Текст книги "Охота на сурков"

Автор книги: Ульрих Бехер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 48 страниц)

4

ОРЛЮ ТЕССЕГЬЕ POSTE RESTANTE МУРСКА-СОБОТА

НЕМЕДЛЕННО ОТПРАВЬТЕ ЭЛЬЗАБЕ БАД-ВАРАЖДИН-ТОПЛИЦЕ ТЧК ТЕЛЕГРАФИРУЙТЕ ПРИБЫТИЕ ПОСЛЕ ЧЕГО СВЯЖЕМСЯ БЛАГОДАРЮ ПРИВЕТСТВУЮ

КСАНА

Телеграмму я передал по телефону из отеля Пьяцагалли.

Д-Р МЕДИЦИНЫ ПОМПЕУС ТАРДЮЗЕР

meidi districtuel

(Окружное государственное медицинское управление в Малойе)

Врач-гинеколог

Я долго смотрел на эту табличку. Черт возьми, последняя строка! Может быть, вызвать его на секунду для разговора с глазу на глаз. Что с ней??? Скажите мне правду!..

А вот и Ксана.

Сейчас уже нельзя было сказать, что лицо Ксаны «слишком сделано». Все в ней показалось мне каким-то импрессионистски-расплывчатым, словно она вот-вот растворится в свете. (Неужели всему виной послеполуденное солнце Санкт-Морица?)

Тен Бройка в самом деле молниеносно принял меры предосторожности для защиты своего «Спаги» от грабителей, специализирующихся на произведениях искусства. Стену, которой была обнесена «Акла-Сильва» – она тянулась до самых поросших кедром отвесных скал, замыкавших владения голландца наподобие театральных кулис, – надстроили и утыкали бутылочными осколками. На воротах в сад установили новую железную решетку без всяких украшений, с двумя мудреными замками, что делало ее похожей на решетки перед банковскими сейфами. Латунная табличка с выгравированной на четырех языках надписью предупреждала, что в доме «злые собаки». Я позвонил, и Бонжур, тяжело ступая, сошел по ступенькам, чтобы открыть ворота; он был в светло-зеленых бриджах и полосатом жилете, на двойном Красном поводке он с трудом удерживал двух огромных датских догов, которые казались совершенно голыми, прямо-таки по-человечески голыми, у одного шерсть была сплошь черная, точно кожа негра, у другого – пестрая, в розово-серых пятнах. Позади этой «упряжки» одиноко ковылял маленький черный шелковистый Сирио, ему было явно не по себе, да, он был подавлен видом этих чужих голых собак, чудовищной огромностью их тел.

От спаниеля до спаги.

Спаги Фарид Гогамела сидит на скамеечке, возможно, впрочем, это низкий ящик; его белая джебала свободно ниспадает на лазурно-голубую форменную рубаху с открытым воротом и на широко расставленные ноги в алых шароварах; между ног висят его праздные руки, они почти касаются пола, выложенного фаянсовыми узорчатыми плитками; на краю топорного стола стоит топорная кружка, до половины наполненная молочно-зеленой жидкостью, разбавленным абсентом. Фоном служит плоскость цвета пеликаньих крыльев.

Спаги Фарид Гогамела развалился в небрежной позе – один на один с недопитой кружкой абсента, но видно, что он пересажен на чужую почву, он словно пантера в клетке зоопарка.

Этот край деревянной столешницы Поль Гоген увидел в кабачке в Понт-Авене, департамент Финистер, где Поль Гоген в середине восьмидесятых годов прошлого века работал вместе с Серюзье и Эмилем Бернаром; три художника-батрака возделывали тощие виноградники господа бога.

