Текст книги "Охота на сурков"
Автор книги: Ульрих Бехер
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 48 страниц)
– Бра-а-а-ке!!
Дождь лил плотными, тяжелыми струями, так что вздулся наш фонтанчик. Принадлежал ли голос, сию минуту пролаявший имя Цбраджена, унтер-офицеру, что шагал слева от первого мула? Или лающий голос, столь резко призвавший Солдата-Друга к порядку, принадлежал офицеру в сверкающем кожаном плаще, замыкавшему шествие верхом на жеребце?
Лицо горного стрелка Ленца Цбраджена на мгновение исказила гримаса – но может быть, в том был виноват дождь, – гримаса пламенной ненависти. Солдат живо выскочил из-под зонта и вернулся в строй. Колонна двигалась в направлении Бернинского перевала, и уже через минуту-другую ее словно смыло потоками дождя.
3
Среда в середиие июня. Над Розачем дул юго-западный ветер, дул сквозь ночь, туман и дождь с высокогорных долин и осыпал снегом вершины гор, отчего резче очерчивались их контуры; он подгонял вдаль флотилии нежнейших облаков, прочесывал гребень хребта, взвивая мелкий свежий снег, так что серебристая дымка его плясала и тотчас рассеивалась.
– На кого же вы оставили Сирио? – поинтересовалась Ксапа.
– На Уоршлетту.
Я:
– Мы ее никогда не видели.
Полари, вдовствующая графиня Оршчелска-Абендшперг, удобно расположившись па коричневато-желтых подушках «австродаймлера»:
– Кухаркам место на кухне.
– А прачкам в прачечной. Трубочистам в трубе, а «Снаги» в салоне, – неуклюже пошутил я. – Скажите, Йооп, вам порой не бывает страшно за вашего приятеля.
Тен Бройка белесо моргнул:
– За приятеля? За Сирио? Почему?
– Да нет, не за вашего спа-ни-еля! А за вашего «Спа-ги». Я хочу сказать, если вы, к примеру, уезжаете на прогулку, как сегодня, так не боитесь ли, что он пропадет?
– Он застрахован, – буркнул Йооп.
– Припомните, сделайте одолжение, дело с «Моной Лизой», – не отступал я от темы. – Случилось это в Лувре, на глазах у двух десятков сторожей. Предположим, что кого-то, пусть не профессионального преступника, а всего-навсего ярого поклонника Гогена, так же магически притягивает знаменитый «Спа-ги», как и вас. Он выждет удобный случай…
– У вас мания преследования.
– У меня мания, прекрасно. Человек этот выждет удобный случай, заберется в «Акла-Сильву» во время вашего отсутствия, бритвой вырежет «Спаги» из рамы, скатает полотно и вынесет под плащом. Он оставит вашего Гогена у себя. Будет прятать в доме, вовсе не думая продавать его. Пройдут годы. А время от времени, по ночам, когда он почувствует себя ужасающе одиноким, он будет доставать картину, чтобы с восхищением глядеть на нее, и будет счастлив. Может так случиться или нет?
– Вы воображаете себя героем детектива, – буркнул тен Бройка.
– Прекрасно. – Слова его попали не в бровь, а в глаз, но он об этом не догадывался. – Может, хм, все мы нынче воображаем себя героями детективов. Итак, по нашей гипотезе, вор-любитель а ля «дело Мона Лиза» не будет пойман. Страховую сумму вы получите, но она не даст вам счастья, Йооп. Ваш «Спаги» погибнет для вас безвозвратно.
Вена, словно бы выползающая из цыплячьего пушка на висках тен Бройки, обозначилась резче, и я почувствовал, как Ксана легонько тронула мой затылок.
Впереди, рядом с Бонжуром, сидел молодой человек – без шляпы, черноволосый. Из-под высокого, наглухо застегнутого воротника сверкал белизной крахмальный воротничок, галстука на нем не было: стало быть, священник. Когда в Понтре-зине мы садились в машину, он уже сидел рядом с шофером и нам лишь сдержанно кивнул. Быть может, духовник Полы (в Вене два прелата – аббат и папский нунций были ее почетными гостями). Но так как нас не представили, я решил, что молодой священник – случайный знакомый тен Бройки, попросивший, чтобы его довезли до монастырской гостиницы на Бернине.
«МОРТЕРАЧ» прочли мы на серой пастушьей хижине, сложенной из неотесанного плитняка. Рядом – новый щит, а на нем стрелы, два черепа со скрещенными костями и надпись на четырех языках, предостерегающая от вступления на территорию маневров. И два часовых в касках с карабинами на груди.
