Текст книги "Охота на сурков"
Автор книги: Ульрих Бехер
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 48 страниц)
Три моментальных снимка были сделаны в 1926 году во время американских гастролей Джаксы в цирке «Барнум энд Бэйли». Первый снимок: Джакса в качестве почетного гостя участвует в родео, показывает высший класс верховой езды на великолепном белом жеребце; без сомнения, это был Аргон (Джакса Пятый), которого я увидел уже «пенсионером» десять лет спустя на острове Хвар в Адриатическом море. Спокойный, величавый, словно статуя, Аргон поднялся на дыбы; осаженный Джаксой, он сильно изогнул переднюю часть корпуса; казалось, ты видишь, как пружинят его голеностопные суставы. А над головой жеребца парила голова всадника в техасской шляпе; лицо Джаксы выражало высокомерие и вместе с тем не было напряженным.
А вот и поясной портрет из той же серии. На нем Джакса изображен в техасской шляпе с гигантскими полями. Я никогда не видел его в таких шляпах. Галстук у него завязан, как у заправского ковбоя в вестерне – петлей, свисающей книзу. На этом снимке Джакса напоминал отчасти мудрого шерифа, но только отчасти. Ведь он был кость от кости, плоть от плоти древней средиземноморской цивилизации и в бутафорском наряде гражданина Нового Света выглядел просто ряженым.
Третий газетный снимок изображал Джаксу на манеже в роли Полковода де Марш-Марша.
Текст занимал более колонки, а над ним крупными буквами был набран заголовок.
KONSTANTIN GIAXA, 64, EXCENTRIC OF WORLD-WIDE RECOGNITION, DEAD IN A GERMAN CONCENTRATION-CAMP
nazi authorities declare: accident while horseback riding[ 349]349
Клоун-эксцентрик с мировым именем убит в немецком концентрационном лагере. Нацистские власти заявляют: несчастный случай во время прогулки верхом (англ.).
[Закрыть]
Я издал смешок, коротко, злобно фыркнул, не мог удержаться. Ох уж эти мне жонглеры и жулики из Берлина! Жонглируя различными, сфабрикованными в рейхе выдумками, мешая ложь с полуправдой, они зачастую проделывали особо хитрый фокус: сквозь одновременно взлетевшие в воздух булавы двенадцати жонглеров давали на секунду проглянуть истине. Так по крайней мере казалось зрителям. « Нацистские власти заявляют – несчастный случай во время прогулки верхом». Ничего себе истина! Очередной обман. Как будто бы узники концлагерей могут позволить себе прогулки верхом! Словно нацистские бонзы в берлинском Тиргартене!
Стало быть, Куят так и не успел передать Швейцарскому телеграфному агентству известие о смерти моего тестя, и американцы почерпнули свою информацию из другого источника. А может, дед все же связалсянезадолго до кончины с господами из Берна, но те сочли неудобным обнародовать его сообщение раньше всех других агентств; может, они решили сплавить ценную информацию из-под полы третьему лицу; не исключено, что «третьим лицом» оказалась «Нью-Йорк геральд три-бюн». Я не стал читать длинный текст. К чему? Вежливо поблагодарил и вернул газету шотландцу. Он взглянул на меня своими блекло-голубыми, слегка воспаленными глазами. (Кого напомнили мне эти глаза?) И почему они были воспалены? От постоянного употребления скоч-виски? А может, незнакомцу, так же как и мне, угрожал впервые в Энгадине приступ сенной лихорадки?
– Он-н-н… – Поколебавшись немного, шотландец осведомился, не состоял ли я в родстве со знаменитым мистером Джаксой? Не водил ли я с ним дружбу?
Я ответил, что, мол, и то и другое понемножку. Тогда он сказал, что эта история a shame позорная история, simply barbarous[ 350]350
Просто варварство (англ.).
[Закрыть]посадить всемирно известного артиста, который умел заставить смеяться миллионы людей (для Треблы это была старая песня!), в один из их of those disgusting concentration-camps[ 351]351
Отвратительных концлагерей (англ.).
[Закрыть]; и как только они решились на это, как вообще можно решиться на это. Двадцать пять лет назад, еще будучи студентом Итона, он видел Джаксу в… дайте-ка вспомнить, где, aye, ауе[ 352]352
Да, да (англ.).
