проскользнула, его скрыто-лукавая усмешка. С удивительной живостью де Колана прижал палец к губам:
– Тсс-сс!
Хозяин протопал вокруг стола, поднял вверх заслонку, из окошечка в зал просочился слабый свет электрической лампочки. Он – раз-два-три – и убрал со стола, оставив только стакан адвоката, который тот не выпускал из рук, вытер винные лужи салфетками, все поставил к окошечку в кухню, взял протянутый ему оттуда голубой кофейник, две пузатые чашки, едва ли не целое корыто кускового сахару, вазу, из которой торчало печенье-палочки.
– A-а, «мертвячьи косточки», – проскрипел де Колана, кивнув на печенье.
Две рюмки, из которых мы уже пили, вернулись вымытыми, и вместе с ними бутылка, где точно в аквариуме плавало вьющееся растение.
– Особый род граппы, – представил мне адвокат этот аквариум. – Alla Ruta [62]62
Водка, настоянная на руте (итал.).
[Закрыть].
Хозяин что-то спросил де Колану на ретороманском языке и получил отрицательный ответ. Я понял благодаря гимназическим познаниям в латыни, что предложение Клавадечера зажечь свет в зале было отвергнуто. Хозяин качнул руками и хотел было идти, но де Колана хрипло окликнул его. Хозяин кивнул, и впервые на его лице промелькнула мрачно-угрюмая улыбка, он повернулся к окошечку в стене, но де Колана вновь что-то прохрипел, и хозяин застыл, покачивая руками. Адвокат, словно обессилев, сжал бутылку дрожащими пальцами и почти до краев наполнил граппой свой стакан. Хозяин тут же подхватил бутылку, налил обе рюмки, поднял одну – опять его горящий взгляд искоса устремился на мой лоб – и произнес:
– Evviva l’Austria! [63]63
Да здравствует Австрия! (итал.)
[Закрыть]
– Austria erit in orbe ultima [64]64
Австрия будет на краю мира (лат.).
[Закрыть], – прохрипел торжественно адвокат.
Мы осушили рюмки, хозяин и я; де Колана сделал большой глоток, словно пил вино, а не водку. Ублаготворенный, он, кряхтя, вздул бахрому усов и блаженно вздохнул раз-другой, бесхитростно радуясь, точно младенец у материнской груди. Клавадечер еще раз наполнил рюмки.
– Evviva la Svizzera! [65]65
Да здравствует Швейцария! (итал.)
[Закрыть]– произнес я и поднял свою.
– Evviva la Grischa, – ответил хозяин: да здравствует Граубюнден. Опять вспыхнула его мрачная улыбка и сразу погасла. С минуту он еще стоял перед нами, почесывая густо поросшие рыжеватыми волосами руки, потом подошел к печке поправить огонь, поворошил угли, захлопнул дверцу, а вслед затем и дверь в зал.
Как только мы остались одни, вновь проскользнула хитрющая ухмылка де Коланы.
– Итак? – шепнул адвокат.
– Простите?
– Итак?
– Что: итак?
Воспаленные глаза де Коланы прямо-таки источали лукавство.
– Так кто, по-вашему, – он опять обращался ко мне на вы, – ммм… этого Пейдара Клавадечера пиф-паф?..
– А… вот что, – зашептал и я. – Ну, может… – Я кивнул в сторону двери, которая только что захлопнулась за хозяином.
– Vacca Madonna, да вы хитрюга. Хнг-хнг-хнг!
– И прямо в лоб, – горячо зашептал я. – В самую середину, не так ли?
Озадаченно-неподвижным взглядом, пожалуй, даже туповато де Колана уставился в какую-то точку у меня над глазами, потом вновь хитро прищурился, и взгляд его сверкнул лукавством.
– Хнг! Ну вы и хитрец, Черно-Белый. Пожалуй, даже величайший детектив. Хнг-хнг-хнг. Угощайтесь «мертвячьими косточками». Объедение.
В окошечке появились волосатые руки хозяина и убрали посуду. Заслонка громыхнула вниз. Де Колана, вытянув шею, сосредоточенно поглядел налево, потом направо. Убедившись, что и дверь, и заслонка плотно закрыты, он движеньем головы приказал мне сесть поближе к нему, на его скамью. С трудом приподнявшись, я протиснулся мимо дремлющего Патриарха и понял, что здорово напился. Шагнув, я наступил на что-то мягкое, сонно взвизгнувшее.
– Прошу прощения, весьма, весьма сожалею, – пробормотал я.
– Пустяки, – глухо прохрипел адвокат. – Итак, слушайте внимательно.
Я подумал, что он собирается еще раз пустить капли в глаза. Но вместо этого он предложил мне сигарету и сам взял, протянул мне трепещущий огонек спички. Наконец-то, наконец-то наступили настоящие сумерки, сквозь бойницу к нам вползла вялая темень, стерла четкие очертания зала. Но чирей на носу адвоката все еще пылал, теперь совсем близко, и, когда мы, обогреваемые теплом печки, усевшись, сдвинули головы, меня обдала горячая мешанина запахов – вина, водки, кофе, табака. Над нами – я прикинул: в спальне хозяев – приглушенно ступали тяжелые шаги, они то удалялись, то опять приближались, спальня, видимо, была большая. Свою рюмку я отодвинул на далыгай край стола, дабы, принимая во внимание свое ранение, избежать дальнейшего соблазна. А де Колана продолжал подливать себе из водочного аквариума. Рука его уже не дрожала, а резковатый прерывистый шепот становился все плавнее: вернейшие приметы, что алкоголик допился до «отрезвления». Время от времени он небрежно, не глядя, стряхивал пепел.
…Четыре с половиной года назад все случилось, осенью. Незадолго до того умер хозяин «Чезетта-Гришуиы», Тёна Клавадечер, вдовец, отец Пейдара и Мена. Пейдар был первенцем.
В ту пору Мен славился как один из лучших стрелков в кантоне – де Колана указал на стеклянную горку, в которой, казалось, вот-вот затухнет мерцание кубков. Но с того злосчастного дня он перестал участвовать в стрелковых состязаниях и ни разу не ходил на охоту, хотя был известен своим охотничьим счастьем и все ему завидовали; Мен целиком переключился на молочное хозяйство и рыбную ловлю.
В тот самый день, 12 октября, – адвокат знал дату из дела – братья Клавадечер вместе с любителем-охотником по имени Бенедет Кадуф-Боннар, владельцем небольшого кафе напротив полицейского участка в Санкт-Морице, отправились на охоту на Фуоркла-Сурлей.
– Если вы… м-м-м… находите вкус в консервированных улитках, рекомендую кафе Кадуф-Боннара «Д’Альбана».
Уже во время охоты Пейдар – заметим, кстати, что никаких споров между братьями не возникало, все трое, по свидетельским показаниям Кадуфа, были в прекрасном настроении, предвкушая удовольствие от охоты, – так вот, Пейдар отошел от них на одном из каменных склонов, где полным-полно сурков, и исчез из виду. Прозрачно ясный день. Вокруг красно-бурые горы. Красные? Да-да; сверкающе синее небо, белоснежные вершины и мох на склонах пламенной окраски. Вот как, стало быть: трехцветный флаг. Недурно, сине-бело-красный флаг верхнеэнгадинского октября. Трехцветный флаг, недурно.
