Текст книги "Охота на сурков"

Автор книги: Ульрих Бехер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 48 страниц)

9

День аттракциона ужасов. Понедельник. Около 22 ч.

– А ты плохой патриот, – сказала Туммермут, делая мне глазки. – И плохой человек.

– Нет, он не плохой человек, Верена, – запротестовал Ленц Цбраджен, красавец солдат; он снял свою солдатскую форму и был в псевдоэлегантном лиловом костюме, ни дать ни взять «.молодой зажиточный крестьянин на ярмарке», как его изображают на лубочных картинках. Ко всему прочему на голове у Цбраджена красовалась турецкая феска из алой гофрированной бумаги. – Он – золото, но он – шпион.

– Ты правда шпион? – Верена Туммермут широко раскрыла свои лукавые поросячьи глазки.

– Пожалуй, я скорее плохой патриот. – Я тоже нес, что придет в голову.

– Нет, ты миляга, но-о шпион. – Подобно всем подвыпившим людям, Ленц жевал однуи ту же фразу, не сходил с одной темы. – Это говорю тебе я, Солдат-Друг, я-я-я, Солдат-Друг, Солдат-Дру г. – Рев Ленца перекрыл нестройное дуденье народных инструментов, шарканье подошв танцующих и гомон грубых голосов в переполненном зале трактира «Мельница на Инне и город Милан», и тут же в ответ на его крик раздались многочисленные приветственные возгласы с соседних столов: – Видишь, шпион! Все знают и ценят Солдата-Друга! Только капитан Урс Ксавер Доминик Фатерклопп не оценил Солдата-Друга, отдал его под суд!..

– Кончай волыпку, – но очень громко, в тоне мягкого увещевания прервал его Балтазар Цбраджен, брат Ленца. Балтазар был всего на несколько лет моложе, сидел на другом конце деревянного мореного стола, первоначально оранжевого цвета, а потом потемневшего; от Ленца Балтазар был отделен батареей бутылок, рюмками и пепельницами с горой окурков.

– Перестань думать об этом, золотко, – сказала Верена Туммермут, из уважения ко мне она старалась изъясняться не на диалекте.

Ленц выпил рюмку до дна и тут же небрежно налил себе еще вина из бутылки.

– Твое шпионство могло бы обеспокоить капитана Урса Ксавера Доминика Фатерклоппа. Да, его бы оно обеспокоило, но меhяоно не беспокоит. Правда, Верена? Наш Аль-бертик – миляга.

– Плохой патриот, по не шпион.

– Верена, я докажу тебе, что он миляга-шпион. За твое здоровье, Альбертик! Ты спрашивал Солдата-Друга, есть ли у нашего ручного пулемета «фуррер-двадцать пять» возвратная пружина или что-нибудь другое, а также на что его ставят: на станок или на сошки. Верена мне рассказывала, что ты еще молодым был офицериком в австро-венгерской армии. Ну а раз этой армии больше не существует, – последние слова он произнес невесело, хотя и тоном человека, который явно навеселе, – раз ее не существует, то не сочти меняшпионом, если я спрошу перво-наперво: послушай, как у вас там было?

– У нас?.. У нашего старого «максима» был фантастический станок с нижним и верхним стальными щитами. Он выглядел как пулемет рыцарских времен.

– Пулемет рыцарских времен. Вот насмешил! – обрадовалась Верена.

– Это чудовище, соответствующим образом оснащенное для марша, весило триста кило. Самый тяжелый пулемет в истории человечества.

– Ха-ха, – невесело рассмеялся Ленц, – ну и пушечка у вас была, воображаю. Сколько выстрелов в секунду она делала?

– Ммм, приблизительно шесть.

– Хе-хе. У нас, швейцарцев, тоже был пулемет «максим» с возвратной пружиной, на станке, но делал он десятьвыстрелов в секунду. И знаешь, сколько он весил на марше?..

– Кончайте волынку, – опять раздался мягкий увещевающий голос Балтазара с другого конца стола.

– Иди-ка ты, брат. – Трубный голос Ленца заглушил слова Балтазара. – Знаешь, сколько он весил, включая станок? Всего пятьдесят кило. В шесть раз меньше вашего императорско-королевского «максима». Ха-ха-ха.