[Закрыть], конечно, в «Чизик-Эмпайер», он, мальчишка, хохотал тогда до упаду и восхищался; tremendously funny and really astonishing [353]353
Ужасно смешно и по-настоящему изумительно (англ.).
[Закрыть], как мистер Джакса, который, если он не ошибается, по национальности сербохорват, изображал Полковода Мак-Мака в шотландской юбочке: изо всех сил дуя в шотландскую волынку и маршируя перед самым носом своего коня, он выходил на арену; show everlasting, he was much too comic for hurting our national feelings, aye [354]354
Неумирающий юмор, спектакль был слишком комичен, чтобы ранить наши национальные чувства (англ.).
[Закрыть]; несомненно, мистер Джакса был и в жизни превосходным человеком, да, да, позорная история, просто-таки варварство. Кстати, я очень мило говорю по-английски, где я выучил английский язык? Я уже собрался было ответить, что нахожу очень милой его юбочку и что у моей жены есть юбочка из похожей шотландки, которая, впрочем, никак не может сравниться с его юбочкой, однако воздержался от этой тирады, потому что ни под каким видом не хотел упоминать Ксану в данную минуту и в данных обстоятельствах. Посему я сказал, что перед войной, еще мальчиком, ездил иногда на каникулах с мамой в Южную Англию – в Борнмут или в Бат, мама возила меня туда для практики в английском языке. Тут шотландец начал усиленно щурить свои блекло-голубые глаза с воспаленными веками и закивал головой: I see, aye, aye [355]355
Понимаю, да, да (англ.).
[Закрыть]. После чего высказал предположение, что я Austrian[ 356]356
Австриец (англ.).
[Закрыть]и покинул Austria[ 357]357
Австрию (англ.).
[Закрыть]после аншлюса. Я ответил, мол, его предположение правильно. Тогда он поднял «Нью-Йорк геральд трибюн» вместе с подставкой и быстро, но внимательно поглядел на три газетные фотографии, потом бросил подставку на стол и сказал:
– Those barbarous methods are a provocation of mankind and humanity[ 358]358
Варварские методы, вызов человечеству и человечности (англ.).
[Закрыть]. – На сей раз его присказка «ауе, ауе» звучала резко; да, да, это вызов человечеству и человечности. – And we, the British, should do something about it[ 359]359
И мы, британцы, должны что-то предпринять! (англ.)
[Закрыть].
С этими словами он так сильно ударил себя по голой правой коленке, что она побагровела, ибо никак не ожидала столь бурного проявления чувств.
В эту секунду мне вдруг показалось, что я знаю, когоименно напомнила мне водянисто-голубая радужная оболочка его глаз и слегка покрасневшие глазные яблоки. Глаза шотландца напомнили мне Гауденца де Колану. Однако тот факт, что я осознал это, не принес мне облегчения. Я все еще стоял, прислонившись к краю «стола Медичи», а рассеянный яркий беловатый свет потоками лился сквозь высокое венецианское окно читального зала. И тут, глядя на шотландца и пытаясь уважительно, со вниманием прислушиваться к его словам, я почувствовал как бы удар электрического тока, и, хотя разряд был не очень сильный, он проник в меня глубоко.
– Вы когда-нибудь служили в Royal Air-Force[ 360]360
Королевский воздушный флот (англ.).
[Закрыть]?
– А?
– For instance as a flight-lieutenant?[ 361]361
Скажем, в чине лейтенанта военно-воздушных сил? (англ.)
[Закрыть]
– Я? Лейтенант? Почему вы так решили?
– F1ight-lieutenant, – настаивал я. – Летали ли вы когда-нибудь на истребителе «клерже-кэмел», одноместном самолете? Говоря точнее, летали ли вы… четвертого… декабря… шестнадцатого года? Несли ли вы одиночную патрульную службу над Черным морем? Прилетев с очень отдаленной базы… с базы, скажем, в Салониках?
5
Надо по возможности гнать от себя военные воспоминания.
