Текст книги "Охота на сурков"

Автор книги: Ульрих Бехер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 48 страниц)

Была ли эта ночная история ПОСЛЕДНЕЙ, рассказанной в Луциенбурге?

Не ясно, а потому я заметил:

– Да, в подобной экипировке он ежедневно выезжал верхом из Мураухофа. Его арестовали, видимо, когда он как раз собирался на прогулку.

Голос Куята за моей спиной:

– По сообщениям, полученным мною, его липицанца увели еще накануне. Разве у него были две коняги?

– Нет, но он обычно «тренировал» лошадь Орля Тессегье.

Валентин натер мелом кончик кия…

…Новичку осталось пройти до «Комитета» не более двадцати шагов, но все еще никто из заключенных его не узнавал. Фигура моложавая, лицо изборождено морщинами, да, ему могло быть и пятьдесят пять и шестьдесят пять. Внешне он напоминал Бисмарка – мясистый нос, пронзительный взгляд, кустистые брови, хотя был куда мельче и жилистее. А кожа на лице точно дубленая…

Вместо того чтобы напуститься на Валентина: «Пощади нас, сделай одолжение, не описывай Гюль-Бабу», я сказал:

– От грима за сорок лет работы.

– Да, конечно. Исключительно характерное лицо, я бы сказал, лицо ученого.

– А манеж – это наука, – услышал я голос Куята.

– И что при его славе примечательно, – Валентин прислонился к бильярду, изогнулся и прицелился кием за спиной, – никто из нас ого не узнал.

– Понятно, ведь настоящая публика, – поучающе заговорил я, – сохраняет в памяти образ клоуна в его привычной маске. Да, в его маске. А перенося это положение на Джаксу – в маске Полковода Полковииа.

– Э, проклятье, – чертыхнулся депутат рейхстага в отставке, – Полковод Полковии…

Он точно навис над бортом бильярда и, вывернув шею, прицелился. Но не ударил.

– Без маски, – продолжал я, точно мы болтали о безобидных вещах, – он появлялся всего два-три раза в кино. Последний раз в фильме Вилли Форета, где играл фельдмаршал-лейтенанта.

В эту минуту Валентин сделал удар кием за собственной спиной. Щелк…

– А твой отецразве не был фельдмаршал-лейтенантом?

– Был, – подтвердил я. – В императорско-королевские времена.

– А твой тестьвсе это высмеял. Любопытная семейка.

– Любопытная быласемейка, – поправил я его.

– Угу, – буркнул Валентин, повернулся к доске, что висела рядом, и что-то нацарапал мелом. – Я стоял в первых рядах, хорошо видел лица пакостника на Мьёльнире и всего «Комитета». Удивительно, но даже артисты не узнали с первого взгляда твоего тестя.

Я смирился, понял – темпа его повествования мне ни ускорить, ни изменить, и потому сказал:

– Он довольно редко встречался с артистами театра, исключая нескольких ярких личностей. Но зато очень часто – с артистами цирка. Он ощущал себя истинным артистом цирка. До тридцать третьего был почетным председателем Немецкого союза артистов цирка…

– Так вот почему, дьявол его забери… Вот почему первым, да, первым, узнает его Кейршик, служитель цирка. От удивления он не в силах совладать с собой, и… имя произнесено, но тут же он – рраз! – получает от шарфгорера Мерцхаза такой пинок, что едва не грохается наземь. И тотчас вспышкой пробегает по нашим рядам шепот: Кто это? Не может быть! Исключено! Джакса в Дахау? «Джакса и Джакса»? Джакса без Джаксы?..

Вторично за этот вечер подействовал эфедрин. Мой лоб отметил учащение пульса. Мне стало легче дышать, и я почувствовал, что на меня надвигается «второе оледенение».

 
…День блаженный, день счастливый,
Мы тебя у пас встречаем.
Дидельдум, дидельдум, дидельдум!
Итак, мы представленье начинаем.
 

