Текст книги "Охота на сурков"

Автор книги: Ульрих Бехер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 48 страниц)

Он перестал гримасничать и крутиться на своем вертящемся кресле, снова вставил в глаз монокль. Разглагольствовал спокойнее, постепенно снижая топ. Свое намерение сварить кофе по-турецки он забыл и, чтобы заглушить жидкий, но непрерывный фальцет кипящего кофейника, старался говорить зычным голосом, словно командир на плацу; голос его рождал гулкое эхо, казалось, он звучит не только здесь, в его конторе, но и во всем доме, во всех опустевших в этот зимний вечер канцеляриях и бюро.

– Да, да, в роковом тридцать четвертом выпотерпели поражение в феврале, а мы своев июле… э-э, впрочем, с одной существенной разницей: ваше фиаско было окончательным, в то время как из нашего вылупится воистину феерическая победа. Вот увидишь. А все почему? Не в последнюю очередь потому, что в нашу партию не смогли пробраться халдеи. Не могут пробраться. Если бы мы открыли ворота, они повалили бы к нам толпами. Не согласен?.. Вижу по кончику твоего носа, что, в сущности, ты считаешь меня правым. По крайней мере в этом вопросе. Уже прогресс в моем деле, в деле обращения, ого-го! – Фомы неверного Треблы… Когда вы начинали свой февральский путч…

– Это не был путч, – замечание, которое я обронил, оказалось моим предпоследним замечанием в специальном справочном агентстве «Випдобона».

– Пусть так! Когда вы, республиканцы-шуцбундовцы, пошли на баррикады – заметь, я придерживаюсь вашей манеры выражаться, – то ваш начальник штаба майор Эйфлер – отмечаю с одобрением, что он ариец,– сидел уже за решеткой. Если бы он был на свободе, кто знает, может быть, тогда в феврале вы бы победили дольфусовцев. Видишь ли, времена великого полководца Иошуа и труб иерихонских давно прошли, а также времена халдея Навуходоносора, который завоевал Иерусалим, чтобы повести своих кровных родичей в так называемое вавилонское пленение, где они чувствовали себя как рыба в воде и вовсе не желали возвращаться домой. Но как бы то ни было, ваш майор Эйфлер, начальник штаба шуцбунда и притом ариец, как я уже с удовлетворением отметил, сидел в тюряге, и посему ваше верховное командование состояло из доктора Отто Бауэра и доктора Юлиуса Дейча. Из двух халдеев. Тем самым ваше поражение было предрешено. À propos, у них, видимо, была отличная командная землянка: вилла около часовни «Пряха у Креста» – они отсиживались там, пока вы, шуц-бундовцы, проливали свою кровь в городах и весях. Как видишь, я неплохо информирован по всем линиям. Ваше поражение было предрешено, ибо халдейские стратеги не могут наладить настоящий контакт с, э-э-э-э, нехалдейской массой, которую они имеют наглость вести за собой. Вот почему халдеи проиграют и заключительную битву в этой, длящейся уже четыре тысячелетия войне. Не криви душой, старый товарищ, признайся, что благодаря моим доводам все твое мировоззрение рухнуло. Не правда ли?

Алюминиевый кофейник продолжал петь фальцетом, я в последний раз бросил взгляд на своего хозяина – он стоял вытянувшись во фрунт позади письменного стола-монстра перед плакатом Отечественного фронта (ДРУГ, ГЛЯДИ В ОБА! КРАСНО-БЕЛО-КРАСНОЕ – НАШ ДЕВИЗ ДО ГРОБА!); плакат этот был ложью во спасение, рядом с ним красовался портрет старого монарха – еще одна ложь во спасение, – а по бокам тянулись полки, забитые черными картотечными ящиками, и во всех без исключения ящиках были потенциальные смертные приговоры; кофейник свистел, Лаймгрубер наклонился вперед, сильно наклонился; его сверкающий под стеклом монокля глаз, казалось, безжизненно застыл, зато другой глаз смотрел на меня завораживающе и вместе с тем страстно выжидающе. Да, он опять претерпел метаморфозу, снова превратился в гипнотизера, на сей раз в одноглазого, а кофейник по-прежнему свистел, и его свист заглушал потрескивание железной печурки, жар и чад которой я почувствовал, не спеша проходя мимо нее к двери и громко декламируя через плечо:

– Ты, Генрих, страх внушаешь мне…

– Стой! – Голос Лаймгрубера, привыкшего отдавать команды на плацу, загремел еще громче. – Ты не уйдешь! Без моего разрешения еще никто не покидал эту комнату. Слышишь! Ни с места! Я уже сказал тебе, что ты в моей власти, ты и впрямь в моей власти!! – Его рев заглушил изматывающий нервы, непрерывный астматический свисток кофейника; потом за моей спиной раздался стук, как будто кто-то рывком открыл ящик, но я не оглянулся.