– Преимущество исконной демократии, – сказал я. – Наш родной пулеметик, впрочем, тоже весил всего шестьдесят кило и делал десять выстрелов в секунду. Австрийская республика взяла на вооружение этот пулемет «ноль-семь-двадцать четыре» и почти не улучшила.

– Австрийская республика? Что-то я не понимаю. И такой я не знаю, – вновь проорал Ленц. – Ха-ха-ха-ха. – На сей раз смех его звучал почти весело, он словно бы опять стал тем «неотразимым» красавцем мужчиной, каким я впервые увидел его в баре Пьяцагалли. – А ну-ка угадай, сколько весит наш легкий пулемет вместе с сошками?

– Кончай волынку.

Восклицание Вальца на сей раз отнюдь нельзя было назвать мягким, оно звучало очень резко. Молодой Цбраджен столь решительно поднялся со своего места на другом конце стола, что толкнул стоящую позади вешалку, на которой закачался какой-то предмет. Карабин.

Только теперь я заметил, что в зале висел карабин. Заметил также, что Бальц небрежно взял его в руки, по-видимому, проверил, стоит ли он на предохранителе. На Бальце, как и на брате, был псевдошикарный штатский костюм и шутовская турецкая феска, но Бальц был меньше ростом и уже в плечах, кроме того, он не обладал красотой Ленца, его профиль не был столь смел и не напоминал профили, высеченные на динарах; выражение лица у него было настолько сосредоточенно-решительное, что я сразу забыл о шутовской феске. Он обратился к Ленцу с короткой речью, говорил в высшей степени сухо и на диалекте, лишь незначительно отличавшемся от того литературного немецкого, на каком говорят в Швейцарии (не помню уж, кто – не то Полари, не то Верена Туммермут – сообщил мне, что род Цбрадженов происходит из кантона Ури). Ленц отрапортовал: «Слушаюсь, Великий могол!» – после чего две сдвинутые турецкие фески разошлись в разные стороны; Бальц повернулся ко мне и сказал не то чтобы невежливо, но весьма сухо: мол, мне как иностранцу не рекомендуется, исходя из наших общих интересов, беседовать на тему: «Пулеметы в швейцарской армии». Отправляясь на танцплощадку, Ленц возвестил:

– Угадайте, кто самый бравый служака во всем нашем батальоне? Унтер-офицер Бальц Цбраджен, – это он произнес тем же тоном, что и «брат», – Бальц Цбраджен стоит на страже, бдит, следит за всем. Почтиза всем. Ведь не уследил же он в конце концов тогда и несчастный случай…

– Довольно болтать о несчастном случае, золотко, – возразила Верена Туммермут, – ничего ведь не произошло.

– Да, но почти произошло. Еще чуть-чуть, и моего командира роты, моего Кади, здорово задело бы. А теперь Солдата-Друга будет судить военный суд.

– Перестань думать об этом, золотко. Они отпустят твою душу на покаяние.

– Да?.. Ты так считаешь, Верена? – В устах Ленца эти слова звучали как-то странно, осторожно и неопределенно, быть может, с оттенком насмешки. – Неплохой парень этот наш Бальц и очень мне предан… – сказал он, смотря в зал, где воздух был такой, что хоть топор вешай.

– Хотя твоя мамаша не скрывает, что ты ее любимчик, – заискивающе вставила словечко Верена Туммермут.

– Все равно он предан мне как собака, но при это-о-ом по натуре надзиратель. Ты, шпион, еще никогда в жизни не видел брата, который бы так надзирал за своим братом.

Я вспомнил о братьях Белобрысых, о Крайнере, не спускавшем глаз со своего брата; теперь мне показалось, что вся эта история произошла давным-давно (словно она не разъяснилась только сегодня, в этот понедельник, в день аттракциона ужасов, вскоре после полудня). И я спросил, сам не понимая зачем:

– Ленц, ты знаешь историю братьев Клавадечер из Сильса?

– Конечно. Старая история. Тогда я еще ходил в шестой класс.

Туммермут осведомилась, о какой старой истории идет речь, и Ленц, держа наполовину выпитую бутылку маланзенского, махнул рукой.

– Трактирщик в Сильс-Марии Мен Клавадечер застрелил своего брата Тёна, нет… Пейдара, да, Пейдара во время охоты на сурков. Несчастный случай на охоте… В наших горах осенью такие истории случаются сплошь и рядом. Но зато, когда на маневрах пулеметная очередь просвистит в каких-нибудь сорока-пятидесяти сантиметрах от локтя нашего Кади, там, наверху, сразу переполох – боятся, не бунт ли это.

