Текст книги "Охота на сурков"

Автор книги: Ульрих Бехер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 48 страниц)

– Просто я подумал: кому он это говорит? И все же отвечу тебе, дед. Разве это не звучит как эпизод из романа ужасов?

– А мы и есть пер-со-на-жи из романа ужасов. Вот где собака зарыта… Жаль, что ты разозлил Мавеня, его нетрудно было бы уговорить заняться немножко анкетными данными так называемых господ Мостни и Крайнера и т. д. и т. п. Он бы мог в два счета выведать все в высшей инстанции – в канцелярии комиссара криминальной полиции, в отделе по делам иностранцев, в суде и в федеральной полиции. Но тебяон не послушает. Кстати, почему бы тебе не смотаться из Понтрезины? Ах да, твоя астма. С другой стороны, в Цюрихе для тебя безопасней,хотя… с цюрихской полицией ты тоже не в ладах. Дружище, Требла, очень похоже, что ты и впрямь попал в беду. Да, очень похоже. Знаешь что? Как только калеки, которые явятся сюда на мое семидесятилетие, отбудут восвояси, я пошлю к тебе на несколько дней Пфиффа. В качестве телохранителя. А до тех пор, смотри, будь настороже. Впрочем, для тебя, участника боев на Изонцо, это не такая уж хитрая штука.

– По-твоему, опасность угрожает только мне? А Ксане нет?

Куят неторопливо прикрыл салфеткой ведерко со льдом.

– T-только тебе. В данную минуту это так. На женщин они до сей поры не нападали за границей. Все еще впереди. Для этого Гитлеру еще следует внести в прейскурант истории свою тотальную войну, – Куят расправил салфетку на ведерке. – Кстати, я должен сообщить тебе еще одну неприятную новость. Нацисты схватили сестру Джаксы в Граце… Словом, вашу старую тетушку Ца.

Эфедрин продолжал действовать. За испанским коньяком, за бутылкой вюрцбургского, за шампанским мы говорили о расстрелянных братьях юной девушки из Страны Басков, которая по ошибке наградила меня прощальным поцелуем, говорили о трех калеках, словно бы сошедших с полотна Брейгеля, об упорно замалчиваемом аресте знаменитого клоуна-эксцентрика, о моих шансах самому попасть в лапы «полицейской команды», «мины замедленного действия», наконец, говорили о несчастье со старой тетушкой – но в продолжение всего разговора я был холоден как лед. Холоден, ибо лекарство снимало действие стимулирующего средства – алкоголя; казалось, я под наркозом, дышу сквозь эфирную маску (для человека, перенесшего не одну черепную операцию, это было хорошо знакомое состояние). Эфир вызывает на короткое время потерю чувствительности и создает ощущение холода.

Только теперь дедушка выложил мне еще одну новость: во время визита в Берн он попросил своего знакомого, некоего Мивиля, солидного господина, представителя швейцарской торговой палаты в Югославии, прервать свой полет в Белград, выйти на аэродроме Тецна у Марибора, а оттуда отправиться в соседний город Радкерсбург по ту сторону границы, то есть в «Остмарк», только-только вошедший в состав Великогерманского рейха. Мивиль разыскал Эльзабе, правда не в загородном доме Джаксы, а в доме графа Тессегье, попечению коего она доверилась. Эльзабе была в добром здравии.

– Орль Тессегье! Так и есть. Именно от него я получил сегодня телеграмму из Словении. Один из платонических воздыхателей Эльзабе, вдовец, который всегда играет в шахматы с Гюль-Бабой. Играл.

– Ну вот, за твою тещу под кровом Тессегье можно определение не беспокоиться. А теперь слушай отчет Мивиля: сперва они в самом деле реквизировали липицанского жеребца Гюль-Бабы, старика Джаксу Последнего, будто бы для полевой артиллерии. Можно подумать, что германский вермахт не обойдется без этой отслужившей свой век цирковой клячи. Ты был совершенно прав, когда смеялся над реквизицией лошади. Разумеется, акция нацистов вызвала резкий протест хозяина дома. А на следующий день они явились опять и забрали самого хозяина. Так называемый «охранный арест».

– Не потому ли, – вырвалось у меня, – не потому ли они его арестовали?

– Почему?

