Текст книги "Охота на сурков"

Автор книги: Ульрих Бехер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 48 страниц)

Классическая сцена – двое застигнуты на месте преступления. Как говорят англичане, «caught with the pants down»[ 288]288
  Захватить врасплох; букв.:захватить без штанов (англ.).


[Закрыть]. В проеме двери слегка покачивающаяся мужская тень. Пьяный? Щелкает зажигалка. Да, это Ленц Цбраджен. С шутовской дурацкой феской на голове! В левой руке держит зажигалку, пламя которой колеблет бриз с озера, в правой – карабин. Из танцзала доносится праздничный гуд, «трюлюдю» чудо-кларнетиста. Треск хлопушек.

– Так-так, вот где вас, значит, нашел Солдат-Друг. Так-так! – Еще пять-шесть раз звучит это «так-так». Он спускает курок карабина. Щелк. (Знакомый звук.) Боюсь, пробил мой последний часик. И мой и Т. Я заранее все рассчитал, был готов к тому, что меня «уложат» братья Белобрысые или Мен Клавадечер. Но не Солдат-Друг! Писк Т., на сей раз идущий откуда-то из глубины, она держит перед собой зеленого плюшевого мишку, эдакий жалкий щит. Опять грозный голос Ленца:

– Так-так, значит! Паршивая девка, Верена. Шлю-ю-ю-ха-а-а проклятая.

Стратегически эта ситуация совершенно безнадежна, но при всем том она настолько дурацкая, настолько нереальная, что я не чувствую себя парализованным от страха.

Надо считать, что ты на войне. У тебя есть, стало быть, последний шанс. (На войне тоже предоставляют последний шанс.) Я ощупываю свой пояс. Вот «вальтер». По тут железная дверь со скрежетом захлопывается. В павильоне это прозвучало, как пушечный выстрел. Опять тьма кромешная. Т. ухватилась за мою руку пониже плеча, бормочет короткие молитвы, не значащиеся ни в одной литургии. Еще выстрел; уже в отдалении. Слабый, почти такой же, как треск хлопушек.

23 ч. 15 м.

Exitus Солдата-Друга.

Покончил с собой в только что сколоченной деревянной беседке для оркестра, выстрелил из карабина себе в рот. Призрачный дробный перестук на помосте для танцев; перед павильоном толпятся люди в шутовских шапочках, обсыпанные конфетти, с разноцветными фонариками в руках, из уст в уста передается: «Цбраджен нажал на курок разутой правой ногой, вероятно, большим пальцем». Экс-жокей Фиц растворился в толпе, Кадуф-Боннар, жестикулируя, говорит мне тоном соучастника: «Опять мы с вами присутствуем при самоубийстве. Сенсация!» Первым на место происшествия явился полицейский, капрал Дефила, сразу после него прибыла карета «скорой помощи» из кантональной больницы в Самедане, хирург в пальто поверх белого халата («Медицина здесь бессильна»). Затем пришел комиссар Мавень. Единственный свидетель самоубийства – пьяный, крестьянин из Мадулена, – навряд ли пригоден для допроса. О походе Ленца в павильон, кажется, никто не знает. Никто? Если бы только Т. не ревела так демонстративно, уткнувшись носом в плюшевого мишку! Бальц Цбраджен с трудом выбирается из густой толпы, идет к Верене; у него оранжево-желтый фонарик, оранжево-желтое лицо, шутовская турецкая феска на голове, плечи обсыпаны конфетти. Верена, громко всхлипывая, убегает в дом; там ее подхватывает maître de plaisir с одной серьгой.

Бальц не сводит с меня глаз, потом глядит на Мавеня.

Положение на театре военных действий становится критическим. Бальц может поставить в известность комиссара о том, что Ленц назвал меня шпионом, и у Мавеня лопнет терпение, ведь я опять оказался замешан в историю внезапной смерти. (Война держится на внезапных смертях.)

Но пока что Мавень занят, отдает распоряжения, связанные с отправкой тела, в то время как арендатор ресторана «Мельница на Инне», толстый швейцарец немецкого происхождения по фамилии Кок (а может, кок, или просто повар, по профессии), возвещает на четырех языках: «Вследствие трагического происшествия праздник окончен». Я не смотрю, как поднимают носилки (навидался этого на своем веку). Неужели я действительно причастен к смерти Солдата-Друга? На «поле брани» – это праздный вопрос. Брат павшего (павшего!) мне все разъяснит.

