Текст книги "Охота на сурков"

Автор книги: Ульрих Бехер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 48 страниц)

Главный лесничий попал на Чудском озере в полынью и утонул с конем и санями. Мать Эльзабе, тяжело переживавшая несчастье, скончалась от инфлуэнцы. Барон Кур, став хозяином Тифлизаны, за короткий срок прокутил и проиграл во время мнимых деловых поездок в Санкт-Петербург, Варшаву, Берлин родовое поместье жены, а неопытная молодая женщина до последней минуты не имела ни малейшего представления о его проделках. Внезапно в дом точно саранча налетели судебные исполнители, описали у молодых супругов положительно все, вплоть до ночной рубашки. В единственной оставленной им керосиновой лампе высох фитиль.

– Пойду-ка я, Лунная барышня, раздобуду керосин, да, керосин, – сказал барон. Вышел с бидоном в белую северную ночь, и никто никогда его больше не видел…

Семейный совет настаивал, чтобы покинутая возбудила ходатайство о разводе – но тут до них дошла весть, что Генрик фон Кур уже получил развод на свой манер.

Его нашли с простреленной грудью в будуаре дамы рижского полусвета.

Двадцатилетпяя Эльзабе потеряла все: нерожденного ребенка, родителей, мужа, деньги и имение. Итог ее жизни: нуль плюс скандал. Но, обладая сильным характером, она быстро забыла все огорчения, ее естественный, независимый от разума и опыта юный оптимизм нисколько не пострадал. Оказавшись без всяких средств к существованию, она переехала в Берлин и начала работать секретаршей в Международном агентстве театров и варьете Маринелли. Тут, в конторе импресарио, она и встретила Джаксу, который незадолго до этого покинул цирк Шумана и перешел к его злейшему конкуренту Бушу (о причине она узнала позднее). Через две недели знаменитый на всю Европу «наездник-эксцентрик» сделал предложение Эльзабе. Она его тотчас приняла: наконец-то Эльзабе получила то, о чем мечтала, хоть и не лунно-серебристого рыцаря святого Грааля.

…А что Ксана родилась в Мюнхене, в октябре 1910 года, во время народных гуляний, как раз когда Эльзабе будто бы каталась с русских гор, – это легенда. В действительности Эльзабе со своим соотечественником, смахивающим на карлика художником родом из Прибалтики, усердным коллекционером афиш Тулуз-Лотрека, бывала часто на мюнхенском «Октябрьском лугу», пока Джакса выступал в цирке Кроне, на сей раз с липи-цанцем Джаксой Третьим. Но только через неделю, послетого как кончились гулянья, родилась Ксана.

Два десятилетия спустя, когда я уже был включен в семейный альбом Джаксы, Эльзабе с величайшим прямодушием поведала мне – «ведь ты же сочиняешь новеллы» – о своем первом браке и в заключение сказала:

– Вот он, знаешь, однажды и сказал мне: пойду-ка я, Лунная барышня, раздобуду керосин, да, керосин… и вышел с бидоном в светлую ночь… Ты знаешь север? Знаешь, какое там лето? Какие там белые ночи?.. А я осталась в начисто обобранном доме и ждала его, одна-одинешенька, а он все не возвращался, этот Кур, да так никогда и не вернулся. Вот это, знаешь, новелла в истинно прибалтийском духе.

… А что Джакса в 1908 году рассорился с Альбертом Шуманом (Берлинский цирк Шумана был в те времена самым большим в Европе) и перешел к его злейшему конкуренту Бушу, вышло не случайно. «Посвятить лошадь в тайны высшей школы» – для этого надобно от шести месяцев до полутора лет. Если новоприобретенная красавица – тех, кто имел успех, Шуман нежил, словно содержанок, – не обнаруживала способностей, он приговаривал ее к смертной казни: задешево сбывал торговцу кониной; с этим Джакса не желал мириться. Своих лошадей-парт-неров (все липицанцы белой масти) Джаксу Первого, Второго и Третьего он купил на придворном императорско-королевском конном заводе под Триестом; Джаксу Четвертого, Пятого, Шестого и Седьмого – после «кончины» Австро-Венгерской монархии – в Штирии. Всех их, достигших «преклонных лет», вплоть до Джаксы Седьмого, прозванного Джаксой Последним, он отсылал на «заслуженный отдых» – на Хвар.

