Текст книги "Охота на сурков"
Автор книги: Ульрих Бехер
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 48 страниц)
– Вы, стало быть, адвокат?
– Нет.
– Да, на адвоката вы не похожи. Значит, just for fun [403]403
Просто для забавы (англ.).
[Закрыть]вы хотели бы дознаться, что, согласно моему скромному разумению, тогда случилось: застрелил ли Мен Пейдара по ошибке или с умыслом? Пиф-паф.
– Должен признаться, что я пришел сегодня в кафе «Д’Альбана» не в последнюю очередь с этой целью. Хочу освежить в памяти господина Кадуфа старую историю с выстрелом.
Фиц вдруг заговорил на своем вымученном французском:
– Tôt ou tard /On bouffe bien/ chez Caduff-Bonnard. Шеф-повар Кадуф в это время дня трудится на кухне. Но вы из него ничегошеньки не вытянете. Он принципиально не разговаривает об этом печальном происшествии, которое давно положено ad acta.
– Почему не разговаривает?
– Может быть, боится.
– Кого. Мена Клавы?
– Может быть.
– Но послушайте, мистер Фиц. Эта страна известна как самая цивилизованная страна в Европе…
– My good man[ 404]404
Приятель (англ.).
[Закрыть], ради бога, не надо доводов, которые всегда приводит определенный сорт швейцарцев, в высшей степени самодовольных. Do you really believe, that in the most civilised country doesn’t exist this ffrightful ffeeling of ffucking ffear?[ 405]405
Неужели вы и впрямь верите, что в этой самой цивилизованной стране не существует ссстрашного чувства сссобачьего ссстраха? (англ.)
[Закрыть]
Он сделал гримасу, и его личико стало похожим на печеное яблоко, будто он и сам нередко испытывал этот немыслимый сссобачий сстрах.
Я вдруг заметил, что Клалюна уже исчез.
– И все-таки мне не очень-то ясно, почему шайка контрабандистов собирается по соседству с полицейским постом.
– Вы, наверно, никогда не читали детективных романов, иначе вы бы знали, что это старый гангстерский прием. Преступники собираются, так сказать, под носом у полиции, которая ищет их где-то далеко.
– Ну а как вы думаете, что потащат сегодня сломя голову в Италию контрабандисты?
– Ну скажем… пятьдесят тысяч пачек сигарет «Лорен». Потащат сломя голову через сплошной лед. Мен Клава знает в горах все ходы и выходы. Контрабандный сезон в Альпах короток. Зимой и весной из-за снежных заносов нечего и думать соваться в горы. Правда, некоторые сорви-головы пытаются стать на лыжи. Ну а сейчас, в конце июня, пока еще не появился молодой месяц и пока небо в тучах – сегодня ночью небо наверняка будет обложено, – бандитам лафа, легко обделывать свои делишки. В светлые лунные или в звездные ночи при той полосе хорошей погоды, какая стояла недавно, not so good[ 406]406
Просто для забавы (англ.).
[Закрыть]. Лучшее время для контрабандистов – короткое эигадинское лето и ранняя осень, пока в горах не выпал густой снег. Но осенью там бродит слишком много охотников с разрешениями на отстрел красной дичи, бродит даже ночью. Right now they ve got their best chance[ 407]407
Сейчас для них самый удобный момент (англ.).
[Закрыть].
– Вам уже, наверно, надоели мои расспросы?
– Никак нет… Раз они не касаются этого старого вонючего случая на охоте с Меном и Пейдаром.
– Thanks[ 408]408
Спасибо (англ.).
[Закрыть]. Ну а что они переправят завтра или послезавтра? На обратном пути из Италии сю-да?
– Скажем… этрусские вазы и статуэтки, которым эдак две или три тысячи лет. Тосканские крестьяне выкапывают их на своих полях. Сперва эти штуки попадают в Швейцарию, а потом тем же нелегальным путем уплывают дальше – чаще всего к американским архибогачам-коллекционерам.
– А ка-а-ак «эти штуки» переправляют через горы?
