Текст книги "Охота на сурков"

Автор книги: Ульрих Бехер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 48 страниц)

Я помедлил. Паретта не должен был заметить то, что заметил я. Движение на шоссе стало более оживленным. Прогулочным шагом я направился в Сувреттский лес, держась левой обочины. (На шоссе всегда надо идти по левой стороне, чтобы встречные машины были у тебя перед глазами и чтобы в крайнем случае можно было, подобно тореро, отскочить в сторону; для людей левых взглядов это не лишняя предосторожность.) Потом я поверпул и быстро пошел обратно к шале, встречные машины были у меня за спиной. ПАНСИОН «ТУСНЕЛЬДА». СДАЮТСЯ КРАСИВО ОБСТАВЛ. КОМНАТЫ. (Вывеска написана только по-немецки. С умыслом.) ЗАВТРАКИ И ДВУХРАЗОВОЕ ПИТАНИЕ. НЕМЕЦКАЯ И ВЕНСКАЯ КУХНЯ. ТУСНЕЛЬДА ХУППЕНКОТЕН. ШВЕЙЦ. ГРАЖ. СПЕЦ. ПО МАССАЖУ И ЛЕЧЕБНОЙ ГИМНАСТИКЕ (быв. немецкий военный санаторий в Давосе).

Будь я детективом из дешевого детективного романа, я бы тихонько присвистнул, кстати, после возвращения из Домлешга мне все время казалось, что я персонаж детективного романа. Согласно сведениям деда, именно санатории в Давосе был нацистским центром, ставящим себе целью ввести «гау [245]245
  Гау – административная единица в гитлеровской Германии.


[Закрыть]Швейцарию» в Великогерманский рейх.

Дело принимало серьезный оборот. Я позвонил.

Прислуга с швабским акцентом провела меня в библиотеку. Гёте, Шиллер, Клопшток, Мёрике. Хороший немецкий тон соблюден. Генрих Гейне отсутствовал, Густав Фрейтаг, Феликс Дан [246]246
  Феликс Дан (1834–1912) – немецкий писатель, автор популярных в свое время исторических романов.


[Закрыть]. Тепло! Еще теплей! Книга по расовому вопросу для дураков и негодяев Хьюстона Стюарта Чемберлена [247]247
  Хьюстон Стюарт Чемберлен (1885–1927) – философ, один из создателей так называемой «расовой теории», которую взял на вооруженно Гитлер. Жил в Германии. Отличался крайней реакционностью с налетом мистицизма.


[Закрыть]«Основы XIX столетия». Горячо! На полке сбоку, не очень на виду, мой земляк Кольбенхайер [248]248
  Эрвин Гвидо Кольбенхайер – реакционный австрийский писатель, вначале увлекался мистикой, потом стал открытым проповедником фашистской идеологии.


[Закрыть], Ганс Гримм [249]249
  Ганс Гримм – нацистский писатель, в 1926 г. выпустил книгу «Народ без пространства», в которой изложил фашистскую теорию «жизненного пространства».


[Закрыть]«Народ без пространства». Совсем горячо! Мёлер ван ден Брук [250]250
  «Кольцо Нибелунга» – музыкальная драма Рихарда Вагнера в четырех частях («Золото Рейна», «Валькирия», «Зигфрид», «Гибель богов»),


[Закрыть]«Третий рейх», Альфред Розенберг «Миф XX столетия». (Книги «Майн кампф» нигде не было видно, наверно, она в ночном столике массажистки.) На подставке для нот бехштейновского рояля – пухлый клавираусцуг из партитуры «Кольца» [251]251
  «Кольцо Нибелунга» – музыкальная драма Рихарда Вагнера в четырех частях («Золото Рейна», «Валькирия», «Зигфрид», «Гибель богов»).


[Закрыть], раскрытый на «Полете валькирий». На стенах, обшитых деревянными панелями, портрета фюрера не было (как-никак специалистка по массажу – швейцарская гражданка), зато там висели «Немцы в немецком лесу» (мазня Цепера), несколько отпечатанных Ханфштенглем [252]252
  Ханфштенгли – крупные промышленники, владельцы типографий; одна из первых капиталистических «династий», перешедших на сторону Гитлера еще в 20-х годах. Так же и Бехштейны (см. выше).


[Закрыть]гравюр Шпицвега [253]253
  Карл Шпицвег (1808–1885) – художник, представитель так называемого позднего немецкого романтизма. Известен как апологет мещанства.