Тен Бройка надел громадные солнечные очки из темно-фиолетового стекла и повел нас к железному парапету. Священник, видимо, и не собирался выйти из машины вместе с нами. Бон-жур выставил ногу в начищенном сапоге на подножку и завел с ним разговор.
– Бернина-Крастаджюца-Беллависта-Палю, – жестом заспанного музейного служителя представил нам Йооп ледяные пирамиды.
Глетчер Мортерач, растянувшийся в колоссальном скалистом ложе, казался гигантским скелетом с бесчисленным множеством провалов-ребер: изумрудно-зеленых расселин. Чем ближе к нам продвигались так называемые Вечные Льды с их застывшими волнами и водоворотами, тем они были грязнее, пока не вливались в морену – черноватые груды обломков и камней, Вечную Свалку, из которой то тут, то там поблескивали приметы присутствия человека: битые пивные бутылки.
– Вы знаете миф о Мортераче? Нет? Расскажи, расскажи, расскажи, им, Йоопикуклик!
Тен Бройка рассказал, рассказал, рассказал нам старую горную легенду – хоть обстоятельно, но донельзя бесцветно. Когда-то в незапамятные времена некий юноша погиб при переходе через этот глетчер, его любимая отправилась на поиски. Но и она не вернулась. Если в определенные дни начала лета, в период таяния снегов, подойти к глетчеру, можно услышать, как откуда-то из глубины та девушка зовет своего возлюбленного по имени: «Мортерач, Мортерач!»
– А теперь, навострите-ка ушки, милые мои. – Полари скорчила гримасу, словно с детским нетерпением ожидала чуда. – Может, мы услышим, как она зовет. Тс-с-с!..
Порыв ледяного ветра с глетчера растрепал кисточку на тирольской шляпе Полы. Боги, как ненавижу я эти кисточки, и подумать, что именно она…Но я доставил ей удовольствие и вежливо прислушался. Ветер улегся, и за нами, на шоссе, ведущем к перевалу, не раздалось ни единого звука. Великая настораживающая тишина – и тут я услышал. Откуда-то издалека с поразительной отчетливостью до меня донеслось: тактактактактак. И сразу же другой звук: это мой лоб отреагировал, как сейсмограф.
– Вы слы-ы-ышали?
– Ой-й! – восторженно вскрикнула Полари. – Я слышала!
– Пулемет, – пояснил нам Йооп. – Там, наверху, проводят ученья на высокогорной местности. Пулемет стоит на Дьявол ецце.
Я прислушался затаив дыхание. Только что пулемет стучал – так-так-так, но теперь замолк.
– Пулемет, да, конечно, но я не его имел в виду. Другой звук, секундой позже…
– Ойй, вот так Требла, он услышал и ее, глетчерову невесту!
– Пола, минутку. Ксана, а тыслышала?
– Прости, что?
Я понял, Ксана даже из вежливости не играла с нами в «службу подслушивания».
Очки тен Бройки сверкнули.
– Что же, собственно, вы, как вам кажется, услышали?
– Простите. Мне не кажется,что я услышал. Я действительноуслышал. Крик.
– Крик? – несмотря на совиную серьезность, какую придавали тен Бройке очки, его губы искривила едва заметная усмешка. – Может, э-э, «Мортерач»?
– Да что вы! Душераздирающий крик. Точно… точно взвизгнула недорезанная свинья. Только раз взвизгнула…
– Och zo [86]86
Вот оно что (голл.).
[Закрыть]. – Тен Бройка повернулся к машине, снял очки. – Любопытно. Любопытный факт. Сперва вы пытаетесь меня убедить, что моего Гогена украдут. Потом слышите, как визжит на Дьяволецце недорезанная свинья. – Он хихикнул, словно кашлянул. – Утешайтесь тем, Требла, что вы поэт.
Рядом с узкоколейкой по каменистой пустыне тянулась вверх дорога через перевал. Последние лиственницы на деревья даже не похожи: какие-то обугленные фабричные трубы, опутанные паутиной.
Сквозь щель в стекле, отделяющем водителя от пассажиров я слышал приглушенный голос Бонжура, его français fédéral [87]87
Французский язык, на котором говорят в Швейцарии.
[Закрыть]и сдержанные односложные ответы священника на мелодичном французском. Бонжур, который называл его monsieur le curé [88]88
Мсье кюре (франц.).
[Закрыть], не подозревал, что его подслушивают.
– Знаете анекдот об окне без гардины, monsieur le curé?
Священник утомленно покачал головой.
