Текст книги "Охота на сурков"

Автор книги: Ульрих Бехер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 48 страниц)

6

Последующее – на сей раз оно продолжалось много часов и разыгрывалось в виде отдельных эпизодов – можно изобразить стенографически, тем же манером, что я вел свои военные дневники.

Стаккато… Мостни покинул зал почтамта, Крайнер не появился. Я взял письмо Орля Тессегье с почтовым штемпелем Марибора, видимо, оно было написано в спешке авторучкой.

Воспроизвожу текст без сокращений.

Марибор, 20 июня.

Дорогой друг,

Как я уже сообщил тебе телеграммой, мне удалось переправить Эльзабе в Вараждин-Топлице, где она ожидает в отеле чЭрдёдь» известий от вас. Надеюсь, в ближайшие дни Эльзабе полетит к вам в Швейцарию, она получила югослав, паспорт, и ничто не может воспрепятствовать этой поездке. Состояние ее не плохое, особенно принимая во внимание нынешние ужасные события; она готова ко всему, быть может даже к самому худшему. Правда, она не знает, что самое худшее на днях уже совершилось.

В Радкерсбурге и Граце (где ваш поверенный успел показать себя трусом) никто не мог сообщить ничего определенного о судьбе Джаксы. Только в конце недели начали просачиваться слухи о его гибели. К стыду жителей Штирии, надо признать, что большинство распространяло эти слухи со злорадством. Вот как далеко зашло у нас всеобщее одичание. Трудно поверить, что эти же люди всего несколько месяцев назад буквально пресмыкались перед ним, почетным гражданином Радкерсбурга, вымаливали автографы и проч.

Не буду утверждать, что печальное известие было для меня как гром среди ясного неба, правильней сказать, небо было мрачное; тем не менее, когда я прочел сегодня адресованную Эльзабе официальную бумагу, меня словно громом поразило. А прочел я эту бумагу, потому что Эльзабе просила вскрывать всю ее корреспонденцию и в случае необходимости передавать существенное по телефону из Мурска-Соботы (где находится мой древесный питомник). Я, однако, решил не посылать этот документ ни ей, ни тебе.

Канцелярия концлагеря Дахау, отправляя прилагаемый бланк, ставит в известность госпожу Э. Джакса, урожден, баронессу фон Ханшпор-Фермин – они на редкость точны! – о том, что ее супруг скончался в день своего прибытия в лагерь в результате несчастного случая, происшедшего по вине самого погибшего. Кремация уже состоялась; чтобы погасить ее стоимость, а также расходы по пересылке урны родственникам, следует заблаговременно перечислить деньги в размере 392 имп. марок и 75 пфеннигов на мюнхенский счет лагеря.

За те пятьдесят три года, что я живу на свете, мне пришлось прочесть немало казенных бумаг, но ничего подобного я не читал. Признаюсь, от этого документа у меня началось нечто вроде озноба. Не мне тебе говорить, что в истории человечества совершалось немало мерзостей, например, во времена преследования гугенотов. И все же не могу себе представить, что в ту пору проявляли такой формализм, такое бюрократическое рвение, какое проявили чиновники вновь организованного Великогерманского рейха. Что мне остается делать? Только выразить вам мое глубокое участие, участие доброго соседа – для меня всегда было большой честью считать знаменитого Д. своим соседом… Боюсь лишь, что в этой не имеющей прецедентов беде, в этом ужасе мои соболезнования покажутся вам пустой фразой. Пиши мне по адресу: господину Ор. Те. до востребования, Мурска-Собота, Словения, Югосл. Я не решился отправить это письмо в Понтрезину, где ты сейчас отдыхаешь, опасаясь, что его прочтет твоя милая молоденькая жена. Официальный документ я оставляю у себя. Может быть, он понадобится мне в качестве сопроводительной бумаги при оплате« счета». Что мне делать? Должен ли я ПЛАТИТЬ?

Твой О. Т.

Есть еще такие люди, благородные в самом высоком смысле этого слова. А вдруг Орль Тессегье промокнул пресс-бюваром свое послание, написанное авторучкой, промокнул на почтамте в Мариборе; это даст возможность нацистским ищейкам установить его личность, и тогда он пропал.