[Закрыть](любимый художник фюрера), гипсовые маски, снятые с мертвых Вагнера и Ницше, которые уставились друг на друга незрячими глазами (как известно, при жизни они были сперва друзья, а потом заклятые враги). Весь антураж казался столь красноречивым, что мне просто не верилось!

А вот и главное действующее лицо: Туснельда. Ниспадающее до щиколоток одеяние из белой дерюги, по которой зелеными и коричневыми нитками вышиты древнегерманские (?) руны, на шее – цепь с бронзовой тисненой блямбой величиной с тарелку наподобие нагрудного щита амазонки, на ногах – сандалии. Лицо как на рекламе крема для загара – дочерна загорелая, блестящая, словно покрытая лаком кожа, куда темнее, чем соломенно-желтые волосы, заплетенные в косы и уложенные на ушах кренделями; идеально ровный пробор посередине. Ей лет тридцать пять, тип чадолюбивой невесты эсэсовца марки «Источник всего живого».

Она:

– Тусси Хуппенкотен.

Я:

– Очень приятно. Адельхарт фон Штепаншиц.

– Очень приятно. Чем могу служить?

Впечатление такое, что Туснельда ждет вопроса: делает ли она массаж и мужчинам тоже? Изучает меня; кажется, оценила положительно мой монокль с темной насадкой от солнца (покинув виллу «Муонджа», я его опять вставил) и вообще весь мой вид.

– Извините. – Секунду я думал, не назвать ли мне ее «соотечественница», как водится у нацистов, но потом сказал: – Милостивая сударыня, я бы хотел поговорить с господином Мостни или с господином Крайнером…

А вдруг она скажет: сейчас, минутку… Как мне тогда поступить? В этом случае придется поскорее ретироваться; пансион Туснельды – неподходящее поле сражения.

– Они ушли гулять.

– Ах так. Жаль. – Вот, стало быть, где они поселились. Наконец-тооказалось, что казус с тутанхамонами – это повод к объявлению войны. – Не знаете ли вы случайно куда?

– Это ваши друзья, господин фон Штепан?..

– …шиц. Нет, но меня направили к ним общие знакомые.

– Вот оно что. Господа Мостни и Крайнер с-совершили вчера восхождение к глетчеру. И потому избегают с-сегодня перегрузок.

Она говорила с ганноверским акцентом.

– Может быть, я застану их в кафе Ханзельмана?

– Наверняка нет. Они хотели погулять. Да, вс-спом-нила… – «Тусси, бывш. немецкий военный санаторий» прищелкнула своими мускулистыми пальцами: – Гос-сподин Крайнер с-сказал, что они немножко прогуляются по лес-су на берегу у подножия Розача.

– В окрестностях Мепчаса?

– Да, так называются эти мес-ста. Гос-сподин Мос-стни отправился вперед, гос-сподин Крайнер ждет междугородного разговора, его предварительный вызов…

Пускаю пробный шар.

– Разговор с Веной?

– Правильно. Вы ведь интерес-суетесь ими из-за этогодела? Так и познакомились?

– Шапочное знакомство. – Пускаю второй пробный шар. – Разговор по предварительному вызову с Лаймгрубером?

Тусси пристально смотрит на меня; ее глаза-незабудки поразительно светлы на бронзовом от загара лице. Видимо, мой монокль снова настроил ее «за».

– Нас-столько я не в курсе. Когда гос-сподин Крайнер закончил разговор и я с-сказала ему, что брат пошел вперед, он заволновался.

– Брат?

– Нуда. Разве вы не знаете, что гос-сподин Георг Мостни – с-сводный брат гос-сподина Крайнера?

– Сводный брат, дадада, конечноконечно.

– Ну вот видите. Значит, вы знаете, что гос-сподин Крайнер не очень доволен, когда гос-сподин Мостни выходит из дома один.

Ход моих мыслей примерно таков: воистину эта карательная команда о двух головах должна быть неразлучна, пока не выполнит приказа. Я бормочу опять: конечноконечно.

– С-сами понимаете, гос-сподин Крайнер здорово заторопился, чтобы догнать гос-сподина Мостни.

– Да.

– Что желаете передать?

– Большое спасибо. Ничего не надо. Наверно, я все же встречу их попозже у Ханзельмана. Когда они, собственно, уезжают?

– С-скорей всего, в среду.

– Послезавтра… И опять в Вену?

Вопрос не понравился. Незабудки вновь застыли, покрылись льдом.

– На этот вопрос-с я не могу ответить.