Бонжур слегка наклонился к священнику и, что-то прошептав ему, откинулся на спинку сиденья.
– Pas mal, hein? (Недурно, а?)
Уши священника едва шевельнулись, он, видимо, улыбнулся.
напел Бонжур и оборвал, подавляя хихиканье.
Уши священника едва шевельнулись, он, видимо, улыбался.
Справа от нас показался какой-то заглохший пруд, в который на севере впадал Бернинский ручей, скорее маленькое озерцо, черно-серое, словно разлитое олово, отделенное плотиной от большего, продолговатого озера, как ни странно, но совсем другого цвета, желтовато-кремового, из которого на юг вытекал другой ручей. Мы добрались до рубежа двух озер.
– Lago Nero – Lago Bianco [90]90
Озеро Черное – озеро Белое (итал.).
[Закрыть], – представил тен Бройка, словно упрямый гид, оба неравных озера.
– Черно-Белый – это я.
– Это вы?.. Оба озера? Вы? – Ему, видно, очень хотелось объявить меня полоумным.
– Nero-Bianco – Черно-Белый, так назвал меня де Колана.
– А почему, собственно? – удивилась Ксана.
– Да пьян был, – решила Полари. – Вот уж верно, два сапога пара, два чудака.
– Верно, мы – два чудака и два сапога пара, – согласился я любезно и ощутил, что успел стосковаться по адвокату. Его громыхающий «фиат» был мне во сто крат милее этого роскошного экипажа. Я неприметно опять придвинулся к щели в стекле.
– А рю Блондель у Севастопольского бульвара, знаете, monsieur le curé?
Священник устало покачал головой.
– «Нумеро сет» на рю Блондель в Париже! – удивился Бонжур; неужто тому и впрямь не известен этот адрес.
– Нет, – пробормотал священник.
– Вы входите через дверь-вертушку, – шептал Бонжур мечтательно. – Une chaleur, жара, как в турецкой бане. Примерно двадцать пять девиц, и все tout nue. Complètement nue – ну, в чем мать родила, так и разгуливают, только сандалеты и какой-то розовый фиговый листок. И надо сказать, недорогое удовольствие, monsieur le curé, une trouvaille – истинная находка! И все за сто франков, французских франков…
Бонжур наклонился к священнику, что-то зашептал.
– Верно, дешево, – робко пробормотал священник.
– Вы и правда не знаете «Нумеро сет» на рю Блондель?
– Правда, не знаю, мне очень жаль, мсье Бонжур, – прошептал священник.
Разговор, видимо, был ему неприятен. Он смущенно заложил палец за крахмальный воротник, белеющий из-под наглухо застегнутой сутаны.
– А «Сфинкс», – настойчиво выспрашивал Бонжур, – его-то вы знаете? Его каждый знает, кто хоть раз побывал в Париже.
– «Сфинкс»? – нерешительно переспросил священник.
– Да. Слева за вокзалом Монпарнас. Знаете, да?
– К сожалению, нет, – вздохнул священник. – «Сфинкс» я тоже не знаю.
– Zut alors [91]91
Эхма! (франц.)
[Закрыть]. Много потеряли. Там их этак около пятидесяти, они, правда, не вовсе голые, а наполовину, большой недостаток по сравнению с рю Блондель, je l’admets [92]92
Признаю (франц.).
[Закрыть]. Но девчонки молоденькие и груди голые. А груди, скажу я вам – des seins formidables! [93]93
Груди грандиозные! (франц.).
[Закрыть]
Священник промолчал.
– С другой стороны, в «Сфинксе» дороже, чем в «Нумеро сет». Примерно вдвое. Но куда элегантнее, beaucoup plus chic [94]94
Куда больше шика ((франц.).
[Закрыть]. Танцуют там на стеклянном полу, снизу освещенном. Sans faute [95]95
Без сомнения (франц.).
[Закрыть], разница в цене окупается.
Священник промолчал.
Над восточным берегом озера Бьянко, припорошенным снегом, возвышалась монастырская гостиница. На шоссе ниже перевала взад-вперед двигались горные стрелки, скалывали лед, сыпали золу. Тут священник словно опомнился, зашептал:
– «Сфинкс»? Где это, мсье Бонжур? За вокзалом Монпарнас?
– Exactement, à la gauche [96]96
Точь-в-точь, и налево (франц.).
[Закрыть]. Вы не ошибетесь. Сходите, monsieur le curé. Не пожалеете.
Бонжур остановил свой огромный лимузин рядом с военным грузовиком защитного цвета, священник пожал ему руку и сдержанно улыбнулся, обернувшись к нам.