В моем блокноте был записан номер телефона специального агентства «Виндобона». Но личного телефона частного детектива у меня лично не было. Впрочем, что я говорю – бывшего частного детектива; за это время он здорово продвинулся – стал большой шишкой в государственной тайной полиции; в прежнем кабинете этого деятеля теперь не застанешь, можно не сомневаться. Я попросил барышню в окошке – эта особа не была похожа на мадам Фауш – дать мне телефонную книгу Вены (еще старую!): Лаймгрубер, Гейнцвернер, гауптм. в отст. В IV, Порцелангассе, 36.Назвал соответствующий номер телефона, жду… Порцелангассе. Угловой дом со шпилем, прокуренный ресторанчик, вывеска отеля, на разноцветно-темной, местами облупившейся эмали написано: «К ИСХОДУ ИЗ ЕГИПТА».

– Вена. Восьмая кабина.

Я вошел в ту самую телефонную будку для международных разговоров, которую за несколько минут до того покинул Мостни, закрыл за собой дверь, снял трубку, приготовился ждать. Сквозь стеклянное окошечко будки бросил быстрый взгляд и увидел, как хозяин конторы по перевозке мелких грузов Паретта-Пикколи, по прозвищу Фашист, пройдя мимо телефонов-автоматов для международных переговоров, скрылся в кабине для местных вызовов, в той самой кабине, в какой только что был я. Итак, мы поменялись местами, точно герои дешевых детективных фильмов.

– Вызываем Вену. Не кладите трубку.

Я продолжал ждать, переместив трубку к левому уху. Решил ради разнообразия подслушивать правым. Голос Паретта, доносившийся через деревянные стенки, звучал приглушенно, но четко. Паретта говорил на граубюнденском диалекте с гаражом Йезумана в Мартинсбруке. Разве фамилия владельца гаража Йезуман? Мартинсбрук был самой нижней точкой Нижнего Энгадина, почти на границе с Тиролем, иными словами, на границе с Великогерманским рейхом. Смысл разговора: если завтра утром у них появится «мотоцикл с коляской», пусть господин Йезуман поставит его в гараж. Он, Паретта-Пикколи, сам заберет мотоцикл послезавтра. Спасибо. Чао.

Паретта, по прозвищу Фашист, вышел из кабины, а потом из зала почтамта, так и не заметив, что его разговор подслушивали. Я все еще ледал, пока меня соединят с Веной (на это нужно время). Перебирал в памяти все перипетии того давнего вечернего визита к частному детективу Лаймгруберу, в его контору на Юденплац.

« Тррребла, от меня не убежишь! Я тебя-все-равно-настигну!! Ты еще вернешься ко мне, старый фронтовой товарищ, вернешьсяживым или мертвым !!»

– Вена на проводе, пожалуйста, говорите.

Воспроизвожу телефонный разговор без сокращений.

– Алло! Алло?

Жирно-ноющий женский голос.

– Хайль Гитлер. Кому вы звоните?

– Будьте добры, позовите к телефону господина Лаймгрубера.

– Кто говорит?

– Князь Меттерних, – ответил я.

– Князь Меттерних?

– Да.

– Вот тебе на. А это говорит кухарка. Ганни.

– Скажите, госпожа Ганни, господина Лаймгрубера нет дома?

– Господин подполковник отбыл четверть часика назад в своем «мерседесе» ужинать.

(«Мерседес», подполковник, какое быстрое продвижение!)

– Ужинать? Так рано?

– У него важная встреча в «Греческом кабачке».

– Ах так… Я хороший знакомый господина подполковника, долго дозванивался к нему, все время было занято. Видимо, то был звонок из Швейцарии, которого мы ждали оба.

– Ничего не знаю. Пришла домой аккурат в ту минуту, когда господин подполковник садился в свою машину.

– Спасибо, госпожа Ганни. До свидания.

– Хайль Гитлер, сударь.

Я опять попросил телефонную книгу Вены, нашел номер телефона ресторана «Греческий кабачок» на Фляйшмаркте, заказал второй разговор с Веной.

– Ваш венский номер занят. Будете ждать?

– Да, буду.

