Текст книги "Охота на сурков"
Автор книги: Ульрих Бехер
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 48 страниц)
– Один черт. Важно, что он именно тогда, когда мы стояли у «Мортерача», своего капитана очередью из пулемета едва не… и что крик, крик паверху, на Дьяволецце, не твоя фантазия… и крик в среду, и свет среди ночи – и то и другое не твоя фан-та-зи-я, ну вот тут Йооп и потерял покой.
– «Покоя нет, – продекламировал я, – душа скорбит».
– Нечего мне Гретхен из «Фауста» цитировать, ты, Требла, во всем виноват. Он приказал в мгновение ока надстроить садовую стену и утыкать ее бутылочными осколками, провести электрическое сигнальное устройство, а в садовые ворота и в дверь дома врезать новые автоматические замки. И еще бог знает что. Слышишь стукотню? И так день-деньской напролет. А вчера вечером он поездом уехал в Цюрих, на выставку полицейских собак, и все иззатебяиззатебя, и уже звонил мне из Бор-о-Лака, чтобы я тотчас приехала выбрать двух датских догов, они натасканы на человека.
– На какого человека? На меня?
– Ах, оставь. Через час Бонжур в «даймлере» повезет меня в Цюрих. При эта-кой погоде!
– Всего-навсего мелкий дождичек на сей раз, Барометр стоит высоко.
– Датские доги! Хотя у нас уже есть собака. Видно, Йооп считает, что спаги слишком мал, чтобы охранять спаниеля.
– Что ты говоришь?
– Ах, голова кругом идет, хотела, конечно же, сказать: спаниель слишком мал, чтобы…
– А ты не подумала, Пола, – спросил я дрогнувшим голосом, – что он, м-м, последний? Единственный из всего семейства, оставшийся в живых?
Впервые за сегодняшний день ее «вопрошающие антилопьи глаза» впились в меня.
– Сирио.
– Уоршлетта вывела его погулять в Стадзерский лес.
– М-м-м, à propos, Сирио. Нельзя ли мне одолжить у тебя «крейслер»? У меня свидание. В Сильсе, договорился там ужинать.
– С кем, позволь спросить?
– С господином адвокатом де Коланой, – ответил я по всей форме.
– Ты с ума сошел?
– Прошу прощения, может, немножко голова кругом пошла… как у тебя. В пять в Санкт-Морице состоятся проводы покойника.
– Но я вообще не читала извещения о его смерти.
– Я тоже не читал. Мне об этом сообщил господин Царли Цуан. А сейчас уже безчетверти.
– Твои международные права при тебе? Да? Ну, хорошо. Дам тебе «крейслер». Но ключ от гаража не могу оставить. Поезжай потом домой, а послезавтра приведешь машину. – С этими словами она легонько чмокнула меня в правый уголок рта. – Поцелуеустойчивая.
– Кто?
– Помада, мерзкий Требла. Езжай к своему мертвецу.
К выносу тела я опоздал. Фрейлейн Туммермут в зеленом пальто и с таким же лягушачье-зеленым зонтом встретилась мне перед кафе «Д’Альбана», когда народ на площади уже расходился.
Пришлось угостить ее рюмкой шерри-бренди, поскольку она заговорила о несчастном случае на Дьяволецце, в котором был замешан ее жених Ленц Цбраджен.
– Ах, он уже три дня сидит под арестом. В каталажке. За неосторожность. Это случается с молодыми людьми, и не только с неосторожными. То сидят в каталажке, то снова на свободе. – Она, ужасная жеманница, произнесла это, ничуть не жеманясь. – А что, собственно, вы скажете об этом огромном рояле?
– Рояле?
– Да, мне гроб показался ящиком, в котором перевозят рояль. Я на весь спектакль смотрела отсюда, из окна. Просто-таки здорово!
В ответ на мои слова, что я опоздал на церемонию, она рассказала диковинную историю, которую ей изложил сам комиссар Мавень. Да, адвокат Гав-Гав был некогда сведущим юристом, и, когда составлял завещание, видимо, кое-какие остатки знания еще сохранились в его проспиртованном мозгу (так выразился Мавень). И вот результат – интереснейший параграф, чудовищный параграф. Раздел А: в случае кончины завещателя всех его собак следует умертвить «безболезненно, посредством уколов». Раздел Б: если завещатель скончается вместе со своими собаками, например, в результате несчастного случая – «voilà вершина чудовищного параграфа!» – останки завещателя и его – поименно перечисленных – спаниелей предать земле совместно в «ларе кедрового дерева». Если же законные наследники будут противиться исполнению этого параграфа, они лишаются наследства, которое целиком и полностью получает мистер Макайнточ (или что-то в этом роде), владелец питомника спаниелей в Абердине, Шотландия. Вот почему из дома, что напротив, вынесли такой большой ящик и поставили в обитый черным грузовик.