– Merci bien, Messieursdames, – сказал он. – Au revoir [97]97
Благодарю, господа. До свидания (франц.).
[Закрыть].
Полари кивнула небрежно, священник горячо пожал руку Бонжуру, который ему подмигнул, вышел из машины, надел черное кепи, и тут я, смущенный до глубины души, обнаружил, что предполагаемая сутана – это наглухо застегнутая ливрея из черного люстрина с потайной застежкой, что на нем бриджи и начищенные сапоги и что он шагает к стоящему неподалеку «ситроену).
– Черт побери! – вырвалось у меня. – Ecoutez [98]98
Послушайте (франц.).
[Закрыть], как вы обращались к этому человеку? – остановил я вопросом Бонжура, который уже открыл дверцу, – Разве не «monsieur le curé»?
Слуга-шофер, слегка обалдевший:
– Лекоре, c’est ça [99]99
Вот как (франц.).
[Закрыть].
– Ле-ко-ре?
– Mais oui, monsieur. – Он по буквам произнес имя. – Un copain de Genève [100]100
Ну, конечно, мсье, мой приятель из Женевы (франц.).
[Закрыть].
– Шофер банкира Трончина из Женевы, – бросила Пола, выходя из машины.
– Хи-хи! – громко хихикнул я.
– Чего ты смеешься? – спросила Ксана.
– Я принял его за священника.
– Ко-го? – взвизгнула Полари, и перышки ее взлетели. – Этого шофера?
– Хи-хи! Именно. Черный высокий воротник сбил меня с толку. Но самое смешное… – Я замолчал, не желая выдавать Бонжура, который помогал Йоопу выйти из машины.
– Хо-хо, – вырвалось у тен Бройки, какой-то едва различимый смешок. – Очень, очень любопытно. Во-первых, вы видите, как ко мне в дом забирается вор, любитель Гогена. Во-вторых, вы слышите, как на Дьяволецце жутко визжит свинья. В-третьих, путаете шофера с епископом, хо-хо… – Он покровительственно похлопал меня по плечу. – Вы, глубокоуважаемый сударь, разоблачены. – Его белесо-насмешливый взгляд скользнул по моему лбу, – Теперь-то вы признаетесь, что вам повсюду мерещатся всякие ужасы?
– Мне мерещатся ужасы. Я разоблачен. Мне мерещатся ужасы.
После завтрака в монастырской гостинице тен Бройка пересмотрел наш экскурсионный план (согласно которому мы должны были ехать в Поскьяво), выставив весьма сомнительный предлог: переезд-де через перевал при гололедице опасен, вдобавок он забыл шапку, а его лысая голова не переносит сильных ветров. Он приказал Бонжуру везти нас назад, в «Акла-Сильву», а оттуда в долину Берджель, в Сольо.
Бонжур подъехал к «Акла-Сильве». Участок вокруг дома был обнесен канавой и двухметровой стеной, так же как и дом, сложенный из желто-красного кирпича. Теп Бройка оставил нас ждать в своем роскошном экипаже. Pie успел он исчезнуть в доме, как я увидел, что три открытых окна каминной одно за другим закрылись. (Ага, после моей болтовни о «деле Моны Лизы» червь сомнения грызет его, хоть он и фыркал, что мне мерещатся ужасы!) Когда Йооп в кремовом дорожном берете вышел из дому, из дверей выскочил маленький спаниель и мгновенно, словно черный ковер-самолет, слетел с лестницы. Тен Бройка кликнул было его назад, но тотчас передумал. А когда он, остановив машину на деревянном мостике, тщательно проверил запор у ворот (ага, червь сомнения!), то попытался убедить нас, что в «Акла-Сильву» вернулся для того, чтобы Сирио принял участие в «нашей загородной прогулке».
Мы оставили позади себя Малойю с ее ветром и съехали в Берджель; вместе с увеличением плотности воздуха у меня изменилось настроение и я полностью расслабился и даже легкую тяжесть «вальтера» в своем брючном кармане воспринял как помеху. Стремительный спуск в итальянское лето вернул краску на лица моих спутников и придал блеск их глазам, даже глазам Йоопа, который приказал вести машину по древней римской дороге. Недалеко от Промонтоиьо он назвал нам живописный замок на холме – Кастельмур.
– Кастельмур? Но ведь замок там дальше, на горе, у Стампы, кажется, тоже так называется?
– Тот замок был родовым поместьем графов Кастельмур. А этот, здесь, принадлежал первоначально роду Колана. Oclizo, другое их родовое поместье будто бы находилось в Домлешге.