– Да потому что он стал громко протестовать! Быть может, coram publico [188]188
  Открыто, при всем народе (лат.).


[Закрыть]обругал режим. Гюль-Баба редко приходит в ярость, но, когда это случается, он крушит все без разбора.

Куят ответил на мою тираду чуть заметным пожатием плеч; и еще госпожа Джакса сказала господину Мивилго, что полицейские увезли ее супруга в Грац, где, как ей сообщили на следующий день, была посажена в тюрьму и ее золовка, старшая сестра Константина Джаксы, овдовевшая госпожа медицинская советница Милица Цборовская.

– Стало быть, все-таки искоренение всей семьи?

– Постарайся не волноваться, Требла.

– Я и не волнуюсь, давно отвык.

– Все-же-все-же-все-же я замечаю, как ты начинаешь ужасно волноваться. Сейчас для этого неподходящее время.

– А когдадля этого подходящее время?

Куят пропустил мой вопрос мимо ушей, сочтя его чисто риторическим. Я еще раз спросил, что же можно было инкриминировать тетушке Ца? За что ее посадили в тюрьму, если не за родство с Джаксой? Дед возразил на это, что как-никак госпожа доктор Цборовская, насколько ему известно, была в Граце одним из старейших членов Социал-демократической партии Австрии.

– Да, – фыркнул я, – и притом ежедневно бегала вместе со своей толстой кухаркой Мальчи к ранней мессе. Если бы ты увидел издали эту добрую женщину, увидел на Наглергассе в черной шляпе с широкими полями, в черном балахоне, похожем на сутану, и с черным докторским саквояжем в руке, ты бы наверняка счел ее сельским священником хрупкого телосложения.

Выполняя просьбу Куята, швейцарец действовал с редкой добросовестностью, он не ограничился разговором с Эльзабе; на взятой напрокат машине махнул в Грац и там, проявив гражданское мужество и не поскупившись на чаевые, которые он вручил кельнеру в питейном заведении около здания окружного суда, получил ценную информацию. После этого представитель торговой палаты, не мешкая, переехал через границу и вернулся в Марибор, где и заказал ночной телефонный разговор с Куятом.

Невольно я сказал:

– Это была, наверно, пивная Попелки.

– Как ты догадался?

– Извини, но я сам имел честь сидеть в окружном суде в Граце. Неоднократно. Завсегдатаи Попелки – это тюремщики из полицейской и следственной тюрем.

Так вот, господин Мивиль разузнал, что «маленькая медицинская советница Цборовская, оказавшая тысячам жителей Граца помощь в пути из материнского чрева на свет божий, как это ни странно, но действительно содержится в окружном суде». О задержании Джаксы кельнер, пожилой человек, поначалу будто бы ничего ровным счетом не слышал. Но в конце концов он, прикрывая рот рукой, сказал швейцарцу, что просто не верится, но «знаменитейший цирковой артист Австро-Венгрии арестован вместе со своим конем». В конце прошлой недели господина Джаксу доставили в окружной суд, но теперь там его более нет; его тотчас перевели в другую тюрьму; ходят слухи, что в Вену, в Россауэрские казармы.

6

– Там и я сидел. Не сердись, но почему же ты рассказываешь мне все это только теперь?

– Ведь я намекнул тебе, что он, как я предполагаю, в Вене. Предполагал! Потому и спросил тебя, не знаком ли ты с кем-либо из отеля «Метрополь». Да, вернемся к этому Лаймгруберу. – Куят еще раз вытащил массивные часы, достаточно ясно показывая, что не склонен более распространяться о деле Джаксы. – Оба белобрысых парня, которых он, видимо, послал шпионить за тобой…

– Ах, бог мой, в конце-то концов что до них, так это лишь мое смутное предположение.

Я доложил о своем походе в Санкт-Мориц, где увидел в саду виллы «Муонджа» моих предполагаемых преследователей, играющих в пинг-понг с двумя евреями в кафтанах.

– Вот как, – удивился дед. – Темная история. Хотя среди евреев и встречаются блондины… А они там живут? Или только зашли туда?

– Не знаю.