…Когда разразилась первая мировая война, грубаские сочли, что пробил час отмщения. Кентавроклоун, ходили слухи, будет призван в конную артиллерию рядовым и послан с маршевым батальоном на восточный фронт. Вот ведь истинно австрийская ситуация: на Баллхаусплац уже объявили Сербии войну, а венские газеты еще дискутировали, можно ли такого большого артиста, как Джакса, выдать на произвол мстительных военных бюрократов? Одним из почитателей его искусства был генерал Хён, начальник только что созданного нмиераторско-ко-ролеЕского военного управления печати при ставке; а поскольку артист с «офицерским прошлым» был наделен многими способностями и обладал бойким пером, генерал без дальних слов вытребовал и зачислил Джаксу военным корреспондентом, смертельно оскорбив тем самым всех грубаских. Либеральная газета «Нойе фрайе прессе» заручилась его сотрудничеством. Два года разъезжал Джакса верхом, зимой в громадной меховой шапке, по передовым восточного театра военных действий.

Однажды он передавал в редакцию весь «Колокол» Шиллера, занимая телеграф, чтобы его газета могла сообщить о падении Лемберга (Львова) на час раньше специальных выпусков конкурирующих газет. Но вот что с неудовольствием отмечали «наверху»: он не утаивал в своих сообщениях достоинств врага, писал, что русские мужики-солдаты предпочтут подставить грудь пуле противника, но не вытопчут, ища укрытия, хлеба, писал, что австрийцы, точно одержимые, вешают без разбора сербов-штатских, подозревая в каждом шпиона. К тому же Джакса довольно скоро перестал скрывать от читателей свои пессимистические взгляды на исход войны. А на третий военный год разразился крупный скандал.

Одна из статей Джаксы вышла под заголовком: «ДОЛГО ЛИ ЕЩЕ ПРОДЛИТСЯ ВОЙНА? – НАРОД ОСТАЛСЯ БЕЗ ПОДТЯЖЕК». И хотя заголовок был взят в кавычки, а из текста следовало, что передавал фронтовой корреспондент всего-навсего горестную думу бравого ездового, у которого взял интервью, грубаские, чуя близкий конец их власти, подняли истошный крик, слившийся с пронзительными ура-патриотическими воплями, что разносились над человеческой бойней. Левое крыло венских социал-демократов, памятуя об Аустерлице, воодушевленное речами Либкнехта против военных кредитов в рейхстаге, подхватило лозунг «о подтяжках». Бенедикт, главный редактор «Нойе фрайе прессе», дрожал за свое место. А Джакса вновь подвергся дисциплинарному взысканию: его лишили корреспондентского удостоверения. Дедушка Куят выхлопотал Джаксе и его семье право убежища в Швейцарии.

…Я мысленно вижу Джаксу сДжаксой, ожидающих выхода в усыпанном опилками коридоре перед гигантским занавесом в цирке Фёвероши-Надя, в цирке Рейца или Гагеибека, Буша, Кроне или Кии, везде, где Джакса выступал под именем Полковода Полковина. (В романских странах он гастролировал «как командующий иностранным легионом Полковод де Марш-Марш», в англосаксонских – в утрированно длинной шотландской национальной юбке: Полковод Мак-Мак.) Но вот с высоты балкона, отсюда, из коридора, незримого, цирковой оркестр грянул выходной марш – пародийный сплав маршей Ракоци и Радецкого. Эксцентрик-наездник – широченные черные шаровары, лакированные сапоги с громадными шутовскими шпорами, на левом боку болтается чуть не до полу палаш, черный с медным четырехгранным орлом кивер, увенчанный черным конским хвостом, кофейного цвета мундир с золотыми пуговицами, ярко-красные воротник и обшлага, фиолетовый нос картошкой, приклеенные рыжие усы торчат лисьими хвостами, огненно-красные брови – да, в таком наряде эксцентрик-наездник ждет выхода, ласково треплет шею и морду своего липицанца, оглаживает его, прежде чем вскочить в седло, по холке. Когда Джакса по всем правилам высшей школы выедет на манеж, его встретят оглушительный грохот барабанов и буря рукоплесканий, – в цирке не приходится ждать придворной чинности «Испанской школы верховой езды», а породистые липицанцы – это не хладнокровные бельгийцы, поэтому наездник-эксцентрик заранее успокаивает своего белоснежного коня.