– Что? Родовое поместье адвоката Гав-Гав? Развалина, поместье развалины.
В остроте Полы уже слышалось уважение. (Она, видимо, пригласит адвоката завтра к чаю.)
После Промонтоньо нам открылись заросли орешника, рощи шелковиц, кукурузные поля и – вот так сенсация – первые виноградники и увитые виноградом беседки. Замшелые низкие стены делят скошенные поля на аккуратные четырехугольники, уставленные копнами сена. Для меня залог: аллергической атаки не будет. Атаки не будет…
Но тут Йооп внезапно предложил: не ехать в Сольо, а вместо этого пересечь границу и заскочить к озеру Комо. Мое возражение, что меня и Ксану не пропустят из-за недействительных австрийских паспортов, он отверг: при блицпрогулке в пограничную область его голландского паспорта достаточно, чтобы поручиться за всех пассажиров машины. С удивительным упрямством настаивал он на своей прихоти: «завернуть на минуточку в Италию». Хотя от страха перед часовым он меня избавил, тем не менее я не пожелал ступить в царство фашизма. После долгих споров было решено: мы с Ксаной и юным псом пешком поднимемся от пограничной деревни Кастасенья через каштановый лес к Сольо и там на рыночной площади около восьми вечера встретимся с Йоопом и Полой, чтобы ехать домой.
Итак, через каштановый лес, Сирио чуть-чуть впереди. Неоглядный лиственный лес, кругом только листья, а не голубовато-зеленые кедровые иглы или ржаво-рыжая паутина одиноких лиственниц: только пронизанная солнцем листва. Сирио кувыркается, точно одержимый, в опавших листьях, глухо тявкает, вскакивает и торжественно предстает перед нами – круглые глаза горят из-под черных ресниц – в коричневом венке. Но в тот же миг без всякой торжественности мчит куда-то от пас, скрывается из виду. Где-то далеко-далеко слышен его юный гортанно-воинственный лай – первый лай с того дня, когда он был продан братьями Потифару. Мы поворачиваем, следуя повороту тропинки. Сирио с откровенным высокомерием облаивает стадо угольно-черных коз на полянке, его пасет и при этом вяжет древняя сморщенная старушонка вся в черном. Она беззвучно высмеивает Сирио, но нас не удостаивает даже взглядом; вяжет эта сказочная ведьма, по всей видимости, волшебный чулок, что излечивает от подагры.
На опушке большого каштанового леса, в стороне от вьющейся к Сольо тропинки, совсем маленькое кладбище – квадрат замшелых раскрошившихся стен чуть выше человеческого роста, ворота, разъеденная ржавчиной, зияющая дырами решетка. Двадцати шагов хватит, чтобы обойти кладбище, такое оно маленькое. И отслужившее: ни единой свежей могилы, ни единого надгробия. Только сорная трава, мох и два куста бузины. Штукатурка с внутренней стороны стены давным-давно облетела, осталось только что-то бесформенно белесое с едва различимыми следами фрески. Часть блекло-розовой детской ножки на клочке бледно-лилового облака, а над ним нечто вроде желтоватого ангельского крылышка. Курьезные следы фрески столетней давности.
– Вот где недурно было бы лежать.
– Тебя что, одолевают мысли о смерти, Требла? – (Чуть иронично.)
– С чего ты взяла?!
– Ты же хочешь, чтоб тебя здесь похоронили. А я никогда не думаю, где меня похоронят. Никогда. Мне это решительно все равно.
– Но кто же говорит о похоронах?
– Ты. «Вот где недурно было бы лежать».
– Я хотел сказать, что здесь недурно было бы отдохнуть.
– Ах так…
– Давай присядем, сделаем привал. – Я бросил дождевик на мох (Ксана оставила свое пальто в машине). – Выпьем наше «небиоло» здесь.
В винном погребке пограничной деревушки я купил бутылку пьемонтского.
– Ты что, Требла, хочешь напиться, сидя на могиле?
– Да здесь самое малое сотню лет, как никого не хоронят, сама погляди. К тому же, если кто-нибудь напьется на моей могиле, я всей душой рад буду.
– Перестань болтать о своей могиле.
– Слушаюсь!
Горлышко бутылки обернуто ярко-красным станиолем, как у всех бутылок с шампанским. Срывая станиоль и отгибая проволочку, которая придерживала пробку, я не мог не подумать: а не предохранитель ли я снимаю с гранаты.