– Но это важно. Я бы на твоем месте незаметно разнюхал у портье или у владельца пансиона. Пусть они там только кофе выпьют, хозяин-еврей с первого взгляда определит, кто из его гостей еврей, а кто не еврей. Все это смахивает на беспардонное плутовство. «Замаскированные эсэсовцы играют с господами евреями в нейтральном альпийском пансионе и пинг-понг, дабы ввести в заблуждение свою арийскую жертву». Я не рассказывал тебе, как в Бразилии отправился на рандеву с белесой змеей?

Однажды в воскресенье Генрик Куят, молодой владелец каучуковых плантаций, недавно осевший на берегах Амазонки, охотился один, вооруженный всего лишь мачете, на берегу пустынной желтоватой реки вблизи своей фазенды. Утомившись, он прилег и задремал. Когда же проснулся, то обнаружил, что осажден.

Такой величины змею ему еще не приходилось видеть. И хоть была она пятнистой, но в основном цвет ее кожи был белесый.

Белесая змея, толщиной в мужскую ногу, на первый взгляд была не менее семи метров в длину. Подобного вида змей он не знал, но одно знал наверняка – змеи такой величины не ядовиты. (Довольно скоро, посетив «Бутантан», принадлежащий городу Сан-Пауло, самый большой в мире змеиный заповедник, Куят установил: это был гигантский боа, разновидность анаконды.) И еще ему было известно, что чудища эти предупреждают нападение врага: они душат добычу, сжимая ее в своих витках, душат даже человека.

Когда свежеиспеченный плантатор, соснув часок, протер глаза, он не увидел ничего, кроме белесой муарово поблескивающей, неуловимо вздрагивающей змеиной кожи. Голова рептилии, почти той же величины, что голова молодого немца, только площе, высилась над ним, и не дальше, чем в тридцати сантиметрах от его лица.

Первая и последняя попытка Куята нащупать нож сорвалась. Массивная шея змеи отклонилась словно для броска, змея готова была обвиться вокруг жертвы.

Генрик сделал то, что спасло ему жизнь: он замер выжидая. Не шелохнулся. В полулежачем положении он прилагал мучительные усилия, чтобы оставаться неподвижным (куда больше, чем собственно страх, мучили его именно эти усилия), и ждал, ждал затаив дыхание, скрестив взгляды с белесой змеей.

Прошло всего мгновение, по ему казалось, что оно длится бесконечно долго, целые часы. Генрик едва осмеливался дышать и мнил уже, что задохнется в тропическом послеполуденном зное.

В конце концов человек, терпеливо выжидая, выиграл недвижный бой. Белесая змея, заскользив с ужасающей медлительностью рывками, то и дело оборачивая голову, готовая в любую минуту кинуться на врага, сняла осаду. А потом с удивляющей быстротой скользнула прочь меж папоротниковых деревьев, в бамбуковые заросли на берегу. Но прежде чем она исчезла из виду, задыхающийся, избегнувший ее объятий Куят определил длину змеи: около десяти метров.

Молодой плантатор бегом припустил к себе на плантацию. Там, сам не зная почему, он не рассказал ни португальцу-управляющему, ни индейцам, работающим у него, о смертельно опасной встрече. А захватив английское ружье, подкрался к тому самому месту на берегу, где произошел безмолвный поединок. II до тех пор рыскал по зарослям, пока не обнаружил врага – белесую змею.

Свернувшись на болотистом берегу, она в свою очередь задремала. Но что значит – свернувшись?

Она спала, витками вздымаясь вверх, точно пагода, сплетясь в некое подобие громадной бельевой корзины.

Он убил ее двенадцатью выстрелами.

– Но почему, – спросил я, – ты так поступил?

– Почему я с ружьем вернулся в одиночку, спрашиваешь?

– Чтобы освободить местность от чудовища?

– Да где там. На берегах водилась не одна анаконда, их всех извести и думать было нечего. К тому ж она и на людей-то не нападала. Причина, почему я о змее никому не рассказал и в одиночку вернулся, совсем в другом. От этой истории мне перед самим собой неловко было. Вся соль в том, что я задним числом стыдился своего страха. Да-да. Ведь я же целую вечность из-за этого гигантского гада дохнуть не смел, вот почему. Вот почему я долженбыл его прикончить.

– Позволю себе заметить, что, на мой взгляд, это не совсем корректно.

– Что именно?

– Что ты убил змею во время сна.