– Он как раз сейчас спускается в Берджель.
Там внизу, в Сольо, родовом поместье де Коланы, есть крошечное чудное кладбище, где вся семья издавна хоронила своих охотничьих собак.
– L’avvocato Гав-Гав похоронят на собачьем кладбище. Ну прямо-таки здорово! И уж понятно, никто из духовенства не сопровождает его.
– Концовка «Юного Вертера», – заметил я.
– Юного Вертера? – переспросила Туммермут. – Такого не знаю.
Я высадил ее у Пьяцагалли, куда только что зашел и доктор Тардюзер. С какой-то странно-торжественной усмешкой он крикнул мне:
– Печально, но забавно! Вот когда католическая медвежья лапа наконец-то справилась с протестантским павлиньим хвостом!
Проезжая по шоссе Кампфер – Сильваплана, проходящему под Орчас-д’Альбанелой, я вновь увидел одиноко стоящую меж оградительными столбиками лиственницу (словно памятник разыгравшейся в этом месте трагедии); доехав до той самой тропы, я свернул к обочине возле дерева. Что мне здесь нужно?
Как по волшебству умчались куда-то дождевые тучи, в светлые тени погрузилась долина, на Ла-Марнье вот-вот вспыхнут в лучах заходящего солнца горные вершины. Движенье на шоссе в эти предвечерние часы замерло. Со стороны Малойи промчалась мимо меня колонна мотоциклов с генуэзскими номерами, выряженные пестро мотоциклисты смахивали на пиратов, большинство без шлемов, с африканскими шевелюрами. Рокот моторов заглох вдали, остался тихий плеск волн о камни, те самые камни, на которых мы с тен Бройкой притаились, разглядывая жуткую картину, обнаруженную нами благодаря «свету в озере».
Вокруг содранной коры на стволе, там, где злополучный «фиат» полоснул по лиственнице, следы голубым мелом; такие же точно, уже смазанные, но еще различимые, на асфальте, несомненно, результат полицейских обмеров. Да, полиция свой долг выполнила.
Я вышел из машины, пересек шоссе и остановился у тропы, ведущей с Орчаса. Она спускалась к шоссе напротив прибрежной лиственницы, в нескольких шагах от озера. Не проезжая дорога и не прогулочная, всего-навсего горная тропа для пастухов, лесорубов и вьючных животных. Я наклонился. На усеянной гниющей хвоей, размягченной дождем земле виднелись свежие следы: огромный крестьянский башмак и маленькие копыта. Я сделал шага два-три по тропе. Свежий навоз мула, «яблоки» чуть меньше лошадиных. Здесь, видимо, поело ливня прошел на Орчас пастух с мулом. Но тут же оказался и другой, более старый след.
След грузовика.
Трех-четырехдневной давности, но почти не размытый недавним дождем: чересчур глубоко он врезался. И не от легковой машины. Параллельные двойные колеи, такие оставляют задние колеса тяжелых грузовиков. Грузовик въехал сюда, в лес, задним ходом. Не для разворота; для этого ему не надо было так далеко въезжать. Он въехал задним ходом, чтобы его укрыл лес?
Я сел в машину и двинулся дальше. Еще до Сильвапланы увидел указатель с надписью: «ОВА-ДЕЛЬ-ВАЛЛУН», стрела смотрела в сторону соснового леса. На горной тропе стоял чудовищно огромный грузовик, целиком скрытый лесом, так что громадный радиатор с названием фирмы – «ЯШЕР» – я обнаружил, лишь вплотную приблизившись к тропе. Грузовик был нагружен длинными бревнами, и на них, втягивая цепями другие бревна и укладывая их наверху, балансировали лесорубы в синих куртках.
Я подумал: а не вернуться ли тотчас в Понтрезину. Но отправился дальше, в Сильс.