Болтанка, в которую попало наше вино по дороге от Кастасеньи, послеполуденные часы раннего цизальпийского лета, душная жара – не то что в Энгадине, – вызвали усиленное выделение газа в бутылке. Этого я никак не ожидал. Пробка вылетела, точно снаряд, и семьсот граммов насыщенного углекислотой красного вина (увы, почти все содержимое бутылки!) молниеносным душем низверглось на белоснежный труакар Ксаны.
– Покорно благодарю, очень мило.
Ее реакция обескуражила меня тем сильнее, что сама она была ничуть не обескуражена.
– Очень мило, что ты подобным образом угостил меня «небиооооло». Пьемоооонтским.
– Прошу прощения, сознаю свою вину, но при такой жаре… надо было его охладить, поставить хоть там, внизу, где водопад Кароджа или как он там зовется.
Я поднял бутылку, на дне которой в лучах солнца сверкнула крошечная лужица «небиоло».
– Столько вина мне не повредит.
– Конечно, пет.
– Хотя Тардюзер очень сердился, когда я рассказала ему, что дней десять назад у Пьяцагалли так упилась, что ты меня на руках…
– Ты еще раз была у Тардюзера?
– Д-да.
– Это позавчера, под ледяным дождем ты к нему ездила?
– Д-да.
– Амнеампеамне ты пи слова не сказала, чтобы я не тревожился?
– Да-да.
– И до-о-ктор счел необходимым, чтоб ты под проливным дождем?..
– Да-да.
– А стаканчик-другой красного вина… его рассердили?
– Д-Да.
Она взяла у меня из рук бутылку и поднесла ко рту, как заправский возчик, и, опрокинув, выпила до дна, а затем швырнула ее через стену необычайно уверенным движением.
– Что ж, твое пьемонтское превосходно! Но глянь-ка на меня, я-то на кого похожа.
– Черт побери, вот жалость, – вздохнул я (или сделал вид, что вздохнул). – Будто малиновой краской брызнули на твой труакар. Сними, повесим его на бузину, подсушим.
Она быстро огляделась вокруг:
– А здесьразрешено раздеваться?
– Если б такая женщина, как ты, стала снимать на моей могиле труакар…
– Пе-ре-стань же на-ко-нец твердить о своей могиле, малыш. Мне это до смерти надоело.
– И мне тоже.
Сквозь брешь в искореженной решетке – не просто погнутой там или изъеденной ржавчиной, а скорее смахивающей на клочья паутины – шариком вкатился Сирио с разлетающимися ушами, этим черным аллонжевым париком. Замерев на мгновение, он поискал нас глазами, увидел, и подскочил к нам, и принялся усиленно обнюхивать Ксанины белые сандалеты.
– Гляди-ка! Туфли (Ксана не носит чулок), и те «небиоло» выкрасило в малиновый цвет.
Спаниель принюхивался с легким изумлением; восторженно чихнул; поглядел на нас, улыбнулся нам. Собаки в отличие от лошадей улыбаются (лошади в свою очередь в отличие от собак громко смеются).
– Ну, кроха, вот и опять можно нюхнуть винца, нравится, да? У тен Бройки и думать о том нечего.
Сирио улыбнулся; побрел к выходу с малюсенького кладбища-пенсионера, но у паутинной решетки обернулся и многозначительно глянул на нас: не беспокойтесь, я на страже. Ксана чинно расстегнула труакар, я подхватил его, как ловкий театральный гардеробщик, и повесил, растянув на кусте бузины для просушки. Похоже, яркое еще в пять часов итальянское солнце отбелит труакар, похоже, оно отбелит, похоже, оно отбелит красные пятна.
– Ну и ну! Ну и ну! Ну и ну!Я и правда с ног до головы в шампанском. Только внутрь мало попало. Тот глоток в счет не идет. Даже бюстгальтер вымок до нитки.
– Сними его. Похоже, солнце все отбелит.
– И юбка тоже! Твое «небиоло» даже сквозь жакет…
– Сними его. Похоже, солнце все отбелит.
– Что ты там бормочешь? Ну и ну! – Ксана расстегнула молнию на белой юбке. – Даже трусики промокли! Quid-quid agis, prudenter agas et respice finem [101]101
Все, что делаешь, делай обдуманно и подумай над концовкой (лат.).
[Закрыть].
– Я подумаю над концовкой. Пох’ сон’це все от’…
– У тебя что, солнечный удар?
Ксана не спеша шагнула из юбки, завела длинные «лилейные руки» за спину, расстегнула белый лифчик (нежное кружево), сбросила белые трусики (из того же материала) и разом – сандалеты, свою последнюю «одежду». После чего ступила на мой дождевик и стала, отвернувшись от меня, скрестив руки на груди, а я продолжал действовать, как театральный гардеробщик, развесил все ее вещицы на бузину, словно на рождественскую елку.