– Что это тебе втемяшилось в голову, золотко. Ни одна живая душа не думает про бунт.

– Не думает, Верена? – переспросил Ленц снова до странности неопределенно.

– Разве во время допроса военный юрист говорил о бунте?

– Нет. Но можетсказать в будущем. А вдруг Фатерклопп захочет сделать из мухи слона? Ха-ха-ха. Из клопа слона. Что тогда будет?

– Ты прямо рехнулся, Ленц. И перестань повторять: шпион, шпион. Альбертик воевал в мировую войну, потому и смыслит в пулеметах. Кроме того, он у нас носатый.

– Я носатый, Верена?

– Да, носатый. Всюду суешь свой нос.

– Правильно, – согласился я.

Ленц собрался было налить мне маланзенского, но я остановил его.

– Спасибо, я пью вельтлинское и лучше буду продолжать в том же духе.

В ответ Ленц проворчал:

– Вельтлинское отдает железякой, пропади все пропадом, я не желаю кусать железяку. – И он с такой силой стукнул бутылкой по деревянному столу, что заплясали рюмки. – Провались все пропадом, я не желаю иметь дело с железякой. – Он рывком поднялся и сложил выглядывавший из кармана пиджака платочек наподобие розетки. Тем временем Туммермут посадила мне на колени ядовито-зеленого плюшевого мишку в метр высотой, которого она выиграла в лотерею – раздражающе безвкусное изделие – и, улыбнувшись своими хорошенькими поросячьими глазками, сунула в руки сумочку из крокодиловой кожи.

Ленц сказал:

– Не спускай глаз с карабина Вальца, носатый.

День аттракциона ужасов. Около половины одиннадцатого. Место действия: иннмюльский праздник. Я держу на коленях безобразного мишку и не спускаю глаз с карабина.

…Огромные флаги с медведями – эмблемой города Берна, и со скачущим каменным козлом – эмблемой кантона Граубюнден, не могли скрыть унылости построенного еще во времена грюндерства трактира «Мельница на Инне и город Милан»; казалось, тебя вписали в картину застолья любезного женевского жанриста папаши Тёпфера. Свечение, которое испокон века излучали здесь Альпы, окрашивало пляшущие пары в розовый цвет, настолько интенсивный, что стоило прищурить глаза, и тебе чудилось: пары… обнаженные. Вокруг будочки, где разыгрывалась лотерея, вокруг тира, санкт-галленской колбасной и прилавка, на котором продавались граубюнденские ореховые торты и грушевые пироги, царило оживление, но, когда Альпы перестали излучать жар, сразу стало прохладно. С праздничной поляны вернулся ансамбль «ДВОЙНОЕ ЭХО ГОЛУБОГО ОЗЕРА», сопровождаемый толпой гуляющих; и ансамбль, и гуляющие разместились в зале трактира, который против всех ожиданий оказался чрезвычайно вместительным. Однако зал навевал угрюмость, в чем, наверно, были повинны деревянные балконы, на вид совершенно трухлявые. Балдахин из пестрых бумажных гирлянд, сложно переплетенных и укрепленных под потолком, повыше ламп – их явно не хватало для такого большого помещения, – также не создавал праздничного настроения. Над почерневшей деревянной обшивкой стен красовались монументальные фрески, закопченные дымом бесчисленных выкуренных здесь сигар, дым этот заволакивал их много десятилетий подряд. Позади эстрады, где разместилось «Эхо Голубого озера», какой-то халтурщик, набивший себе руку на альпийских ландшафтах, также намалевал фреску. На полукруглой вершине скалы, угрожающе изрезанной тенями глетчеров, возвышался неестественно огромный Марчет Колани – «Король Бернины», как мне объяснила вездесущая Верена Туммермут, которая развлекалась в обществе братьев Цбраджен; на другой скале стоял каменный козел с невероятно длинными рогами, легендарный охотник (он же контрабандист) целился в козла из своего гигантского ружья.