Небо пылало холодным огнем, горевшим над черными вершинами. Первобытный ландшафт, но леса уже были; эпоха папоротников уже наверняка наступила. А эпоха грузовиков тоже? – вопрос, вызвавший у меня тягостное чувство. Что написано на том чудовище, терпеливо поджидавшем в зарослях папоротника: ЯШЕР? Или ЯЩЕР? И чудовище, которое я обнаружил в лесу у Сильвапланы, совместилось в моем сознании с другим, которого я не видел на месте «несчастного случая», но мощные следы которого обнаружил. Ящер; ящер притаился там три дня назад, выжидая ничего не подозревающую жертву.
7
(КРАСНЫЕ ГЛАЗА ГОСПОДИНА КЛАВАДЕЧЕРА)
Машину я оставил в деревне Сильс-Мария и короткую дорогу к «Чезетта-Гришуне» прошел пешком. Пересек булыжный двор. В прихожей стоял едва уловимый запах холодного камня и молока: как неделю назад, когда де Колана привел меня сюда, даже час тот же. Обшитый некрашеным кедром зал «Стюветта»; ни единой души. Перед лежанкой, свернувшись в огромный пестрый моток грязной бело-оранжевой шерсти, спал сенбернар. Он с присвистом похрапывал, но, как только я остановился перед ним, затих, потянулся, с трудом приоткрыл налитые кровью слезящиеся глаза, глянул на меня, издал хриплый рык. Вжик! – взлетела заслонка в стене; вжик! – опустилась. Меня заметили. С астматическим хриплым дыханием ко мне приблизилась огромная голова, и тут лохматый хвост завилял, сенбернар узнал меня. Не успел я снять пальто и опуститься на скамью у кафельной печи, а он уже положил тяжелую морду мне на колени и обслюнил брюки. Как и неделю назад, я попытался было отделаться от него:
– Хорошийнесхорошийпесхорошийпес, – и мысленным слухом уловил визгливый смех адвоката.
– Buona sera [130]130
Добрый вечер (шпал.).
[Закрыть], – протяжно приветствовала меня Терезина. Она вошла, громко цокая – в zoccoli на босу ногу. (Видимо, на похоронах она не была.)
Без тени сердечности, скорее враждебно – чтобы скрыть робость или даже страх передо мной, или это обычное нетерпение по горло занятой хозяйки дома? – она спросила:
– Che desidera mangiare?[ 131]131
Что будете кушать? (итал.)
[Закрыть]
Я заказал форель.
– Che bibita desidera? [132]132
Что будете пить? (итал.)
[Закрыть]
Пить?
– Il vino preferito del dottore de Colana [133]133
Випо, которое любил адвокат де Колана (итал.).
[Закрыть], – сказал я, словно это само собой разумелось.
– Va bene [134]134
Хорошо (итал.).
[Закрыть], – пробурчала неряха, опустив глаза.
– Oggi… [135]135
Сегодня (итал.).
[Закрыть]– Я собрал все свои познания в итальянском, чтобы сказать, что приглашен сюда сегодня адвокатом на ужин.
Все, что крестьянка нашла нужным ответить, было:
– Il poverino.
Бедняга. Она вышла из комнаты в сопровождении сенбернара. Я остался один, один с чучелом сурка на горке, где хранились призы Мена Клавадечера за стрельбу.
Совсем иные сумерки, чем неделю назад. Перед бойницами окон проплывала, отливая перламутром, синева, густевшая с уходом дня: l’heure bleue [136]136
Синий час (франц.).
[Закрыть]. Я тихо сидел за грубо сколоченным столом, и пустое место рядом со мной, место де Коланы, зияло сумеречной синевой, сумеречная синева угнездилась и в обшитых досками углах пустого зала; я вспомнил возню псов, атаковавших сенбернара, и мне показалось, что я слышу звонкий воинственный лай спаниелей, участников «гомеровской битвы». Но тут до меня донеслись рокот и рев ползущего вверх грузовика.
Я подошел к окну – короткому туннелю в стене; чтобы открыть окно, мне пришлось бы заползти в этот туннель. Рев нарастал. Я ждал, почему-то насторожившись, и, пока ждал, мой взгляд перебегал с мощенной столетним булыжником площадки, затянутой голубовато-плывущей дымкой, на огромную поилку, на штабеля оголенных еловых бревен, десятиметровых, как те, что я видел на грузовике под Ова-дель-Валлуном. Рядом со мной, совсем близко, только руку протянуть, стоял на задних лапках сурок на подставке из папье-маше. И у него синеватый мех; пропыленно-оранжевый цвет не выдержал магического свечения heure bleue, синего часа, но глаза-бусины устояли: они красновато поблескивали, фосфоресцировали, как задний фонарик велосипеда; мертвенно-стерегущим взглядом сурок глядел куда-то мимо меня.