Отец Поля был бравый республиканец, редактор в Париже; в 1848 году ему пришлось бежать из Франции вместе с женой и новорожденным сыном Полем. По дороге папа Кловис умер. Вот горе. Бабушка Поля по материнской линии – мадам Флора Тристан – была родом из Перу; там маленький Поль познакомился с красками великого Юга. После возвращения в Париж мальчик учился в обычной серенькой школе, потом нанялся в торговый флот, дважды ходил под парусами в Рио, плыл мимо Полинезийского архипелага, – вот восторг! – отбывал воинскую повинность на военном судне; только после 1871 года Поль опять очутился на родине и узнал, что его мать умерла, а отчий дом с любимыми перуанскими статуэтками сожгли немцы. Вот горе. Десять последующих лет не принесли ему горя, но, наверно, не принесли и особых восторгов. Правда, в эти годы был медовый месяц с красавицей датчанкой, радость при рождении детей и живопись в часы досуга; живописью он занимался не как профессионал, а как любитель. После войны семидесятых годов наступила эра экономического процветания, Поль стал биржевым маклером. Скоро он мог позволить себе жить на широкую ногу, ездить в экипажах, коллекционировать картины. II еще: при содействии Писсаро ему удалось протащить несколько собственных работ на пятую и шестую выставки импрессионистов в Париже. Однако, когда готовилась седьмая, Мойе и Ренуар отказались выставляться «рядом с первым встречным мазилкой, рядом с этим банкиром-дилетантом». А потом разразилась биржевая катастрофа 1882 года, и Ноль решил отказаться от мысли «делать деньги», он хотел писать и еще раз писать. Прощанье с семьей, Поль ложится в парижскую больницу, у него туберкулез; разорение и прощание с Европой. В Панаме и на островах в Карибском море он, нищий, пишет негритянок, а затем возвращается, вернее, отступает, в Бретань, в Понт-Авен… По он уже познал вкус тропических чащ, экзотического эроса и благородных примитивов и, познавши это, пишет в Бретани жанровые картины. Но ни на одно из тех полотен не нашлось покупателя, в том числе и на «СПАГИ ФАРИДА ГОГАМЕЛУ» (98x77).

Впрочем, не прошло и двух лет, как Поля открыл поэт Малларме, продажа его новых картин в Отеле Друо принесла успех, ни одной картины не сбыли дешевле, чем за двести пятьдесят франков. Но именно тут он принял решение, типичное для этого нетипичного человека, – в долгожданную минуту признания он исчез с горизонта, уплыл на острова своей мечты. И вот в хижине на Таити, не очень близко от главного города Папеэте, он два года сводит все воедино – восторг и горе, болезнь и прекрасное. Четырнадцатилетняя девочка из племени маори стала его подругой и натурщицей; Поль харкал кровью, но он написал шестьдесят шесть картин, среди них множество шедевров. С этим багажом он вернулся в Париж, но большую выставку у Дюрана публика встретила холодно. Однако тут как раз Поль получил в Орлеане наследство, которое промотал с одной яванкой; когда он прогуливался недалеко от Понт-Авена с этой своей возлюбленной и с яванской обезьянкой, которую держал на цепочке, над ним гоготали матросы. Однажды Поль затеял с ними драку; после драки его увезли в больницу. Подлечившись, он поехал в Париж – его парижская мастерская была дочиста ограблена, возлюбленная улетучилась, прихватив и обезьянку. «Прочь отсюда! – решил Поль. – Мое место там, на островах южного полушария». Он поселился на одном из Маркизских островов, на острове Доминика, избегал белых, жил среди туземцев и затеял борьбу с колониальными властями, с белыми торговцами и с католической миссией; он выступал против экономического ограбления туземцев; его приговорили к денежному штрафу в пятьсот франков и к трем месяцам тюрьмы условно за нарушение норм общественной нравственности и оскорбление духовенства. Он послал в Париж письмо, где говорил: «Проклятый епископ, который считает Хиваоа своей вотчиной, просто-таки убивает меня»; написал и умер. Туземцы с Атуоны жалобно кричали: «Коке, кокё» (что значит брат-цветок), «брат-цветок умер»…

Это случилось в мае 1903 года, а осенью того же года в Парижском салоне стараниями Воллара, самого прожженного торговца картинами, какого только знал этот век, открылась посмертная выставка «брата-цветка» и стала ПОДЛИННОЙ СЕНСАЦИЕЙ. Очень скоро Поль приобрел, как говорят, postum[ 224]224
  Здесь:после смерти (лат,).