– Прекрасно. Вы делаете массаж и мужчинам тоже…

Я опять направился к курорту. Форсированным маршем. «Вальтер» еле заметно, но ритмично ударялся о мою ягодицу. Фиц, как и прежде, стоял на посту между манежем и роковыми сходнями. У меня уже был готов сорваться с языка вопрос. Но Фиц не дал мне слова вымолвить. Он поносил все на свете. Будто я и не уходил вовсе. Доктор де Колана уж точно был completely stinko [254]254
  Совершеннейшая вонючка (англ.).


[Закрыть], то есть вдрызг пьяный, иначе он не полетел бы в Кампферское озеро. Труп де Коланы закопали, но the corpse of this poor chap [255]255
  Тело того бедняги (англ.).


[Закрыть], да, Цуана так и не смогут положить в землю. Цуан уж точно был вдрызг, иначе он не въехал бы на велосипеде в Морицкое озеро. Его, Фица, дедушка умер в двенадцать лет от пьянства – неужели не верите – перепился «Джоном Джемисоном». Именно поэтому он, внук, остерегается алкоголя. В спешке я сказал, что он поступает правильно, и спросил, не видел ли мистер Фицэллан двух белобрысых парней, наверно, в брюках-гольф и в свитерах с египетским узором, так называемым узором «тутанхамон». Фиц вначале тупо повторял – мол, эти двое «вдрызг пьяные». На что я торопливо, но не теряя самообладания, возразил, что парни в гольфах отнюдь не были пьяные, пусть он, Фиц, вспомнит: в предпоследнюю субботу у Пьяцагалли эти самые парни играли на русском бильярде. Тут Фиц начал вспоминать и соображать.

А потом ответил: Белобрысый, схожий с моим описанием, прошел часа полтора назад мимо манежа в сторону Сур-Пунта. Ах так, к Менчасу. Yes, sir [256]256
  Да, сэр (англ.).


[Закрыть]. Один? Yes, sir. Минут через двадцать появился второй, тоже один; второй шагал гораздо быстрее первого, почти в темпе бега на дальние дистанции. И тоже к Менчасу? Exactly [257]257
  Точно (англ.).


[Закрыть]. Я: до того, как мы с вамп имели chat [258]258
  Разговор (англ.).


[Закрыть]? Фиц: sure, sure [259]259
  Верно, верно (англ.).


[Закрыть], до того. Может, я сомневаюсь, что его дедушка умер в двенадцать лег от пьянства? Я поспешил рассеять его недовольство.

Десять минут спустя, оставив позади себя городок, воинское подразделение, id est, я в единственном числе, развернулось в цепь у Менчаса.

6

(ГИПНОТИЗЕР)

В начале ноября тридцать шестого, когда меня временно, на несколько недель, выпустили из тюрьмы, я поехал на тридцать восьмом с друзьями, супругами Гомза, Карлом и Маари, к Сторожевой башне. Оттуда мы пешком добирались до конца Пробусгассе, где находился винный погребок Майера в бетховенском домике. Из-за фёна вечер был не по сезону теплый. Мы шли мимо фонарей, поставленных в прошлом столетии, мимо одноэтажных домиков, окрашенных в желтый цвет, как и во времена Габсбургов, шли по улицам, которые были буквально пропитаны винным духом, духом молодого нусбергского. Ксана осталась дома, она почти не пила (тогда) вино, а уж тем более молодое. Придвинувшись друг к другу, мы – Маари (имя это следует произносить не на английский, а на чешский лад), Карл и я – сели на самую заднюю скамью в зале, где музыка ансамбля народных инструментов слышалась глуше, и принялись беседовать о Ксане, о ее «беспредметном искусстве» быть предметом разговора, искусно отсутствуя…

С Карлом Гомзой я был знаком еще со времен инфляции: бывший металлист, а потом гранильщик в мастерской по изготовлению надгробных памятников, он пошел на выучку к профессору Антону Ганаку. Отталкиваясь от искусства своих учителей Родена и Майоля, Карл Гомза, еще будучи молодым, стал одним из немногих известных австрийских ваятелей-экспрессионистов; в свои скульптуры он вплетал, или, скорее, «врезал», критско-минойские и другие архаичные мотивы. Его женские фигурки часто напоминали «полногрудый крест», ту «Madre mediterranea da Senorbi» [260]260
  «Матерь божья средиземноморская из Сенорби» (итал.).