– Вот как? Не корректно? Ох, ох, сын мой, как подумаю отвоем будущем в окружающих нас нынче джунглях, поневоле черные мысли одолевают. Черные-пречерные.

– Черно-Белый-Бело-Черный, – вырвалось у меня.

– Прости, что ты сказал?

– Присказка такая была у моего недолгого друга.

. – Недолгий друг – и так бывает?

– Был у меня. В среду он въехал на своем дребезжащем «фиате» в Кампферское озеро.

– Адвокат Гауденц де Колана, читал в газете. Н-да, бедняга адвокат Гав-Гав с Шульхаусплац в Санкт-Морице страдал запоями!

– А ты, дед, разве его знал?

– Уже тридцать лет.

Вначале я как-то не обратил внимания на подобное совпадение. Почему бы владельцу Луциенской мельницы и граубюнденскому предпринимателю не знать «моего» адвоката? Я поднялся, извинившись, и вышел глотнуть воздуха на галерею, к тому месту, где только что стоял с несравненной сеньоритой Итурра-и-Аску, глядя на поздно взошедшую над вершиной Беверина ущербную июньскую луну. Но глоток воздуха не пошел мне впрок: сладковатый липовый аромат, видимо, улетучился вместе с юной испанкой, и теплый фён, тяжело дохнув на меня, заткнул мой нос, точно пробками, цветочной пыльцой. Я ощутил первые признаки нового приступа; действие усиленной дозы эфедрина постепенно прекращалось. Удерживал меня здесь, на галерее, вид ущербной луны. Затянутая паутиной облаков, дыханием фёна, искаженная, она казалась тропическим полумесяцем, фантастически огромным, бесформенным и расплывчатым, а один край ее точно полыхал пламенем далекого пожара, и, хотя блеск луны ничем не напоминал того холодного медно-желтого сияния, под которым вчера (вчера только?!) на глазах господина Кадуф-Боннара и моих утопился владелец типографии Цуан, самый ее вид всколыхнул во мне воспоминание об этой совсем недавней беде. Подле меня слабо поблескивал чесучовый пиджак Куята.

– В разговоре с тобой я кое о чем умолчал, – заговорил я. – Мавень вызвал меня не только по доносу из Вены или по указанию цюрихской полиции.

– А что ты еще натворил?

– Я оказался свидетелем.

Не сводя глаз с языков лунного пламени, я коротко доложил, как обнаружил «свет в озере», а несколькими днями позже, вчера, наблюдал самоубийство Цуана. И оба раза это был я: что, видимо, кантональная полиция сочла весьма подозрительным.

– Но, бог мой, это же не причина, чтобы отдыхающего на курорте человека доставлять в полицию с жандармами, – решил дед. – Донос из Вены сплошное мошенничество, это и Мавень, он парень не дурак, сам отлично понимает.

– Очевидно, кто-то, быть может, анонимно донес, что я упражнялся в стрельбе на Лангарде.

– К примеру, твои соотечественники Икс и Игрек, иначе говоря, Мостни и Крайнер.

– К примеру. Но самое главное для Мавеня, что я оба раза был свидетелем – в деле Цуана непосредственно, вместе с рыболовом Кадуф-Боннаром, в деле де Коланы вместе с Йоопом, мужем Полари, – свидетелем, постфактум обнаружившим запертых в «фиате», гм, утопленников.

И тут дед запел, хоть и басом, но приглушенно:

 
По каналу труп плывет,
Подтолкни его вперед.
Только грубой лапой,
Гляди, не поцарапай! —
 

Никакого смысла в твоем предположении нет, приятель. В Верхнем Энгадине просто-напросто опять «легкая» эпидемия самоубийств, у них такое частенько случается, особенно к концу мертвого сезона.

– Но самоубийством покончил жизнь только Цуан.

– А де Колана стал жертвой несчастного случая, сев за руль в нетрезвом виде, так я прочел в разделе «Несчастные случаи и преступления».

…И преступления. Мимолетное желание проинформировать деда об эпизоде «Грузовик марки „ящер“» я тотчас подавил. Но не удержался, чтобы не возразить:

– Сев за руль в нетрезвом виде. Конечно, это вполне приемлемое объяснение катастрофы. Но я за день-другой до этого несчастья убедился, что де Колана после изрядной попойки и по тому же самому шоссе мчался, правда, как сумасшедший… но вместе с тем и как бог.