Члены «Комитета» жиденьким хором поют allegro vivace из комической оперы «Царь и плотник». Вместо дирижерской палочки Леопольд Хабингер – прежде (всего-навсего три месяца назад) помощник режиссера в «Театр ан дер Вин» – взмахивает резиновой дубинкой. И Грюнцвейг поет, загаженный жеребцом, и Нойгрёшль, прежде (всего-навсего три месяца назад) популярный комик Народного театра, Нойгрёшль…

Одним из секретов его успеха у публики была легкость движений при известной тучности; теперь он напоминает полупорожний мешок. Ночь в карцере далась ему тяжело. На обвисшем рыхлом лице кое-где видны кровоподтеки, словно пятна краски. Рот у певца широко открыт, что его не только уродует, но и полностью преображает. Вполне уместно задать вопрос, но ни один человек не задаст вопроса, под угрозой наказания вопросы запрещены): может, он загримировался под клоуна, этот Нойгрёшль?

 
Дидельдум, дидельдум, дидельдум!
Итак, мы представленье начинаем.
 

Горячей струей бьет моча. Пауль Астор стоит под самым брюхом жеребца, Пауль Астор, конферансье, которому некогда бурно аплодировали больше за элегантность, чем за остроумие, до пояса залит конской мочой (но и на шаг не смеет отступить, под угрозой наказания это запрещено).

 
Ах, давно мы не видались,
Не припомним, с каких пор.
Дидельдум, дидельдум, дидельдум!
День блаженный, день счастливый,
Мы тебя у нас встречаем…
 

Вот она, вот она, задуманная штандартенфюрером СС Гизельгером Либхеншлем потеха. Эсэсовцы хихикают; вслед за ними опыта ради хихикнул кое-кто из команды капо, составленной в основном из «зеленых» (профессиональные преступники). Либхеншль, эта конная статуя, впервые оглядывается назад. Шепоток по рядам «…акса…акса…» замирает на губах заключенных. Ни один человек не улыбается, не слышно ни смешка, ни тем более хохота. А ведь капо, эти «подопытные хихикалы», доказали, что в нынешнем особом случае смех разнообразия ради не воспрещен. Не только поощрительная, нет, поощряющая, ободряющая ухмылка штандартенфюрера, казалось, говорит: эй вы, враги нации, грязные свиньи, на сей раз разрешаю, хохочите, хохочите во всю вашу тысячекратную глотку! Но над плацем царит великое молчание, и даже у эсэсовцев смех застревает в глотке. А им бы по долгу службы досыта нахохотаться над задуманной самолично штандартенфюрером потехой, но потеха почему-то не клеится. Всему виной самообладание. Самообладание, которое сохраняет еще не переодетый, не пронумерованный новичок, заключенный номер Икс.

И как нарочно, помер Икс не сводит глаз именно с певца Нойгрёшля, с его разбитой в кровь физиономии, смахивающей на скверную маску клоуна. Номер Икс, которого все знают и которого почти никто не видел без грима. Номер Икс с его характерным, в глубоких морщинах лицом неутомимого ученого и манерами скромного человека, владельца поместья, номер Икс, в котором ничего, ровным счетом ничего, не напоминает клоуна.

10

Короткое гуденье – лифт поднимается, долгое – спускается. Замогильный голос деда:

– Сабо, он кончил работать.

Мелькают шары – щелчок, но второго не последовало. Валентин ушел из яркого света в розоватые сумерки «змеиного» абажура, записал на доске очки; он, кажется, разыграл сам с собой партию до шестидесяти карамболей. Внезапно я вспомнил другую партию, партию, разыгранную двумя молодыми людьми на куда меньшем столе: Двумя Белобрысыми в отеле Пьяцагалли. Но об этом говорилось в предыдущей книге.

– Валентин, скажи… Гюль-Бабе… ах да, моему тестю… – Вот уж непривычное для меня слово, – долго пришлось страдать?

Валентин, продолжая что-то царапать на доске:

– Нн-нет.

Словно заботливый кельнер, предупреждающий желание клиента, я принес из кухни вторую бутылку пива, которую Валентин принял со словами:

– С вашего разрешения!

Вновь усевшись на ручку кресла, я не оглянулся, не посмотрел на Куята.

С высоты своего коня пакостник-штандартенфюрер демонстративно громко осведомляется у номера Икс:

– Ну, господин Джакса и Джакса и Джакса и Джакса, по вкусу ли вам пришлось музыкальное приветствие, подготовленное на нашем курорте вашими менее знаменитыми коллегами? Послушайте, разве это не мило с их стороны?

Помощник коменданта обратился на «вы» к заключенному! (Привилегия, которой пользуются очень немногие – два патера из монастыря Мельк [195]195
  Бенедиктинский монастырь в Австрии на Дунае, основан в 1089 г.