– Как? Вы имеете в виду снаряжение господ контрабандистов, которых не желаете считать стопроцентными преступниками? Во-первых, у них есть обязательный фонарь – в случае необходимости он безукоризненно маскируется…
Я вспомнил о том, что у меня в кармане лежит маленький фонарик Полари.
– …Потом так называемая la gerla – остроконечная заплечная корзина. И еще la pricòlla – двойной мешок, в который можно сложить уйму вещей и который завязывается на спине и на груди. Похож на спасательный жилет, you see? Да, чуть было не забыл, – еще le bedùlli. Все эти слова из жаргона итальянских контрабандистов. – Официантка с угреватым лицом убрала тарелни; Фиц сложил стопочкой войлочные подставки для пива. – Bedùlli – подметки из двух или трех слоев войлока, контрабандисты прикрепляют их к подошвам сапог, когда им надо пройти ночью мимо спящих домов, тут уж полная гарантия, что никто не услышит шагов. Ну, и наконец la càdola.
– Càdola?
– Доска с двумя палками, на которых болтается множество ремней. Доску можно пристегнуть так, что она будет лежать горизонтально за спиной носильщика. – Фиц вытащил золотую авторучку и принялся чертить на фетровой подставке своей дубленой, энергичной, привыкшей обуздывать (в буквальном смысле этого слова) рукой. – К таким носилкам можно легко приковать предмет самого большого размера.
– Приковать?
– Did I say chain?[ 409]409
Разве я сказал цепь? (англ.)
[Закрыть]Я хочу сказать, привязать. На càdola не трудно переправить через горы даже напольные часы в стиле Людовика XVI.
Он пододвинул мне свой рисунок.
– Очень похоже на стул.
– Exactly[ 410]410
Точно (англ.).
[Закрыть], рр… стул без ножек, спинку которого привязывают к спине.
– Как вы думаете, можно было бы, можно было бы перенести на такой вот càdola связанного человека?
– Если понадобится, безусловно. Путника, попавшего в беду, обмороженного…
– Нет, я имею в виду вовсе не обмороженного, во всяком случае, еще не обмороженного, тогда, когда его прикрепляют к этому стулу без ножек. Вы меня поняли?
– No, sir, sorry[ 411]411
Нет, сэр, извините (англ.).
[Закрыть]. Я вас совершенно не понял, совершенно.
– Я спрашиваю: можно ли прикрепить к этой càdola человека против его воли и тащить довольно-таки долго через…
– Kidnapping. Похищение ребенка на американский лад?
– Я говорю о взрослом человеке.
– О, теперь я знаю,куда вы клоните. The perfect murder![ 412]412
Безупречное убийство (англ.).
[Закрыть]– Перед Фицем стояла чашечка кофе с вишневым ликером, но он еще не сделал ни глотка, только вдыхал запах и время от времени с явным удовольствием покашливал и хихикал. – Говорите, что юрист, а сами не читали ни одного детектива. Неужели вы задумали писать роман? Сдается мне, кто-то сказал, будто вы… всеже писатель. Первоклассный метод убийства. Я бы мог дать вам несколько квалифицированных советов, хотя не уважаю писак. Впрочем, может, вы не писака, а писатель, которого надо принимать всерьез; знаете, у нас, ирландцев, всегда имеются в запасе несколько писателей, которых надо принимать всерьез. Вы слышали когда-нибудь о Джеймсе Джойсе? Каюсь, я не прочел ни строчки Джойса, но мне говорили, что его как писателя надо принимать всерьез, хотя он малость непристойный и сумбурный. Вы тоже непристойный? Я хочу сказать, как писатель? Не мое дело, лучше слушайте: «Блистательное убийство у горы Несчастий». Могу предложить также пик Кассандру. Шайка контрабандистов увозит свою жертву… Местного жителя или курортника? Как вам больше нравится? Пусть будет курортник… В таком вот крытом брезентом грузовике. А чтобы утихомирить беднягу, бандиты наносят ему сильный удар в висок. Тридцать лет назад во время скачек с препятствиями в Отёйле я упал с лошади, стукнулся виском о землю. И провалялся часа два без сознания… Шехерезада, любимая лошадка of His Majesty King Edward the Seventh[ 413]413
Его величество король Эдуард VII (англ.).