Наконец показался грузовик. К моему необъяснимому облегчению, я установил: он не из лесу. В открытом кузове – груда огромных рыбачьих сетей, мокрые, они свисали с бортов. Среди сетей стояли, широко расставив ноги, шестеро рыбаков, в синих, как и лесорубы, куртках, но с капюшонами, натянутыми на головы. В кабине сидел Мен Клавадечер; и он в такой же, как другие, синей куртке. Хоть капюшон скрывал лицо, я тотчас узнал его по руке, после того как, направляя машину на площадку, Клавадечер вывернул руль, рука высунулась из окна над дверцей кабины и покачивалась. Рокот мотора затих.
Сенбернар выскочил из дому, тоже весь синий, хотя на нем и не было куртки. Он усиленно махал хвостом, приветствуя хозяина, но тот и внимания не обратил на собаку, а подал соскочившим с грузовика людям знак, и они, подбадривая себя гортанными выкриками, стали тянуть из кузова сети. Мотор вновь зарокотал, и тут я кое-что заметил.
Крыло над правым передним колесом грузовика… уж не повреждено ли оно? Но Клавадечер повел разгруженную машину с площадки, правда, очень-очень тихим ходом, а сенбернар, бежавший рядом с правым колесом, загораживал крыло. Из поля моего зрения, ограниченного окном, исчезли грузовик и собака; последний раз коротко взвыл мотор, и рокот окончательно угас.
Хозяин «Чезетты», в сопровождении пса, снова появился в поле моего зрения и тоже стал разворачивать тяжело намокшую сеть. А рыбаки, взвалив сеть на себя – вот почему они надвинули капюшоны – гуськом потащили ее к ряду кольев. Сеть двадцати метров в длину, если не больше, крупными складками падала с голов и спин несущих, открывая только их ноги; рыбаки шли враскачку, мерным шагом, а сеть разворачивалась за ними, точно живое существо, ячейки ее смахивали на чешую, и вся она, извиваясь, как чудовищный хвост ящерицы, волочилась за ними; и все, все вокруг было погружено в плывущую синеву. Да это же ящер… Рыбаки развесили сети для просушки на колья.
– Pronto, signore! [137]137
Прошу вас, синьор! (итал.).
[Закрыть]
За моей спиной стукнула заслонка, зацокали деревянные башмаки, раздался мелодично-хрипловатый голос Терезины. Но еще прежде, чем я обернулся, она уже вышла из зала.
На столе дымилась отварная форель, обложенная крупным картофелем с маслом, искрилось в графине вельтлинское, в сгущающейся дымке синего часа обретая свой обычный фиолетовый цвет. В зал гуськом вошли шестеро рыбаков: тяжелые сапоги громыхали по деревянному полу. Хозяина «Чезетты» среди них не было. Они не поздоровались со мной, да и между собой не говорили. Скинув капюшоны – а капюшоны и молчание придавали им вид заговорщиков, – они повесили куртки на спинки стульев, уселись к столу у окна и в глубоком молчании стали оглаживать свои густые усы и бороды. (У троих были длинные усы, у троих короткие взлохмаченные бороды.) На меня они не обращали никакого внимания.
Терезина, цокая, внесла полдюжины изящных керамических кружек, из которых небрежно расплескивала вино. Каждому рыбаку она подала кружку, бормоча при этом:
– Salute, Джон, Андреа, Джакомин, Симон, Цампьери, Тёна.
Рыбаки молча кивали, а когда неряха зацокала из зала, медленно подняли изящные кружки, выпили вино, отерли усы и бороды – все молча. Никто не думал зажигать свет, никакой надобности в нем не было. Всего трое суток оставалось до самого долгого дня в году; спать укладывались еще позже, чем неделю назад.
– Привет, – кивнул мне Клавадечер.
Куртка его сливалась с синечасой синевой, обесцвечивающей и его волосы. Но не глаза. Подобно красным бусинам сурка, они сохраняли свой цвет.
Клавадечер прошел к столу рыбаков, сжимая в руке кожаный мешочек, сел, развязал его и вытряхнул деньги. Серебряные пятифранковые монеты застучали по дереву; он роздал их рыбакам, и те, безмолвно кивая, спрятали деньги.