[Закрыть]и протестантский пастор-антифашист [196]196
  В 1933 г. в Германии среди верующих протестантов наметилось антифашистское движение; известен пастор-антифашист Нимёллер, лауреат Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами».


[Закрыть].) Однако номер Икс не смотрит на всадника, пет, он смотрит на лошадь. И отвечает, как тугоухий тугоухому, тем самым хрипло-рыкающим голосом, которым гремел, отдавая команды на манеже:

– Буланый остынет, если его не обтереть!

Шарфюрер Мерцхаз дернулся было, чтобы вмешаться, но Либхеншль взмахом хлыста удержал его; соскочил; широким шагом на негнущихся ногах, подражая тем самым своему фюреру, приблизился к номеру Икс, взвизгнул:

– А что, если бы вы, известный знаток лошадей, проделали это собственноручно!

– Почему нет! – рявкает номер Икс. – Вот господин Кейршик, мой знакомый по цирку Ребернига, мне поможет! Привет, господин Кейршик!

– Привет, г-г-г-господин Дж-дж-акса, – заикается побледневший заключенный номер 4329.

Опять Мерцхаз, долговязый выродок, скорчив злобную гримасу, пытается вмешаться. И опять Либхеншль небрежно отмахивается.

– Прекрасно! Почему бы номеру сорок три двадцать девять не помочь? Скребницу для Мьёльнира!

Князь Фуггер в Аугсбурге держал при своих лошадях конюха – полуеврея, который однажды в ресторанчике закатил пьяному «чистокровному арийцу», обозвавшему его «бастардом», пощечину. Наказание он отбывает в Дахау. «Фуггеров бастард» (так зовут его эсэсовцы) исполняет здесь обязанности конюха Либхеншля; в мгновение ока он подает скребницу.

Восьмилетний жеребец, неоднократно премированный участник скачек, – опасно своенравный конь. Исключая штандартенфюрера, к которому он привык, и «Фуггерова бастарда», он никому не дает сесть в седло. Он не кусает, он взлетает на дыбы и мощно бьет копытами; в полном смысле слова коварный конь, стоит кому-нибудь приблизиться к его крупу, бешено лягает. Уже трижды ничего не подозревающим новичкам отдавался злодейский приказ проверить заднее копыто Мьёльнира. Два новичка, получив сокрушительные удары в живот, скончались, третья жертва была отправлена в лазарет с тяжелым повреждением позвоночника…

Я слышу, как закряхтел дед, до меня доносится его приглушенный бас:

– Извините, Тифенбруккер, что я вас прерываю, но боюсь, я уже понял. Как все случилось. Этот, как его, Мюльнир или как еще…

– Саданул Гюль-Бабу копытом, – слышу я собственный голос. – Прямехенько в тот самый позвонок, его ахиллесов позвонок. Удивительно, но он это предвидел.

Голос Куята за моей спиной:

– Что еще за ахиллесов позвонок?

– В бытность Гюль-Бабы военным, когда он дежурил как-то в императорско-королевской тренерской школе верховой езды и жеребец нанес ему дьявольский удар в позвоночник. Правда, очень скоро Джакса снова сидел в седле, по впоследствии ему все-таки пришлось уйти в резерв. И еще долгие-долгие годы, во время длительных турне, в этом позвонке вспыхивала боль. Порой даже каждый вечер. Часто ему приходилось отказываться от выступлений. А однажды он сказал мне: «Это место еще сведет меня в могилу», – и очень дельно разъяснил: «Из-за постоянного, в течение многих лет раздражения у меня постепенно образуется карцинома. Работая, я всегда начеку, чтобы не упасть на спину. Но стукнуть меня когда-нибудь подковой в это место – все равно что тебе, Требла, в твойлоб всадить вторую пулю».

Валентин с особым усердием натер мелом кий.

– Ошибаетесь, господа, это было вовсе не так.

А вот как:

Номер Икс и номер 4329 снимают с Мьёльнира седло. Заключенному Кейршику известна «скверная привычка» жеребца. По его лицу можно прочесть, что сейчас он попытается предостеречь новичка. Но прежде, чем он успевает открыть рот, шар-фюрер Мерцхаз орет:

– Заткнись!

Кейршик бледнеет еще больше. Однако Джакса уже почувствовал нервное подрагивание жеребца и многозначительно вскинул кустистые брови. Краска возвращается на щеки Кейршика.