– Что ты хочешь сказать… Что он с умыслом вкатился в Кампферское озеро? Что это все-таки самоубийство?

– Этого я не хочу сказать…

– Полагаю, каждый пьянчужка более или менее сознательно расшатывает свое здоровье. Когда я в последний раз видел его, это была развалина, развалина в окружении спаниелей. Постой-ка… ему только-только исполнилось пятьдесят… Ты не представляешь себе, какой это был дельный парень… всего двадцать пять лет назад. Известно ли тебе, что Гауденц в девятьсот одиннадцатом на состязаниях в Морице по пятиместному бобслею стал чемпионом Швейцарии? Сани тогда еще были пятиместные, обычно брали с собой даму. Спустя два года мы познакомились, это был молодой адвокат и поверенный своего семейства; я имею в виду вымирающую его ветвь. Форму головы с едва заметными приметами вырождения скрадывал серый цилиндр…

– И не похож был на крестьянина, вырядившегося к обедне?

– На крестьянина? На картинку из английского журнала мужских мод. Мы в тот раз совместно выработали договор купли-продажи, по которому я заполучил эту стародедовскую недвижимость. Ну и вид у тебя в этом кроваво-оранжевом свете. Да, неужто тебе неизвестно, что Луциенбург был родовым гнездом семьи де Колана?

Род де Колана из Цернеца и Сольо, равно как и род де Салис из Сольо, знатное семейство кантона Готтесхаусбунд в епископстве Кур, одно из лучших семейств союза трех кантонов [189]189
  Союз трех кантонов (Граубюнден, Ценгернхтенбунд и Готтесхаусбунд) был создан в 1497 г., центры – Тузис, Давос и Кур.


[Закрыть](одна ветвь – графская, другая – баронская), ныне род этот в противоположность породнившемуся с ними семейству Салис почти вымер. Пошел же он примерно с 1200 года от некоего Луциуса Коланы, владельца Луциенбурга в Домлешге, прозванного Павлиний рыцарь. Семья, видимо, происходила из Рима: павлин, распустивший хвост, низведенный после средневековья до символа тщеславия, в Древнем Риме почитался священной птицей богини Юноны, а в искусстве раннего христианства символизировал, дивно сверкая всеми цветами радуги, воскресение плоти. Так павлиний хвост попал в герб рода де Колана; отсюда и Павлиний двор.

Не бросилась ли мне в глаза, продолжал дед, когда мы на минуточку заезжали к ним в прошлый раз, деревянная ставня на зловеще замурованном окне Павлиньего замка, на которой еще заметны следы павлиньего хвоста из герба семейства де Колана? (Я не стал уточнять, что он именно сегодня бросился мне в глаза.) До 1400 года семьи де Колана и Салис играли главенствующую роль в кантоне Готтесхаусбунд, к которому присоединился Кур с жителями долин Домлешг, Оберхальбштейн, Берджель, Энгадин, дабы дать отпор угрожавшему им герцогу Австрийскому. «Вот, друг мой, в какие незапамятные времена приходилось уже остерегаться австрийца!» Прошло столетие – Реформация к этому времени одерживала в республике победу за победой – Готтесхаусбунд, Ценгерихтенбунд и Грауербунд объединились, но в этом союзе наряду с семействами Колана и Салис главную роль стало играть также семейство Планта из Цуоца.

К самым видным протестантам союза принадлежали молодой священник из крестьянской семьи Юрг Иенач и аристократы из семей де Колана и Рувенелль. Здесь, неподалеку, в Тузисе, они объявили руководителей католической партии, Рудольфа и Помпеуса Планта, вне закона. Братья Планта, хоть и были сыновьями протестантов, перешли обратно в католичество. А Иенач был, как говорят англичане, local boy [190]190
  Местный (англ.),


[Закрыть].

– Один из здешних, из Домлешга. Понимаешь, этакий швейцарец эпохи Возрождения, просто не верится, но вот был же такой!

Помпеус, глава австро-испанского блока, организовал вельтлинскую резню: банды, подстрекаемые к возмущению против «еретиков», за одну ночь пристрелили, закололи, спалили, утопили в Адде шестьсот протестантов Вельтлина. В ответ на это Иенач снял свой пасторский сюртук и взялся за меч.