Легко поднявшись, Клавадечер проводил рыбаков, уходивших гуськом; меня они даже не замечали – для них моя персона была, видимо, чем-то вроде синей дымки. В коридоре перекликались слова прощания. Клавадечер бросал их каждому, властно и энергично, внушительно и резко, а ему отвечали монотонным повтором, робко, с какой-то вымученной покорностью.
Властно:
– Чао, Джон!
Робко:
– Чао, Мен.
– Чао, Джакомин!
– Чао, Мен.
– Андреа, чао!
– Чао, Мен.
– Чао, Цампьери!
– Чао, Мен.
– Чао, Тёна!
– Чао, Мен.
– Симон, чао!
– Чао, Мен, чао.
Топот но булыжнику, он удаляется. И внезапно, словно в знак избавления от некой мрачной силы, зазвучала разудалая ладинская песня, мелодия которой переходила в тирольские переливы. Пение понемногу стало затихать, и наконец его заменил вечерний перезвон колоколов близлежащей церкви. Так же звонили колокола неделю назад. Точно так.
Кто может запретить гостю после ужина выкурить на площадке перед домом сигару? Скрип двери, которую я открываю и закрываю, мои легкие шаги по коридору – их, конечно же, заглушит звон колоколов. Но он затих. Я, ступая еще осторожнее, не торопясь, зашагал по булыжнику туда, куда Клавадечер отвел машину, укрывая ее от моих глаз. Огромные ворота сарая были распахнуты; подъезд к нему – широкие, поросшие травой мостки, канава под ними выложена плитняком. Сигара не раскурилась, я бросил ее.
В сарае затхлый сладковато-терпкий запах прошлогоднего сена смешался с запахом бензина. Опасная смесь: владелец сарая, видимо, не из тех, кто избегает риска. А вот и грузовик, стоит на двух досках, как на рельсах, задним бортом ко мне. Я двинулся вдоль правого борта, углубляясь в полутьму.
в матовую дымку проникающего сквозь ворота синего часа, и мне казалось, будто я крадусь вдоль длиннейшего грузовика в мире.
Вот наконец и радиатор. Сумеречного света вполне хватило моему дальнозоркому глазу: переднее крыло, правое, повреждено. Я недоверчиво ощупал его. Краска содрана со всей выпуклой поверхности крыла, точно ее счистило мощным скребком. Возможно, при столкновении крыло вогнулось до самого колеса и кто-то неумелой рукой его правил, оттого-то оно было на ощупь волнистым, точно по внутренней стороне его долго колотили молотком. Подозрение тотчас стуком отдалось у меня во лбу. Спички! – скомандовал мой внутренний голос, несмотря на опасную смесь сена и бензина. Но прежде чем я выполнил его приказ, послышались легкие, приглушенные травой шаги. Я машинально схватился за задний карман – пистолет! В высоком проеме синеватых ворот возникла огромная тень – человек, с длинными покачивающимися руками.
– Segner, waas wenderi mym Gaada? – властно спросила тень.
Я не понял; рука застыла на бедре.
– Ищу, – промямлил я, – это самое, ну…
– Уборную? – резко бросили мне наводящий вопрос.
Спускаясь за Клавадечером по тропе, я как бы мимоходом сказал:
– Я, по-видимому, заблудился.
Ни слова не возразив, Клавадечер отвел меня по булыжной площадке к пристройке, чулану, сбитому из толстых кедровых досок, на двери которого можно было прочесть две буквы: «р. р.»Открыв дверь, он включил свет, зашагал прочь, не удостоив меня даже взглядом. Я напряженно ждал, завернет он за угол дома или уйдет во двор. Но он вместо того встал на обочину площадки и, отвернувшись от меня, застыл в сгущающейся и все поглощающей синеве. Занятую им позицию я мог объяснить только тем, что он решил проследить за мной: помешать, если мне вздумается еще раз «заблудиться». И тут до меня донеслось тихое-тихое, прекрасно звучащее, вольное пение рыбаков, батраков или контрабандистов (кем уж они там были). Оно, казалось, захватило внимание хозяина «Чезетты», он даже подался вперед и замер, словно стоя на посту подслушивания.
Свет одинокой лампочки падал на открытую дверь уборной. Кто-то вслед за буквами «р. р.»чернильным карандашом нацарапал «с.» и еще три слова. Что бы они значили эти р. р.с.?