«Фуггеров бастард» притащил два ведра воды. Джакса держит жеребца на коротком поводу. Кейршик окатывает водой его спину. Опытный конюх, он надевает скребницу как перчатку, чистит шею, правый бок, холку до крупа, плечо до щетки, и Мьёльнир, которого крепко держит Джакса, стоит, не шелохнувшись, не мешает ему.

И Мерцхаз тоже стоит, не шелохнувшись, не мешает. Не считая его приказание обязательным для себя, Джакса беспрерывно вполголоса увещает Мьёлышра, давая одновременно указания бывшему служителю цирка. Мерцхаз не вмешивается.

Неотесанный грубиян шарфюрер Мерцхаз – вот неожиданное открытие! – в конце концов тоже человек. Его родные или знакомые (а может быть, и сам он ребенком) во все глаза глазели в мюнхенском цирке Кроне на великого эксцентрика, хохотали над его номерами до упаду, бурно аплодировали ему, восхищались им. Память об этом так просто – раз-два! – со счетов не сбросить, и она, видимо, дает себя знать, несмотря на муштру. Вопросительный взгляд, который он бросает штандартенфюреру, остается без ответа. Либхеншль, наблюдая эту сцену с каким-то небрежением, напоминает карикатуру Цезаря Августа, следящего за боем гладиаторов со смертельным, по всей вероятности, исходом.

– А сцену эту надо себе точно представить, – сказал Валентин, виртуозно проведя серию карамболей, – выстроенная в каре серая армия «зрителей из-под палки», в их рядах и «Фуггеров бастард», и члены «Комитета», кроме Яна Кейрхинка; тот – полосатый, обритый наголо – под наблюдением Джаксы чистит скребницей светло-желтого коня, точно безобидный арестант, переданный в распоряжение помещика для работы по хозяйству. А задник к сцене – липовая аллея едва ли, да, едва ли не идиллического поместья.

Две фигуры плохо вписываются в эту жанровую картину: пакостник-штандартенфюрер СС в парадном мундире стоит, зажав под мышкой хлыст и широко раздвинув ноги в лакированных сапогах, над его ничего не выражающим лицом – белесый череп, нашитый на черную фуражку, а рядом – долговязый, в черном мундире Мерцхаз… В отдалении кучка эсэсовцев; бездельники-часовые у пулеметов на деревянных башнях с интересом приглядываются к происходящему, двое даже смотрят в бинокли.

Мьёльнир позволяет номеру 4329 чистить себя вплоть до крупа, но тут вновь начинает вскидывать голову. Номер Икс подзывает коллегу, растолковывает, как держать поводья, и, набросив на коня попону, сам надевает скребницу, затем, тяжело переступая, подходит к лошадиному крупу и начинает (не затаился ли в складках его изборожденного морщинами лица слабый намек на улыбку, или это лишь кажется?) чистить задние ноги жеребца, от хвоста вниз до копыт.

Дважды взбрыкивает Мьёльнир. Но Кейршик железной рукой натягивает поводья, чем, видимо, лишает копыта их силы. А Джакса, стоя вплотную к животному, с поразительной для его возраста ловкостью, точно матадор, уклоняется от ударов.

Тут-то и происходит нечто заранее не предусмотренное. Язвительное хи-хи-хикание эсэсовцев замирает. Зато в рядах затерзанных узников вспыхивает невольный смех, подавить который нет сил, смех, рожденный ужасающе редкостным мгновением счастья.

(Валентин: «Жуть брала от этого смеха».)

– Молчать! – пронзительно вопит Либхеншль, наливаясь от натуги кровью.

Задуманная потеха, видимо, не удалась.

– Молчаать!!! – рычит точно эхо Мерцхаз, и эхо прокатывается над аппельплацем, тысячекратное эхо доносится из барачных проулков: «аа-аа-аа-аа!!!», прорезает глубокую тишину, воцарившуюся вслед за мгновенно оборванным смехом.

– Кто смеялся? – визжит Либхеншль.

Мертвая тишина. Пока наконец Мерцхаз не докладывает:

– Вся команда висельников, мой штандартенфюрер!

– Ах, вот как! Вот как! – взрывается Либхеншль. – Господа, кажется, полагают, что они в цирке?

Мертвая тишина.

Кейршик между тем уже оседлал жеребца.