[Закрыть]мировую славу, его называли первым постимпрессионистским художником, предшественником фовизма и т. д. и т. п.

А потом в один прекрасный день сын и негласный компаньон одной из амстердамских пароходных компаний, бездельник по имени Йооп тен Бройка, купил «СПАГИ ФАРИДА ГОГАМЕЛУ ИЗ КАВАЛЕРИЙСКОЙ ШКОЛЫ В ПОНТ-АВЕНЕ, 1888 ГОД», купил по льготной цене, но все же на сумму, исчислявшуюся пятизначной цифрой, – что и заставило его оценить «Спаги» по достоинству, – купил за пятьдесят тысяч четыреста швейцарских франков. Обо всей этой истории спаги Фарид Гогамела ничего не подозревает, ровным счетом ничего.

Не подозревает он и об удивительном плоскостном решении картины, выполненной в цвете розовых пеликаньих крыльев и в густо-черно-беловато-белой гамме (стена кабачка и накидка-джебала), которая поражает воображение не меньше, чем световые рефлексы от рубашки, штанов и абсента. Сиреневое лицо спаги, на котором также видны зеленые блики абсента, не выражает ничего, кроме замкнутости и равнодушия. Это дитя пустыни было призвано на военную службу в Тунисе или в Алжире, чтобы отбывать ее в так называемой метрополии колониальной державы. Пусть на нем накидка и шаровары, все равно кажется, что он не в своей одежде – эта пестрота не ЕГО пестрота, она навязана ему. Уже почти английское небо Бретани до такой степени чуждо спаги Фариду Гогамеле, что ои, желая от* влечься от него, вернее, убежать от него, проводит свои свободные часы за бутылкой абсента, хотя, как мусульманину, ему запрещен алкоголь. Быть может, он смутно сознает: белые пересадили его, «цветного», на чужую почву. Куда яснее для него другой факт – иногда белые лишают родной почвы таких же белых, как они. Например, этого мсье Гогена, болезненного человека лет сорока, которому он позирует в бистро в Понт-Авене.

Как-то спаги рассказали: Гоген был буржуа, играл на бирже, но отказался от прочного положения в обществе только потому, что ему обрыдло без конца считать деньги. Над таким аргументом впору было бы посмеяться, но у Фарида Гогамелы не то настроение; с тех пор как спаги в Бретани, он смеется очень редко. Красавица Анжела – она тоже позировала этому Гогену (в национальном бретонском костюме и в чепце) – сказала: «О боже, мсье Поль такой кроткий и такой несчастный, что просто грех его не любить…» Спаги Гогамела не испытывает таких чувств к Гогену: с того времени как его сунули в эту армейскую кавалерийскую школу недалеко отсюда, он не питает нежных чувств ни к кому. Он сидит в небрежной позе, видимо, нет, не видимо, а явно, равнодушный ко всему свету; в его глазах, над которыми нависли густые сросшиеся брови, можно прочесть, что он слегка осоловел.

Впрочем, о его глазах стоит поговорить особо.

Они НЕ безразличные, о нет, глаза его подстерегают Белого Человека– пока еще только подстерегают. Но не бедного мсье Гогена, этого буржуа-дезертира, который сам потерял почву под ногами… Кстати, в нем есть что-то от человека другой, не белой расы. Глаза спаги подстерегают того Белого Человека,по приказу которого он оказался здесь под этим чужим блеклым небосводом.

Фарид Гогамела хочет домой, но он готов ждать; ждать, хоть пятьдесят лет, а если понадобится, то и намного больше; за это время он не постареет ни на час; ведь он – полотно, написанное гением.

Не всегда избежишь неприятностей,

А неприятности ведут к образованию комплексов,

Поэтому чрезвычайно важна

Быстрая разрядка.

Однако возникает вопрос:

Где и как она возможна?

Советуем Вам пойти в Пратер,

Там есть специальный аттракцион:

оригинальный

«Дядя для битья».

 
Прогнать взашей,
Отколотить за так,
Всего 50 грошей—
Сущий пустяк.
 