Перебираю в памяти историю с похищением Якоба. Бертольд Якоб (фамилию Заломон он опускал) был социал-демократом, пацифистом, издавал в изгнании в Страсбурге бюллетень, специализировавшийся на публикациях о перевооружении нацистской Германии. Похитить его поручили предателю Гансу Губитману, который до 1933 года числился женевским корреспондентом центрального органа социал-демократической партии, берлинской «Форвертс». Губитман пригласил своего бывшего коллегу по редакции Якоба (лишенного гражданства в третьем рейхе) в Базель, наврав ему, что он, Губитман, будто бы может достать заграничный паспорт. Одиннадцатого марта поздно вечером они встретились в базельском кафе «Косой угол». Губитман заказал на двадцать четыре часа такси в Цюрихе и посадил за руль немца из Jlëppaxa. Такси с Губитманом и Якобом, промчавшись у Кляйнхюнинга мимо швейцарской таможни, влетело на территорию Германии. (Немецкий пограничный шлагбаум, который каждую ночь опускали, «случайно» оказался поднятым.) По этому поводу Требла сочинил балладу, тайком вывезенную из пересыльного лагеря Вальтендорф и опубликованную в Брюнне и в Санкт-Галлене. Баллада называлась «Печальная песенка о бедном Якобе и его Погубитмане».

– Вена! Восьмая кабина!

– «Греческий кабачок» у телефона, Хайль-Гитлер-добрый-вечер. – Я услышал приятно-услужливый голос венского официанта.

– Позовите, пожалуйста, к телефону господина подполковника Лаймгрубера.

– У господина подполковника заседание в отдельном кабинете.

– Извлеките его оттуда.

– Кто просит? Как передать?

– Князь Меттерних.

– Меттерних? Мое нижайшее почтение. Секундочку, прошу вас. Сейчас, прошу вас.

Я вспомнил вестибюль «Греческого кабачка», рельеф времен эпидемии чумы: юноша играет на волынке, его зовут «Милый Августин».

– У телефона оберштурмбанфюрер Лаймгрубер. С кем я говорю?

На месте старой раны во лбу у меня начала сильно пульсировать кровь.

– Красношелковый.

– Кто-о? Мне доложили, что звонит князь…

– Всего лишь маркиз. Быть может, из оперетты «Летучая мышь». Маркиз Летучая мышь.

– По-моему, вы перепутали номер. Черт возьми, так вас…

– Черт возьми, так вас…

Голос его внезапно стал угрожающим, приблизился, теперь я ясно слышал каждый звук, дважды он срывался и переходил на дискант.

– И у вас хватает нахальства так разговаривать со мной? Смотри, не расшиби себе ло-о-об! Я велю немедленно узнать какой но-ме-р соединился со мной…

– Соединился-присоединился. Тем временем вы с блеском провернули присоединение Австрии, пресловутый аншлюс, что касается расшибленного лба, расшибленного особым образом, то это у меня уже есть. Дырка, прелестно украшенная рубцами. Не будете ли вы так любезны вспомнить?

По тысячекилометровому проводу до меня донеслось осторожное пыхтение. После этого тон Лаймгрубера снова резко изменился, голос у него даже дрогнул, словно частный детектив ощутил радость и удивление.

– Тре-е-бла?

Я держал себя в руках с огромным трудом.

– Будьте добры, выслушайте меня, господин подполковник, соответственно оберштурмбанфюрер, не знаю уж, какое из своих званий вы предпочитаете?

Он опять заговорил с усталой любезностью, словно «человек усталой крови» Гофмансталя (вариант для радио), после чего у меня буквально забегали мурашки по коже.

– Оставь, брось это, дорогой мой. Оберштурмбанфюрер как раз соответствует подполковнику полиции. Спокойно, спокойно, можешь не звать меня на «вы». Несмотря на то что нас многое разделяет, мы остались старыми товарищами. Ведь правда? Правда? Где ты в данный момент обретаешься?

– Это ты наверняка знаешь лучше, чем я, старый товарищ.

– Позволь. Откуда я могу знать? Вот уж… подожди-ка… вот уж полтора года, как о тебе ни слуху ни духу.

– Ни слуху ни духу. Стало быть, реплика из эпохи Крестьянской войны… мм, обработанная молодым Гёте, которую я направил к тебе через Адельхарта Штепаншица, так и не достигла твоих ушей?

– Реплика-Гёте-Крестьянская война? Не имею ни малейшего понятия, на что ты намекаешь. Не видел Штепаншица уже очень давно. Понимаешь, в данный момент у меня дел по горло.

– Понимаю.

– Ходят слухи, что ты обретаешься в Швейцарии.

– О чем ещеходят слухи, старый товарищ? О том, что красношелковый Требла проходит курс лечения от сенной лихорадки в Энгадине? Между прочим, это навряд ли первый телефонный разговор, который ты сегодня ведешь с Энгадином.