Но вот он легко вскакивает в седло, служитель – а они по традиции чехи – держит его палаш. Сзади стоят в ожидании два арабских полукровка, чаще всего вороные, каждый впряжен в легкий бутафорский лафет, на котором сидят два ездовых (куклы, чуть меньше человеческого роста). Всадник подает знак чехам подать знак. Гигантский, шитый золотом занавес пурпурного бархата распахивается. Небольшая кавалькада trot du manège à la muraille tout droit [119]119
  Скачет рысью к барьеру (франц.).


[Закрыть]– выход «Джаксы и Джаксы».

– Ну, не жуткая ли это история? Надо же подобное выдумать! До нитки вымок, да еще таким манером.

– Что значит – вымок, думаешь, я не разделся бы догола и не бросился бы в воду, если б этот проклятый свет в озере не показал, не по-ка-зал, что всякая помощь давно опоздала? Мы с Йоопом тотчас известили полицию в Кампфере, а они в свою очередь комиссара Мавеня, я же все тебе расскавал: они среди ночи выехали с автокраном к Орчасу и вытащили «фиат» на берег. Составленный Мавенем протокол Йооп подписал один, потому…

– Самое ужасное, – сказала Ксана, – самое ужасное, как внезапно человек умирает. Напьется в трактире, и вот ему представляется, что он заснул и видел скверный сон… будто ему рассекли шею, а из груди вырвали сердце или что-то в этом роде, в рану вложили губку, но чувствует он себя вполне здоровым и отправляется с приятелем в путь, а потом они оказываются у реки…

– В реке, хотела ты сказать.

Казалось, она меня вовсе не слышит.

– У реки. У-y… и он наклоняется и пьет воду, пьет, потому что его внезапно томит нестерпимая жажда… Перед этим он съел добрую половину сыра… пьет воду… а рана на шее открылась, и из нее выпала кровавая губка. Выпала кровавая губка, а не сердце… которое у него еще ночью вырвали. И он падает бездыханный. А кровавая губка уплывает по воде прочь. Такая древняя история… и такая жуткая.

Мы с Ксаной стояли на маленьком балконе нашей квартиры в доме почты, куда час-другой назад нас привез Бонжур. Был четверг, вечер, Ксана не отрывала взгляда от вершины глетчера Палю, тон ее так меня удивил, что я промолчал.

– А самое скверное, – добавила она, – что она повторяется снова и снова.

Тут и я заговорил.

– Как это – все снова и снова? Это же, это был абсолютно необычный несчастный случай, и, если бы дверцы «фиата» не заклинило, ему, может, удалось бы спастись вместе со своими собаками.

– Никаких собак там не было, – произнесла Ксана и уставилась на край глетчера, вспыхнувший алым светом в лучах заходящего солнца, уставилась, словно для нее такая картина была внове, – Только два человека на дороге. Два человека, они рады были, что убрались из… проклятого трактира. Но у одного… когда они подошли к реке, у одного, как я тебе сию минуту очень ясно растолковала, внезапно что-то выпало из раны на шее. И вода понесла это что-то… Не сердце его, нет, а кровавую губку, как я уже сказала… второму не понадобилось ни автокрана, ни полицейского протокола. Его новый друг лежал мертвый.

– Его новый друг? Что ты болтаешь? Звучит так, будто я с де Коланой был в злосчастном «фиате»…

– Первого звали не де Колана, а Сократ. А друг его звался не Требла, а Аристомен. Это он, онбыл тем человеком, который вымок до нитки в мерзком трактире, и знаешь, каким манером? Обе колдуньи, расставив над ним, спящим, ноги, залили его мочой. Представь себе. А Сократ, утром… не подозревая даже, что у него ночью вырвали сердце и в рану на шее вложили губку… Сократ сказал, улыбаясь, Аристомену, э-э: «Не подходи ко мне, от тебя несет, как из отхожего места».

А вот и разгадка головоломки:

– Мне еще месяц назад из Амстердама в Цюрих написал очень милый главный редактор Ландауер, что ему нужен мой перевод Апулея в середине июля.

– Черт побери, та-а-ак по-дурацки не понять тебя, такого со мной еще не случалось. Речь, стало быть, идет о «Золотом осле»! Ах, я осел!

– А ты что подумал, Требла? Я оставила себе первую главу на-по-сле-док. Знаешь, если б я писала роман, я бы первую главу всегда оставляла напоследок. Вот почему я только те-перь занялась первой главой. И как раз в ней, еще прежде, чем моего автора обращают в осла – не гляди же так на меня, ты же знаешь, как мы любим этого осла, ты и я, – рассказана эта жуткая история. Можешь обойтись без пишущей машинки?