[Закрыть], сломала себе при этом ногу, и ее прикончили. Но я не собираюсь наводить на вас скуку, рассказывая о моих вонючих злоключениях перед войной…
Может, Фиц стал таким «странным» в результате падения? Внезапно я понял, на чем основывалась моя симпатия к карлику. Во-первых, ему, как и мне, «не повезло» с головой, во-вторых, от него исходило особое обаяние, свойственное людям, проводившим когда-то очень много времени с лошадьми, то есть с существами, которые (как мне объяснил, сидя на Хваре, на соседнем острове, Джакса) тысячу лет служили человеку, работали на него, делили с ним горе, определяли его судьбу и историю, а потом были обречены на вымирание.
Фиц сделал несколько глотков, он пил, как птичка.
– На чем я остановился?
– На том, что курортник получил удар в висок.
– Прекрасно. Чудесно. Мен Клава – имя вам, конечно, придется изменить – повез шайку и свою впавшую в беспамятство жертву к морене глетчера Форно, который р-р… расположен как раз напротив Монте-Дисграция. Ночь стояла беззвездная, луны не было, и тут эти подонки – excuse me[ 414]414
Извините (англ.).
[Закрыть], ха-ха, в ваших глазах они почтенные граждане – вышли из машины и пошагали гуськом, может быть прикрепив к ногам bedùlli. Эта была целая процессия, фонари раскачивались в руках натренированных коренастых парней, бандиты поочередно тащили càdola со злосчастным курортником и, пройдя двести-триста ярдов, передавали ее идущему сзади товарищу… Представляете себе эту картину? Она достойна кисти художника. И пера писателя. Такое необходимо запечатлеть. Одним словом, они подошли к морене. Сняли bedùlli, обвязались веревками. Процессия сделала траверз через ледник, связавшись, скажем, по четыре человека; ледник этот Каспер Клалюна знает как свои пять пальцев… Только, пожалуйста, измените имя Касперу. Наконец шайка увидела подходящую ледниковую трещину, let’s say [415]415
Скажем, так (англ.).
[Закрыть], глубиной в восемьдесят ярдов. Вот туда-то они и сбросили беднягу. Предположим даже, что он долетел до дна живой, все равно через два часа он замерз. А господа контрабандисты со своим грузом – сигаретами – благополучно добрались до Бергамо. You see the point?[ 416]416
Понимаете, о чем суть? (англ.)
[Закрыть]Ну, кому придет в голову обследовать бесчисленное количество трещин в округе? The perfect murder, you see? Курортник буквально исчез с лица земли. Никогда в жизни он не появится снова. – Фиц не то закашлялся, не то захихикал сострадательно-весело. – Или все же появится?
– Что вы хотите этим сказать?
– Вы же знаете, ледники перемещаются. В середине двадцать первого столетия беднягу курортника вдруг обнаружат в морене Форно. Обнаружат целехонького. И великолепно замороженного. Ведь он, так сказать, около ста двадцати лет пролежит в холодильнике. Допустим, в ночь убийства, сто с лишним лет назад, покойник был одет точь-в-точь как вы. В серый фланелевый костюм с черным галстуком. Таким он и объявится, хотя вонючая мода успела давным-давно, давным-давно измениться. А его обнаружат как раз в этом наряде. Чему вы улыбаетесь? Признайтесь, вам стало страшновато, пусть совсем, совсем немного. Do me a favour[ 417]417
Сделайте одолжение (англ.).
[Закрыть].
8
Последний поезд в Понтрезину я пропустил. И в кармане у меня осталось четыре франка двадцать. Слишком мало, чтобы взять такси. Сегодня тебя на пути домой никто не будет охранять, мертвецы не будут.