– На что ты опятьнамекаешь? Не пойму.

– А вот на что, незадолго до того, как ты отбыл на своем «мерседесе» с Порцелангассе, ты выслушал донесение по телефону из Санкт-Морица? Я не ошибся?

На несколько секунд воцарилось молчание, потом что-то щелкнуло и в миллионнометровый телефонный кабель включился безличный женский голос, говоривший по-немецки без малейшего акцента.

– Вы еще разговариваете с Веной?

– Да, – ответил я; в трубке что-то снова щелкнуло, и я услышал громкое сопение и смех Лаймгрубера.

– Ххо-ххо-ххо, как ты узнал, что я сижу в «Греческом кабачке» и езжу на «мерседесе»?

– Взял в свое время несколько частных уроков в специальном агентстве «Виндобона». Ты не считаешь это возможным?

Через миллионнометровый кабель я почувствовал, да почувствовал, что мое замечание укололо его. Что мешало ему повесить трубку? Вместо этого Лаймгрубер снова заговорил притворно-приветливым тоном.

– Ты ничуть не изменился, Требла. Такой же шутник.

– Ничуть-не-изменился-Требла-такой-же-шутник. Предположим, что Штепаншиц все-такипередал тебе мой ответ на ваше приглашение вернуться в рейх. Передал в том кратком виде, в каком я изложил его в конце мая. Изложил в письме, навеянном чтением молодого Гёте. После этого ты немедленно откомандировал в Энгадин двух своих палачей,направил их по моему следу. Двух молодчиков: Крайнера и Мостни.

– Никогда в жизни не слышал этих имен.

– Речь идет только об их… ммм… артистических псевдонимах.

– Они артисты?

– Ну скажем, артисты по части ликвидации.

– Ликвидации… что должно быть, согласно твоей теории, ликвидировано? Банковский счет?

– Нет. Я.

– Ты-ы-ы-ы? Требла-хха-хха. Ты и впрямь неподражаем.

– Я-и-впрямь-неподражаем. Эти двое хотели выполнить твое задание второго июня. Но им помешало нечто непредвиденное. Очевидно, то, что я был настороже. И это они тебе передали. Тогда ты приказал им отступить для виду в соседний городок, на известный курорт.

– Из твоих рассказов можно заключить, что между курортниками идет нечто вроде малой войны. Ххо-ххо. Не кажется ли тебе, что знаменитый энгадинский воздух излишне пришпорил Пегаса твоей фантазии и что конягу несколько занесло. Кстати, боюсь, этот телефонный разговор обойдется тебе слишком дорого.

– А я боюсь, мне обойдется еще дороже, если я не доведу егодо конца.

«…Во поле цветут цвето-о-о-о-чки, раз, два, /и зовут их три, четыре,/ ве-ереском, раз, два. /Вьются, вьются пчелки, три, четыре,/ и зовут их…»

Кабель длиною в миллионы метров как бы подчеркивал контраст между детски-сюсюкающим текстом песенки и суровыми молодцеватыми мужскими голосами, исполнявшими ее. Вдруг песня оборвалась, наступила тишина, и я опять услышал голос Лаймгрубера.

– Извини, дверь случайно открыли. Ты еще здесь?

– Да, я еще здесь, старый товарищ, еще здесь…

Он кашлянул несколько раз.

– По-моему, вы теперь поете в «Греческом кабачке» совсем другие песни, не такие, какие дудел в годы чумы Маркс Августин.

– Чума? Ма-а-аркс?

У меня запершило в горле, я чуть было не расхохотался.

– Маркс Августин, которого называли «Милый Августин».

– Ах-так-ах-так.

– Для того чтобы притупить мою бдительность, ты переправил лиц, известных под именами Крайнер и Мостни, из Понтрезины в Санкт-Мориц. Но курс лечения аллергии продолжается целый месяц. И двое артистов прикинули: конечно, «наша честь в верности» [370]370
  Эсэсовский девиз.


[Закрыть], прекрасно, но зачем, собственно, то-ро-пить-ся? Разве плохо бесплатно пожить недельки три на курорте в Санкт-Морице-рице-рице? Такая возможность больше уже не представится.

Его осторожное посапывание продолжалось на сей раз дольше, и казалось, по кабелю длиною в миллионы метров поползло что-то похожее на ядовитые испарения, через мембрану телефонной трубки эти испарения ударили мне в нос.