Так, стало быть, именно в Альпах началась Тридцатилетняя гражданская война христиан против христиан. Тридцатилетняя война номер один. Бароны Планта приветствовали вторгшиеся в Граубюнден австрийские и испанские войска. Помпеус рискнул даже опять ночевать в своей крепости в Домлешге, в замке Ридберг, вот, здесь, напротив. Ну, ладно. В ночь с 21 на 22 февраля 1621 года…

– Все хронисты отмечают, что ночь была мрачная, дул теплый фён, беда, в этих местах часто дует фён…

Экс-священник Иенач в сопровождении небольшого отряда всадников примчался из Претигау в Домлешг. Они остановились…

– У тебя, дед. О, прошу прощения, шампанское ударило мне в голову, мило, ничего себе. Я хотел сказать, в Луциенбурге…

…где жил потомок Павлиньего рыцаря со своими двумя сыновьями, воинствующие протестанты, старший звался, как и его предок, Луциус, а младший – Гауденц. После полуночи Иенач и девятнадцать всадников проскакали вниз по подъемному мосту. Рядом с ним скакал юный Гауденц Колана…

– По моему мосту! Прислушаемся-ка. Может, услышим эхо от стука копыт по доскам… всего-навсего три сотни годочков минуло.

Кавалькада перешла вброд речушку. Рейн. Малютку Рейн. Во время половодья, в кромешной тьме. Атаковала замок Ридберг.

– Вот здесь, напротив, замок барона Помпеуса де Планты… Надо думать, их роду во время оно, в незапамятные времена, еще император Траян пожаловал титул…

…так вот, главу католической партии Помпеуса они выволокли из камина, куда тот забился, выскочив из кровати, и без лишних разговоров прикончили благородного ренегата в измазанной сажей ночной рубахе.

Смертельный удар коротким боевым топором нанес ему не кто иной, как юный Гауденц Колана.

Кавалер тропиков, подхватив меня под руку, повлек к восточной стороне площадки, меньшей стороне прямоугольника, длину которой тем не менее я сравнил бы с длиной приконченной им некогда анаконды – в ней было метров десять. Здесь тихое постукивание Сабо было едва слышно, но его деятельность подтверждалась лесом антенн, под которыми Куят и расположился в шезлонге, а я подошел к одной из амбразур. Ущербная луна выкарабкалась из облаков, более не напоминая далекий бушующий пожар, но все еще бесформенная, какая-то раздутая.

– Ну точно бразильская луна над лагуной Гуанабара, этакий громадный, подгнивший, э-э, фосфоресцирующий апельсин.

Куят, сидя у меня за спиной, не умолкая, болтал, но ведь старая история Юрга Иенача и Помпеуса Планты не была для меня новостью (хотя в школьных учебниках времен Габсбургской империи ее излагали совсем на иной лад). Новостью для меня было – или я о том позабыл, – что член семейства Колана был замешан в этой истории. (Вчерашний намек доктора Тардюзера я воспринял как шутку старого брюзги.) Дед, кажется, собрался рассказать мне ТЫСЯЧУ сказок за ОДНУ НОЧЬ, чтобы отвлечь от той единственной темы, ради которой я приехал.

С моего наблюдательного поста мне открывалась вся долина Домлешг, я видел внизу речушку, Малютку Рейн, текущую прямиком на север меж сужающихся берегов: гигантские мачты высоковольтной линии на нашем берегу, почти отвесная стена скал, до которых в колдовском свете луны, казалось, рукой подать. На южной их вершине виднелась церквушка, в северной седловине – встроенная в ущелье крепость, превосходно сохранившаяся, и ее высоченная, с двухскатной крышей башня. В замок эту крепость, по-видимому, перестроили спустя много столетий после закладки, о чем свидетельствовал крытый медью византийский купол башни рядом с главным зданием, совсем в другом стиле. В оранжево-лунном свете и купол, и мачты, и местами – то тут, то там – Малютка Рейн поблескивали, словно полузатонувшее в болоте золото.

– Похоже, замок не раз перестраивать приходилось.

– Что? Как? Проходимцы? Точно, точно, во всех замках сидели проходимцы.

– При-хо-ди-лось, – поправил я не оборачиваясь, – каждый строил собственную башню.