– С удовольствием. Посижу в служебном зале «Мортерача».

– У мраморно-бледной красавицы Пины из Вальтеллины.

– У Пины из Вальтеллины, и попытаюсь набросать заключительный очерк Австрияка-Бабёфа, я-то пишу не роман, а исторический очерк, так уж лучше поработаю над последней главой напоследок. Могу назвать ее, м-м-м: «ТАКОГО МНОЖЕСТВА КРОВАВЫХ ГУБОК НИКОГДА ЕЩЕ НЕ БЫВАЛО, ИЛИ ОСЬ ЛИНЦ – ПОТСДАМ».

Внизу, в коридоре, ведущем на почту, я встретил почтмейстершу. Она подала мне письмо: пришло после обеда, но она его отложила.

– Вы же, милые мои, ночевали где-то вне дома, а тут вдруг, нате вам, вынырнули. Да… нырнули… Что вы скажете на это… Верно, беда одна не ходит. Ну, что адвокат Гав-Гав въехал у Кампфера в озеро, наших не слишком удивило. Уж очень он любил приложиться к бутылке. Но вот немецкий художник, живописец Кирхер, в Фрауэнкирхе, у Давоса, из пистолета застрелился…

– Вы говорите об Эрнсте Людвиге Кирхнере, мадам Фауш?

– О нем. Да еще случай на Дьяволецце, где чуть не подбили капитана Фатерклоппа. Вот я и говорю: злосчастная среда. Вы-то об этом и понятия не имеете. Сходите к Янну или в «Мортерач», почитайте-ка газеты.

На марке полученного мною письма стоял штамп Санкт-Мо-рица и вчерашняя дата; отправитель указан не был. Перебравшись в служебный зал «Мортерача», я вскрыл письмо при фантастическом свете сверкающих в лучах заходящего солнца вершин.

Письмо мертвеца.

6

ГАУДЕНЦ ДЕ КОЛАНА dr. jur., advocat е vicenotar ex-cussglier guv. pres, dal tribunel districtuel Malögia

САНКТ-МОРИЦ, среда, 15 июня MCMXXXVIII

 
La schort digl poet
Sez cretg e sez stampo e sez ligia
ò’l l’atgna tgera poesia.
El è parchegl gist scu la gaglinetta
tgi maglia sez sies ovs, poretta.
 

Мой дорогой Черно-Белый!

Надеюсь, Вы не станете сердиться, что вышеприведенной эпиграммой я намекаю на Вашу профессию. На тот случай, ежели Ваша высокочтимая юная супруга, знаток древней филологии, не справится с переводом с ретороманского, предлагаю себя в качестве переводчика:

 
Несчастная судьба поэта!
Сам пишешь, сам печатаешь
Бесценные стихи, и сам читаешь их!
О, как это тяжко!
Поэт на курицу похож,
Что собственные яйца ест. Бедняжка!
 

В добавление к вышесказанному позволю себе Вас в следующую субботу – до того я по горло загружен делами, – в следующую субботу, дабы повторить нашу приятную мужскую беседу в «Чезетта-Гришуне». Отказ не принимается, подписавший клятвенно заверяет, что поведет свой экипаж, каковой будет подан вечером означенного дня к почтовому отделению Понтрезины, на вполне обычной скорости.

После «позволю себе» – см. выше – пропущены слова« по-добрососедски пригласить», что мною здесь stante pede [120]120
  Тотчас (лат.).


[Закрыть] и исправлено.

Нынче вечером, закончив свои дела, отправлюсь в« Чезетта-Гришуну», хочу своевременно обсудить с Терезиной меню нашего ужина.

Item [121]121
  Таким образом (лат..).


[Закрыть] , до вечера в субботу, друг мой! Поверьте, Черно-Белый, мне доставляет огромное удовольствие сознавать, что в Вас я нашел такового.

В случае ежели мы оба к условленному часу еще будем живы, так вволю насладимся добрым ужином, добрым вином и доброй беседой и просидим до полуночи.

Арчибальдо, Кончетта и все остальные твари приветствуют Вас, слегка помахивая рудиментами своих хвостов.

Ciao! [122]122
  До свидания (итал.).


[Закрыть]

Ваш Гауденц де К.