Плакат выдержан в духе Зигмунда Фрейда (его следовало бы назвать «Фрейд в Пратере», если бы большинство посетителей этого общедоступного парка не восприняли сие название превратно), он рекламирует установленную примерно в пятидесяти метрах от нового Туннеля ужасов фигуру в рост человека. При этом ОРИГИНАЛЬНЫЙ ДЯДЯ ДЛЯ БИТЬЯ – одновременно «силомер», он регистрирует мощь нанесенных ему ударов.

Во время ленча Йооп ни словом не обмолвился о покупке догов в Цюрихе, зато он не преминул отметить, что только благодаря телефонному разговору Полы с комиссаром Мавенем, только благодаря ее заступничеству меня не упекли в «сумасшедший дом Кур-Мазане для выяснения психического состояния» (именно так он и выразился); видно, я «в высшей степени недипломатично вел себя с доктором Ротмундом, начальником швейцарской полиции но делам иностранцев». В ответ я не сказал ни слова, зато сразу же согласился на предложение Йоопа «сыграть после кофе в шахматы». Эта древняя стратегическая игра поможет мне собраться с мыслями, и я пойму, намного ли продвинулся вперед сегодня, следуя своей стратегии «и один в поле воин». Пойму, готов ли мой интеллект к действиям, проверю быстроту реакций. Словом, узнаю, нахожусь ли я в «хорошей форме»…

Женщины остались в саду. Вопреки своему обыкновению «лежачий голландец» занял место не на кушетке «рекамье», чтобы полулежа созерцать висевшую сбоку от английского камина картину Гогена, а опустился в одно из кресел «чиппен-дейль» спиной к «Спаги». Я сидел напротив него за изящным шахматным столиком в стиле рококо с инкрустациями по мотивам китайского эпоса. Шахматные фигуры были также сделаны Чиппендейлем, вырезаны из красного дерева согласно английской моде XVIII века, подражавшей так называемому восточно-азиатскому рококо. Несмотря на то что в конце первой партии Йооп сохранил коня, а я потерял все фигуры, мне удалось доконать его короля (скорее, это был пузатый главнокомандующий) благодаря большому перевесу в пешках (скорее, это были огромные кули). Проигрыш явно раздосадовал Йоопа.

– Ваши китайские пешки слишком воинственны… да и сами вы во время игры чересчур много болтаете, – довольно мирно укорял меня Йооп, расставляя фигуры для второй партии, – болтовня отвлекает. Конечно, года два-три назад я читал о нескончаемом походе китайских коммунистов. Они, кажется, прошли со своими людьми шесть тысяч миль от Цзянси до Яньани per pedes apostolorum [225]225
  Пешком, как апостолы (лат.).


[Закрыть].

– Apostolorum? В данном случае сравнение не очень к месту.

– All right. Но даже если бы я не был отъявленным плутократом, то и тогда не понял бы вашего, как бы это выразиться, вашего восторга на расстоянии по поводу сего пешего перехода. По-моему, он может взволновать лишь устроителей Олимпийских игр.

Я расставил свои победоносные пешки и приготовился к новому сражению.

– Эго вы только так говорите, Йооп. Эти ваши устроители олимпийцы заказали себе номера в отелях в гитлеровском Берлине и тем самым признали свастику, так сказать, в международном масштабе, а в это самое время китайские товарищи шли вперед сквозь желтую пыль Северного Шанси, чтобы соединиться с партизанскими частями под командованием Лю Чжи-даня…

– Вы чудно информированы, – сказал Йооп устало, но с иронией.

Во второй партии я избрал испанский дебют. И вскоре погрузился в размышления, раздумывая над решающим ходом – мой противник, имевший две ладьи или, скорее, пагоды, был еще весьма силен… И тут я опять бросил взгляд на спаги. Право, выражение его лица несколько изменилось, оно уже не было таким ужасно равнодушным; мне показалось даже, будто глаза его из-под сросшихся бровей пристально глядят на доску и будто в них мелькает нечто похожее на тайную надежду.