На устаревшем дипломатическом жаргоне это принятая аббревиатура от «pour prendre congé»? За буквами торопливо начеркано: «de ce monde».
«Pour prendre congé de ce monde?» – «Прощаясь с этим миром…» Буквы были, видимо, совсем недавно торопливо нацарапаны чернильным карандашом, но так, чтобы не бросались в глаза.
Несомненно, почерк де Коланы.
В пристройке над ямой сколочено сиденье, рядом прибит импровизированный, жестяной, переделанный из желоба писсуар; красноватые кедровые доски над ним испещрены вдоль и поперек самыми различными изречениями; начерканные простым и чернильным карандашом, вырезанные перочинным ножиком, они увековечивали мысли самого разнообразного характера – инфантильные, сентиментальные, похабные и даже политические, как, например:
В «Чезетта-Гришуне» – вот диво – я выпил три литра пива
С германским привествием Юлиус
P. S. Я охотно бы трахнул фрейлейн Хоккенйос.
Шваб – свинья!
А в неуклюже вырезанном сердце нацарапано:
Чтоб вам околеть, жиды поганые! Хайлъ Гитлер!
…от его мании величия, великий боже!
Вот оно – то, что я искал, лихорадочно искал, как дополнение к нацарапанному на двери: каракули де Коланы, чернильным карандашом, латинским шрифтом (видимо, он пытался замаскировать их под записи, сделанные другой рукой) – нервные, торопливые и все же, исключая две-три ошибки в пунктуации, вполне грамотные:
Caro Nero-Bianco! На случай, ежели мы разминемся, пусть эти четыре изречения аббата Галиани [141]141
Галиани (1727–1787) – итальянский священник, литератор, философ.
[Закрыть], предшественника Ф. H., сопровождают Вас на Вашем чреватом опасностями пути:Не должно рекомендовать человеку союза с природой, он будет неравноправным.
Мы не созданы для правды, правда не наш удел. Наш удел – оптический обман.
Надобно учиться сносить несправедливость и претерпевать скуку.
Смерть неотвратима. Так почему бы нам не веселиться?
15. VI.(подпись отсутствует)
Я вышел на улицу и чиркнул два-три раза спичками, пытаясь зажечь новую сигару, но мне это не удалось. Моим усилиям препятствовала известная нервозность. В конце концов я добился своего и закурил. Синий час был на исходе; сквозь его уходящую дымку неестественно ярко и светло сверкала Венера, словно мишурная звезда на рождественской открытке. Пина. Свиданье с Пиной в полночь…Дымя сигарой, я зашагал к другой стороне площадки. Мен Клавадечер покинул свой пост, ни единого человека кругом. Я вдыхал сладковато-пряный аромат недавно срубленных сырых елей, но никаких ощущений во мне он не вызывал. Стало холоднее, будто природа откликнулась на мое душевное состояние, на мои смутно-леденящие подозрения.
Кто-то задернул на окнах зала занавески в красную клетку, сквозь окна-бойницы едва-едва брезжил свет, отражаясь на булыжнике подъездной площадки. Но вдруг: металлически поблескивающий кружок; я собрался было пересечь площадку, но остановился. Что это? Нагнувшись, я поднял пятифранковую монету, да, никакого сомнения: серебряная пятифранковая монета.
Я взвесил солидную монету на ладони. Объяснить находку труда не составляло. Обронил деньги один из скрыто строптивых помощников Клавадечера. Можно передать находку Клавадечеру, с просьбой возвратить потерявшему, можно, но Мен, на мой взгляд, не похож на добропорядочного управляющего Бюро находок. Умнее взглянуть на мою находку с иной, иррациональной, так сказать, точки зрения, не с точки зрения моего безденежья, а с точки зрения того, что сюда, на форель, я приглашен, хоть и… хоть и мертвецом. Что ж. Advocatus de Colana, advocatus diaboli mortuus [142]142
Адвокат де Колана, мертвый адвокат дьявола (лат.).
[Закрыть], подобный жест вполне в его натуре.