Я редко видел более спокойное мертвое лицо. Редко встречал также более мертвенно-бледного человека, несмотря на загар.

Спокойного. Взбешенного. Одновременно. По его словам, Ленд на совести у Верены и у меня, у меня с Вереной. Что касается Верены, то с нее достаточно, если «эту штуку бросить ей в лицо», но мне этого недостаточно. Он, Вальц, может изобличить меня, донести Ф. П. (федеральной полиции), что на меня падает серьезное подозрение в шпионаже. Он думает, однако, воздержаться, хочет сохранить меня для себя. Будет судить с помощью карабина самоубийцы, в этом я могу не сомневаться.

Существуют заклятые враги по обязанности; одни исчезают, другие появляются. C’est la guerre [289]289
  Такова война (франц.).


[Закрыть].

10

День аттракциона ужасов. Понедельник. В 23 ч. 35 м. я стоял на восточной стороне озера Санкт-Мориц ниже «Молочной фермы», как раз там, куда недели четыре назад меня привело чутье, в тот день я бегал повсюду, разыскивая Ксану. Песня мельницы на Инне оборвалась неожиданным заключительным аккордом – ужасный конец! Бальц Цбраджен опять заговорил с комиссаром Мавенем, и тот подошел ко мне в сопровождении полицейского Дефилы, который держался на некотором расстоянии. Я решил было, что на этот раз они отправят меня в подследственную тюрьму Кура с мотивировкой «подозрение в шпионаже». И еще скажут: в том положении, какое неожиданно создалось, это для меня на первое время – самое лучшее. Между тем Мавень, к моему изумлению, улыбнулся; при свете разноцветных лампочек было видно, что улыбка у него довольно кривая, но любезная.

– Да-да, тяжелая потеря. Мы понесли тяжелую утрату.

В ответ я пробормотал что-то вроде: мол, ужасно, такой цветущий молодой человек.

Да нет же, он имел в виду другого, возразил Мавень. Про того пулеметчика и речи пет, тут уж рок, судьба. Проштрафившийся солдат по крайней мере не пойдет под трибунал. (Этот Мавень – бесхитростная душа, поистине добрый дух Альп.) Имел в виду он, оказывается, хозяина Луциенбурга в Домлешге, господина Куята, с которым я был знаком. Не такая уж незначительная потеря для Граубюндена, да и для всей Швейцарии. Тут я мысленно воспроизвел запомнившиеся мне слова деда: «…Я нет-нет да и подкидываю кое-какую информацию швейцарской контрразведке».В голове у меня тут же забрезжила мысль о шпионаже – быть может, Генрик Куят в самом деле был одним из крупнейших актеров в театре теней своего времени…

Перед лицом переизбытка смертей меня потянуло на аттракционы – и вот я получил свой аттракцион, новейший аттракцион, однако и он называется СМЕРТЬ.

В какой степени я виновен в этой смерти? Измерить такое можно лишь относительной мерой. Разве здесь не сыграло роль поведение самого Ленца, учитывая что с 1933 года Европа все время подспудно усиленно милитаризировалась? Разве юношеское озорство Солдата-Друга, его проделки, его склонность к нарушению субординации при суровом начальнике, наконец, его страх перед наказанием не толкнули Цбраджена к самоуничтожению, к смерти в стиле бурлескного театра ужасов на Монмартре, в стиле Касперля? Не была ли «помолвка» Ленца с официанткой и соответственно с девицей легкого поведения, привлекавшей посетителей в трактир «Мельница на Инне и город Милан», своего рода продолжением праздничных шуток? А его поход к павильону всего лишь предпоследним этапом на дороге, неминуемо ведущей к пропасти? Или же смерть Ленца лежит на моей совести?

По Фрейду, немецкое слово «совесть», чуть переиначенное, может иметь два значения: во-первых, «наверняка», во-вторых, «знать» [290]290
  Gewissen (нем.) – совесть; gewiß (нем.) – конечно, наверняка; wissen (нем.) – знать.