Позади меня остались: Косая башня, отель «Кульм», Олимпийский стадион, на котором проходила Белая олимпиада 1936 года, осиротевшие летом Клуб игроков в керлинг и Клуб любителей бобслея. Прямо на шоссе Санкт-Мориц – Це-лерина возвышалась гостиница не знаю уж какого класса, пародия на огромный санкт-морицкий отель-люкс; по левую руку от меня был теперь знаменитый спуск Креста-Ран, которому молодой де Колана был обязан своей спортивной славой, по правую руку – не менее знаменитый Боб-Ран: оба они казались сиротками, ведь стояло лето, начало лета. По дороге, проходившей между горами и широкой лентой убегавшей в Креста-Целерину, несмотря на столь поздний час, иногда еще шли машины – автомобили из разных стран мира. Именно потому мне представлялось маловероятным, что на этом отрезке пути я войду в прямое «соприкосновение с противником».
Каждый шаг приближал меня к Ксане, точнее говоря, мне казалось, что приближал. Надо было решить сложное уравнение с многочисленными неизвестными.
Среда, 22 июня, ноль часов, пять минут. Автомобильное движение на шоссе прекратилось, да и Креста-Целерина сразу после полуночи как вымерла (общепринятое выражение). По сравнению с довольно крутой Виа-Местра, проходившей через Санкт-Мориц, дорога соседнего, очень растянутого курорта была совершенно ровная, я почти не встречал пешеходов (как глупо, что пеше-ходов не называют просто ходами), зато вокруг было великое множество летучих мышей. Я опять вытащил из кобуры свой «вальтер» и опустил правую руку с револьвером в карман фланелевого пиджака. Нет, я вовсе не собирался охотиться на летучих мышей. К этим беззвучным ночным хищникам я испытываю своего рода слабость, меня восхищают их слепые полеты, и я не ощущаю гадливости, когда они, проносясь надо мной, того и гляди, коснутся моего берета. По Целерине не стоит идти быстрым маршем, куда безопаснее избрать нечто вроде осторожного прогулочного шага. Андри Цбраджен. За аккуратными заборами палисадников растет рябина; кажется, я прошел мимо нескольких красивых, настоящих энгадинских домов с деревянными лоджиями, кое-где еще светились занавешенные окна; вокруг фонарей на улицах вилось больше мошкары, чем во все предыдущие ночи; нынешняя ночь была относительно мягкая, безлунная и беззвездная, вот почему на охоту вылетело столько летучих мышей. Андри! Подергивание его почти детских обожженных, густо смазанных каким-то снадобьем губ не предвещало ничего хорошего (так, по-моему, говорят)… Я обогнал двух пожилых людей, оба были в беретах. Теперь на пустынной главной улице Целерины вышагивало уже три человека в беретах. Один из стариков опирался на трость с резиновым наконечником. Это были французы. Услышав, о чем они говорят, я их нарочно обогнал. Они говорили вот что:
– …Mais il était formidable! Giaxa et Giaxa, tu l’as jamais vu? Par exemple chez Bouglione? Colonel Dubouboule, ça alors! C’était unique, ça! Il m’a fait rigoler pendant quarante minutes, le vieux gars, et quelquefois j’ai eu le fou rire. Personne ne résistait à la magie de sa moustache rouge…[ 418]418
Ну, он был потрясающий! «Джакса и Джакса», видел ли ты что-нибудь подобное? Например, у Больоне? Полковник де Марш-Марш, вот было здорово! Единственный в своем роде номер. Он заставил меня смеяться целых сорок минут. Ну и старик. А порой я просто хохотал до упаду. Никто не мог устоять перед его рыжими усами… (франц.)