Я запомнил секунду, когда решился на рискованный ход, после которого должен был за семь ходов поставить мат китайскому главнокомандующему Йоопа, так и не дав ему ввести в бой свои пагоды-ладьи. Именно в эту секунду все и произошло: губы спаги, их левый уголок слегка тронула чуть уловимая усмешка… Зато тонкие губы тен Бройки совершенно явственно изобразили гримасу – он разозлился не на шутку. На его розоватых, как бы отполированных залысинах внезапно выступили белесые пятна, волосы на висках, тонкие, как цыплячий пух – во время игры он их то и дело ерошил, – топорщились.

– В сущности, вы гнусный коммунист.

Эту фразу он произнес тремоло с нескрываемой злобой, даже его безукоризненный немецкий, в котором очень редко встречались голландские слова, вдруг стал неудобопонятным.

Я выслушал эпитет «гнусный» не моргнув глазом; в ответ он хихикнул еще более сердито (хо-хо) и сказал, что мне будет трудно отрицать всем очевидный факт: я сотрудничал с коммунистами, уж во всяком случае, сотрудничал в подполье после тридцать четвертого. На это я возразил, что и ему – Йоопу тен Бройке из Амстердама, возможно, тоже придется в скором времени сотрудничать в подполье с коммунистами.

– Och zo? – спросил он и язвительно прибавил: – Geestig! [226]226
  Ах так?.. Духовно (голл.).


[Закрыть]Вы, Требла, панкреатурист, проповедующий в пустыне. Как видите, я прочел предисловие к томику ваших стихов… Ло-Ло-Ло…

– «Лобаушский баклаи».

– Вот именно «баклан». En Ondeng (чепуха), своего рода, э-э-э атеистический пантеизм. Geestig! Эликсир из домашней аптечки собственного изготовления, хо-хо-хо. Марксистско-фрейдистско-эйнштейнианский панкреатурист. Не слишком ли много вы воплощаете в од-ном ли-це, господин, гм, баррикадный барон?

Пока я расставлял на доске своих гигантских кули, готовясь к третьей партии, тен Бройка встал и с бледной усмешкой подошел к книжным полкам, потом снова сел у ног спаги и начал перелистывать тонкую книжицу в темно-красном переплете; теперь он походил на хозяина преисподней, на эдакого… кастрированного Мефистофеля.

– Конечно, Требла, вы читали «Коммунистический манифест» в десятках разных изданий…

– Правильно. Хотите сунуть мне в нос издание Дункера тридцать второго года… с предисловием издателя, где был дан ложный прогноз того, что Германия якобы находится накануне пролетарской революции?..

– Н-нет. Я просто попытаюсь, гм, определить ва-а-а-шу позицию на основании «Коммунистического манифеста», показать, ка-кой она представляется мне-е. Слушайте внимательно. Римская цифра три, арабская один, А. Гм, гмм: «Чтобы возбудить сочувствие, аристократия должна была сделать вид, что она уже не заботится о своих собственных интересах и составляет свой обвинительный акт против буржуазии только в интересах эксплуатируемого рабочего класса. Она доставляла себе удовлетворение тем, что сочиняла пасквили на своего нового властителя», гм, буржуазию, «и шептала ему на ухо более или менее зловещие пророчества…», хо-хо, про-ро-чества… «Так возник феодальный социализм: наполовину похоронная песнь – наполовину пасквиль, наполовину отголосок прошлого – наполовину угроза будущего, подчас поражающий буржуазию в самое сердце своим горьким, остроумным, язвительным приговором, но всегда производящий комическое впечатление полной неспособностью понять ход современной истории…» Слышали? Ко-ми-чес-кое впечат-ление… своей не-спо-соб-ностью… Точка. Абзац. Слушайте внимательно!.. «Аристократия размахивала нищенской сумой пролетариата как знаменем…» Хо-хо, да, некоторые аристократы так и поступают. В самом деле, прекрасная формулировка, «… чтобы повести за собою народ. Но всякий раз, когда он следовал за нею, он замечал…», хо-хо-хо, – тен Бройка воистину разразился дьявольским смехом, – «…он замечал на ее заду старые феодальные гербы и разбегался с громким и непочтительным хохотом…»

 
Прогнать взашей,
Отколотить за так,
Всего 50 грошей—
Сущий пустяк.
 