Она развязала узел фиалково-синей косынки, та слетела на мох.
– Оставаться то-ль-ко в косынке не очень-то пристойно. – И сильно встряхнула бронзовым облаком волос.
А минутой позже из низины Кьявенны к нам донесся далекий протяжный перезвон колоколов с какой-то, видимо, колокольни; этот звон, колеблясь в пределах октавы, все замедляя и замедляя свой темп, звучал таинственно, обольстительно-сонно, и, когда уже казалось, что он вот-вот оборвется, он внезапно возникал вновь. Было в этом перезвоне что-то неопределенное, напоминавшее то додекафонную музыку, то импровизацию полусонного ксилофониста.
– Ах, колокольня…
– …Ты смеешься надо мной?
– Нет. Смешит меня твой вчерашний вариант перевода. Ах. Ахколокольняахколокольня, а ты не боишься, что… что нас здесь сцапают за осквернение кладбища?..
– Я же объяснял тебе, это кладбище давным-давно заброшено. Оно отслужило, вышло на пенсию. Вдобавок, как тебе известно, мне не привыкать, чтоб меня «цапали». Здесь нас не сцапают, спорим?
– Спорить с тобой всегда было ошибкой. А если все-таки кто-нибудь пройдет мимо?
– Сирио его вовремя облает.
– Ну хорошо. Только, пожалуйста, будь осторожнее.
– Осторожнее? Да ты меня не за лесовика ли принимаешь? Почему это вдруг?
– Потому что я тебя прошу.
– Разве это ответ?
– Не ответ. А все-таки будь поосторожнее, ладно?
– А давно ли ты, Ксана, стала стеклянной?
– Вот уж и впрямь богом забытая дыра! Чисто разбойничий вертеп, – зашептала Полари, с деланно-наивным смятением озираясь в тесном зале «Чезетта-Гришуны», окна-бойницы которого были задернуты выцветшими заплатанными занавесками.
Ее широко открытые, застывшие, словно в предвидении леденящих душу ужасов, глаза загадочно мерцали, отражая свет слабой лампочки в кованом фонаре, свисавшем с низкого потолка.
Порыв ветра далеким раскатом громыхнул в вытяжной трубе огромной печи, в которой потрескивал огонь.
– Да тут только душегубам место!
Мне вспомнились кубки Мена Клавадечера; они тускло поблескивали за стеклом горки, на которой стояло чучело сурка.
– Душегубам, да, – поспешил согласиться я. – Возможно, ты попала в самую точку.
– Не издевайся надо мной, мне и впрямь жутко! – едва ли не клялась Полари. – И зачем это, чтоб поужинать, Требле понадобилось притащить нас именно сюда, к вратам ада, к самому сатане…
– А разве плохой был ужин?
Тен Бройка свесил длинный нос в тарелку, хотя ее уже собирался убрать Бонжур, заменив трактирщика.
– Местная здоровая пища, – пробурчал он.
– А вельтлинское?
– Чересчур крепкое. Я предпочитаю свою обычную марку «грумелло».
Заслонка в стене взлетела вверх. Терезина Клавадечер, дочь бергамского пастуха, яблоко раздора двух братьев, один из которых – жертва несчастного случая на охоте – лежал с дырой во лбу на сельском кладбище, – выставила из окошечка пять толстых чашек, до краев полных теплым, залитым марсалой zabaione [102]102
Гоголь-моголь (итал.).
[Закрыть]. Бонжур, ужинавший на кухне, поставил четыре чашки на стол, а пятую неловко держал в руке.
– Одна порция лишняя, – заметила Пола. – C’est à vous, Jean? [103]103
Это для вас Жан? (франц.)
[Закрыть]
– Bien sûr, madame [104]104
Наверно, мадам (франц.).
[Закрыть], – пробормотал Бонжур и повернулся, собираясь вернуть чашку на кухню.
Но я, дружески сказав: «Mais prenez place» [105]105
Так садитесь же (франц.).
[Закрыть], заставил его сесть за соседний стол. Тот оказался очень близко от нашего. Вот почему слуга-шофер глотал свой гоголь-моголь рядом с Полой Полари. Бросив на меня свирепый взгляд, она выжидательно уставилась на супруга. Но Йооп с чопорной обстоятельностью набивал свою трубку. Порыв ветра вновь громыхнул в трубе приглушенными раскатами.
– Господи, господи, – прошептала Пола, забыв о Бонжуре.