[Закрыть]
«Порой я просто хохотал до упаду…Никто не мог устоять перед его рыжими усами…» И надо же было услышать эти слова на ходу, топая по вымершей дороге Целерины. Какое странное совпадение! Старайся держаться в тени, которую отбрасывают французы, не заговаривай с ними, пусть идут за тобой по пятам, они прикрывают тебя с тыла. По левую руку от меня тянулись теннисные корты, позади них виднелся широкий фасад отеля «Креста» с бесчисленными глазницами окон; он был почти темный, только кое-где горел свет; да откуда-то издалека, быть может из бара-погребка, вырывались приглушенные звуки рояля – играли «Night and Day». Эту песню любит Ксана. Думай не о Ксане, а об Андри. Старайся представить себе, что перед тобой Андри, то есть что перед тобой совершенно внезапно возник Андри, представь себе, что он вынырнул откуда-то из темноты и прицелился в тебя. Правда, до тех пор пока французы идут за тобой впритирку, он навряд ли осмелится спустить курок. Но этот арьергард отнюдь не вечен. Стук двух пар башмаков и палки с резиновым наконечником удаляется, замирает вдали. Ты остался один на улице, один с беззвучными летучими мышами. Да, кажется, ты в полном одиночестве.
Или твое одиночество только кажущееся?
По левую руку от меня осталась церковь; тень, уходящая ввысь. Справа я увидел дом. Тотдом. Правда, уличный фонарь был далеко и дом почти слился с темнотой, из окон тоже не пробивалось ни единого лучика. Напротив дома темнела заправочная станция, слегка поблескивали четыре бензоколонки – каждая из них могла бы стать хорошим укрытием для снайпера. Тотдом был типичный энгадинский дом, входная дверь расположена довольно высоко. От нее в обе стороны вели ступеньки с коваными чугунными перилами. Справа и слева от двери были витрины с опущенными железными шторами – там помещалась продовольственная лавка. На доме висела вывеска, при свете ближайшего уличного фонаря, вокруг которого вилась всякая нечисть, я различил по-крестьянски солидно выполненную сграффито надпись:
Р. ЦБРАДЖЕН-ТРАЧИН
КОЛОНИАЛЬНЫЕ ТОВАРЫ И ГАСТРОНОМИЯ
На гофрированном железе одной шторы я заметил приклеенную бумажку с траурной каймой. Что это? Извещение о смерти, какое вывешивают католики, особенно в сельской местности? Но при таком кладбищенском освещении я не мог разобрать слов, ведь извещение не было напечатано, его нацарапали от руки. Возможно, с моей стороны это было преступное легкомыслие (так ведь принято говорить), но, не осмотрев бензоколонки напротив дома, я зажег на секунду японский фонарик Полы. На бумажке строгими, почти готическими буквами было выведено:
Опять, уже опять странное совпадение. Как исправить эту орфографическую ошибку? По причине смерти или по причине смертей?
«Смерть» – это слово роковым образом настораживало меня и в то же время притягивало. Машинально взведя курок в кармане пиджака, я обернулся, внимательно оглядел бензоколонки… все четыре тускло отсвечивали и чем-то напоминали рыцарскую фалангу… широко шагая, я отошел за угол дома, в тьму кромешную.
Остановился перед пристроенным к дому складом, под тяжелыми сводами темнели окна, очевидно, были заколочены досками. И внезапно услышал невнятные звуки, но они шли не из склада, а из дома, сверху или из самой глубины, да, из дома доносились приглушенные звуки, они звучали гулко и одновременно глухо, словно вылетали из огромной пещеры.
Нескончаемо долгая, ужасная нота, будто специально предназначенная для того, чтобы «леденить душу».