Похоже, мрачный интерьер ничуть не действовал на танцоров, они плясали с такой же беззаботностью, как и на праздничной поляне; и время от времени из глотки кого-нибудь из мужчин вырывался гортанный ликующий возглас, чисто животное, первобытное проявление радости бытия. Натянутые канаты из потертого пурпурного бархата отгораживали очень большую танцплощадку; от топота и шарканья ног пол площадки – весьма преклонного возраста – скрипел и издавал стоны, подобные глухому звуку органа. Парень из Санкт-Морица, сдвинув на затылок широкополую шляпу из черного фетра – в мочке левого уха у него блестела золотая серьга, – медленно расхаживал среди танцующих и, не обращая внимания на смех и шуточки, взимал за каждый танец по десять раппенов; в шотландском танце, который только что заиграли, Ленц Цбраджен – великолепный танцор – кружил и вертел Вереиу Туммермут, она не захотела быть подавальщицей в день ярмарки, переложив свои обязанности на десяток ретороманцев; некоторые из них очень походили на арабов; контраст между Туммермут, яркой блондинкой, розовой как поросенок, в сверкающем блестками зеленом платье, и этими кельнерами был разительный. (Туммермут настояла на том, чтобы я выпил с ней и с Ленцем на «ты», на брудершафт.)

Кларнетист из ансамбля «Двойное эхо Голубого озера» сидел в середине эстрады, перед ним был не пюпитр для нот – никто из музыкантов не играл по нотам, – а стойка, на которой висели различные кларнеты, в том числе посеребренный бас-кларнет. По обе стороны от него расположились два аккордеониста, зато контрабасист был на почтительном расстоянии от этой троицы, повернулся к ней спиной, словно не имел никакого отношения к ансамблю. Впрочем, и кларнетист, казалось, тоже играет сам по себе; и действительности он управлял оркестром, следил за малейшим нюансом в его игре. Кларнетист был в черной бархатной безрукавке, какие носят горцы в окрестностях Берна, но походил не на крестьянина, а на интеллигента – молодое одухотворенное лицо, черные роговые очки.

Господин Кадуф-Боннар, хозяин кафе «Д’Альбана», танцуя, проследовал мимо нас; я обратил внимание на то, что он единственный из всех отплясывал в смокинге, правда, башмаки у него были светло-коричневого цвета. Заметив меня, Кадуф-Боннар выпустил руку своей дородной партнерши и, быстро жестикулируя, описал широкий полукруг на уровне груди, что должно было обозначать окладистую бороду, после чего опустил указательный палец, что обозначало глубину. Ах, вот оно что – глубину озерных вод; вслед за этим он покачал головой, в данном случае это означало: труп утонувшего Цуана они до сих пор не нашли.

– Have a look, Mister[ 280]280
  Поглядите-ка, мистер (англ.).


[Закрыть], – прозвучал чей-то голос у моего уха, кто-то сел рядом со мной. Я увидел королевского жокея в отставке Фицэллана; даже вытянувшись во весь рост, он был ненамного выше, чем в сидячем положении. Кивнув, экс-жокей показал на длинную стену зала. Над галереей с ветхой балюстрадой была намалевана еще одна фреска, немного менее закопченная, нежели фреска позади оркестра, где была изображена охота на каменного козла. По словам Фицэллана, фреску над галереей писал некий мсье Паже. Чистейшей воды фотографический натурализм. «Our Tobogganing-Club is fifty years old» [281]281
  Клуб бобслея существует уже пятьдесят лет (англ.).


[Закрыть]. Да, уже в девяностых годах прошлого века любители бобслея преодолевали ледяной желоб Креста-Ран длиной в тысячу двести метров за какие-нибудь полторы минуты. Полковник Палнет из Лондона поручил кузнецу Маттису (с его сыном он, Фиц, содержит спортивный магазин «Маттис и Фицэллан» рядом с Косой башней) изготовить первые тяжелые стальные сани. Небезынтересно разглядеть более тщательно второго слева саночника на картине.

Моментальный снимок, сделанный несколько десятков лет назад.

С освещенного солнцем склона Креста-Ран мчатся пять санок, спортсмены лежат на животах, широко расставив ноги. Полозья первых саней только что вылетели из ледяного желоба, спортсмена уносит в пропасть, его голова наполовину срезана краем картины, поднятые ноги беспомощно болтаются в воздухе. Второй спортсмен проходит опасное место на дистанции, вцепившись руками в дугу над полозьями. Этот дурачок еще совсем молод, над верхней губой у него пробивается пух; на нем белые гамаши выше колен, белый свитер до горла и шапочка с ушами, прилегающая к голове, – видно, что череп у него грушевидный.