– Ну-с, как я вижу, ты кое-что смыслишь в родовых замках, что ж, ничего удивительного, если вспомнить… – бубнил дед за моей спиной. – А что, собственно, с вашим? Загнали?

– Нет.

– Где-нибудь ведь и ваш стоял?

– В Моравии. По слухам, неподалеку от Фрейберга. В первую Тридцатилетнюю войну христианского мира, о которой ты как раз вел речь, его спалили и сровняли с землей.

– Да, беда липнет к человеку как смола.

– Смолу при этом тоже пускали в ход. Кстати, я что-тоне пойму, как Иенач, Колана и компания так вот вдруг смогли ворваться в кромешной тьме в этот замок.

За моей спиной скрипнул шезлонг.

– Вот ты частенько заезжаешь к нам, а уж твоя Роксана младенцем тут живала, и ты все еще не знаешь, где Ридберг. Тот замок, на скале, Каменное гнездо. Гнездо на камне, сразу видно. А Ридберг вон там, наискось от нас, и гораздо южнее.

Я ткнул в указанном направлении.

– Продолговатая крыша в долине?

Гинденбурговские усы деда щекотнули мне щеку.

– Нет, это больница. Вот там, вдалеке меж холмов, это и есть Ридберг, где они Помпеуса… Вот тот с караульными башенками, что в кроваво-оранжевом свете мерцают точно упрятанное в болоте сокровище. Точно золото Малютки Рейна.

Занятно. Куят сравнил лунные блики с «затонувшим» золотом, как мысленно сделал и я. Он вновь расположился в шезлонге, а я так и стоял на своем посту. На всей долине, залитой светом взошедшей лупы, лежал жутковато-мрачный отблеск «затонувшего» золота, и я, невольно поддавшись колдовским чарам этого мгновения, оказался внезапно вне времени, в днях минувших. Но то была всего-навсего заминка, оттяжка событий дней нынешних, того сообщения, что ждет меня еще СЕГОДНЯ. Всего-навсего прогулка, возвращение в историю средних веков, события которых никого ныне не волнуют. Или все-таки волнуют? Я вспомнил странно-торжествующую улыбку, какой курортный врач Тардюзер – это образцово-показательное детище альпийской цивилизации, отметил диковинные, правда, похороны адвоката, вспомнил его намек на старинную семейную вражду, в котором слышался отзвук давней католическо-протестантской распри.

– А в том деле не была ли замешана медвежья лапа?

– Ну, конечно. Но ты-токак до этого додумался, Требла? В родовом гербе семейства Планта есть медвежья лапа.

Я передал Куяту замечание врача о том, что медвежья лапа в последний раз справилась с павлиньим хвостом, и Куят ответил, что да, Тардюзеры в родстве с семейством Планта. Да, кое-где в Граубюндене древние родовые связи еще сохраняются, как в Сицилии или на Корсике. Только в республике, славящейся наилучшим демократическим государственным устройством, жажду кровавой мести не утоляют убийством, а хранят веками в сердце.

– Н-да, но в Куре на масленице в году тысяча шестьсот тридцать девятом ее, эту жажду кровавой мести, утолили в развеселом трактире «Пыльная шляпа».

Осиротевшую дочь Помпеуса Планты звали Лукреция. Конрад Фердинанд Майер, честь и хвала его поэзии, измыслил пылкую, хотя и платоническую, любовь между нею и предводителем конного отряда, прикончившего ее отца, Юргом Йена чем. У тогдашних хронистов, например у Фортунатуса Шпрехера, ничего о подобном романе не говорится. Дочь барона и сын бедного священника, п-да, сословные барьеры по тем временам, надо думать, неодолимые. Слухи, однако, сохранились о куда более правдоподобной юношеской любви между Лукрецией Планта и ее ровесником Гауденцем Коланой, этакая граубюнденская повесть о Ромео и Джульетте, детях двух враждующих родов, но одинаково знатных. С той лишь разницей, что Гаудепц был воинственным Ромео и нанес главе вражеского рода, хотя и по приказу Иенача, смертельный удар. Пусть так. Восемнадцать лет жажда кровавой мести горит в груди Лукреции, жажда отомстить ненавистному, хотя все еще любимому, ненавистнолюбимому другу юных лет, горит в прекрасной, что исторически засвидетельствовано, груди.