[Закрыть]; итак, совесть – это то, что мы наверняка знаем. То есть в чем мы уверены. Исходя из этого, не был ли я человеком, на совести которого и все другие смерти также? Начиная от смерти Максима Гропшейда? Ведь до того, как я удрал на лыжах из вновь созданного Великогерманского рейха, я приезжал в Грац. Не было ли моим долгом уговорить Максима в тот блицвизит бежать со мной? Между моей жизнью и смертью сельского адвоката, уж во всяком случае, существовала какая-то связь: в последнюю среду, которая стала для него последним днем, он поехал в Сильс-Марию исключительно для того, чтобы заказать в «Чезетта-Гришуне» ужин на двоих. Была ли его смерть поэтому на моей совести? Когда я позавчера вечером встретил хозяина типографии Цуана перед кафе «Д’Альбана» и он пожелал мне с язвительностью, вызванной отчаянием, «веселого Нового гада», я, вероятно, должен был почуять его убийственную растерянность и всеми силами стараться привести его в чувство… Конец Джаксы, Тифен-бруккера, Куята – поистине цепная реакция! Хотя уже выяснилось, что в отношении «полицейской команды Мостни-Крайнер» я сделал ложный вывод, до сих пор осталось неизвестным, не явились ли слова Гёте, которые я передал Лаймгруберу в письме Штепаншицу, толчком для ареста Джаксы. Нелепо считать, что, не будь последнего выхода Джаксы, Тифенбруккер не нашел бы возможности бежать из Дахау, и сейчас он, по всей вероятности, был бы жив… Одно ясно: преследуя братьев Белобрысых, я пошел но ложному следу, а в это время хозяин «Чезетта-Гришуны» Мен Клавадечер (он даже не показался на празднике в «Мельнице на Инне») исчез из поля моего зрения. И еще: на сей раз я обрел в лице Бальца Цбраджена вполне реального заклятого врага, который субъективно имел право… да что там имел право… который буквально попал в безвыходное положение – обстоятельства чуть ли не вынуждали его к кровной мести.

Мне надо было убираться. Немедленно. Немедленно убираться. Тут уж не до аллергии. Мало вероятно, что Цбраджен будет преследовать меня и после того, как я спущусь с гор. Я повернул не к вокзалу, а к «Молочной ферме», последний поезд через Бернину уже ушел. Я не решался взять на вокзале такси. Сегодня ночью я должен был исчезнуть из окрестностей Санкт-Морица! Йооп тоже стал моим врагом (он и без того был моим «классовым врагом»! Ха!). Хорошо бы встретить около «Акла-Сильвы» его шофера, может быть, мне удалось бы «зафрахтовать» Бонжура, чтобы добраться домой.

Вполне спокойно Ленц хотел налить мне маланзенское и тут я сказал: «Я пью вельтлинское и лучше буду продолжать в том же духе»; тогда Ленц заметил: « Вельтлинское отдает железякой. Пропади все пропадом, я не желаю кусать железяку».Внезапно мне все стало ясно: Солдат-Друг уже в начале праздника носился с мыслью всадить себе в рот пулю из карабина.

Брат его в данную минуту, видимо, был еще занят улаживанием всяческих формальностей, связанных с печальным событием. Несмотря на то, что я искрение соболезновал моему вновь испеченному заклятому врагу (известно, что сочувствие мертвым – напрасный труд), я все же проверил при слабом мерцании Млечного Пути магазин «вальтера». Но разве «вальтер» шел в какое-то сравнение с карабином? Отчасти исход зависел от стратегического положения и от присутствия духа противников. И еще от того, на чьей стороне было счастье.

Сюда уже не доходил мишурный блеск праздничных огней на открытой танцплощадке, поэтому видно было, что Млечный Путь излучает магически яркий свет, отражавшийся в озере; вечерний бриз совсем улегся, и озеро, на дне которого недвижимо лежало мертвое тело господина Цуана, озеро вместе с Млечным Путем, отражавшимся в нем, казалось идеально гладким и неподвижным, почти как каток; я озяб. Впрочем, недели четыре назад, когда я только что примчался сюда, было намного холоднее, стелился сырой туман и нигде не мерцало ни огонька; да, тогда все было иначе, не так, как сейчас, в преддверии самого длинного дня в году, который наступал через считанные минуты. Но я слегка озяб и сегодня. Вдававшийся в озеро утес – часть Менчаса, на котором тогда пряталась, да, пряталась Ксана, не был виден в тот вечер, его поглощал туман. Сегодня он поблескивал вдали, как маленький айсберг; холод пронизывал меня до костей, так, кажется, говорят. В тот вечер, обнаружив скалу и чувствуя себя, как пилот в слепом полете, я процитировал Касперля, не премудрого Полишинеля из театра марионеток на Монмартре, а маленького Касперля из кукольного театра маэстро Заламбучи в венском Пратере: «77о– верыпе, сударыня, быть излишне чувствительной, право же, неразумно». Тогда, на этом самом месте, я въехал в лабиринт.