И все же мир тесен. Доказательство: в дверях отеля Бадрутта я встретил Черную Шарлотту…
Попытаюсь представить себе это кельтское лицо пикнического склада омоложенным на двадцать лет… Я хотел, я должен был вытеснить из памяти скорбную секунду того четвертого декабря шестнадцатого года, хотя по природе не был человеком забывчивым, наоборот, меня скорее считали злопамятным, пожалуй, я даже тренировал свою память, чтобы ничего не забывать. А вот ту секунду, когда меня ранило, и еще несколько последних секунд перед выстрелом и первые после него выпали из моего сознания, в памяти образовался провал, обусловленный мозговой травмой; провал, который, в общем-то, меня устраивал. Да, я всегда хотел забыть это мгновение, должен был забыть его. Так продолжалось до тех пор, пока однажды вечером я не забрел в справочно-информационное агентство «Виндобонаьк сыщику Гейнцвернеру Лаймгруберу, до тех пор, пока тот не дал мне «справку» о намеренно забытом.
Да, был теплый декабрьский день, во всяком случае, яркое зимнее солнце в тот день грело, мотор стрекотал и я летел вдвоем с наблюдателем капралом Гумондой, который сидел позади меня; в биплане «бранденбургер» мы летели поверх нескончаемой, похожей на снежную равнину облачной пелены, почти вплотную к слоисто-кучевым облакам, затянувшим все Черное море; мне казалось, что я словно бы скольжу на санках по облакам на высоте примерно двести метров.
«Не намного выше курортного городка Санкт-Мориц, – подумал я. – Не намного выше читального зала, в котором я сейчас нахожусь».
Да нет же, образ саней я и сейчас хотел бы выбросить из головы. Лучше не искушать судьбу. (Надо по возможности гнать от себя военные воспоминания.) Хотя Лаймгрубер из «Виндобоны» восстановил в моей памяти то, что было ВЫБИТО ИЗ НЕЕ ВЫСТРЕЛОМ. Конечно, «клерже-кэмел» отнюдь не свалился на нас с неба совершенно неожиданно, как полагал Лаймгрубер из «Виндобоны». Я обнаружил его своими молодыми зоркими глазами еще совсем далеко, на расстоянии эдак шестидесяти километров. Чужой самолет казался в лучах солнца блестящей точкой, но точка стремительно приближалась, и я решил, что это немецкий «фокке Д-7» или же британский истребитель «бристоль» (как только он очутился здесь?). Потом я быстро сообразил, что это «клерже-кэмел», одноместный боевой самолет с орнаментом в шашечку; сообразил и тут же сказал себе: самое время спикировать и, пробившись сквозь пелену туч, ринуться вниз, стараясь уйти от врага на территорию Болгарии, ведь наш бранденбургский гроб с музыкой сравнительно неповоротлив, эта машина была плохо приспособлена к бою, что верно, то верно. Конечно, в случае встречи с врагом нас будет двое – я и наблюдатель – против одного, но, учитывая возможности самолета: его малую скорость, плохую маневренность и недостаточную способность набирать высоту – это слабое утешение. До сих пор не знаю, да и не хочу знать, что заставило меня взять курс на чужой самолет. За три минуты до лобовой атаки, поднеся к глазам бинокль, я отчетливо увидел его:сына Альбиона!
Далее я буду цитировать иногда Лаймгрубера из «Виндобоны», маньяка, которого снедала шовинистическая ненависть и у которого в голове засели сотни бредней, сочиненных в «тысячелетнем рейхе».
За стеклом в кабине чужого самолета я увидел человека молодого, лет двадцати пяти – но не «почти ребенка», каким был сам, – лейтенанта, а может, даже капитана Royal Air-Force без летного шлема (как и я), защитные очки не прикрывали его розового кельтского лица; они были сдвинуты вверх и держались на его растрепанных каштановых волосах, у него были малозаметные усики, я разглядел его наброшенный на плечи мундир с пришитыми крылышками; вокруг шеи он повязал платок. Желтый шейный платок.
«Смотреть в глаза врагу!..» Но для меня человек, который мчался, словно бы на санях с мотором, навстречу моему самолету, по облачному снежному полю (нет, эту картину я все еще не хотел вспоминать), человек, в чьи зрачки я мог бы заглянуть, НЕ БЫЛ ВРАГОМ. Меня притягивало, прямо-таки притягивало, его штатское естество, его личность. Мне еще не исполнилось восемнадцати, но я уже утратил монархические иллюзии и честолюбие (к примеру, не носился с мыслью нацепить «Рыцарский крест Марии-Терезии», который можно было получить, выкинув особо отважный фортель вопреки приказу командира). Нет, недаром я проводил каникулы в Бате и Борнмуте… В молодом английском летчике было что-то знакомое, и мне казалось: если мы с ним столкнемся, произойдет, наверно, нечто вроде волшебного рыцарского турнира в снегу под зимним солнцем.