Неужели тошнотворный запах, исходивший от его дурно пахнущего гнева, превратился в легчайшие фономы, в кванты звука? Кажется, я наконец-то добился прямого попадания, нанес удар этому типу, этому эсэсовцу, которого в мгновение ока вознесли так высоко, сделали подполковником полиции. (Скорей всего, вечером за бокалом вина он носит штатское.)

Я громко сказал «алло», «алло», он как эхо откликнулся «алло».

Почему он просто-напросто не положит трубку?

– Этому субъекту, как бишь его, словом, так называемому Мостни, ты, видимо, внушил, что он должен изображать из себя немого полуидиота. Вчера вечером я в последний раз попался к тебе на удочку. Иначе егоуже не было бы в живых.

– Не имею представления, о ком ты говоришь, Требла. Кого не было бы, кого не былобы в живых?

В трубке тихо-тихо потрескивало, и тут вдруг что-то сместилось – перебой, словно кто-то на секунду прервал гудение. (Наверно, «барышня с телефонной станции» – безличный женский голос – захотела удостовериться, продолжаю ли я разговаривать с Веной.)

– Скажи, ты помнишь Бертольда Якоба?

– Мне его никто не потрудился представить. – Голос Лаймгрубера опять зазвучал резко, почти визгливо (наконец-то), даже с некоторым налетом истерии, напоминавшей истерию Шикльгрубера.

– Я тебе его представлю. Выражаясь твоим языком, он – халдей. Пацифист-халдей. Месяцев девять назад небезызвестный Губитман утащил его из Базеля в ваш рейх… извиняюсь, в исконный рейх. К сожалению – к сожалению, для немцев, – из этого получился политический скандал. И им пришлось опять переправить халдея в Швейцарию. Таким образом, человек, которого никто из вас не хотел держать, но зато все очень хотели… умыкнуть из швейцарского пограничного города, города,оказался вам не по зубам. Был слишком на виду. Зато на равнинной или соответственно в гористой местности kidnapping [371]371
  Здесь: Похищение людей (англ.).


[Закрыть]куда более эффективно. Надо думать, у тебя лопнуло терпение из-за того, что твои наемные убийцы так долго прохлаждались.

– Честно, – это и впрямь прозвучалочестно, – я люблю пошутить, особенно с фронтовыми товарищами. Но твой тон, твой тон мне что-то не нравится.

У меня до ужаса запершило в горле, я с трудом удерживался от смеха.

– Ну, если ты такой деликатный, тогда назовем твоих молодчиков воинами небесной рати в загранкомандировке. Или проще – погубитманами у тебя на службе.

Лаймгрубер уже опять перестроился, засопел, захихикал.

– Не могу-гу-гу сердиться на тебя, Требла. Обхохочешься, того и гляди, отправишься на тот свет. Ты – второй баро-о-о-он Мюнхаузен. Отправи…

– Отправление-на-тот-свет, таков порядок! Но оказалось, что меня не так-то легко отправитьна тот свет, что я вроде сурка, который не даетсебя отправить на тот свет, не правда ли?

– Из Мюнхаузена ты уже успел превратиться в сурка. Ловко.

– Помнишь, как мы с тобой в последний раз болтали у камина, вернее, у железной печурки, старый товарищ… «От меня не убежишь. Ты еще вернешься ко мне – живым или мертвым».

– Разреши сказать тебе, Требла, вот что: существуют отбившиеся овцы, на которых пастух рукой махнул. Черные овцы или соответственно красные.

– Красношелковые.

– Мне не ясно, что ты имеешь в виду, без конца повторяя это бессмысленное слово: красношелковый.