А теперь выехал из него. Так думал я, озябший человечек, с пистолетом в руках; выехал в том самом месте, в каком когда-то въехал. Заплатив за вход сумму, выраженную пятизначным числом – ведь была инфляция, – я, как водится, изучил лабиринт и вышел, а теперь должен был исчезнуть, немедленно исчезнуть. Но когда я снова очутился здесь, там же, где началось мое блуждание по лабиринту, я вдруг почуял, что лабиринт еще не кончился, что мне еще разпридется залезть в вагончик, движущийся по «туннелю ужасов», находящемуся не далее чем в ста шагах от кукольного театра маэстро Заламбучи в венском Пратере, в той его части, где помещаются аттракционы; да, я почуял, что опять войду в НОВЫЙ ТУННЕЛЬ УЖАСОВ И ЛАБИРИНТ КОШМАРОВ, где вход и выход помещаются рядом.

ДАВАЙТЕ СМЕЯТЬСЯ, СМЕЯТЬСЯ, СМЕЯТЬСЯ. ВСЕМИРНО ИЗВЕСТНОЕ ОБОЗРЕНИЕ ФАЙГЛЯ. ЯСНОВИДЯЩАЯ МАДАМ КУМБЕРЛАНД. ПРИНЦЕССА КОЛИБРИ, САМАЯ ВЫСОКАЯ ЖЕНЩИНА В МИРЕ. ДАВАЙТЕ СМЕЯТЬСЯ, СМЕЯТЬСЯ, СМЕЯТЬСЯ. ПРОСИМ ПОДОЙТИ К КАССЕ (ДЛЯ САМОЙ ВЫСОКОЙ ЖЕНЩИНЫ В МИРЕ НАДО КУПИТЬ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЙ БИЛЕТ)!

Помню, как Карл Гомза, мой закадычный друг, на четыре года моложе меня – когда кончалась инфляция, ему минуло двадцать, – талантливый скульптор, художник высокого класса, сын каменщика-чеха, сам подмастерье гранильщика могильных плит, любимый ученик Антона Ганака в выпускном классе венского училища прикладного искусства, прогуливался со мною по Пратеру; в ту пору я изучал юриспруденцию, только боги знали – зачем, скорее всего, затем, чтобы доставить удовольствие отцу, проживавшему в Граце отставному генералу Йозефу Венцелю Ульриху Богумилу *** (первая Австрийская республика отменила дворянские титулы). Помню, как мы зашли в кафе «Голубой зимородок» и как Карл подцепил двух хорошеньких жительниц Иглау в толстых юбках (национальные костюмы), – нянь, у которых в субботу был выходной. Помню аттракционы Пратера в послевоенной Вене, нищавшей буквально на глазах, обтерханную площадь с балаганами, которая действовала не столько удручающе, сколько завораживающе, так пестра и блаженно убога она была; от этой площади веяло чем-то вневременным и тем не менее древним, ветхим, опустившимся, и притом она накрасилась, напудрилась, расфуфырилась, была оживлена; ни дать ни взять – старая кокетка; то было сверкающее, бренчащее царство «кажимости», которое, казалось,обошли стороной и мировая война, и крушение монархии. Можно было подумать, что рука паралитика начертала над Пратером «год 1900».

Мы с Карлом – каждый из нас держал под руку свою девицу из Иглау в широченной накрахмаленной юбке – прошли мимо ипподрома к знаменитому «гигантскому колесу» и принялись кивать и подмигивать «инженеру» Пейцодеру, который обслуживал механизм этого сооружения, напоминавшего гигантские часы. Мы знали, если «инженер» в ответ слегка наклонит голову в сером котелке, сильно смахивающую на голову дикого кабана, это означает «сегодня не выйдет». Если же он украдкой покажет нам, к примеру, девять пальцев, это значит «можно устроить в девять».