– А ну посмотри! Думаешь, у частного детектива, работающего по лицензии, нет оружия? Думаешь, если я пристрелю тебя как бешеную собаку из своего «штейра», кто-нибудь услышит в доме, где одни только конторы, да еще после окончания рабочего дня? Могу ручаться – привратник, который сидит в своей каморке до десяти из-за жильцов пансиона на четвертом этаже, в стельку пьян!! А после я позвоню в полицейский участок на Бройнерштрассе и сообщу районному инспектору, что на меня, видного члена Отечественного фронта, напала банда красных подпольщиков, э-э-э… Совершила ночной налет на мою контору и что, застигнув красных на месте преступления, я уложил одного из них в порядке самообороны и только потом, к своему ужасу, обнаружил: убитый мой старый фронтовой товарищ… Не веришь, что они мне поверят?! Говорю в последний раз! Ни с места!!

Пока звучала эта словесная канонада, я шагал по линолеуму – дорога оказалась длиннее, чем я рассчитывал; наконец я дошел до двери с матовыми стеклами; у меня было неприятное и в то же время довольно странное чувство, будто спина моя отличная мишень для пуль, в голове знакомо стучало, но не очень сильно. Я нажал ручку и вышел в полутемный коридор, куда свет падал из комнаты; коридор обдал меня холодом и затхлостью; теперь я был в укрытии, хотя, конечно, Лаймгрубер мог ринуться за мной. Но он ничего не предпринял и, прислушавшись к его последнему мелодраматическому залпу, я понял, что этот иллюзионист, фокусник, маг и манипулятор в результате, так сказать, несчастного случая на производстве заколдовал самого себя и пригвоздил к письменному столу.

– Тррребла, от меня не убежишь! Я тебя все равно настигну!! Ты еще вернешься ко мне, старый фронтовой товарищ, вернешься живым или мертвым!!

Я не стал закрывать за собой парадную дверь агентства «Виндобона», спустился по тускло освещенной ледяной лестнице на первый этаж. За дверью швейцарской в кресле был виден бесформенный куль, это спал пьяный привратник. Парадное оказалось незапертым. Я вышел на Йордангассе навстречу редкой метели; за моей спиной и надо мной, где-то в призрачной дали, еле уловимо, тонко, по неотвязно свистел свисток.

7

Понедельник. День аттракциона ужасов. 16 ч. 05 м.

Перекинув вельветовую куртку через правое плечо, я шел туда, куда меня вело обоняние, словно охотничья собака, которая целиком полагается на свое чутье. В этот час я возлагал необычайно большие надежды на свое чутье. Я был охотничьей собакой, отбившейся от своры, перешедшей на сторону дичи. Поэтому я возлагал также необычайно большие надежды и на «вальтер». Подразделение Требла в составе одного человека отправилось в разведку на ничейную землю.

Вот оно свернуло с проселочной дороги на тропинку, устланную опавшими кедровыми иголками (здесь уже не было скамеек), и зашагало по направлению к округлой вершине ближнего холма. Прежде чем оно достигло лощины, также поросшей лесом, то есть центра Менчас-тридас, я бросил взгляд назад и сквозь просеку зафиксировал озеро Санкт-Морица; на просеке (берег озера был скрыт) никого и ничего не было видно: ни человека, ни зверя, ни дома, а на просматриваемой части озера я не обнаружил ни единой лодки; озеро казалось тихим по поговорке «в тихом омуте черти водятся», только время от времени водная гладь подергивалась бутылочного цвета рябью, как бы покрывалась мурашками, озеро знобило. Этот уголок природы напоминал Север – пейзаж с фиордами. Наверху, в узком просвете, виднелся кусок голого хребта, который венчал раздражающе чистый, безоблачный, неестественно синий, васильковый небосвод. Южный небосвод. Норвегия в Италии. Впрочем, итальянское небо так и не сумело вызвать улыбку у сурового фиорда.