[Закрыть], которая считалась шедевром национального музея в главном городе Сардинии Кальяри, да и Маари, дочь книготорговца из Брюннера, женщина с прелестным личиком, напоминала чем-то «полногрудые кресты». Гомза, хоть он и не был в республиканском шуцбунде, хранил у себя в подвале-мастерской в Аугартенедва пулемета «шкода», замаскированные под кубистские скульптуры из металла; в памятное воскресенье одиннадцатого февраля 1934 года он вручил их нам, а уже… в следующую пятницу, после того как первая Австрийская республика была расстреляна и начало утверждаться христианское «корпоративное» государство, спрятал их в мастерской под видом металлоскульптур, «не предназначенных для продажи».

Тогда в разговоре в погребке Майера за стаканом молодого нусбергского меня смутило одно обстоятельство: Карл и Маари, пришедшие в несколько приподнятое настроение из-за выпитого вина, с таким восторгом восхваляли Ксану, словно были без памяти влюблены в нее. Оба. Чуть ли не жили с ней в странном платоническом браке, браке втроем. И даже собирались сделать этот брак не платоническим.

– Я, наверно, скоро опять окажусь в каталажке, то бишь в тюрьме, вот и женитесь на ней, – сказал я.

Маари засмеялась.

– Извините, господа, но мне необходимо срочно проинспектировать мужской туалет, – отрапортовал я по мере возможности на прусский манер (эту дурацкую формулу я заимствовал от деда Куята).

Карл пошел со мной, мы пересекли двор; уставленный летом столиками и стульями, он поражал сейчас своей пустотой; воздух во дворе был неестественно тих и настолько насыщен винными парами, что буквально дымился. Мы зашли в «мужской», и «хозяйка дома», тучная матрона в относительно чистом белом халате, вязавшая шерстяной чулок, приветствовала нас так, словно мы ее постоянные клиенты (каковыми мы фактически не являлись); мимоходом я заметил, что матрона не носила чулок и что ее колодообразные, бледные как у мертвеца голые икры втиснуты в давным-давно вышедшие из моды высокие ботинки на пуговицах; мы зашли в соседнее помещение, где обильно мочился один-единственный «гость» в сером, обшитом зеленым кантом национальном костюме; он стоял, широко расставив ноги, с прямой спиной; сильно напомаженные остатки волос были выложены на его облысевшем черепе наподобие эдаких «колбасок».

Мельком увидев четвертушку профиля этого господина, я сразу узнал его, хотя мы не встречались много лет.

Но поскольку я вовсе не жаждал, чтобы и он узнал меня,я совершил небольшой маневр: поставил Гомзу между ним и мной лицом к просмоленной стене.

– А ну, старый товарищ из тридцать шестого, не признаешь своего бывшего командира?

– Привет. Я действительно не признал своего старого командира, – солгал я.

– Зато я тебя приметил, – сказал господин с «колбасками».

Он, Гомза и я, «приводя в порядок одежду», одновременно оторвались от просмоленной стены. Принимая во внимание обстоятельство встречи, мы безмолвно пришли к соглашению – не подавать друг другу руки. Но и после того, как наша троица помыла руки и мы пробормотали несколько слов насчет погоды не по сезону, я и мой «старый командир» воздержались от рукопожатия, как будто это было чем-то само собой разумеющимся. Я не счел нужным также знакомить его с Гомзой, и тот, бросив быстрый взгляд на три значка, украшавшие лацкан серого костюма «гостя», сразу отвернулся. Пройдя гуськом мимо вязавшей чулок матроны без чулок, каждый из нас кинул на ее тарелку мелочь, после чего матрона, явно восхищенная притоком посетителей, одобрительно заявила с материнской теплотой в голосе:

– Огромное спасибо, да-да, какой чудной вечер. Совсем тепло, и господа то и дело облегчаются.

У входа в уборную под старинным фонарем господин в национальном костюме остановился и закурил сигарету. Не прощаясь, Гомза пересек двор, насыщенный винными парами.

– Один из наших модных скульпторов. Правильно? Авангардист с уклоном в салонный коммунизм. Так? Если не ошибаюсь, его специальность – грудастые кресты.

Я промолчал. При свете фонаря уборной монокль без оправы, который мой собеседник вставил себе в глаз, поблескивал, блестели и его напомаженные «колбаски», и металлические пуговицы на зеленом, как елка, жилете, и значки: позолоченная корона на лацкане – знак верности монархии, дополнявший корону значок австрийского Отечественного фронта и еще одна корона – подделка под орден. У этого тина был сильно выпуклый череп, кое-где прикрытый слипшимися прядями волос, сухой орлиный нос, напоминавший клюв коршуна, и тонкие как ниточки губы, из-под которых выпирали резцы, прикрытые теперь золотыми коронками.