– В ци-и-ирке… – повторяет Либхеншль внезапно изменившимся голосом. – Ведь вы же… вы же работали в цирке, не правда ли, господин Фрателлини и Фрателлини?

Из группы эсэсовцев доносится жиденькое хи-хи-хиканье, явно по долгу службы. Шарфюрер приказывает номеру 4329 встать в строй. Номер Икс остается рядом с оседланным жеребцом.

– А что, если… если вы покажете нам вашу легендарную высшую школу? Хотя такой заядлый враг нации едва ли достоин сидеть на моем несравненном Мьёльнире, личном подарке рейхешпортфюрера фон Чаммер унд Остена, да, господин дезертир семнадцатого года! Видите, мы хорошо информированы! Может, станете отрицать тот факт, что дезертировали в семнадцатом?

– Означает ли это, – вопрошает Джакса командирским тоном Полковода Полковина, – что я испугался ураганного огня?

У заключенного Тифенбруккера и, недодумать, у многих других засосало под ложечкой. Но помощнику коменданта вопрос, кажется, пришелся по душе, он разражается высокопарной речью:

– Вы уклонились – какой позор для бывшего кадрового офицера! – от защиты с оружием в руках священных интересов рейха и его союзников и хоть были на фронте, но всего лишь военным корреспондентом какой-то еврейской газетенки! Обратив свое перо в кинжал, вы ударами в спину пытались ослабить оборонную мощь кайзеровского рейха, за что вторично подверглись дисциплинарному взысканию и были разжалованы в солдаты. Вот тогда-то вы дезертировали в Швейцарию! Да, мы досконально изучили ваши мемуары! А в Швейцарии присоединились к международной шайке пацифистов, набежавшей туда со всего света! И даже завели в Цюрихе знакомство с заклятым врагом западноевропейской культуры Ле-ни-ным!..

Замогильный голос деда:

– Джакса встречался с Лениным в Цюрихе вовсе не в семнадцатом. А в тысяча девятьсот десятом году. Еще до того, как Владимир Ильич отправился в Копенгаген на конгресс Второго Интернационала.

И снова замелькали бильярдные шары…

– А теперь, – продолжает Либхеншль, – позабавьте-ка нас да покажите один из ваших хваленых трюков.

– Сделайте одолжение!

– Одолжение?

– Сделайте одолжение!

– Ваша готовность льстит нам, господин Растелли и Растелли! – Жиденькое одобрение эсэсовцев. – Но будьте начеку, чтобы мой великолепный конь, неоднократный призер скачек и охотничьих конкуров…

В этот миг заключенному Тифенбруккеру показалось, что Джакса выпрямился столь же быстро, сколь незаметно.

– …чтобы Мьёльнир не уготовил вам неприятных сюрпризов! Вы, далматинец… или кто вы там есть, сам черт не разберется в этой адриатической национальной мешанине… да, вы, конечно же, понятия не имеете о значении имени Мьёльнир. Мьёльнир – это молот германского бога Тора! Молот Тора! Мьёльнир означает – Всесокрушающий! Ясно? Пенсионеров-циркачей Молот Тора до сей поры еще на себе не нашивал! Ясно? Вот так, будьте начеку! Весьма будет огорчительно, если в первый же день у нас вы сломаете себе шею!

– О-о-о, я только в очень, очень редких случаях, – гремит Джакса, – ломал себе шею.

На этот раз громко рассмеялся всего один человек, один-единственный. Не эсэсовец, не капо, нет – смеялся рядовой заключенный в самом последнем ряду. Его неудержимый смех внезапно переходит в дикий крик боли и постепенно удаляется. Видимо, пока номер Икс скупыми движениями подтягивал стремена, эсэсовцы, молотя прикладами, уволокли несчастного с аппельплаца.

Глубокие складки на лице Джаксы – точно высеченные на сером камне руны.

И как по волшебству он уже в седле…

– Великолепный портрет старого… – Валентин не находил слова.

Я подсказал:

– Кентавра.

– Верно!

…Только на какую-то долю секунды взмывает на дыбы Мьёльнир, бьет копытами, но эго всего-навсего прыжки на месте старого кентавра, человека, слитого воедино со своим конем. И вот уже дивный – да, сказочно-дивный человек-копь ровным тагом двинулся вперед. Заключенный Тифенбруккер служил во время первой мировой войны в баварской коннице; он понимает толк в верховой езде.