Вечером 24 января 1639 года Юрг Иенач, уже давным-давно произведенный в полковники и только-только ставший генералом, вместе со своими приверженцами, среди них и полковник Гауденц Колана, отправились взглянуть на гулянье в Куре…

– Вот и представь себе: крошечная республика Граубюнден, этакий мячик в большой игре великих держав, а Юрг вознамерился этот мячик перехватить и для того поначалу призвал в страну французов во главе с этим симпатичным гугенотом Роганом. Те покинули испанцев и вас – прошу прощения – австрийцев, но прошло немного времени, и Иеначу стало ясно, что французы предполагают остаться в стране навсегда, вот он и начал мучительно раздумывать, как бы избавиться от своих друзей. Ну, что же он предпринял? – Дед рассказывал о Юрге Иеначе, как о своем старом знакомом. – Решил, как и Генрих Четвертый, что Париж стоит обедни, что Граубюнден стоит обедни, и, глазом не моргнув, перешел в католичество; он, ярый ненавистник католиков, вступает в союз со своими смертельными врагами, испанцами и вами, прошу прощенья, и таким способом, припугнув, выживает французский гарнизон. Грандиозная двойная игра, мне, игроку мелкому, необычайно импонирующая. Хм. Хотя и я за игру, что веду здесь в Домлешге, видимо, тоже сложу голову, как Юрг. Быть может, не при столь драматических обстоятельствах, кто знает.

Ну, ладно; Иенач, Колана и с ними два-три полковника заглянули в трактир пирожника Фауша «Пыльная шляпа», где карнавал был в самом разгаре. Около полуночи господа вдруг заметили, что их окружили маски и что под маскарадными плащами – смотрисмотри! – незнакомцы прячут топоры, ножи и пистолеты. Выстрелы продырявили пыльную шляпу господина Фауша. Иенач и Колана, еще не раненные, защищаются шандалами и стульями, свои мечи они оставили в гардеробе. У Майера (К. Ф.) красавица в маске – под ней скрывается Лукреция – взмахивает топором, которым в свое время был убит ее отец Помпеус, и во исполнение кровавой мести приканчивает Юрга. У Майера второй убитый – из семейства Салис, но у хрониста Шпрехера это один из семьи Колана. Городской суд Кура не преследует заговорщиков…

– На мой взгляд, так это Лукреция прикончила своего Гауденца у пирожника Фауша.

Только так можно объяснить, почему дама эта примерно со времен Вестфальского мира призраком являлась в Луциенбург, рука, что нанесла смертельный удар возлюбленному, помахивала время от времени из колодца на Павлиньем дворе, а сама она – «Сама, а? – Недурно» – веками появлялась в эркере той самой комнаты, где был установлен гроб с телом полковника Коланы, и даже тогда, когда окно эркера замуровали.

– Надеюсь, ты веришь в призраков, Требла?

– Вопрос чести для читателя Карла Густава Юнга [191]191
  Карл Густав Юнг (1875–1961) – швейцарский психолог и психиатр, основатель направления в психоанализе, считающего, что в подсознании индивида сохраняются элементы древнейших культур и религий.


[Закрыть].

– В двадцатых годах, когда все помешались на спиритизме, я сдал этот домишко в аренду авантюристу и снобу, мерзкому прибалтийскому барону Гюльденбранксу. Для его «сеансов» призрак Лукреции Планта был просто находкой.

– Бедняжка Лукреция, – сказал я, наконец-то обернувшись.

– Неужели я никогда не рассказывал тебе эти старые истории?

– Нет.

– Почему же я нынче о них вспомнил? Ах да, потому что ты был знаком с пьянчугой адвокатом де Коланой, но ты-то как вступил с ним в контакт? С этим последним, да еще червивым яблоком некогда гордой яблони.

– Рискуя показаться сентиментальным, все-таки скажу: думается, я был последним другом, которого нашел адвокат Гав-Гав в жизни.

– Гм. В конце-то концов вы были коллеги.

– В каком смысле?

– Ну, оба, э-э, в известном смысле захудалые аристократы. Прошу прощенья. К тому же, если память мне не изменяет, ты тоже доктор прав. А почему ты, собственно говоря, не пользуешься этим титулом?