Не спуская глаз с картины «Креста-Ран в 1905 году», я быстро поднялся, словно кто-то толкнул меня в спину.

– Так мог бы выглядеть Гауденц де Колана.

Фиц ответил ворчливо, но с торжеством в голосе.

– That’s him [282]282
  Это он и есть (англ.).


[Закрыть].

Диделидю, диделидю.

– …Вверх, вниз, вверх, вниз, трижды мы поднимались в гору, а потом спускались с тридцатью килограммами груза. Разве это не издевательство? «Начинай сначала!» – ревел наш Кади Фатерклопп. Мы спали от силы три часа, пузыри у нас на ногах еще не успевали лопнуть, глухая ночь, а он вдруг врывается в дом, где мы стоим на постое. И рявкает: «Рота поды-майсь! Разобрать пулеметы, почистить, опять собрать!» – «В темноте, господин капитан?» – «Так точно, и во время войны может не быть света! Retabliez-vous! [283]283
  Начать сначала (франц.).


[Закрыть]» – орал Кади. Родом он из Солотурна. Потому и орал соло. Ха-ха. Горнострелковый батальон был расквартирован в Бернине и в окрестностях, толькострелки должны были ночевать в палатке на Исла-Персе. На скале, которая, как остров, со всех сторон окружена гигантскими ледниками. На высоте трех тысяч метров над уровнем моря при температуре десять градусов ниже нуля. Приказ нашего Кади. В ту ночь с Ислы сползал холодный ночной туман, ты такого не видывал. А над нами скакали серны и козлы. Разве я козел?..

– Ну да, ты и есть козел, Ленц. Хи-хи-хи.

– Я не с тобой разговариваю, Верена, я разговариваю с твоим задушевным другом.

– Альберт мой знакомый, мы вовсе не задушевные друзья, золотко.

– Он не твой задушевный друг и не твое золотко? Нет, он твое золотко, твой задушевный друг. У тебядуша любвеобильная.

Верена явно обиделась.

– Ленц!

Цбраджен опять стукнул об стол бутылкой маланзенского.

– Ты сказала, что я козел?

Невольно я перевел взгляд на фреску позади эстрады, изображавшую охоту на горного козла.

– …Случаются ситуации, при которых ничего точно не знаешь…

– Что? Что не знаешь?

– Козел ты или охотник, – сказал я.

Диделидю.

– Дурень ты, Альберт. И все равно, ты… курортник и шпион, проходя повторный курс лечения, приятно провел время как друг Солдата-Друга.

Улыбнувшись, я сказал:

– Приятно? Как известно, шпион должен быть готов к тому, что его в любую минуту могут схватить и расстрелять.

С танцплощадки поднимались испарения, смешанные с дымом сигар «бриссаго», запахом подгоревшей колбасы и винным перегаром; в зале висело настоящее густое облако. Я снял бумажную шапочку и начал обмахиваться ею, как веером. Ленц вдруг уставился на мой лоб и сказал:

– Послушай, ты к этому уже привык…

– К чему?

– К тому, что тебя расстреливают.

Он громко и раскатисто расхохотался, помахал поднятой рукой. Карнавальная турецкая феска свалилась у него с головы.

– Кади Фатерклопп во время учебной стрельбы из пулемета был на волосок от смерти, я его чуть не застрелил из своего «фуррера-двадцать пять», так записано в протоколе у военного юриста. А между прочим, пули пролетели в трех метрах от его планшетки на животе, прошли слева, а не справа, и капитан ни на волос не пострадал. Но как он повел себя? Как? Завизжал, будто недорезанная свинья.

– Вот именно, – сказал я, – хоть и на далеком расстоянии, но у меня было такое же впечатление.

– На расстоянии? У тебя-я-я?

– В среду утром около одиннадцати мы остановились…

– Точно в это время все и случилось, – сказал Ленц.

– …У морены ледника Мортерач, с Дьяволеццы я услышал стрекотанье пулемета, а вслед за этим долгий, пронзительный крик, казалось, визжит свинья, которая…

Цбраджен наградил плюшевого мишку на коленях у Верены увесистым шлепком.