«Фуггеров бастард» восторженно таращит глаза. Слетает злобно-насмешливая маска с лиц эсэсовцев, они глядят разиня рот, едва ли не благоговейно. Только у штандартенфюрера на самодовольном лице выражение нетерпеливого ожидания, которое, видимо, означает: дайте срок, Молот Тора рассвирепеет, и тогда старый кентавр расколется.

Каре затерзанных узников Джакса превращает в манеж. По никакой высшей школы не демонстрирует: ни шага, ни рыси, ни галопа, пи траверса, ни ранверса. Он сразу выезжает из каре и собранной рысью скачет по липовой аллее, по которой не так давно шел пешком.

Шарфюрер Мерцхаз:

– Куда это он скачет?

Три четверти часа назад на этой же аллее разыгралась обычная сцена. Двух из вновь прибывших увели за бункер, что по правую сторону, их никто не видит. Никто и не знает их здесь, этих двух бедолаг (как называет их Валентин), быть может, с них уже «спустили шкуру». Но того, кто в сиянии июньского солнца скачет по аллее, не до бункера, а лишь до хозяйственных строений по левую сторону и огибает их, скрываясь из виду, – того знают все. Сейчас в концлагере Дахау разыгрывается единственная в своем роде сцена: кентавр в синей куртке скачет по цветущей липовой аллее, словно мирный владелец поместья. Словно Дахау перенесен в иные времена. В те времена, когда здесь, в Дахау, было поместье, где мысли всех обитателей устремлялись к добру, а не к злу. (В этой формулировке обнаружилась крестьянская закваска бывшего депутата.)

Мерцхаз:

– Куда это он скачет, пес паршивый!

Либхеншль поднимает взгляд. Часовой-пулеметчик на ближайшей к главным воротам вышке, прижав к глазам полевой бинокль, перегнулся через перила: он держит всадника в поле зрения.

Джакса появляется с другой стороны длинного лагерного склада. Рысью скачет вдоль стены с колючей проволокой, приближаясь к погрузочной платформе, что стоит к стене под острым углом. Резко осадив коня, внимательно оглядывает длинную платформу; поворачивает, рысью объезжает ее; вторично осаживает Мьёлышра и легко приподнимается в стременах, да, истинный владелец поместья, проверяющий, все ли у него в порядке.

Но тут раздается гнусавый оклик штандартенфюрера:

– Эй вы, что вы там выведываете? И э-т-т-то называется высшая школа?

Шарфюрер Мерцхаз хватает свисток, подает сигнал часовому на вышке.

– Эй ты! – орет часовой с верхотуры и что есть силы машет всаднику: – Проваливай!

Но тот вовсе не собирается выполнять приказ, а тщательно осматривает прицеп грузовика, вплотную придвинутый к торцу платформы…

…Валентин отступил в розовые сумерки прозрачного «змеиного» абажура и достал с полки еще два кия… чтобы пригласить нас? Игра соло ему прискучила?

– Извините. Но мне придется наглядно продемонстрировать вам некоторые подробности.

– Подробности? – простонал за моей спиной дед. – А это о-бя-за-тель-но, Тифенбруккер?

– Думаю, да, иначе я не стал бы вас мучить. – Валентин положил на борт два кия параллельно друг другу. – А теперь взгляните, господа.

Я услышал, как завозился Куят. Уголком глаза увидел его тень. Теперь он, как и я, пристроился на ручке кресла.

– Сиди, сиди. Мне все видно, я ж дальнозоркий, как гриф.

– Представьте себе, что это две стены с колючей проволокой, – начал Валентин, указывая на оба кия. – Не забор, а именно стена, на ней высоченные, в четыре с половиной метра, бетонные столбы, отстоящие друг от друга на семь метров, и между ними натянута колючая проволока, верхушки столбов с изоляторами вогнуты вовнутрь, стало быть, к обитателям этой чудовищной клетки, по колючей проволоке проходит ток под высоким напряжением. За первой стеной – нейтральная четырехметровая полоса и затем – вторая степа той же конструкции. Здесь, – Валентин приложил третий кий к первому, под острым углом, в вершину которого поставил оба белых шара, так что они касались третьего кия и друг друга, – здесь продолговатое здание склада – в данное время в нем полно торфяных брикетов, нарезанных заключенными в Дахауских болотах и до погрузки высушенных на воздухе. Вплотную к торцу едва ли не пятидесятиметровой платформы, продолжая ее, поставлен прицеп. Не такой, как внизу, у Луциенбургской силосной башни, а удлиненный. С четырьмя двойными колесами, а его четыре борта опущены для погрузки брикетов, днище, как и сама платформа, усеяно торфяными крошками. Наездник еще раз проскакал вдоль платформы и прицепа, еще ближе к ним, и вновь осадил жеребца, чтобы осмотреть конец платформы, обращенный к лагерю: тот полого спускается к земле, точно въездные мостки в амбар, весь устлан землей и порос травой.