Сей гауптман военно-воздушных сил в отставке сильно смахивает на сварливую бабу-ягу, подумал я. И чтобы не остаться в долгу, нарочито иронически заметил:

– Да, старый товарищ, собственно, меня удивляет, что ты не перешел из запаса на действительную службу.

– Шёнбург-Хартенштейн мне это предлагал. Но сейчас есть дела поважнее. Мое агентство.

– Ах так, все еще занимаешься страховкой?

– Давно не занимаюсь. – Он протянул мне визитную карточку. Настоящий фокус-покус… Можно было подумать, что он прячет ее в рукаве. – Ты, Требла, напрасно рискуешь жизнью, поставил не на ту карту. Адельхарт фон Штепаншиц… Штепаншиц рассказал мне о твоем хождении по мукам. Кроме того, я кое-что почерпнул из газет. – Ногой он затоптал сигарету. – Сам виноват, старина. Да. Теперь у тебя есть мой служебный адрес. Может быть, при случае заглянешь и мы побеседуем… Побеседуем обо всем. – С этими словами он молодцеватым жестом сунул мне в руку свою влажную ладонь.

Кого напоминал этот жест?

Пожав мне руку, он поднял глаза и вперился в меня взглядом профессионального гипнотизера, дающего сеанс внушения на подмостках варьете, но при всем том в глазах его было обезоруживающее выражение внезапно заупрямившегося человека.

Кого напоминал этот взгляд гипнотизера?

– Старуха права, – неожиданно заключил он свою тираду уже совсем другим, не напряженным тоном. – Погода явно влияет на мочевой пузырь. – Он вяло кивнул и опять направился в мужской туалет, где его радостно приветствовала матрона с вязанием.

Секретно! Быстро! Надежно!

АГЕНТСТВО «ВИНДОБОНА»

СПЕЦИАЛЬНАЯ ИНФОРМАЦИЯ

Управляющий Гейнцвернер Лаймгрубер, гауптман в отст.

Вена I Йордангассе, 9-а, верхн. эт.

С того ноябрьского вечера, когда дул фён и когда я в обществе супругов Гомза пил молодое вино в погребке Майера в Нусдорфе, визитная карточка, которую всучил мне во дворе бстховенского домика бывший командир тридцать шестого, долго лежала без употребления. Она лежала в кармане моего пиджака, до тех пор пока Ксана после нового года не отдала пиджак в чистку, предварительно выпотрошив все карманы. Только тут я удосужился прочесть карточку Лаймгрубера.

Специальная информация?

В одни из первых январских дней я пересекал Юденплац, и под ногами у меня скрипел почерневший слежавшийся снег. Как говорится, меня подгоняло любопытство. А вот и угол Йордангассе; на доме была прикреплена ветхая жестяная вывеска, напоминавшая наполеоновский боевой флаг из Дома инвалидов, но рекламировавшая всего-навсего неких «международных детективов» Гельбауга и Орнштейна. С этой вывеской контрастировала вывеска на дверях дома 9-а по Йордангассе, затерявшаяся среди множества плохо освещенных табличек различных учреждений, – это была совершенно новая, но вместе с тем неприметная эмалевая дощечка, сообщавшая о существовании агентства «ВИНДОБОНА», руководимого гаутманом в отставке Гейнцвернером Лаймгрубером. (В доме 9-а, не считая пансиона, размещались, видимо, почти исключительно канцелярии и конторы.)

Как тут не вспомнить зимние подъезды Вены, тускло освещенные, нетопленные, каменные, дышащие могильным холодом. Каморка привратника была, конечно, пуста, в доме царила давящая тишина, всегда наступающая в административных зданиях после конца рабочего дня. На винтовой, отделанной под мрамор лестнице, ведущей к верхнему полуэтажу, раздавались только мои одинокие шаркающие шаги. Наверно, и агентство «Виндобона» окажется закрытым. Но это меня не беспокоило, я надеялся прочесть на дверях имена возможных компаньонов Лаймгрубера, которые, как я рассчитывал, помогут мне найти ответы на несколько весьма неясных вопросов. Однако на двери с глазком висела лишь точно такая же маленькая эмалевая дощечка, как и внизу. Впрочем, дверь не была на запоре. Она была слегка приоткрыта, ее держала зажатая створками кожаная сумка.

Не успел смолкнуть звук моих шагов, как изнутри раздался хорошо знакомый, громкий голос моего старого командира:

– Милости просим, заходите, господа!