– Я же говорил тебе! Разве не говорил я тебе, что он профессиональный шпиончик?

Неприятно пораженная Верена Туммермут прищурила свои поросячьи глазки.

– За каким чертом ты-ы, курортник, очутился на территории, где проводились военные маневры?

– Я ехал на машине вместе с Йоопом тен Бройкой и со всей компанией в монастырскую гостиницу Бернины, и мы остановились на несколько минут над мореной Мортерача.

– Мингер тен Бройка, которому фирма «Братья Цбраджены» поставила тысячи бревен для опор, когда он строил «Акла-Сильву». Тен Бройка выше всяких подозрений, ты не шпион, шпион.

Ансамбль «Двойное эхо Голубого озера» в таком быстром темпе заиграл лендлер, что он напомнил чем-то одну из быстрых пьес Моцарта. Ленц опрокинул еще рюмку маланзенского, по-прежнему не сводя глаз с моего лба; впрочем, ни неподвижный тяжелый взгляд, ни бледность, ни тонкая пленка пота на лбу и над верхней губой не обезобразили его грубоватого, но красивого и мужественного лица (пожалуй, оно слегка напоминало этрусского Аполлона).

– Да, Солдат-Друг пойдет под трибунал из-за собственной глупости. Солдат-Друг должен был бы ненароком застрелить этого кровопийцу. Во-о-о-т, что ему следовало сделать. Застрелить по неосторожности Кади на Дьяволецце. Застрелить по не-о-сто-рож-но-сти. – Этот монолог Цбраджен произнес в тоне добродушной болтовни, хотя иногда вдруг сквозь эту болтовню прорывалось нечто опасное, неуправляемое.

– Ленц! – запищала Верена Туммермут, видно по-настоящему тревожась. – Ты в лоск пьян.

– Солдат-Друг никогда не бывает пьян в лоск. – Цбраджен загасил горящий взгляд; теперь его лицо показалось мне размягченным и даже облагороженным.

– Святые угодники, что будет, если это услышит твой брат Бальц.

– Эх, Верена, плевать я хотел на моего брата Бальца. – Ленц поднялся; стоял на ногах твердо, не качался. – А теперь я хочу станцевать лендлер с непорочной девушкой.

Туммермут не подала виду, насколькоее задели слова Ленца.

– Хорошо, а мы-ы, значит, должны сидеть здесь и караулить карабин Бальца.

– Почему, – спросил я, стараясь отвлечь мою собеседницу, – почему, собственно, он прихватил с собой карабин?

– Да потому что носил его к оружейных дел доктору. Завтра в честь начала летнего сезона в Цуоце будет стрельба – оружейный салют. Да, стрельба, вот как. – Ленц снял карабин и понес на вешалку дулом вниз, небрежно помахивая им. В зале царила суматоха – разыгрывалась лотерея.

Парень с серьгой возвестил:

– Дамы приглашают кавалеров.

К Ленцу, который снова появился в зале, подошла молодая девица, светлокожая, веснушчатая, но со спутанной гривой черных без блеска негритянских курчавых волос (эту помесь сарацинов с алеманами нередко встречаешь в Энгадине); из-за высоких каблуков она двигалась неуверенно, боясь споткнуться, Ленцу поклонилась с застенчивой ухмылкой.

Тот ответил ей трубным гласом героя «Илиады», правда немного утомленного героя.

– Урселина вы-ы-ы-брала провинившегося Солдата-Друга! За это она получит бу-у-у-кет с его груди!!!

Широким жестом он расстегнул пуговицу рубашки и начал рвать, дергать волосы на груди, маскируя мимолетную боль раскатистым хохотом; через секунду он уже держал в кулаке клок влажных, блестящих от пота волос.

–  Дарю букет волос с своей груди красотке, которую всегда готов прижать к своей груди. – Он встал на колени, протянув Урселине клок волос, а потом издал ликующий возглас, и волосы разлетелись во все стороны. Этот свой коронный номер красавец солдат уже исполнял у Пьяцагалли. Однако там он паясничал из задора и молодого озорства, а сейчас, казалось, Цбраджен пытается скрыть душевную рану. Да, рану.

Но вот он уже бросил мелочь парню с серьгой и закружил сарацинку из Граубюндена.

– Непорочную-девицу-готов-прижать-к-груди-своей… груди своей.