Часовой на вышке прижал к губам мегафон:

– Эй ты, гоп-гоп, проваливай отсюда!

Наездник будто не слышит.

– Эй, клоун! – угрожающе ревет мегафон. – Эй, кло-ун!! Проваливай!!!

Джакса возвращается не торопясь, элегантной рысью. (Валентин покатил красный шар вдоль третьего кия.)

– Очень мило с вашей стороны, что вы у нас освоились, господин Гагенбек и Гагенбек, – верещит штандартенфюрер, изображая на лице мягкий упрек. – Я, право, даже встревожился, ведь вы так близко подъехали к колючей проволоке! К проволоке под напряжением в тридцать тысяч вольт, если угодно знать!

– Благодарю! – рявкает Джакса.

– Кстати, где же высшая школа, которую вы сулили продемонстрировать почтенной публике?

Редкие смешки в группе эсэсовцев.

В ответ Джакса ставит Мьёльнира в леваду.

Поначалу тот рывком встает на дыбы. Штандартенфюрер непроизвольно отшатывается, да, он отступает на несколько шагов. Мерцхаз за ним: что дозволено помощнику лагерного коменданта, то разрешено и шарфюреру. Но вот жеребец подогнул задние ноги и застыл, подтянув передние; солнце золотит его брюхо. А к спине коня прирос, хоть и кажется, что парит в воздухе, его покоритель в синей куртке.

Либхеншль:

– И это все?!

Тогда Джакса решается на курбет.

– Прошу прощенья, но этого коню, не прошедшему дрессировки, не выполнить, – слышу я собственную реплику. – Курбет по всем правилам искусства состоит из шести прыжков, каковые…

– Это и мне известно, – прерывает меня Валентин спокойно. – Но трех ему удалось добиться.

…Трижды, продвигаясь вперед, прыгает Мьёльнир в леваде, не опускаясь на передние ноги. Но не к шарфюреру, который точно во сне нащупывает свой револьвер, а к Либхеншлю. И всяк видит: теперь, когда Молот Тора подобным образом замахнулся на штандартенфюрера, пришла его очередь побледнеть.

Незабываемое зрелище для заключенных: «обер-эсэсовец» перетрусил, отступил неверным шагом, поднял, защищаясь, хлыст. (Валентин: «Трогательная картина, должен вам сказать».) Но Джакса спокойно опустил жеребца на передние ноги.

– Уже лучше! – взвизгивает штандартенфюрер, «сверхчеловек» в нем осиливает недопустимый приступ слабости. – Уже лучше, господин Как-бишь-вас и Как-бишь-вас! Но когда же мы увидим обещанный забавный трюк?

– Трюк? A-а, за-бав-ный трюк! – отрывисто рявкает Джакса и повторяет, по на сей раз так тихо, про себя, что заключенные едва слышат: – Забавный трюк.

Он медленно расстегивает куртку, протягивает правую руку. Хлыст, который Либхеншль все еще держит над головой, точно сам собой переходит в руку всадника. Несколько бесконечно долгих секунд смотрит старый кентавр вниз, на человека в парадном мундире; мы, заключенные в первом ряду, затаили дыхание. На окаменевшем лице всадника, словно покрытом рунами, мы читаем мрачно-зловещее решение. И теперь еще сильнее засосало у нас под ложечкой, и быстрее забились наши сердца: возможно ли? Хлыст, который штандартенфюрер отдал из рук в руки заключенному номер Икс, обратившись в бумеранг, со свистом опустится сейчас на его собственную белесую физиономию? Окаменевшее лицо всадиика внезапно оживляется, не мрачной ли усмешкой? Но нет, Джакса весело щурится на солнце.

(Тут я внезапно вспомнил фразу из предыдущей книги. Фразу из того маленького завещания, которое оставил мне Гауденц де Колана, нацарапав его в дощатой уборной в Сильс-Марии. Аббат Галиани: Смерть неотвратима. Так почему бы нам не веселиться?)