Три огромные вороны плавно летели к просеке; они приближались очень медленно и безмолвно, еле-еле шевеля своими черными как смоль крыльями. Три Норны [269]269
  В германской мифологии богини судьбы.


[Закрыть]. Впрочем, мифологические ассоциации были не к лицу разведгруппе.

Подразделение Требла, состоящее из одного бойца, осторожно зашагало по лощине, удаляясь от озера, а потом сошло с заброшенной тропы и, тяжело ступая, наудачу двинулось в глубь защищенной от ветра низины, оно шло почти беззвучно по мшистой почве; редко-редко когда под ногами хрустнет ветка. Идти без дороги оказалось совсем не трудно. Кедры росли не очень близко друг от друга; единственным препятствием служили более или менее крупные каменные глыбы, которые надо было огибать. Эти валуны, наверно, давным-давно откололись от горного массива Розач или же скатились с нависших горных круч, повалив при своем падении немало деревьев. Но раны уже давно затянулись, а бури нанесли на валуны перегной, на котором росли теперь кривоствольные деревца: стелющиеся сосны и ольхи, а также карликовые кедры. Дальше всех продвинулась глыба, на которой притулилась заблудив-шаяся Ксана; это было в ту холодную майскую ночь, когда мы получили известие о скоропостижной «кончине» Гропшейда в Дахау… Запрещенная тема для разведподразделения. А может, не запрещенная? Ведь то, что произошло с Гропшейдом, не в последнюю очередь побудило его двинуться в поход.

Лиственниц, которые были намного выше кедров, становилось все больше, их похожие на паутину, призрачные игольчатые, зелено-золотистые кроны напоминали об осени. Издали доносился монотонный шум; но ветра не было, и, значит, это не мог быть шум деревьев, вероятно, возле Квелленберга шумел водопад. Подразделение Требла в составе одного бойца крадучись обошло длинный, поросший зеленью обломок скалы и очутилось на маленькой полянке, на которой кое-где росли ольхи с морщинистыми стволами, и тут ему неожиданно открылась… одинокая могила.

ЖАН

1895 (Амстердам) – 1907

Квадратная плита слегка осела на лесном мху, вокруг нее стояла низкая, изъеденная ржавчиной кованая ограда. Черный мрамор был настолько гладкий, что за него не сумели уцепиться ни мхи, hi; лишайники. На могиле не было цветов, даже давно увядших, да, цветов не было и в помине. Надпись, сделанная готическим шрифтом, от времени стерлась; правда, на выгравированных буквах еще сохранилась позолота, но блеск с нее полностью сошел. Зато черный мрамор будет блестеть вечно.

ЖАН

1895 (Амстердам) – 1907

Чьи останки могли покоиться в этой глуши? Двенадцатилетнего мальчика из Голландии, который погиб здесь тридцать один год назад? Быть может, беднягу убил камень, сорвавшийся с Розача? Но обломки скал лежали в этом высокоствольном лесу уже лет сто, если не больше. А может, его убила молния? Это было уже вероятней. А может, этот Жан погиб зимой, катаясь на санках? Нет, спуска для санок здесь не было. И почему лапидарную надпись не украсил хоть какой-нибудь орнамент? Почему на камне не было даже креста? Неужели убитые горем родители Жана были вольнодумцами? И еще: разве разрешалось хоронить человека, погибшего от несчастного случая, на том самом месте, где это произошло, на месте происшествия (особенно в этой стране, где не скупились на запреты)? Или может, под могильной плитой лежала собака? Это было более вероятным. Собака, которая браконьерствовала и которую хозяин, приезжий из Амстердама, не смог спасти от выстрела лесничего… Достаточно вспомнить последнюю волю де Коланы, выраженную в его завещании.

ЖАН

1895 (Амстердам) – 1907

Если бы не ссора с тен Бройкой, я спросил бы у него. И если бы я сейчас не вел войну… Йооп, который жил постоянно недалеко отсюда, наверно, знал, что за Жан покоится под надгробьем: ребенок или пес… И тут внезапно подразделение Требла охватило сострадание к незнакомому существу, сострадание, не приличествовавшее боевой единице.

В мирные времена в самый раз было бы вознести на этом месте панпсихизмическую молитву.

Но тут вдруг с Квелленберга донесся крик.