Романтика! Но надо прибавить, я, конечно, испытывал страх. Правда, страх не пульсировал у меня во лбу, там тогда еще не было. дырки… Да, я был невредим, шли последние минуты этого состояния.
Однако любопытство, вот именно любопытство, пересилило страх.
– …Ты попал в руль «кэмела».
– Ничего этого я не помню, – сказал я.
– По словам капрала Гумонды… англичанин начал выделывать странные антраша… Болгары ничего не сообщили о британском летчике, спустившемся на парашюте и сдавшемся в плен… ага, стало быть, с девяностопроцентной вероятностью можно сказать, что летчик упал в Черное море. Гумонда же, напротив, сумел довести ваш гроб с музыкой до Брэилы. А тот летчик вместе со своим« кэмелом» утонул в Черном. Я имею в виду море!
Итак, это умозаключение Лаймгрубера было ошибочным?
Если человек в читальном зале, который сидел в кресле напротив меня, был ОН, то, наверно, в ту же секунду распадется заколдованный круг, как это называли в средние века.
– Flight-lieutenant, по [362]362
Не лейтенант воздушного флота (англ.).
[Закрыть]. Лейтенант, да, – сказал шотландский игрок в гольф. И добавил, что вторую половину шестнадцатого года он вместе со своим полком шотландских горных стрелков провел на Сомме. – It was not so good[ 363]363
Это было не так уж хорошо (англ.).
[Закрыть].
Оторвавшись от гигантского обеденного «стола Медичи», я сказал, что, стало быть, ошибся, sorry; тут он поднялся, взмахнув юбочкой, и заявил, что наша встреча была perfectly all right, отличная встреча; в тон ему я также заявил, что и для меня это была отличная встреча, а шотландец снова повторил – для него, мол, это и впрямь отлично, он со мной так мило поболтал, одно удовольствие; некоторое время мы перебрасывались словами «мило» и «отлично», как пинг-понгными шариками; затем я покинул читальный зал и почувствовал: при том угнетенном состоянии духа, в какое ввергло меня парижское издание нью-йоркской газеты, было очень хорошо, что мы, следуя английскому обычаю, не стали представляться друг другу и пожимать руки.
Сколько времени ситуация может оставаться трагикомической?
У читального зала меня перехватил Черная Шарлотта, и вот я сижу рядом с ним за столиком в «Синем зале» за третьей рюмкой коктейля «Сидекар»[ 365]365
Коктейль из апельсинового ликера, коньяка и лимонного сока.
[Закрыть], сижу как на угольях.
– Несколько глотков спиртного укрепят ваши нервы, Красный барон.
Я не мог не осыпать себя горькими упреками, уж не говоря о том, что я наверняка оставлю здесь больше половины наличности – у меня было пятьдесят франков, в моем положении – немалые деньги… Но главное – я вел себя, как последняя трусливая свинья (впрочем, зачем оскорблять свиней, которые, согласно сведениям Джаксы, почерпнутым им в детстве, отличались изрядной смелостью). Да, я был свинья, потому что вот уже более сорока часов скрывал от Ксаны ужасное несчастье, случившееся в Дахау на проволоке под током высокого напряжения. Скрывал из пиетета к пиетету. Ну а что, если ей вдруг взбредет на ум купить в Альп-Грюме «Нью-Йорк геральд трибюн» в парижском издании или если, вернувшись в Понтрезину, она зайдет в «Мортерач» в служебный зал, а там уже вывесили вечерний выпуск какой-нибудь газеты – базельской или цюрихской, – и она сразу увидит написанное черным по белому сообщение о смерти Гюль-Бабы, очень возможно, что это произойдет в присутствии Пины. Всего и не представишь себе. Я подозвал молоденького официанта, и Черная Шарлотта сказал:
– Манлио сейчас придет.
«E come è duro calle…» И зачем только я продолжал эту трагикомедию, сидел с переодетым педиком в «Синем зале» знаменитого ресторана для шикарной публики, а рядом с нами в дансинге «Амбасси» десять джазистов чуточку слишком торжественно и «симфонично» исполняли «The Indian love-call»[ 366]366
«Любовный призыв ипдейцев» (англ.).