В неосвещенный коридор, пропахший ветхой пыльной бумагой, падал зеленоватый луч света из приоткрытой двери.

– Заходите, господа!

Гауптман в отст. сидел за письменным столом орехового дерева, который показался мне до смешного помпезным. Не было ли это попыткой (с негодными средствами) походить на дуче, который сидел в Палаццо Венеция за письменным столом эпохи Возрождения? На столе я увидел канцелярскую лампу на подвижном стержне с зеленым абажуром из матового стекла, телефон, телефонную и адресную книги, весы для взвешивания писем, раскрытый гроссбух и стоячую рамку с поясным портретом старца в белом мундире, старца с великолепной, исполненной величия внешностью, не только давно усопшего, но и давно вышедшего в тираж, выброшенного из современной истории, – то был портрет императора Франца Йозефа Первого и Последнего. В углу комнаты стояла железная печка, по стенам тянулись полки, забитые черными картотечными ящиками, в свободном промежутке висел плакат с красно-бело-красной каймой, на котором красовался крест рыцарей Тевтонского ордена – символ христианского «корпоративного» государства, а рядом с ним – лозунг: ДРУГ! ГЛЯДИ В ОБА! КРАСНО-БЕЛО-КРАСНОЕ – НАШ ДЕВИЗ ДО ГРОБА! Под стеклом лежала увеличенная фотография самолета-разведчика «бранденбургер», машины, на которой летали в тридцать шестом разведсоединении.

Хотя настольная лампа под зеленым абажуром погружала комнату в аквариумный полумрак, я узнал на фотографии своего бывшего командира, стоявшего перед самолетом широко расставив ноги.

– Привет, Лаймгрубер, – сказал я.

Мы и сегодня, словно по безмолвному уговору, не подали друг другу руки. Лаймгрубер демонстративно потянулся в своем вертящемся, обитом войлоком кресле; таких кресел я в избытке навидался после февраля тридцать четвертого в канцеляриях окружных уголовных судов.

– Ну что? Явился наконец-то по моему приказанию.

– Приказанию? Ты что-то путаешь, приказания были двадцать лет назад.

Он протянул руку к дивану, предлагая мне сесть; на диване были аккуратно разложены многочисленные, плотно набитые, цилиндрической формы шелковые подушки с вызывающе мещанской вышивкой.

– Спасибо, у меня не так уж много времени.

– Разденься хотя бы. Здесь натоплено, и даже, пожалуй, слишком.

Я сбросил пальто, снял шарф и присел боком на край письменного стола, словно собирался скакать в «дамском седле». Когда я вошел, Лаймгрубер выбросил из глаза монокль – на этот раз в роговой оправе, – и тот повис на черном шнуре. Мой бывший командир был одет в коричневый, цвета корицы костюм, какие носят в Штирии, с лацканами, украшенными дубовыми листьями; на правом лацкане сверкала королевская корона, такая же блестящая и золотая, как коронки на его зубах. Он подвинул ко мне через стол пачку дамских папирос.

– Куришь?

– Спасибо. Курю только маленькие сигары.

Лаймгрубер сидел очень прямо, словно аршин проглотил, за этим своим чудовищным письменным столом и курил, а железная печка издавала странные, почти членораздельные звуки. И вдруг он опять проделал фокус-покус; жестом ловкача иллюзиониста – точно такой жест я уже наблюдал во дворе бетховенского домика – извлек на свет божий плоский ящичек и подвинул его ко мне длинной линейкой. В ящике были маленькие кубинские сигары. Мне пришлось прямо-таки лечь на стол, чтобы прикурить от его зажженной спички. (Откуда только он берет монету, чтобы покупать дорогие импортные сигары?)

– Приветствую вас, специальное справочное агентство «Виндобона».

Зеленый свет настольной лампы на длинном стержне из железных спиралек, опущенной над гроссбухом, освещал снизу клюв Лаймгрубера, уже снова застывшего в напряженной позе. При таком ярком подсвете нос Лаймгрубера, клюв коршуна, казался еще более длинным и горбатым. И вообще мой бывший командир походил на какой-то сказочный персонаж, а двойные тонкие струйки светлого дыма, которые он выпускал из ноздрей, еще усугубляли это впечатление – передо мной был не человек, а огнедышащая птица-гриф в костюме штирийца.

– Я хочу в первый и в последний раз спросить тебя о моем предшественнике в Брэиле капитане Веккендорфере. Ты перед ним преклоняешься?