Кто-то кричал примерно в полутора километрах отсюда. И хотя слов я не расслышал, ясно было, что это не тирольская песня с переливами. Вначале раздалось протяжное! «Ооо-ооо!» Потом все смолкло. И снова: «Оооо-ооо!» Заключительное «о» каждый раз было на терцию ниже. А после этого прозвучал гораздо более короткий крик; несмотря на то что он доносился издалека, в голосе кричавшего можно было различить требовательность и даже нетерпение: «…о!»

Не исключено, что это был враг – Крайнер, который искал Мостни. Подразделение Требла в составе одного бойца пришло в движение. Скатанная вельветовая куртка была быстро спрятана под ольхой, «вальтер» в мгновение ока появился из кобуры, магазин был открыт, и Требла констатировал, что в нем шесть патронов и один сидит в стволе… Крики, доносившиеся откуда-то с Квелленберга, повторились; казалось даже, что они несколько приблизились; я подумал, не было ли это «о-о-о» из слова Шо-орш, но сказать ничего определенного пока не мог. Надо немедленно уходить в укрытие.

Возле могилы Жана громоздился длинный валун, когда-то он откололся от нависшего склона горы, валун метров пять высотой посреди лиственничного леса – он как бы делил пополам маленькую полянку, – плоский наверху, он порос стелющимися соснами, их стволы свисали вниз, а по бокам тянулись скамьи из дерна, по которым можно было легко взобраться на эту как бы созданную по наитию самой природой охотничью вышку. Оказавшись наверху, боевая единица поползла на четвереньках, пробираясь между искривленными стволами, потом легла на живот и приготовилась ждать, чувствуя себя в надежном укрытии. Если враг пройдет мимо могилы Жана в поисках своей отколовшейся половины, он… он меня все равно не обнаружит, хотя мои пикейные панталоны и не были защитного серого цвета. Проползая вперед, к краю каменной плиты, с тем чтобы получить более широкий обзор, я, безусловно, подвергал их известной опасности. (О, если бы это было единственное, что подвергалось опасности! Не говоря уже о том, что на Шёнлатернгассе, Вена I, хранилась целая партия товара – восемь пар точно таких же немодных штанов, – разумеется, в надлежащее время они будут конфискованы Лаймгрубером в качестве вещественного доказательства государственной измены.) Длина валуна была приблизительно двадцать пять метров. Подразделение в составе одного бойца доползло почти до самого его края…

– Ооо-ооо! О… о!

Человек, который кричал, шел теперь по лесу. Очевидно, он приблизился к могиле Жана на довольно значительное расстояние, и сейчас протяжный зов – мажорный, звучавший терцией ниже, а также короткие нетерпеливые окрики – повторяло приглушенное эхо. И все же неизвестный по-прежнему находился слишком далеко; различить, произносит он имя Шорш или нет, было невозможно. Тем временем подразделение Требла в составе единственного бойца добралось до переднего края валуна; решив применить военную хитрость, оно намеревалось отозваться, крикнуть, например: «Я зде-есь!» – и тем самым заманить неизвестного на ольховую полянку… но тут, глядя вниз с высоты плоского валуна, оно вдруг замерло от неожиданности.

Черт подери! В трех-четырех шагах от основания глыбы расположился враг. Отколовшаяся от врага часть. Там спал Мостни, неразговорчивый Шорш, я увидел неизменный свитер с египетским орнаментом – сейчас свитер был вместо подушки подложен под левую щеку спящего. Шорш был в брюках-гольф, в зальцбургской рубашке в мелкий цветочек, рукава ее были высоко засучены и открывали длинную правую руку (на левой он лежал), красную руку со светлыми волосками, на которой был виден свежий солнечный ожог. Да, белесый, почти белый волосяной покров руки резко контрастировал с ярко-красной, слегка шелушившейся кожей. Мое лицо оказалось совсем близко от спящего. Так близко, что я мог разглядеть мух, которые разгуливали в чащобе – в белесых волосах, покрывавших руки Мостни. Вот сейчас рука еле заметно шевельнулась – очевидно, спящий хотел согнать мух, – потом снова замерла, вытянувшись на мху. Длинная сильная рука, ярко-красная с белесыми волосками и с раскрытой ладонью, словно и во сне Мостни в любую минуту готов был что-то заграбастать.

На небольшом расстоянии от растопыренных пальцев правой руки лежало оружие. Сравнительно миниатюрное. Наверно, мелкокалиберная винтовка.