Раздался легкий, не очень звучный шлепок. А через мгновение, когда я невольно поднял глаза на спаги, мне показалось-показалось-показалось, что мой взгляд опоздал на какую-то долю секунды, иначе я бы увидел широкую ухмылку на его лице.

Тен Бройка побелел как смерть, да, как смерть: из-за этого моя пятерня отпечаталась на его левой щеке с такой четкостью, словно это было родимое пятно. Мы оба поднялись – медленно, словно при замедленной съемке, – и воззрились друг на друга. Йооп уже не походил на скопца Мефистофеля. В его обычно столь меланхоличном взгляде сейчас горело нечто такое, что американские поставщики чтива suspense-and-horror [227]227
  Приключений и ужасов (англ.).


[Закрыть]квалифицируют как жажду plain murder [228]228
  Обыкновенное убийство (англ.).


[Закрыть], как голую кровожадность. А спаги Фарид Гогамела по-прежнему взирал на нас, словно окутанный покрывалом своей великолепной непроницаемой флегмы, которую он сохранил с 1888 года, с того самого года, когда начал позировать в Понт-Авене, в бистро рядом с пансионом Клоане известному мсье Гогену, peintre-artiste [229]229
  Художник-артист (франц.).


[Закрыть].

Все еще бледный как полотно Йооп, стиснув зубы, не сводил с меня глаз. Я чистосердечно спросил, что он собирается предпринять, не намерен ли застрелить меня?

– Och… man… loop… naar… de… duivel!.. [230]230
  Ох, парень… ступай… ты… к дьяволу (голл.).


[Закрыть]– От ярости он задыхался. – Думаете, у меня дома нет оружия?!

– Может быть, вы и впрямь почувствуете себя лучше, Йооп, если хотя бы подстрелите меня… Так же как вы несколько лет назад подстрелили в Веие на своей вилле того молодого скульптора, поклонника Полы… Как его звали? Ах да, Хаберцеттль… Разве вы не помните эту историю?.. Потом районный инспектор положил дело ad acta, под сукно. Говоря точнее, бросил составленный протокол в мусорную корзину. Ведь вы, если память мне не изменяет, пожертвовали три тысячи шиллингов верингскому полицейскому футбольному клубу.

С той же внезапностью, с какой краска отхлынула от лица тен Бройки, она теперь снова выступила на нем; голландец буквально побагровел.

– Разумеется, я готов поступить, как велит кодекс чести, – сказал я примирительно, – правда, кодекс, уже изрядно обветшавший. Могу дать вам сатисфакцию, устроим дуэль в Стадзерском лесу. Выбор оружия предоставляю вам, согласен на пистолеты, тяжелые сабли или на датских догов.

Цвет его лица постепенно приходил в норму.

– Onmoglyk! [231]231
  Невозможно (голл.).


[Закрыть]– прошептал он, опираясь локтем на карниз камина. – Вы невыносимы! Уходите!

– Да, я невыносим, ухожу.

– Вашу жену можно только пожалеть.

Он сам не предполагал, наверно, до какой степени прав, зато я знал это, выслушав предпоследнюю ночную историю, рассказанную в Луциенбурге.

– Когда паша жена, гм, заболела, Пола направила к ней нашего домашнего врача. Мы намеревались заплатить Тардюзеру из собственного кармана. Теперь об этом, конечно, не может быть и речи. Я сообщу Поле, что вы решили платить сами. А в остальном, гм, я за то, чтобы мы держали в секрете весь этот безобразный инцидент. Дамы здесь ни при чем. Госпожу Роксану мы по-прежнему всегда рады у себя видеть. Что касается вас-с-с, Требла, то я должен просить вас не показываться больше в моем доме, в «Акла-Сильве».

– Слушаюсь! – сказал я, щелкнув каблуками, как ротмистр четырнадцатого драгунского полка, получивший приказ от своего командира дивизии.