Тем временем мы довольствовались малым: наслаждались теплым сентябрьским днем, забравшись в гондолу в стиле рококо, которая парила в воздухе; что и говорить, аттракцион был скромный. КАРУСЕЛЬ КАЛАФАТИ – САМАЯ СТАРАЯ КАРУСЕЛЬ В ЕВРОПЕ. Над входом в балаган, словно изображение божества над входом в святилище, красовался гигантский мандарин с косой неимоверной длины. «Да-да, пошли к Калафати, я слышала о нем еще в Иглау!» ФРАНЦ РУГЕР – СТАРАЯ ВЕНСКАЯ ДОРОГА ЧЕРЕЗ ГРОТЫ. Иоганн Штраус-младший, кукла в рост человека, совсем как живая, дирижировала оркестром, исполнявшим вальс Штрауса «Весенние голоса». Девица Карла: «Да-а, пошли к Штраусу!» Гомза: «О нем вы уже тоже слышали в своем Иглау?» ВАЛЬПУРГИЕВА НОЧЬ – ВХОД ДЛЯ ДЕТЕЙ ТОЛЬКО СЗАДИ! Моему шраму на лбу пришлись не по вкусу «русские горы», то поднимавшиеся на головокружительную высоту, то стремительно падавшие вниз; кроме того, лязг вагончиков, несшихся по рельсам, напоминал свист гранат, а я совсем не хотел, чтобы мне напоминали «об этом». (Законное желание.)

– Да-а, а теперь давайте пойдем к аттракциону «Катапульта».

В ту секунду, когда гондолу «выстреливали», наши дико визжавшие девицы из Иглау со всеми своими нижними юбками, тремя или четырьмя, являли собой поистине сенсационное зрелище для зевак, толпившихся за оградой. В соседней гондоле в полном одиночестве сидел, подняв колени, человек на несколько лет старше меня с худым бледным лицом и с зачесанными назад волосами. В нем я узнал бывшего фронтовика узнал не только по невозмутимости, с какой он воспринимал все выкрутасы аттракциона. Из завернувшейся штанины его брюк выглядывал гладко отполированный деревянный протез и резинка, придерживающая носок. Каждый раз, когда гондолу отшвыривало, у меня в голове мелькала мысль: что будет, если его деревянная нога отлетит и угодит в голову Иоганну Штраусу…

Моя девица взвизгнула:

– Да-а, а теперь пойдем к ужасам, пойдем к «туннелю ужасов», Фердль.

– С чего ты взяла, что меня зовут Фердль? – спросил я.

– А как тебя зовут?

Гомза сказал:

– Его зовут дон Альфонсо, он испанский кронпринц, путешествующий инкогнито, и еще он знаменит тем, что страдает белокровием.

– Расскажи это своей бабушке, Фрицль.

– Меня зовут не Фриц, а Карл, – заметил Карл.

– А меня зовут не дон Альфонсо, а дон Альберто, – сообщил я.

– Стало быть, Бертль. Пошли в «туннель ужасов».

– Я и так не вылезаю из туннеля ужасов, – сказал я.

ВЕСЕЛОЕ МОРСКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В АФРИКУ. НИКАКИХ УЖАСОВ! НИКАКИХ МЕРТВЕЦОВ! НИКАКИХ ПРИВИДЕНИЙ!

– Ладно. Давайте поедем сперва в Африку. Очень полезная прогулка.

В драндулете, изображавшем пароход, мы въехали в обширный паноптикум; все было обставлено очень трогательно. Казалось, тебя перенесли в эпоху Жюля Верна. Плавно покачивающийся драндулет автоматически останавливался перед освещенными витринами, где пылились муляжи – люди и звери в натуральную величину: мы увидели дельфина, резвящегося в Средиземном море, ветхого верблюда вкупе с потертым бедуином на фоне пирамид Гизэ, увидели полслона – его задняя часть была отрезана кулисой с нарисованными зарослями, увидели сильно полинявшую фата-моргану, стаю фламинго, тигра, знавшего лучшие времена, двух львов, которые вот уже пятьдесят лет гнались за намалеванным стадом антилоп; увидели отважного исследователя в клетчатом тропическом шлеме – воинственно раскрашенные людоеды притащили его к котлу, сильно смахивающему на сидячую ванну. (Сцена эта была также рассчитана на увеселение публики.)

– Ну как тебе нравится, Мицци?

– Людмилу зовут не Мицци, а Милли, – с ударением поправила меня девица Карла.

– В Африке было скучно, – сказала моя Милли. – Да-а, пойдем же наконец в «туннель ужасов», мне уже давно хочется в заколдованный лабиринт.

НОВЫЙ ТУННЕЛЬ УЖАСОВ И ЗАКОЛДОВАННЫЙ ЛАБИРИНТ.

Над входом и выходом извивался неимоверно раздутый болотного цвета дракон из папье-маше. ЗА ВХОД 100 000 КРОН. ДЕТИ ДО 16. ЛЕТ В ТУННЕЛЬ НЕ ДОПУСКАЮТСЯ. Р. Т. [291]291
  Praomisso titulo (лат.) – опуская титул.