Парень снял свои грубые полуботинки, так называемые горные башмаки, и аккуратно поставил их – каблук к каблуку – на мох. Какой высокий балбес! В нем было не меньше 1 м 88 см. Его голени, обтянутые белыми шерстяными узорчатыми носками (на сей раз это не был египетский узор), производили впечатление непомерно длинных. А какие у него были огромные ступни… дегенеративные ступни. Спящий лежал, слегка отвернувшись, но недостаточно, чтобы скрыть выражение лица, выражение расслабленности, граничащей с идиотизмом. Из-за солнечного ожога прыщи на его лице меньше бросались в глаза. Соломенный вихор, который он зачесывал назад, во сне растрепался и свисал почти до самого ярко-красного носа. От глубокого ровного дыхапия спящего врага длинная прядь равномерно вздувалась…

…Генрик Куят до тех пор рыскал по зарослям, пока не обнаружил врага – белесую змею. Свернувшись на болотистом берегу, она задремала…

Он убил ее двенадцатью выстрелами.

– Но почему, – спросил я, – ты так поступил?

–  Ведь я же целую вечность из-за этого гигантского гада дохнуть не смел, вот почему. Вот почему ядолжен был его прикончить.

–  Позволю себе заметить, что, на мой взгляд, это не совсем корректно.

–  Что именно?

–  Что ты убил змею во время сна.

–  Вот как? Не корректно. Ох, ох, сын мой, – сказал дед, – как подумаю о твоем будущем в окружающих нас нынче джунглях, поневоле черные мысли одолевают. Черные-пречерные.

Я снял «вальтер» с предохранителя, его выложенная перламутром рукоятка переливалась всеми цветами радуги на моей полуоткрытой ладони в пяти сантиметрах от моих глаз. И невольно прочел вычеканенную под коротким дулом надпись – фирменную марку, – словно видел ее в первый раз:

Карл Вальтер. Оружейный завод Целла-МелисНюр.

Мод. ППК, кал. 7,65 мм

Конечно дед Куят прав! Не корректно. Вот как?! Я застрелю Мостни, выстрелы моментально заставят появиться Крайнера. И тогда я застрелю Крайнера, возможно, перед самой могилой Жана. Это будет заурядная операция. Того же порядка, что онихотели проделать со мной.Подразделение Требла! Положи указательный палец на курок, вспомни о проволоке, на которой повис Клоун, о проволоке под током высокого напряжения в концлагере Дахау. И еще: вспомни о враче, лечившем бедняков в Граце, враче, которому в вагоне для скота вонзили в лоб «кинжал чести». Вспомни об убитом электрическим током Клоуне. Вспомни о старом Клоуне, убитом электрическим током. Вспомни и больше не мешкай.

Самолет прилетел из Италии. Он шел на незначительной высоте по направлению к северу, я заметил невзрачный сизый крест; самолет парил на том клочке воздушного океана, который был виден с полянки, обрамленной неподвижными кронами деревьев, парил в васильковом сегменте неба, не подававшего виду, что вечером в начале лета оно способно и краснеть и бледнеть. Хотя альтиметр самолета при броске через Альпы показывал, наверно, четыре тысячи метров высоты, мне, лежавшему на животе на две тысячи метров ниже его трассы, почудилось, что моторы гудят раздражающе близко и… враждебно, да, это мне тоже почудилось.

Стоило мельком взглянуть на небо, и ты понимал – идет мировая война – первая или уже вторая (в ней мы завязли не только в Испании, но, как выяснилось, даже на Менчасе).

Летчики королевско-румынской бомбардировочной и разведывательной авиации и их партнеры, пилоты королевско-императорского соединения самолетов-разведчиков номер 36, дислоцировавшегося на авиабазе в Брэиле, были ниже всякой критики, зато часть летчиков итальянской истребительной авиации, которые поодиночке летали в долину Бренты и с большой высоты пикировали на Левико (Вторая королевско-императорская армия), показали себя фантастически смелыми и способными воздушными акробатами, не уступавшими английским летчикам-истребителям. Углубившись внезапно в непрошеные воспоминания, я подумал: над горами уже опять качается такой вот итальянский воздушный акробат, того и гляди спикирует вниз… а наши довольно медлительные «бранденбургеры» даже не успеют подняться в воздух (подняться без меня, для полетов я уже не гожусь). Но тут меня вернул к действительности невыносимо резкий гул моторов, особенно поражавший потому, что самолет летел на большой высоте; я подумала а что, если этот гул прервет спокойный сон врага? Нельзя терять ни секунды.