– Да, я его очень любил. На меня произвел огромное впечатление его наказ: «Вы – разведчики… И вы должны быть умнее противника, умнее, а не храбрее. Я жду от вас не воздушных боев, а информации».

– А потом его самого сбили в воздушном бою, и к тому же, как я слышал, румын… Вот какие шутки проделывает судьба, полистай историю авиации. Между прочим, ты видел, как падал твой возлюбленный Икар?

Я выпустил сигарный дым и сказал:

– Он возвращался из одиночного разведывательного полета, летел от озера Кагул с горящим крылом. Капитан любил совершать одиночные разведывательные полеты ранним утром. Приблизительно на высоте пятисот метров он выключил мотор, потому что в ту секунду тот, очевидно, воспламенился. Капитан пытался спланировать… ммм, хотя огонь уже перекинулся на кресло пилота… Я видел это, стоя у ангара и глядя в полевой бинокль. Было ясно, что, несмотря на огонь, он не выпускает штурвал и что он орудует рукой, которую уже охватило пламя. Да. Иначе ему не удался бы этот номер, не удалось бы планировать. Вот. И казалоськазалоськазалось, что он благополучно снизится. Но тут вдруг отскочил горящий руль направления и как метеор с шипением врезался в луг рядом с летным полем.

– И все рухнуло. Рухнуло в буквальном смысле этого слова.

– Нет! Еще нет! Веккендорфер знал, что воспламенившийся мотор ни в коем случае нельзя запускать. II он знал также, что нельзя лететь на «бранденбургере» без руля направления, потому что центробежная силацентробежная сила неизбежно заставит его войти в штопор. И вот Веккендорфер включил мотор. И пытался… Пытался, хотя это было невозможно… Пытался совершить невозможное. Вывести из штопора биплан на высоте ста метров над лугом. Для нас – совершенно бес-помощиых зрителей – было ужасно, ужасно наблюдать за его тщетными, душу раздирающими усилиями…

– Ну, и что потом?

– Ну, и что потом? Потом этот гроб с музыкой упал и взорвался. И на лугу, на месте падения, образовалась яма глубиной метра в два. Из обломков поднялся столб дыма, и благодаря этому при взлете мы могли не смотреть на конусный ветроуказатель.

– Война есть война, – сказал Лаймгрубер.

– Да. Но мир не есть мир.

– Что? Хорошо, пусть… Тут пришел я и взял на себя командование осиротелым тридцать шестым. А в один прекрасный день после твоего ранения я собственноручно отвез тебя в Гроссвардайн, где Тюльф вручил тебе «Железный крест первой степени»… Теперь я спрашиваю… Были ли вы довольны м и о ю?

– Тобой?

– Да. Выкладывай начистоту.

– Во всяком случае, мы не были недовольны тобой, гауптман Лаймгрубер. Твое поведение в одной щекотливой истории здорово расположило меня к тебе.

– Да? Это когда я повез тебя к старшему полковому врачу Роледеру в Гроссвардайн?

– Нет, я имею в виду другое: происшествие, которое случилось раньше. Ты помнишь Шлозенрюхера, молодого офицера – ординарца при штабе Маккензена?

– Шлозенрюхера… Шлозенрюхера… Ну, разумеется! Обер-лейтенанта Шлозенрюхера, саксонца, по прозвищу Розеншлюхер. Ха-ха-ха! Ну и история… – Он бросил докуренную папиросу в пепельницу и внезапно весело расхохотался. Прямо-таки от всей души расхохотался, а потом начал слегка поворачиваться на своем вертящемся кресле: то в одну сторону, то в другую.

Сейчас он уже не казался похожим на некий сказочный персонаж.

– В семнадцать лет, – продолжал Лаймгрубер, – ты был красной девицей, черт подери, до смешного неиспорченным мальчиком…

– В сексуальном смысле, что ли?

– Вот именно. Я как командир скоро заметил, что твоя неиспорченность, граничившая с умственной отсталостью – кстати, ты только-только получил Серебро, – была не наигрыш, не притворство. Надо тебе отдать справедливость, ты никогда не был притворщиком… Слоном, ты, эдакий невинный младенец, прикрыв рот рукой, спросил однажды в офицерском клубе… сй-богу, у меня просто фе-но-ме-наль-ная память… спросил, что такое шлюха, господин гауптман? И я снабдил тебя соответствующей информацией; как-никак это была моя специальность – давать информацию… Ха-ха-ха! Да, что до баб, ты был, как говорится, неисписанный лист или, скорее, неисписанная открытка, посланная по нолевой почте… Впрочем, может, тайком ты путался с графиней Попеску?