[Закрыть]ГОСПОДАМ СО СЛАБЫМИ НЕРВАМИ ТАКЖЕ СОВЕТУЕМ ПООСТЕРЕЧЬСЯ.

Из бойниц сооружения, которое должно было изображать форт иностранного легиона в пустыне, торчали человеческие черепа немыслимых размеров.

Карлу посчастливилось: он оказался слишком молод и потому не попал в мясорубку мировой войны, перемалывавшую человеческие жизни, совсем иное случилось со мной; не мудрено поэтому, что зрелище форта вызвало у меня аллергию, но я не подал виду. Сел вместе с моей девицей из Иглау в двухместный открытый вагончик на колесиках, по бокам которого были укреплены для безопасности цепи. Карл со своей девицей уселись позади нас в другой вагончик, после чего мы с грохотом вкатились через открывающиеся и закрывающиеся двустворчатые двери в тьму кромешную, пахнувшую глиной и клейстером; в темноте мы поднимались и падали, в темноте нас швыряло из виража в вираж. Милли, вцепившись в меня, заорала что было мочи еще до того, как началась чехарда ужасов.

Но вот внезапно вспыхнул свет – такая вспышка бывает ночью вокруг дула стреляющего орудия, – и на нас бросился трехметровый Кинг-Конг[ 292]292
  Гигантская обезьяна – персонаж фильма Э. Шодзака и М. Купера (1933).


[Закрыть], протянув к нам свои отвратительные волосатые руки; вагончик чудом ускользнул от страшилища. Потом взорвалось что-то похожее на трассирующие боеприпасы, и на нас напал беглый каторжник, судорожно сжимавший в руке окровавленный нож; упиваясь своим страхом, Милли кричала так, словно голосовую щель у нее свело судорогой, кричала наперегонки с девицей Карла; прошла еще секунда, и мы переехали дряхлого, жутко завопившего нищего; за моей спиной раздался молодой смех Карла. А потом мы, будто кукушка из шварцвальдских часов, внезапно выскочили в золотой венский день и покатили по наружной галерее «форта в пустыне»; над балаганами Пратера величественно крутилось «гигантское колесо», на котором мы, если господин Пейцодер захочет, сможем…

– Да-а, страх как волнительно, – сказала Милли и торопливо чмокнула меня в ухо. Но тут что-то щелкнуло, и мы опять влетели через резко откидывающиеся створки в ту же тьму египетскую, оставлявшую на губах вкус клейстера и пыли. Теперь, по-видимому, настала очередь духов «туннеля ужасов»; с потолка на нас медленно спустилось белое привидение, нечто среднее между монахиней-кармелиткой, личинкой майского жука и дирижаблем. Вспыхнул зеленый свет – из пруда протянул руки утопленник, красная вспышка – нож гильотины со свистом падает на голову казнимого. Желтая вспышка – робот в рост человека подталкивает размахивавшую зонтиком женщину в трауре к крышке гроба, из-под которой вылезает белая рука. Потом нас угостили предсмертными воплями людей и рыком хищников, – эти звуки неслись с заигранных патефонных пластинок; тьма была хоть глаз выколи, и что-то все время касалось лица, кажется распущенные волосы – ощущение было в самом деле отвратительное. Однако неожиданно мы увидели человека (не манекена) в синем комбинезоне, с чисто венским добродушием уплетавшего за обе щеки колбасу, – как видно, распахнулась не та дверь.

А. вот и вышка, с которой любители бобслея катались на санях; ее точно так же, как и Креста-Ран в Санкт-Морице, осаждал народ, хотя временами она простаивала – мертвый сезон (впрочем, в ту пору я еще не был знаком с Энгадином и Креста-Ран).