А грязнуха Терезина, что руки в боки стояла у окошка, была для нее пустым местом.
– Buono… il zabaion’? [106]106
Нравится… гоголь-моголь? (итал.).
[Закрыть]
– Molto gustoso, – похвалил я хозяйку. – Come va il bambino? [107]107
Очень вкусный. А как здоровье малыша? (итал.)
[Закрыть]
– Grazie, signore. Bene, bene [108]108
Спасибо, синьор, хорошо (итал.).
[Закрыть]. – Улыбка обнажила щербатые зубы.
А как поживает ее marito [109]109
Муж (итал.).
[Закрыть], поинтересовался я, между прочим.
– Bene, bene. Он только-только уехал на camion [110]110
Грузовик (итал.).
[Закрыть]. Повез лес в Самедан.
Покосившись на Сирио, я задал третий, как бы случайный вопрос. Юный пес, с тех пор как мы вошли в зал, не переставал, волнуясь, обнюхивать пол и скамьи, он не обращал внимания на приказы Йоопа, не полакомился обрезками ветчины, которыми я его завлекал. А что, спросил я у Клавадечерши, заглядывал ли в «Чезетта-Гришуну» il dottore de Colana.
– Questa sera. – Он был здесь со всем своим circo di cani и уехал всего за una piccola mezz’ora [111]111
Сегодня вечером… с собачьим цирком… полчаса (итал.).
[Закрыть]до нашего прихода.
Так, видимо, он опять bastante bevuto, довольно много выпил, а?
– Si, si, bastante[ 112]112
Да-да, довольно много (итал.).
[Закрыть].
С каким-то странным чувственно-мелодичным хихиканьем Терезина отошла в глубь кухни.
Бонжур встал, убрал чашки и направился к двери, причем – вне всякого сомнения – подмигнул мне.
– Кажется, завтра нам его нужно звать к чаю, – объявила Полари.
Теп Бройка пососав свою трубку:
– Кого? Бонжура?
– Ну, уж такой поборницы социализма Требле из меня сделать не удастся, хоть он и посадил мне кавалером к столу собственного моего шофера. Нет, господина де Колану.
Ну и снобка, подумал я.
Мы встретились, как было договорено, с итальянскими путешественниками в Сольо. Дворец патрицианской семьи Кола-па, обветшалое здание эпохи Ренессанса, очевидно, нежилое, произвел на Полу еще более сильное впечатление, чем развалины родового поместья. Результат: адвокат в ее глазах автоматически обрел право на приглашение к чаю. Дворец семейства Салис переоборудовали в гостиницу с рестораном, и Йооп намеревался там ужинать. На возражение Полы, что Ксане «в ее запятнанном состоянии никак нельзя появляться в шикарном ресторане», я предложил взамен – «Чезетту» в Сильсе.
Ветер еще раз мрачно громыхнул в печной трубе, и Пола заторопила Йоопа:
– Расплачивайся, и уберемся поскорей из этого проклятого кабака.
Мне же вдруг вспомнился тот обманчиво тихий шорох, который в прошлый раз не только меня, а всю собачью свору насторожил, то шуршанье где-то наверху, возможно на печке. Но сегодня, сейчас, не де Колана сидел, прислонясь к ней, а Ксана. Де Коланы с нами нет. Час назад он в обществе псов устроил очередную попойку и затем отбыл в своем «фиате». И Ксаны с нами тоже пет, словно бы пет. На обратном пути она как-то заметно обособилась, отключилась от окружающей действительности, в последнее время я уже не раз замечал у нее подобное состояние. «Чезетта-Гришуна», трактир, давший основание Полари, словно юной девице, разыграть перепуг, оставил ее равнодушной, более того, сидя там, она казалась сонной. На «здоровую пищу» налегла с необычным для нее аппетитом, но, словно погруженная в полузабытье, и не глотнула ни капли вельтлинского, не выкурила обычной сигареты «на десерт».
– Ооох… поо-ехали, ребятки, – сказала она, растягивая слова, точно ужасно устала. – Спаать хоочется…
Бонжур оставил «австродаймлер» на лужайке перед домом. Сейчас он включил фары, их яркие лучи прорезали даль, выхватив клин из чернеющего кедрового бора, и подъехал к дому.
– Что-то прохладно, – заспанно протянула Ксана. – Хо-ооолодно… спаать хочется. – И позволила мне застегнуть ей воротник плаща.
Терезина не проводила нас; из глубины пустынного, скудно освещенного коридора доносился визгливый плач младенца. Откуда-то сквозь ветер до нас долетел мелодичный возглас незримой хозяйки.