Звуки то нарастали, то стихали. Что это – протяжный вой или визг?.. Может быть, это воет брошенная собака? Собака, наверно, была большая.Неужели?.. Неужели это плакал человек? Потом мне показалось, что кто-то молится и что молящийся прерывает молитву, потому что его выворачивает наизнанку, а желудок у него пустой. Молитва выплескивалась толчками, молитва на незнакомом языке… Скорее всего, на ретороманском. Одно слово все время повторялось: О Segnér, il Segnér. Оно могло означать: О Спаситель, Спаситель. Не напоминало ли это немецкий? Диалект кантона Ури? Сбивало с толку одно обстоятельство: слезливо-визгливый голос все время ломался, то он был на две октавы выше, то ниже. Кому он принадлежал: мужчине или женщине? Я напряженно прислушивался. Разве это молитва? Нет, скорее причитание, кончавшееся воем и проклятьями. (Кого проклинал голос? Спасителя?) Неужели это мать выплакивала свое горе, мать, потерявшая за одну ночь двух сыновей? Вопрос, который я себе задал, ужаснул меня самого: неужели в этом доме стоят два гроба – гроб с телом Ленца и гроб с телом Бальца? Гробы с братьями, у которых еще в мирное время «пулями разнесло голову» (впрочем, куда больше вероятия, что мертвые лежат в подвале самеданской больницы). А может, я слышу не один, а два голоса? Женский голос и голос подростка? Слышу спор матери и сына, бодрствующих у гроба?
Я опять напряженно прислушался. Нет, из дома доносился только один голос. Может быть, юношеский голос, который лишь недавно перестал ломаться? Голос Андри… Но разве Андри дома?
Со стороны Самедана донесся цокот копыт, он все нарастал, одинокий цокот, старомодный звук, в недалеком будущем (по утверждению Джаксы) он исчезнет навсегда. Перед домом Цбрадженов остановился четырехместный извозчичий экипаж, запряженный вороной лошадью. Наводящие ужас причитания сразу смолкли. Кучер неторопливо слез с козел, помог выйти из коляски женщине. В красновато-неверном свете извозчичьего фонаря я успел разглядеть: женщина была статная и куталась во что-то черное. Поддерживаемая кучером, женщина поднялась по ступенькам к дверям; за это время они с кучером обменялись двумя-тремя словами, сказанными вполголоса.
Поставив «вальтер» на предохранитель, я снова пустился в путь. Пролетка повернула и поехала обратно, лошадь шла мелкой трусцой, обогнала меня. Теперь эта вороная лошадь показалась мне намного темней, чем все те вороные кони, которых я знал; только сейчас кучер увидел меня, на секунду повернул в мою сторону бледно-стертое лицо, а потом бросил через плечо внимательный взгляд, мне вдруг почудилось, что он похож на любопытного кретина… Вероятней всего, однако, он почуял во мне возможного седока.
Подозвать его?
Но кучер отвернулся и подъехал к развилке, у которой висело большое вогнутое зеркало, одна дорога отходила к Самедану (левая), другая – к Понтрезине (правая). При свете висячего, окруженного всякой нечистью фонаря пролетка с лошадью, медленно трусившей по дороге, напоминала чем-то музейный экспонат – лондонский кэб. А потом и цоканье и шорох шин начали постепенно замирать и я услышал близкий неумолчный плеск воды в фонтанчике, который навел меня на мысль «спустить свою воду» (так, кажется, говорили в старицу).
Пройдя немного по булыжной мостовой, я очутился на тускло освещенной маленькой площади с фонтанчиком – из большого углубления перед ним когда-то поили скот. Передо мной была каменная тумба и типично энгадинские дома, наверняка окрашенные либо в белый, либо в розовый цвет, с окнами-бойницами, закрытыми ставнями; через них в этот час не пробивался свет; и все это вместе представляло собой неподвластную бегу времени картину: площадь в энгадинском курортном городишке. Я сунул в рот три таблетки эфедрина фирмы «Мерк» – слишком большую дозу для профилактики – и запил лекарство, подставив рот под струю ледяной воды фонтанчика. И тут мне вдруг показалось, что я услышал какой-то новый звук. Храп спящего человека? Нет. Равномерный, очень частый топот, который «опоясывал» погруженную в сон площадь и время от времени заглушал плеск воды; я оторвался от струи и перешел на другой конец длинной впадины, в которой в случае необходимости можно было спрятаться. Теперь я старался определить, что это был за звук.