АРЕНА СМЕРТИ. «Добро пожаловать, господа, у нас есть на что посмотреть!» И у меня и у моего дружка Гомзы с деньгами было не густо, тем не менее мы с грехом пополам наскребли несколько миллионов крон и заказали в пивном баре ГЁССЕРА «У КИТА» потроха с клецками (на вкус это оказалось менее шикарное блюдо, чем на слух). После этого девицы пожелали пойти «К ЛЯЙХТУ», в то кабаре в Пратере, где гастролировали знаменитые актеры легкого жанра и где Полари дебютировала в качестве шансонетки (еще до меня). Но Карл не хотел терять время попусту в этот теплый сентябрьский вечер – он потащил обеих жительниц Иглау назад к «гигантскому колесу», где подмазал «инженера» Пейцодера кругленькой суммой в один миллион. В свою очередь «инженер» строго секретно позаботился о том, чтобы в гондолу на восемь персон, которую заняли мы с Милли, никто больше не садился. Следующая гондола была соответственно в полном распоряжении Гомзы и его девицы. Прозвенел звонок, и мы услышали громкий хриплый голос Пейцодера: «Приятной поездки, господа. Высовываться запрещено, прошу вас». И скоро наша гондола достигла высшей точки «гигантского колеса»…

…Мы взглянули вниз – памятник адмиралу Тегеттхоффу[ 293]293
  Вильгельм Тегеттхофф (1827–1871) – командующий австрийским флотом, победитель итальянского флота в 1866 году при Лисса.


[Закрыть]казался отсюда изящной безделушкой, – на земле вращалась празднично освещенная карусель, дудел сверкающий оркестрион, из такой дали он звучал меццо-пиано, и еще мы увидели тускло освещенные газовыми фонарями ущелья улиц Леопольдштадта; по одну сторону тянулась гирлянда огней – Северный вокзал, по другую – собор св. Стефана, устремленная ввысь тень в красноватом ореоле. Мы смотрели вниз, а мировое чудо (собственно говоря, со времени мировой войны никаких мировых чудес не существует!) – мировое чудо, то есть «гигантское колесо», по-прежнему не трогалось с места благодаря продажности любезного господина Пейцодера.

Да, «гигантское колесо» остановилось. Мы повисли в небе над Пратером.

Теперь дело было за малым. Hic… девица из Игл; у, hic salta[ 294]294
  Hic Rhodus, hic salta (лат.) – выражение, заимствованное из басни Эзопа. Букв.:здесь Родус, здесь прыгай, то есть – а теперь покажи, что ты умеешь.


[Закрыть].

Остановка «гигантского колеса» для короткого обозрения входила в программу, но, поскольку минуты шли и шли, а сбившееся спанталыку мировое чудо и не думало вращаться, пассажиры гондол, находившихся ниже нас – у них не было возможности заглянуть в гондолы на самом верху, – решили, что в механизме «гигантского колеса» произошла какая-то поломка. Часть публики, запасшись терпением, смеялась, пела; другая часть начала протестовать, не очень, впрочем, серьезно – свистела, громко кричала. Ну давай, девица из Иглау: Hic Iglau, hic salta!

Я сказал Милли, что родился в Моравии; несколько чешских слов сблизили нас… Какой потертый плюшевый диванчик в этой гондоле! В отличие от своего дружка Карла Гомзы я не любил слишком скоропалительных интрижек. («Мигом, мигом», – сказал бы дед Куят, о существовании которого я тогда еще и не подозревал.) Мне казалось, с одной стороны, что в мужчинах, занимавшихся любовью вечером на скамейках в парке или на лестницах, было что-то птичье; с другой стороны, я считал, что из-за моего пульсирующего, в то время еще чрезвычайно яркого, розового шрама, меня могли заподозрить в слабости, а этого нельзя было допустить. Под открытым небом, на такой высоте,я должен был оказаться на высоте,зарекомендовать себя эдаким бессовестным Казановой-воздухоплавателем. Из скольких юбок, собственно, состоял национальный костюм в Иглау? Няня пропищала, что она не хочет ребенка, я заверил ее, что на этот счет не надо беспокоиться, я буду осторожен; тогда она зашептала: это, мол, безумие, но все же здорово, впечатление такое, что ты аккурат на небе со святыми, да-а, но мне надо во имя всех святых соблюдать осторожность; я сказал: бояться не следует, а она в ответ: господи помилуй, а вдруг колесо двинется опять и пойдет вниз? На это я в ответ: Милли, гарантирую, что мы еще целых восемь минут будем висеть между небом и землей, над Веной. И тут она заверещала: ах, Вена, ах, Альфонсичек, нет, Альбертнчек, будь осторожен, будь осторожен; внизу в это время во всю мочь дудел оркестрион, из других гондол раздавались пенье, смех, свистки – настоящая какофония. Наконец, господин «инженер» Пейцодер оглушительно возвестил через рупор:

– Глубокоуважаемые господа… незначительная поломка… уже устранена… Желаю приятной поездки, прошу вас!

«Гигантское колесо» сыграло роль дома свиданий, куда приходят на четверть часика.