Я снова выпустил сигарный дым и таким образом не удостоил его ответом; вопрос повис в воздухе (я не путался с Попеску).

– Зато ты просто гениально варил наше любимое пойло – холодный крюшон. Гениа-а-льно!

– Спасибо за комплимент. В истории, о которой я говорю, также фигурировал холодный крюшон… Помнишь лейтенанта ненамного старше меня… У нас в тридцать шестом он был вторым по возрасту. Помнишь, Гейнцвернер? Его звали Паллус.

– Лейтенант Паллус. Разумеется, я его помню. Верзила, по прозвищу Фаллус. Ха-ха-ха!

– Тот самый. В офицерской компании Паллус и Шлозенрюхер были frère et cochon.

– Да, да, да, да, великолепный символ австро-немецкого оборонительного и наступательного союза.

– Да, но в один прекрасный воскресный осенний день этот великолепный символ наступательного союза, подогретый моим гениальным крюшоном, натворил нечто ужасное.

– Как это случилось? Напомни, Требла.

– С удовольствием. Шлозенрюхер происходил из саксонской офицерской семьи. В тысяча восемьсот шестьдесят шестом году его дедушка участвовал в проигранной битве при Кёниггрец-Садовой. Не буду тебе рассказывать, что в этой битве австрийцы и саксонцы под командованием Бенедека были буквально разбиты наголову пруссаками. И вот по пьяной лавочке в Шлозенрюхере очень часто просыпалась кровная обида, саксонско-офицерская, фамильная обида. Тут все и начиналось: он накручивал Паллуса, который так же усердно напивался. Ход рассуждений у Шлозенрюхера был примерно таков: вы, австрийцы, потеряли тогда сорок четыре тысячи человек, пруссаки оставили на поле боя менее четверти этого числа, а теперь вы сражаетесь плечом к плечу с пруссаками, вашими врагами. «Месть за Кёниггрец! Месть за Кёниггрец!»

На сей раз Лаймгрубер не засмеялся, на сей раз он не стал крутиться в своем кресле.

– Вот тут все и случилось. Не может быть, чтобы тебе отказала твоя феноменальная память. Однажды в октябрьское воскресенье – мм, румыны как раз потеряли Брашов, и мы всю ночь заливали за воротник, – в это воскресенье Паллус в единственном числе сел в свой «бранденбургер», взял курс на Констанцу, потом повернул назад, очень скоро появился над Брэилой, внезапно спикировал на гостиницу «Дунай», где был расквартирован немецкий штаб Маккенйена, и выпустил по нему несколько пулеметных очередей. Жертв не оказалось, он нанес немцам лишь незначительный материальный ущерб и немедленно дал тягу. И тогда ты, ты покрыл злодея, ты, ты отдал приказ тридцать шестому немедленно подняться в воздух и преследовать Паллуса до самого Черного моря. Неужели ты этого не помнишь? Твой самолет летел во главе нашего строя, когда мы возвращались обратно в Брэилу, и эта чертова машина Паллуса находилась аккурат в самой середине, пусть, мол, все видят. По твоемурапорту в сводке главного командования появилось сообщение о том, что, мм, британский самолет – истребитель «бристоль» – прилетел из Салоник, совершил смелую, но бессмысленную вылазку, обстреляв штаб-квартиру наших немецких союзников, и бесследно исчез, хотя императорско-королевские военно-воздушные силы немедленно начали преследование. Это звучало правдоподобно, ведь все знали, что у самолетов «бристоль» большая скорость, нежели у «бранденбургеров»… Твой образ действий в тех обстоятельствах, Гейицвериер, привел меня в восхищение.

Железная печка энергично зафыркала.

А может, зафыркал частный детектив из агентства «Виндобона»?

– Скоро к тому же ты стал в моих глазах ясновидцем.

– Как это? – спросил он хрипло.

– Ты ведь просто выдумалэтот английский истребитель, чтобы покрыть Паллуса. Ведь так? Но именно английский истребитель… Правда, не «бристоль», а «кэмел» спустя несколько недель, четвертого декабря шестнадцатого года, за два дня до сдачи Бухареста…

Я показал сигарой на свой шрам. Лаймгрубер медленно повернул лампу так, что стосвечовая лампочка, подобно прожектору противовоздушной обороны, уперлась в мой лоб. Тогда я любезно спросил:

– Хочешь разговаривать со мною на манер американской полиции? Устраиваешь допрос третьей степени?

И тут произошло нечто неожиданное. У Лаймгрубера начался истерический припадок.