По силе он не превышал двадцати фононов, это мог быть цокот копыт где-нибудь на расстоянии километра, к тому же постепенно замиравший. Неужели это был шум пролетки, возвращавшейся обратно в Самедан, той самой пролетки? Неужели это топала та самая вороная лошадь, которая привезла сюда энгадинскую Ниобею Цбраджен-Трачин, а теперь бежала домой? Неужели из пролетки и впрямь вышла та женщина, мать, достойная глубокого сострадания, подвергшаяся невыносимым испытаниям? (До чего же быстро стираются подобного рода эпитеты. И насколько быстрей они начнут стираться в будущем, в эпоху повсеместного героизма матерей…) А может, из пролетки вышла какая-нибудь родственница Цбрадженов. В первом случае в доме, скорей всего, был Андри, который, поняв бессмысленность своих угроз, остался под отчим кровом, чтобы выплакать горе (ведь он еще почти ребенок). Но если причитания, которые я слышал, исходили из уст матери, тогда… Андри мог стоять где-нибудь на дороге, держа в руках карабин, убивший обоих братьев. Надо было спросить кучера, когоон доставил из Самедана. Слишком поздно. На колокольне Целерины пробило три раза, звук показался мне очень близким и чуть замедленным. Ноль часов сорок пять минут. На дороге появилась небольшая колонна автомашин с выключенным дальним светом; она тихо шла по направлению к Санкт-Морицу. И еще я увидел большого черного кота, ему не к чему было «выключать» глаза, и они горели малахитово-зеленым огнем. А потом я поравнялся с освещенным указателем дорог – коробкой из просвечивающего голубоватого стекла с двумя световыми надписями: САМЕДАН (крутой поворот налево) и ПОНТРЕЗИНА (правый поворот); развилка была в черте города, и из-за выступа левый поворот имел форму латинской буквы N, так сворачивала дорога, которая шла через Самедан в Нижний Энгадин, теперь она стала дорогой Треблы, так как вела через Сан-Джан. В верхней узкой части вогнутого зеркала водители машин, следовавших с юга и с севера, видели, кто движется им навстречу; я часто проезжал мимо этого вогнутого зеркала, обрамленного красными отражателями, проезжал в «крейслере» тен Бройки. А сейчас я направился прямо к развилке по вымершей дороге так, словно я сам был колымагой, которая тащится шагом; вот я уже увидел в зеркале свой поясной портрет, увидел, как его исказило вогнутое стекло, будто дело происходило в Пратере, в «комнате смеха» – аттракционе, который находится почти рядом с «туннелем ужасов». Но «туннель ужасов» остался позади, сегодняшняя ночь казалась мне «туннелем ужасов в туннеле ужасов» – не то чтобы это был «туннель ужасов», возведенный в степень, а скорее возведенный в химеру, в химеру химеры, ибо до сих пор на всем протяжении моего пути вообще ничего не приключилось(нельзя ведь считать приключением леденящие кровь вопли, доносившиеся из дома Цбрадженов, и пролетку, остановившуюся около него). И все же, стоя здесь, наверху, и вдыхая необычайно душный воздух, я ощущал, что эта ночь была до чертиков реальна. Я подошел к зеркалу ближе, чем надо, и одним взглядом охватил свое лицо, освещенное сбоку дорожным указателем, и отрезок дороги позади меня, где не было ни души. Лицо мое, наполовину мертвенно-бледное, наполовину темное, показалось мне не только причудливо искривленным, как в «комнате смеха», но чужим и одновременно странным, этому способствовал берет, который я редко носил, и непривычный светло-голубой шарф. Да, мое лицо походило на портрет кисти знаменитого норвежского художника-экспрессиониста Эдварда Мунка.
Я оставил позади себя Целерину и мост через юный Инн. (Неужели и он разливается в половодье? Тогда, когда вечный снег на вершинах тает под безоблачным небом?) Из долины Кампаньяча мне в лицо бил сильный тяжелый аромат молодых цветущих трав. Но мне он нипочем! Изрядная порция эфедрина – моя надежная защита. И не только от цветочной пыльцы. Я опять засунул свой «вальтер» в кобуру. Наконец-то я вышел на дорогу к Сан-Джану.