– Хороша девица, не то негритянка, не то альбиноска, – ворчала Верена Туммермут. – Дамы приглашают кавалеров. Разрешите пригласить вас.

Теперь настала моя очередь дать мелочь парню с серьгой.

– А ты мастер танцевать вальс. Первый сорт.

– Венский вальс я танцую лучше.

– Ты знаешь бар в «Кульме»… «Rôtisserie des Chevaliers»? [284]284
  «Харчевня рыцарей» (франц.).


[Закрыть]Там, говорят, играет лондонский оркестр. Первый сорт.

– Ну так пошли в бар «Rôtisserie des Chevailers». На моей памяти было слишком много смертей.

– Что ты сказал, Альбертик?

– Пошли в бар.

Да, я видел слишком много насильственных смертей, это может притупить все чувства, довести до ожесточения, до патологии, от этого можно заболеть, стать душевнобольным или же это может вызвать жажду развлечений. Exitus моего друга «с первого взгляда» де Коланы. Exitus господина Цуана – с ним меня, правда, ничего не связывало, кроме капельки участия, которое я испытывал к нему, так сказать, на почтительном расстоянии. Exitus Джаксы! В силу привходящих обстоятельств (роковое немецкое выражение!) наступил exitus Максима Гропшейда. Exitus Валентина Тифенбруккера, человека, принесшего нам дурные вести. Exitus Генрика Куята. Эти смерти не назовешь кончиной, скорее можно сказать, что всех их постиг ужасный конец. Моя жажда удовольствий росла с каждой секундой.

– Но ведь не можешь же ты пойти в бар вечером в вельветовой куртке.

– Нет, – согласился я сразу.

– У нас в зале не продохнешь.

– Пахнет жареным?

– Да нет, просто плохо пахнет, – пояснила Туммермут. – Давай-ка выйдем на свежий воздух.

Ансамбль «Эхо Голубого озера» заиграл туш. Maître de plaisir[ 285]285
  Здесь:главный распорядитель (франц.).


[Закрыть]начал раздавать хлопушки.

Последующие события можно описать лишь телеграфным языком, каким я пользовался в одном из своих военных дневников. Были минуты и ситуации, которые разыгрывались в ритме стаккато, без фермат, без ригардандо, ситуации и минуты, напоминавшие пулеметные очереди, хотя, вполне возможно, пулеметные очереди, выпускаемые во время маневров, а не в военное время. Ситуацию же в целом и в каждую отдельную минуту в этом 1938 году, году аншлюса и создания нового Великогерманского рейха Шикльгрубера, следует охарактеризовать как скрытую форму войны – война шла повсюду, даже на так называемых классических мирных островках. А во время войны на повестке дня стоят наступательные и оборонительные действия. Впрочем, как антитеза к тому, что люди превращаются либо в убийц, либо в убитых, возникают и идиллии (иногда в кавычках), идиллии и романы, разыгрывающиеся в промежутках между встречами и расставаниями и заключающие в себе всю гамму чувств вплоть до откровенной похоти. Но чем сильнее человек ощущает свою причастность к войне, тем меньшее место занимает в его жизни союз «и». Когда я шел по следу моих предполагаемых преследователей – по следу, который оказался потом ложным, – когда я метался между еврейским семейным пансионом на вилле «Муонджа», конторой по перевозке мелких грузов Паретта-Пикколи и домом Туснельды – специалистки по лечебной гимнастике, – все мои переживания были предельно краткими, в стиле военного дневника. Для множества «и» у меня не хватало времени и места, так же, впрочем, как и для некоторых глаголов. Ибо каковы в конечном счете, в конце концов глагольные формы, употреблявшиеся на мировой войне (школу которой я прошел)? Убивать. Быть убитым. А если привести это к одному трансцендентному знаменателю, то – убивать себя.

Понедельник, 22 ч. 45 м.