Последующие события разыгрываются стремительно и с полной для всех неожиданностью.

Джакса вторично выезжает из каре. Но не собранной рысью и не к аллее – он прямиком гонит туда, откуда только что прискакал: к лагерному складу. Дважды его хлыст, извиваясь, опускается на бок Мьёльнира. Тот прямо-таки подлетает. Ventre à terre [197]197
  Во весь опор (франц.).


[Закрыть], крупным галопом мчит жеребец к въездным мосткам платформы, всадник, как жокей, склоняется к самой шее лошади, синяя куртка раздувается над его спиной, напоминая нам знамя Баварии.

Понял ли штандартенфюрер замысел Джаксы?

– Стреляй! – взвизгивает он.

Долговязый шарфюрер все еще словно во сне не снимает с кобуры руку.

– Стреля-я-я-яй!

Но когда Мерцхаз выхватывает свою «пушку», всадник уже вне досягаемости пистолетного выстрела и скачет к платформе.

– Стреля-я-я-я-яй! – ревет шарфюрер, свистит, сигнализирует, истерически жестикулируя, часовому-пулеметчику на ближайшей к хозяйственному корпусу вышке. Часовой наводит пулемет.

– Отста-вить пулеме-е-ет! – пронзительным дискантом верещит штандартенфюрер. – Береги Мьёльнира! Караби-и-ин!!

– Стреляй по клоуну! Береги коня! – ревет Мерцхаз. – Огонь!!

Группа эсэсовцев распадается. Один-два выскочили вперед, остановились, срывают карабины с плеч, целятся. Но выстрелов не раздается. Черно-мундирные оловянные солдатики с карабинами наизготовку застывают точно пораженные громом.

Поросшие травой мостки конь, не раз получавший призы, берет, едва снизив темп. Теперь его копыта грохочут по бесконечно длинной платформе, ТЕПЕРЬ ГРЕМИТ МОЛОТ ТОРА.

Даже если бы удалось в эти летящие, скачущие во весь опор, гулко громыхающие секунды снайперским выстрелом снять седока, то конь, лишившись энергичной руки всадника, неминуемо сорвался бы с платформы и сломал себе шею. Это понимает и владелец жеребца. Пронзительным воплем он отменяет свой приказ:

– Отста-а-а-вить!!

Но Мьёльнир, по всей вероятности, все равно поскользнется. Однако свежая торфяная крошка, которой усеяна платформа, делает невозможное возможным, она превращает платформу в подобие ипподрома. По нему грохочет Молот Тора – до самого прицепа с опущенными бортами, который, как уже было сказано, удлиняет конец платформы и днище которого тоже покрыто торфяной крошкой. Прицеп играет сейчас роль трамплина. Молот Тора выбивает бурную дробь, теперь уже по прицепу, резонирующему на иной лад. Да, теперь Мьёльнир мчит по прицепу, искры вместе с торфом летят из-под его копыт.

– Безу-у-мие! – захлебывается штандартенфюрер. – Бе-езу-у…

При последних словах Валентин тронул красным шаром поперечный кий, стукнул Им оба белых один за другим и, скатив его с ладони на параллельные кии, закончил свой рассказ:

Исполинское каре заключенных, три живых серых гласиса, неподвижных до этого мгновения, внезапно приходят в движение. Короткий, нечленораздельный вскрик из тысячи глоток, и сине-золотой кентавр делает СКАЧОК. Второй тысячеголосый вскрик, и далекое жуткое ржание, но оно вмиг обрывается, кентавр повисает высоко наверху, меж столбами внутренней стены, на проволоке под высоким напряжением и тотчас начинает дымиться. Третий вскрик, перекрывший второй, и кентавр РАСКАЛЫВАЕТСЯ. Человек в раздувающейся синей куртке перелетает четырехметровую нейтральную полосу и повисает на колючей проволоке внешней стены. Он слегка дымится, да, он тоже дымится в ярких лучах июньского солнца. Позволительно ли так сказать? Но кажется, да, издали кажется, что в двух натянутых одна за другой паутинах запутались два насекомых, ближе к нам большое, желтое, дальше гораздо меньшее, синее. Вот желтое безжизненно рухнуло в пропасть, разрывая проволоку, в окружении крошечных блистающих молний. Синее висит где-то в поднебесье.