[Закрыть]. И под эту музыку я думал о Данте, при чем здесь Данте? Гомосексуалист в тигровом туалете проявил известный такт: скорчил гримасу, но при этом его наштукатуренная физиономия, отливавшая зеленым, выражала смущение столь же искреннее, сколь искренними были его «слезы скорби». Черная Шарлотта не задавал никаких вопросов. Я пробормотал несколько слов насчет того, что горестная весть дошла до нас (тут я солгал, сказав «до нас») еще вчера, в ответ Черная Шарлотта рассказал нижеследующую историю (была ли это попытка утешить меня?):
– Может, вы помните Блондинку Ганзи из берлинского «Эльдорадо»? В тридцать третьем ей стало ясно, что она истинно арийский юноша. Блондинка Ганзи записалась в штурмовики и в тридцать четвертом, тридцатого июня, эсэсовцы расстреляли ее в Лихтерфельде[ 367]367
30 июня 1934 г., в так называемую «ночь длинных ножей», Гитлер с помощью эсэсовцев разгромил верхушку СА (штурмовиков) в Лихтерфельде, расстреляв их главаря Рема со всем штабом, вокруг которого вилось немало гомосексуалистов.
[Закрыть].
Быть может, я начал вспоминать Данте, увидев профиль Манлио, стройного молодого официанта во фраке; как бы то ни было, на ум мне пришли строчки о «ступенях на чужбине», которые самый знаменитый в истории человечества поэт-изгнанник воспел шестьсот лет назад с чисто мужской печалью, воспел после того, как борьба за независимость Флоренции против попыток папы вмешаться бросила его в лагерь бесполезного и рокового сопротивления. Как стороннику Фридриха II Гогенштауфена (наиболее значительный в немецкой истории император, дистанция между ним и всеми остальными императорами была огромная), флорентийцу Данте Алигьери «пришлось уйти» из своей родной чудесной Флоренции; папская партия изгнала его из страны и приговорила in contumaciam[ 368]368
Заочно, за неявкой в суд (лат.).
[Закрыть]к смерти; дважды в последующие пятнадцать лет смертный приговор был подтвержден… А спустя двести лет пришлось бежать Ульриху фон Гуттену, немецкому гуманисту, рыцарю и солдату, страдавшему «французской болезнью»; в изгнании на Цюрихском озере он и нашел свою смерть. Спустя пятьсот лет после изгнания Данте должен был покинуть родину очень молодой драматург Георг Бюхнер, он умер изгнанником на том же Цюрихском озере; немного позже из родного Парижа был выслан один из крупнейших романистов Франции Виктор Гюго, более двадцати лет он провел на чужбине; в Лондоне почил в изгнании титан Карл Маркс, а через шестьсот лет после изгнания Данте бежал в Америку ученый из Ульма, величайший физик двадцатого столетия и титан, его прогнали с поста директора Института кайзера Вильгельма. За несколько дней до этого на носилках принесли к перрону Западного вокзала венского врача, тяжелобольного старика восьмидесяти одного года, его посадили в поезд, который шел в Кале – Дувр, в честь прибытия этого изгнанника, говорят, звонили все колокола в Оксфорде… Данте, Гуттен, Бюхнер, Гюго, Маркс, Эйнштейн, Фрейд…
И Черная Шарлотта. Именно этот несчастный случайно повстречался мне на запутанных дорогах эмиграции, он также оказался в изгнании. Наверно, наверно, он не был самым скверным человеком из всех, с кем приходилось делить удары судьбы.
– Манлио родом из Тессины, – рассказывал он вполголоса, – прелестный паренек. В прошлую среду (у меня в голове словно эхом отдавалось: в прошлую среду), когда это заведение открыли по случаю начала летнего сезона, я сразу же въехала сюда и попробовала завязать дружбу с Манлио. Клянусь вам, между нами ничего нет, я гожусь ему в матери. «Ох уж эти мне бедные богачи!» – говорит он мне по секрету. Видите тот столик напротив, за которым играют в покер? Жирный господин в черном пиджаке с белыми крапинками уже давно делает мне авансы. А тот с проседью, и с лицом, как сырой бифштекс – «около него стоит Манлио, – the Eleventh Baronet of Puntigam [369]369
Одиннадцатый баронет Пунтигам (англ.).