Звездная ночь, поразительно ясная, прохладная, даже морозная; ты выходишь из жаркого, душного помещения, а с озера дует ночной бриз; я поднял воротник вельветовой куртки. Куда тащит меня Т.? Крадучись ведет к себе домой? На помосте танцплощадки под открытым небом стоит как часовой какой-то тип. Пьяный. Плюет через перила – их видно по пунктиру огоньков, – опутанные гирляндами электрических лампочек; пьяный иногда пытается запеть, чертыхается на ретороманском языке. Может, Верена держит путь к летней деревянной беседке, где недавно играл ансамбль «Эхо Голубого озера»? Но там слишком холодно для любовного свидания, да и плюющий человек не очеиь-то воодушевляющее соседство. В зале – сплошная канонада: рвутся хлопушки. Слуховое окно наверху светится красным; ага, пресловутый красный фонарь публичного дома. Вспоминаю красный свет, который видел позавчера вечером, бродя около лодочного сарая Кадуф-Боннара. Неужели она тащит меня наверх? На мой вопрос Т. отвечает: нет, это не еекомната, она живет в другом месте; здесь, наверху, по ночам готовится к экзаменам ученик аптекаря из Швица, зубрит в «лирическом полумраке», под звуки патефона. Аббат Галиани: «Правда не наш удел. Наш удел оптический обман».Может, все, что говорят о Т. санкт-морицкие сплетники, – ложь. Может, она не «цюрихская подстилка» (девица легкого поведения, шлюха), а только представляется такой? Может, она всерьез помолвлена с Ленцем? Сейчас мы узнаем. На вопрос, где ее комната, Т. отвечает: дальше, за водопадом. Но туда идти нельзя, слишком опасно из-за хозяина (арендатора) ресторана «Мельница на Инне и Милан»; кстати, не считаю ли я, что ее место в Цюрихе? А где именно? В самом низу? На дне? В Цюрихе есть дно? Да, есть, но она не имеет к нему отношения, интрижку со мной она затеяла не из-за денег. Я несколько оторопел, bouleversant[ 286]286
  Взволнован, потрясен (франц.),


[Закрыть], но возбужден, жажду удовольствий перед лицом такого количества смертей! Коротко говоря, явственное «Трюлюдю» удаляется, шум водопада приближается.

Нечто вроде павильона с минеральным источником напоминает также бункер, поросший травой, без окон, с железной дверью, у Т. есть ключи от этой двери; внутри относительно тепло, Т. роется в сумочке, достает крохотный карманный фонарик – японский. Помещение похоже на чулан: поломанные садовые стулья громоздятся до испещренного пятнами бетонного потолка. Рядом венецианские качели, пришедшие в негодность; на каменном полу длинный матрас; воздух сырой, спертый, как в старом здании водолечебницы. Из-под земли доносится шум, Т. объясняет: «Это Инн». Я отвечаю: «Надеюсь, не крысы». Зеленый плюшевый мишка, Т. и я на матрасе.

Пятиминутный поцелуй, пол-лица у меня намокает от теплых слюней, моя рука в эластичном вырезе платья с блестками. Черт подери, она не носит бюстгальтера. У нее что называется стоячая грудь, грудь «фу-ты, ну-ты», теплый липкий пот от бурных танцев.

Ночь любви! К тебе пою.

Ты насытишь страсть мою.

Невольно я вспомнил баркаролу Оффенбаха, звучавшую над дедушкиным кабинетом благодаря радиоинженеру Сабо. Нет, пусть сгинут воспоминания, я хочу жить, ж, и, т, ь, прожигать жизнь из-за плохой жизни, превращать нужду не в добродетель, а в порок. Наше шушуканье заглушает журчание подземной реки, я повышаю голос. Надо раздеться, в одетом виде я не могу faire l’amour[ 287]287
  Заниматься любовью (франц.),


[Закрыть]. Губы у нее пышут жаром: «Совсем раздеться слишком опасно». Я: «Дверь но запирается?» Она: «Только снаружи». Помогает мне снять с нее трусики, но не дает снять пояс с резинками, резинки туго натянуты как струны контрабаса, врезаются в пышные бедра, зад до неправдоподобия мягкий, рука моя буквально чувствует, какойон розовый. «Иди сюда. Иди. Мы с тобой хитрые ребята. Правильно? Иди, Альберт. Иди». Ее пухлая рука расстегивает мой пояс (не ощупав его, не узнав, что он нашпигован патронами), находит пуговички, находит то, что ищет. Но я чересчур нервен, взволнован, раздражен и в то же время измочален. Результат психических и физических перегрузок за последние двадцать четыре часа. Грудь «тьфу-ты, иу-ты»… Неужели я опозорюсь? Она: «Иди сюда, иди, иди ко мне». Подземное журчание, потом ее внезапный визг, железная дверь распахивается.