Гудящий маленький крест покинул сегмент неба над поляной. Но гул его моторов стихал медленно. Взгляд мой, опускаясь вниз, скользил по кроваво-красным изящным пятнышкам в острых метелках лиственницы – это были женские соцветия. Рядом с ружьем я заметил четыре-пять таких же красных крапинок. Без сомнения, опавшие цветки лиственницы.

Кроваво-красные цветки, группа крови «Б». В решающую секунду в голове у человека проносится множество мыслей. Внезапно все стало на свое место. То, что промелькнуло у меня в голове, имело огромное значение. У каждого эсэсовца вытатуирован под левой рукой знак – его группа крови. Я видел этот знак в австрийском лагере Вёллерсдорф у посаженных под стражу национал-социалистов; в свое время их направили в Великогерманский рейх в австрийский легион, в Нассау, а потом заслали как «специалистов по саботажу» в Австрию и там арестовали. Во время утреннего туалета у каждого из них под мышкой был отчетливо виден соответствующий знак, вытатуированная буква «А», «Б» или цифра «0». У нас, шуцбундовцев, интернированных в том же лагере, особые насмешки вызывали эсэсовцы, помеченные нулем.

Итак, я дам этому верзиле последний шанс. Хотя такого рода щедрость была связана с определенным риском для подразделения Требла в составе одного бойца; подразделение могли уничтожить. Все равно я его заставлю. Заставлю показать мне подмышки. И если там окажется «А», «Б» или «0», подразделение Требла не замедлит выстрелить. Выстрел лучше всего произвести через карман пикейных панталон, – продолжал я размышлять, отмечая попутно, что лоб мой не отреагировал, – стрелять надо после прыжка и не дальше, чем с четырех метров от объекта, предварительно выбрав несколько веток, по которым можно соскользнуть, как по канату… а главное, нужно держать наготове «вальтер» в правом кармане штанов, иначе при приземлении выронишь его, и тогда «кемарящий сачок» (что на венском солдатском арго означало «дремлющий лодырь») проснется, вскочит, схватит свою «пушку» (ружье) и секунды две – не больше – поудивляется, почему враг, которого так долго выслеживали, предупредительно содействовал собственной казни; словом, героическая эпопея быстро оборвется и никакого подразделения Требла больше не будет; «Жан, 1895.(Амстердам) – 1907; Альберт, 1899 (Оломоуц) – 1938».

Я снова поставил «вальтер» на предохранитель и глубоко засунул вооруженную правую руку в карман штанов, а левой схватился за толстую ветку горной сосны, покачался на свисавшем вниз искривленном стволе, пригнул его и, согнувшись сам, приземлился на мягком лесном мху, устояв на ногах, но упершись левой рукой в землю; я был в трех шагах от Мостни. Бросился вперед, схватил его ружье и какую-то долю секунды подержал на ладони, все время действуя одной левой рукой, правая сжимала в кармане штанов «вальтер»: большой палец застыл на предохранителе, указательный – на спуске, но в ту долю секунды, пока я держал ружье, я осознал его подозрительную невесомость и уже через мгновение понял: это не мелкокалиберная винтовка, как я думал раньше, а духовое ружье – такие ружья покупают десятилетним мальчишкам, чтобы развить в них меткость. И в ту же секунду я обнаружил несколько кроваво-красных пятнышек на мху – как я предполагал, упавшие цветы лиственницы – а на самом деле просто короткие стрелы, украшенные алой шерстяной бахромкой, – боеприпасы для детского ружья. На Менчас-тридас не водилось сурков, которые могли бы одурачить Треблу, и никто – ни сурок, ни белобрысый «сачок» – не сумел бы меня одурачить; я отшвырнул духовое ружье; описав высокую дугу, оно пролетело метров тридцать по полянке, и тут я увидел, что верзила, молчаливый Шорш, медленно поднимается; его вытянутое красное лицо с пятнистой кожей, обрамленное светлыми, почти белесыми космами, спросонья было совершенно дурацким, а потом на нем появилось выражение безграничного удивления; отскочив на два-три шага от него, я громко приказал: «Спять рубаху!! Руки вверх!» И тут же услышал крик, на сей раз не из лиственничного леса, то был крик верзилы, впрочем, его, скорее, следовало назвать неясным визгливо-клокочущим бормотаньем, не очень даже громким, но на мембрану моего шрама во лбу это бормотанье подействовало подобно удару. Ибо я услышал гортанный, совершенно нечленораздельный возглас немого.