Зал пуст. Синева запаздывающих сумерек расширила его; скупой электрический свет одной-единственной лампочки, свисающей без абажура с потолка, так сильно выпятил на передний план кафельную печь – сегодня огонь в ней не потрескивал, – что обшитые кедром стены казались ящиком, в который втиснули эту печь. Неряха Терезина не потрудилась даже вынести тарелку с рыбьими костями. Я стукнул в заслонку и заказал кофе с граппой, Терезина появилась, неся под цоканье своих zoccoli дымящийся стакан и тот самый «аквариум»; обхватив его обеими руками, она небрежно плеснула мне в кофе водки, у меня же усилилось ощущение, что не столько небрежность определяла ее поведение, сколько настороженность. (Чего же она опасалась?) Я попросил счет, l’addizione, и она раздраженно бросила, словно была взбудоражена какой-то зловещей ссорой:
– Quattro franchi settante, servizio compreso![ 143]143
Четыре франка семьдесят, включая обслуживание (итал.).
[Закрыть]
Моя находка со звоном стукнулась о стол.
Терезина взяла монету и, выдохнув «Grazie», удалилась.
Медленно-медленно, стараясь ступать как можно бесшумнее, я обогнул печь, самую, как показалось мне, огромную печь, какую только складывали с того памятного дня (хотя, скорее всего, это случилось ночью), когда Прометей принес огонь с Олимпа. За печью, скрытую в ее мощной тени, я обнаружил лестницу. Незамедлительно, точно меня кто-то тянул, стал я карабкаться по сбитым ступенькам и скорее нащупал, чем увидел, вделанный в потолок люк. Огромная выпирающая нечь заслоняла скупой свет из зала. Осторожно одолев еще две-три ступеньки, я приподнял люк и точно нырнул в затхлую темень, где не слышалось ни единого звука, кроме едва различимого поскрипывания петель. Ни единого, даже слабого проблеска света; спертый воздух непроветриваемой крестьянской спальни-чулана, пропитанный запахами плесневелой соломы, кож, пота. Судорожно стараясь удержать люк приоткрытым, я придержал его своим плечом, вытащил спички, зажег одну, потом вторую. Рядом с люком – низкая ниша, ее как будто для спанья не использовали. Постельного белья не видно, только перина цвета заветрившейся ветчины, но такая измятая, точно на ней лежали. Однако на постель, которой пользуются, это похоже не было, скорее, удобное место для человека, развлечения ради подслушивающего у стены разговор в «Стюветте». Вернее, подслушивающего откуда-то с высоты. Этакий хитроумный пост подслушивания!
– Segner, waas wenderi dett dooba? [144]144
Синьор, что вы там делаете?
[Закрыть]– спросил хозяин.
– Извините. – Дунув, я потушил спичку. – Мне послышалось, что на печи мурлычет кошка. А я люблю играть с кошками.
Он стоял внизу, ручищи раскачивались, сам глядел вверх, а глаза сверкали медно-красными искрами подобно «неугасимой лампаде» в церкви – хотя тень от печи окутывала его с головы до ног.
В кафе «Д’АЛЬБАНА» (владелец Бенедет Кадуф-Боннар) царило оживление, высокогорные маневры 61-го полка в субботу закончились. В кишкообразном зале под грохот радиоджаза танцевали два-три горных стрелка, танцевали с горничными-итальянками, что приезжали работать на летний сезон, угловатыми, коренастыми и черноволосыми девицами; чуть хмельно улыбаясь в танце, они обнажали запломбированные зубы. Привлекательностью они не отличались, ничего в них не было от грустной прелести мраморной Пины. Пина.Мне кивнула та прыщеватая, курносенькая кельнерша – довольно злобная карикатура на Ксану, она отплясывала с подвыпившим ефрейтором, но тут же бросила его и стала проталкиваться, оправляя передничек, фиговым листком белеющий на ее платье, к единственному свободному столику, за который я только что уселся.
– Что будете пить, сударь? Вино? Пиво?
– Кофе с граппой. Скажите, милое дитя, – лицо говорящей куклы просияло, – господин Кадуф-Боннар здесь?
– Le patron [145]145
Хозяин (франц.).
[Закрыть]на балу рестораторов в «Кульме». Самое позднее через часик вернется. Нынче, когда луна на ущербе, он около полуночи отправится удить.
– Куда он отправится около полуночи?
– Удить! А зачем сударю хозяин? – спросила она с любопытством; из-за радиогрохота мы говорили, повышая голос, точно двое тугоухих.
Напротив меня, на стене, висят два плаката. На одном, пожелтелом, с наклеенным силуэтом улитки, надпись: «ЕШЬТЕ УЛИТОК! ESCARGOTS PRÉPARES A L’ALSACIENNE!» [146]146
Улитки, приготовленные по-эльзасски (франц.).