– Давай представим себе шифровку, которую ты пошлешь молодчикам-погубитманам: выполняйте же, черт вас подери, так-вас-растак, то, что вы не удосужились сделать за весьма долгий срок – от вас одни убытки в валюте. Доставьте мне его живьем, живым в рейх. Якоба похитили из базельского «Косого угла». Не подойдет ли в данном случае для места встречи Косая башня в курортном городке Санкт-Мориц? Около двенадцати ночи… коло двана… На этот раз ему будет крышка, этому красноше… пропану… ко., про… дванаа… В тяжелом мотоцикле с прицепом хватит места для троих, – я начал хрипнуть, внутри у меня все клокотало, – ему, как барину, подавай специально, это бы его уст-ро-ило, но так не пойдет, нет, мы больше не стру-сим. Эта операция нам нипочем, схватим его… вместях… вместях… седни но… сегодня ночью, точно-точно, его можно захлороформировать, затолкать в коляску мотоцикла и умчаться в Мартинсбрук, а если он только шевельнется, мы хватим его по изуродованной башке, и у него «юююшка» брызнет, кровь, посередь ле… среди леса. А потом пое… через мо… поедем через мост, где у немецких пограничников случайно окажется поднятый шлагбаум, как при операции с Якобом, въе… и мы въедем с красношелковым в Великогерманский рейх, зиг хайль! А на следующее утро перед нижнеэнгадинским гаражом будет стоять порожний мотоцикл с коляской, и номер у него будет граубюнденский…

На сей раз его молчание обошлось мне по крайней мере в один франк. И я не воспринял это молчание как свой триумф. Внезапно меня обуяли сомнения: не слишком ли легковесна только что созданная мною схема, сумею ли я разоблачить таким путем его действительные – или пусть даже предполагаемые – планы и намерения, его козни?

Щелчок, и в трубке опять раздался безличный женский голос:

– Вы еще разговариваете с Веной?

– Да, – ответил я.

Новый щелчок, и вслед за ним я снова услышал голос Лаймгрубера, сперва он замирал, возможно – фединг – потом зазвучал отчетливей:

– Обожди минутку, обожди минутку, сдается мне, что всего несколько дней назад я видел твою фамилию в «Имперском вестнике закона», не так ли?.. Да, если не ошибаюсь…

Неужели оберштурмбанфюрер опять пытался разыграть «человека усталой крови» из драмы неарийца фон Гофмансталя в радиоварианте.

– На полосе, как бишь ее, на полосе, где были опубликованы фамилии лиц, лишавшихся гражданства, ты не значился, нет… Ну вот, вспомнил!.. Ты значился в списке лиц, подлежащих призыву. В приказе о призыве в армию. – Голос его прозвучал торжественно, но без особого нажима. – Тебя призывают в наш великогерманский вермахт. В конце концов… однажды я это уже отмечал… в конце концов, это соответствует твоим семейным традициям. Ведь правда? Разве этоне доказывает, что в отношении тебя мы готовы забыть прошлое, не хотим быть злопамятными. – Он продолжал с легким упреком: – И тут ты звонишь и рассказываешь сочиненные тобой страшные сказки.

С каждой секундой дыхание мое учащалось, глаза жгло все сильней! Джа-кса?!

– А смерть… Джаксы… в… Дахау? Это, по-твоему, тоже страшная сказка?!

Наконец-то он перестанет притворяться, заговорит своим нормальным языком, протявкает: «Это был давний враг нации, заслужил свою участь» – и швырнет трубку.

ПОЧЕМУ ОН НЕ ШВЫРЯЕТ ТРУБКУ?

Вместо этого Лаймгрубер сказал:

– Ты прав, да, да, такая история… Я совершенно забыл… Забыл, что ты находился с ним в родстве… Вот незадача, просто ужас… Могу признаться, я сам был огорошен, когда это услышал. Да, тут уж, право, ничего не скажешь, кроме как: артисты – народ невезучий…

Я почувствовал, что мои бронхи резко сузились, во лбу запульсировала кровь, все тело покрылось холодным потом, бакелит телефонной трубки стал скользким.

– Ты-ы-ы-ы был огорошен?! Артисты – народ невезучий?!

Теперь он буквально перевоплотился в Густава Вальдау в роли «человека усталой крови» (радиовариант).

– Послушай… послушай… мои… послушай, я могу с чистой совестью утверждать, что понятия не имел об этом прискорбном случае…

– С чистой совестью.

– Вот именно, с чистой совестью. Этот случай проходил не по моему ведомству…

– С чистой совестью.

– Если бы я узнал, что его арестовали… если бы ко мне вовремя обратились, я бы, не медля ни секунды, начал хлопотать об его освобождении…

– С чистой совестью.

– Да, конечно… разумеется, видишь ли, я сам… я сам, когда-то, когда он выступал еще у Ренца… давненько это было, хохотал до слез.

– Слезы.

– Я бы сразу связался с политическим отделом, как его…

– Слезы…

– Я хочу сказать, сразу связался бы с Мюнхеном…

– С цветочками. Пчелками. Хохотал до слезочек.