[Закрыть], не помшо точно фамилию.
– Пунтигам – это венское пиво, – возразил я.
– Я ведь сказала, не помню точно. Одиннадцатый баронет держит при себе Манлио в качестве талисмана, приносящего счастье в картах. Манлио должен стоять столбом возле одиннадцатого. В случае большого выигрыша баронет обещал ему награду – пятьсот франков. За это время одиннадцатый фон Пунтигам выиграл кучу денег. Как вы думаете, сколько он дал Манлио? Ни единого сантима. Не нахожу слов! Но Манлио ему мстит. Видите двадцатилетнюю красотку, которая сидит с одиннадцатым? Это его дочь. По виду чрезвычайно недоступная особа. Не правда ли? Но каждый день, когда папаша играет в теннис, красотка тайком пробирается в свои апартаменты вместе с Манлио. Манлио говорит: «Ей не мешает даже, что от меня разит потом, такая уж работа». Ах, эти бедные богачи! Понимаете, почтеннейший, медленно, но верно я становлюсь марксисткой.
– Лучше не надо, – сказал я. Мне все же удалось подозвать Манлио, рука моя, вытаскивавшая кошелек из кармана брюк, коснулась кобуры «вальтера».
«Вальтера»?
Невзирая на то, что Бальц Цбраджен отпал в качестве преследователя, я все равно не преминул, переодеваясь, снять пояс с патронами и пистолетом с пикейных панталон и надеть его на фланелевые брюки. Подсознательно эта тишина и спокойствие казались мне обманчивыми.
– «Indian love-call», медленный фокстрот, – прошептал Черная Шарлотта, – не хотите ли на прощанье потанцевать со мной один разок? Вам надо успокоить нервы. С хорошим партнером кружись без разговора.
Я поднялся и сказал тихо, но очень официально:
– Прощайте, господин Шварцвальд. Желаю всего наилучшего на ступенях чужбины.
– Почему вы хотите меня уколоть, дражайший? Думаю, что в Торонто мне не придется идти на панель.
Заворачивая к гардеробу, я издалека увидел Шарлотту: под руку с жирным покеристом в черном пиджаке с белыми крапинками он ковылял к танцплощадке.
Главный почтамт в Санкт-Морице; в большом центральном зале, куда я поспешно зашел, царило оживление. Перед окошечком, где выдавали письма до востребования, стояла очередь, извивавшаяся змеей. Я принципиально избегал тех мест, где стояли очереди: казарменных и лагерных столовок и уборных, окошечек в Университете в дни, когда выдавались свидетельства, касс киношек перед вечерними сеансами, канцелярий, где люди часами толкались из-за какой-нибудь бумажонки. Избегал в годы войны и в годы мира. Всех очередей, извивавшихся змеей; эти рептилии были мне не по душе. А вот и расписание бернинских поездов – ближайший поезд в Понтрезину, мой поезд, отходил через полчаса. К ряду темных будок, предназначенных специально для международных разговоров – все будки были заняты, – прилепилось несколько кабинок для междугородных переговоров, из остальных звонили по местным телефонам. Я вошел в будку, заполненную спресованным табачным дымом, отвратительным дымом, и приоткрыл дверь. Не так давно, впервые в Энгадине, я почувствовал приближение приступа аллергии и был напуган. На ближайшие полчаса я составил себе следующее расписание: позвонить в «Акла-Сильву», получить письмо Тессегье и уехать. Никакие силы мира не заставят меня отказаться от намерения отправиться через полчаса к Ксане. Номер телефона тен Бройки я помнил наизусть. Если он подойдет сам, я спрошу его, слышал ли он, читал ли он о несчастье с Джаксой? Надо думать, эта тема заставит его хотя бы на время забыть вчерашнюю, почти символическую пощечину.
А если к телефону подойдет Бонжур или глуховатая Уоршлетта? Сильно напрягая голос, ее можно будет проинтервьюировать насчет дела, которое сейчас казалось совершенно несущественным – действительно ли тен Бройка нанял проводника Клалюну, чтобы тот повел меня по горному маршруту через Дьяволеццу?