[Закрыть]
– Я хотел бы купить у господина Кадуф-Боннара дом.
– До-о-ом?
– Я, знаете ли, чувствую себя в последнее время таким бездомным. Да, улиткин домик. Ежели у господина Кадуф-Бон-пара окажется лишний.
Как и в прошлый раз, она так разинула рот, что едва не проглотила меня, по, спохватившись, танцующей походкой направилась к буфету. Я ждал кофе с граппой, и говорящая кукла, прыщавое лицо которой, к великой моей досаде, напоминало не сказать чтоб неудачную карикатуру на Ксану, подала его мне, а захмелевший стрелок, неуклюже протопав за ней, хлопнул ее по плоскому заду, что она поняла как приглашение к танцу. Я же, прихлебывая источающий виноградно-водочный дух кофе, ждал возвращения Бенедета Кадуф-Боннара, как вдруг сквозь радиопиликанье услышал рев грузовика, ехавшего на первой скорости.
Второй плакат – из двух половинок, старомодная цветная печать, пестрый, но краски тоже пожелтели. Слева – исхудалый скелетообразный человек с бородой Тулуз-Лотрека, раздетый вплоть до болтающейся на нем рубахи, он в отчаянии съежился перед пустым сейфом, две крысы подстерегают его голодными глазами. Подпись: ОН ОТКРЫЛ КРЕДИТ ДРУЗЬЯМ – ВСЕ ДО КРОШКИ ПОТЕРЯЛ! И как антитеза к нему – толстяк в роскошном халате, удобно расположившийся в мягком кресле после обеда, достойного Гаргантюа, остатки которого еще видны на столе; довольный жизнью, он покуривает огромную трубку. Подпись: КРЕДИТ ОН ОТКРЫТЬ НИКОМУ НЕ СПЕШИТ – ЗАТО ЕГО КАЖДЫЙ И ЦЕНИТ И ЧТИТ!
Коротко рыкнув, заглох мотор грузовика.
ЕШЬТЕ УЛИТОК ОН ОТКРЫЛ ДРУЗЬЯМ PRÉPARÉS A L’ALSACIENNE КРЕДИТ ЕШЬТЕ КРОШКИ КРЕДИТ ОН УЛИТКЕ ОТКРЫТЬ НЕ СПЕШИТ ЕШЬТЕ КРЕДИТ PRÉPARÉS À LA… И КАЖДАЯ УЛИТКА ЕГО ЦЕНИТ И ЧТИТ!
Окна кафе «Д’Альбана» занавешены, не закрыта лишь одна половина, в которой выставлено чучело серны. Площадь Шуль-хаусплац освещена скупо; я с моего места, глядя поверх серны, различал тень погруженного во тьму дома де Коланы. К нему все снова и снова обращался мой взгляд, но серна по ассоциации напомнила мне другое чучело.
Внезапно телеграф у меня во лбу стал выстукивать тревогу.
Тьму за окном над спиной серны вновь оживило неверное, слабое мерцание. Отблеск ли это огней в зале, что то и дело стирают мелькающие тени танцоров? Или там, на улице, стоят два курильщика, из-за ограды разглядывающие импровизированные танцы? Два? Двойной огонек слишком уж симметричен; так тесно одна к другой не могут вспыхивать две сигары, если, конечно, один курильщик не курит сразу две. Или стекло создает оптический обман? Но пока это двойное мерцание не погасло, оно было подлинным, казалось, что это два глаза, что они смотрят, что они в упор смотрят не на танцующих, а на меня; альбиносово-красные глаза.
– Сударь уже покидает нас? – пропищала, танцуя, говорящая кукла. – Хозяин вот-вот вернется. Почему вы так спешите?
– Глотнуть воздуха. Извините.
У двери я, споткнувшись, едва не перелетел через Цуана. Без шляпы и пальто, подняв воротник своегч) фиолетового пиджака, он, стоя рядом с дамским велосипедом, нагнулся над туго набитым рюкзаком.
– Добрый вечер. Извините… вы курите сигары?
Он выпрямился, слегка качнувшись.
– Никакой надобности в сигарах, – едва ворочая языком, проворчал он в свою непривычно всклокоченную патриаршью бороду.
– Простите, вы случайно не курили сигару, вон там, под окном с чучелом серны?
– Никакой надобности в чучелах.
– А может, вы видели там кого-нибудь? Только что? Извините меня за любопытство, но я жду знакомого.