Но вот однажды Карл Гомза подцепил в центральной аллее двух хорватских прачек лет восемнадцати; ходят слухи, что у хорваток почти нет того, что в переизбытке имеется у девиц из Иглау, а именно нижних юбок; говорят, что хорватки не носят под платьем ничего, кроме собственного теплого молодого тела; несмотря на это, я не испытывал вожделения к юным прачкам. Возможно, мне мешала «сифилисобоязнь»(подхваченная еще в те дни, когда я был вольноопределяющимся); тем более что завербованные Карлом кадры не вызывали такого доверия, как девицы из Иглау. Одним словом, я бросил на произвол судьбы в Пратере соблазнителя женских сердец Гомзу с двумя «хомутами на шее»; сие определение я сообщил Карлу, когда мы с ним опять встретились, и он громко хохотал. А перед этим развлекался втроем в остановившейся с помощью Пейцодера гондоле «гигантского колеса». Я же покинул площадь с балаганами, взобрался на насыпь, возвышавшуюся над своего рода свалкой, куда свозили все пратерские отходы. За насыпью расстилались еще по-летнему зеленые луга; оглянувшись назад, я увидел пратерские балаганы, а немного поодаль – серолиловые доходные дома, над крышами которых полыхала западная часть небосклона; медленно расстававшаяся с этим ветреным днем – дул сирокко, – она полыхала таким зловещим пламенем, словно то был отблеск невиданных пожаров; памятник Тегеттхоффу, свидетелю заката блистательной монархии, казался отсюда составной частью увеселительного парка, одним из аттракционов наподобие карусели Калафати или балагана с самой высокой женщиной в мире. Сейчас этот аттракцион – пратерский адмирал – стоял столь же неподвижно, как «гигантское колесо», но «гигантское колесо» остановилось не в результате трюков господина Пейцодера, не из-за того, что Карл устроил «хорватскую оргию» в верхней гондоле (время еще не подошло), просто-напросто в пору ужина в Пратере на полчаса замирала вся жизнь. Толпа между балаганами поредела, колесо с гондолами, «русские горы» и карусель пустовали, даже оркестрион прервал на время свою бесконечную музыкальную канитель (не звучали ни вальсы Ланнера[ 295]295
  Йозеф Ланнер (1801–1843) – известный автор танцевальных мелодий, наряду со Штраусом-отцом создатель знаменитых минских вальсов.


[Закрыть], ни вальсы Штрауса).

И только однафигура двигалась не переставая…

Передо мной был форт Иностранного легиона, который представлял собой часть «туннеля ужасов», так сказать один из его аксессуаров. И вот этот аксессуар (с задней голой стороны, не предназначенной для публики, не так уж тщательно отделанной) венчался плоской крышей. А на крыше судорожно двигался, ходил взад и вперед (по рельсам) часовой. Заводная кукла была обряжена в форму легионера, в светло-голубую фуражку Légion étrangère[ 296]296
  Иностранный легион (франц.).


[Закрыть]и в бурнус, как на гогеновском спаги Фариде Гогамеле (с оригиналом этой картины я еще не был знаком в то время), только бурнус заводной куклы был не белый, а темно-красный.

Если бы я подошел к входу «нового туннеля ужасов» со стороны главной площади Пратера, я бы никогда в жизни не заметил «часового». Своим зрячим глазом я увидел робота как раз в ту секунду, когда он, добравшись до конца рельсов и взмахнув красной накидкой (ей-богу, совсем как живой), повернул назад – при этом корпус куклы неестественно накренился, словно заводной механизм заело, но потом робот опять выпрямился и двинулся дальше по направлению к адмиралу Тегеттхоффу.

Дойдя до противоположного конца рельсов, робот в форме солдата Иностранного легиона, опять сделал полный поворот и, элегантно взмахнув бурнусом, пошатнулся… но тут же как ни в чем не бывало, подрагивая, двинулся прямо в ту сторону, где находился я.

ТО БЫЛА СМЕРТЬ В ФОРМЕ СОЛДАТА ИНОСТРАННОГО ЛЕГИОНА.

Может быть, скелет купили в больнице для бедняков. Может быть, это был скелет одного из тех раненых – их были миллионы, – который сдох уже послевойны отвойны. Теперь он в яркой форме стража передвигался над пустыней, его тщательно очищенные от плоти кости соединили пружинками, снабдили шарикоподшипниками, электрическими проводами; и получился исправно работающий механизм.