Я бросил в автомат монету в десять раппенов, набрал номер тен Бройки и начал слушать гудки, раздававшиеся через равные промежутки времени, а потом услышал нечто, что сразу отвлекло меня от гудков.
В соседней кабинке какой-то человек вел разговор с заграницей.
Двойная деревянная стенка между ним и мной приглушала его голос; поток слов, казалось, растекался во все стороны. Однако он говорил, несомненно, как венец, на венском диалекте, с интонациями венца.
Монотонные гудки все еще звучали, я положил трубку, взял выпавшую со звоном монетку и снова бросил ее в щель автомата. Может, я неправильно набрал номер? Почему в «Акла-Сильве» никто не отвечает? Наверно, надо звонить до тех пор, пока к телефону не соизволит подойти глуховатая кухарка. Мое правое ухо по-прежнему ловило гудки, раздававшиеся через равные промежутки времени, а левое было повернуто к соседней кабине. Потом я опять положил трубку, положил бережно, поскольку вновь обратился в слух.
Я прислушивался к мужскому голосу.
Нет, он был мне не знаком; уверен, что я его никогда в жизни не слышал, знакомыми были лишь интонации, общее звучание фраз. Слова перекатывались неуклюже и испуганно, поток слов был нескончаемым. У говорившего совесть была явно нечиста, но он, вместо того чтобы держаться тише воды, ниже травы, пытался с напускной развязностью (за ней скрывался страх перед наказанием!) убедить начальника, что его упущения несущественны.
Словоизвержение прекратилось. Теперь мой сосед, похоже, кратко отвечал на вопросы. А я подслушивал. Почти прижался левым ухом к дощатой стенке; да, только таким образом мне удавалось ловить обрывки фраз, которые произносились на том тягучем венском диалекте, на каком говорит простонародье. (Слова звучали растянуто и одновременно отрывисто, и у меня вдруг мелькнула догадка, что, если швейцарский контрразведчик, великолепно владеющий немецким, французским, английским, итальянским и русским, захочет подслушать этот разговор, он вряд ли поймет, в чем дело.)
– Седни… дванаа… тречком… седни… в ноо… дванаа… коло… дванаа… зав… верняк… да, верняк… красношо… пропанул… про… дванаа… верняк… красношо… пое… въе… через мо… посередь… не трухнем… вместях… ююшка… красношо… ему подай, бари… это бы его устрой… коло дванаа… ненько… ненько… ненько…
В переводе на обычный человеческий язык это могло звучать так:
«Сегодня… двенадцать… утром… сегодня ночью… Двенадцать… около двенадцати… завтра наверняка… красно-шелковый… пропал… когда пробьет двенадцать… наверняка… красношелковый… поедем… въедем через мост… среди леса… не струсим… вместе… кровь… красношелковый… ему, как барину, подавай специально… это бы его устроило… около двенадцати… ладненько… ладненько… ладненько».
Человек вышел из кабины не оглядываясь; я бросил настороженный взгляд через приоткрытую дверь, увидел его со спины, заметил, что у него угловатые плечи и брюки-гольф.
И еще за-метил, от-метил:
На свитере у него египетский орнамент, а волосы соломенные.
За-метил, от-метил.
Берет скрывал отметину на моем лбу, я надел только что купленные темные очки (монокля не было) и мгновенно прикрыл рот светло-голубым шарфом Полы, который развернул в кармане пиджака; сделал вид, что у меня болят зубы.
Если незнакомец обернется и если дверь телефонной будки не совсем закроет меня, он все равно навряд ли меня узнает.
Нет, это не был Крайнер, «говорящий» брат Белобрысый.
Ситуация создалась в высшей степени невероятная, поразительная, но зато она перестала быть неправдоподобно странной.
Сквозь беспорядочный шум голосов в зале я уловил щебет телефонистки:
– Вена, десять минут.
Незнакомец подошел к окошечку, слегка повернулся, и я увидел его прыщавый профиль.
Это был не Крайнер, а Георг Мостни.
Немой Шорш.
Тот самый, что издал нечленораздельный крик, какой издают только немые, издал его вчера, когда я напал на него в лесу Менчаса. А я-то принял его за безобидного немого, полукретина, которому угрожает «смерть из милости», решил, что сердобольный родственник вывез беднягу из вновь созданного Великогерманского рейха.
Вот тебе и немой!