P.S. Знакома ли Вам «Песнь опьянения» Ф. Ницше? Полагаю, что да, позволю себе тем, не менее освежить Ваше заведомо весьма основательное образование прилагаемыми строчками:

 
О человек! Не спи, не дремли,
Глубокой, черной ночи внемли.
Ты слышишь, говорит она,
Тебя маня и окликая:
«Я пробудилась ото сна.
Безмерна мира глубина
И бесконечна скорбь людская.
Надежда в сердце притаится.
Скорбь спорит с ней,
Кричит:« Уйди!»
Но ей пылать в твоей груди,
К бездонной вечности стремиться—
К бездонной вечности стремиться!»
 

Р.P.S. Прощайте! Прощайте!

Уже в семнадцать лет мне пришлось видеть слишком много насильственных смертей.

«Противоестественные смерти вызывают у меня жажду развлечений», это признание, часто и в открытую высказываемое мною, вызывало пропасть недоразумений, недоверие ко мне и даже навлекло на меня недоброжелательство. Пусть так. Не потому ли топтался я в четверг (16 июня) перед «Мортерачем» до восьми вечера и сидел долго после восьми в служебном зале, чтобы побыть с кельнершей Пиной, этой Пиной-из-Вальтеллины? Но сам я подсознательно оправдывал свое пребывание в управляемом Ниной служебном зале иными мотивами: если я вовремя уяснил себе всю ужасную причину света в озере, то почему бы мне ошибаться в подозрениях касательно Двух Белобрысых? Поэтому мне надо нынче, сейчас же, разведать все о поселившихся в гостинице «Мортерач» «соотечественниках» – Мостни и Крайнере, неприметно, но зорко, подобно ретивому частному детективу, следить за ними. Как если б я служил в Справочно-информационном агентстве« Виндобона», владелец которого гауптман в отставке Гейнцвернер Лаймгрубер, ныне уже не частный детектив, а официальный носитель гитлеровской государственности, Важная Птица в венском гестапо.

ПРОИСШЕСТВИЕ ВО ВРЕМЯ ВОЕННЫХ УЧЕНИЙ В АЛЬПАХ

Командование пограничного 61-го полка сообщает: Вчера, в среду, около полудня в районе Дъяволеццы на Бернине _гобъявленном на весь срок учений запретной зоной, во время стрельб четвертой пулеметной роты произошел несчастный случай, только чудом не имевший трагических последствий. Горный стрелок Цб. Ленц повернул – ослепленный, по его словам, внезапным солнечным бликом на глетчере – пулемет от предписанного направления и навел его, продолжая стрелять, на наблюдательный пункт, где находился капитан кантона Домлешг Фатерклопп. Капитану, сохранившему полное самообладание, удалось одним прыжком укрыться за скалой, после чего он резким окриком приказал Цб. прекратить огонь. Виновный был тотчас подвергнут аресту, отдан также приказ о расследовании дела военным судом.

Огни в пустом служебном зале потушены, кроме одной лампы, горящей над стойкой; стулья, вверх ножками, взгромождены на столы, над ними – горьковатый дым недокуренных сигар. Пины не видно. Но вот она вышла из полутьмы коридора, в дешевеньком темном вечернем платье, спадающем неуклюжими складками, в черном пальтеце, наброшенном на плечи.

– Ессо, Alberto, finita la giornata [123]123
  Ну вот, Альберто, и закончился день (итал.).


[Закрыть], – сказала она, видимо нисколько не удивляясь моему возвращению. – Мы кончили. И я отправляюсь в Джарсун.

– Зачем вам туда, Пина?

– У «Корного козла» сегодня танцы.

– И кто же танцует?

– Служащие местных гостиниц.

– А вы уверены, что не наоборот?

– Как это наоборот?

– Козлы будут танцевать у служащих.

Пина серьезно поглядела на меня, не поняв моей дешевой остроты, а я превратил служебный зал в винный бар, упросив Пину, невзирая на конец работы, налить мне вельтлинского, и ради того чтобы чокнуться, пригласил ее выпить со мной стаканчик, но она пила вино только за обедом и попросила вместо вина рюмку ликера, налила себе, а я, понюхав ликер, заметил, он-де пахнет туалетной водой для волос; эту дешевую остроту Пина тотчас поняла, захихикала и согласилась, вняв моим уговорам, выпить еще две рюмочки. Пренеприятнейшая предстояла мне задача: выпытать у Пипы все, что можно, о Крайнере и Мостни, вывести их на чистую воду, какой бы грязью все ни обернулось. Я уплатил и попросил у Пины разрешения проводить ее до Джарсуна, что мне и разрешили.

Полуденно-раскаленный мрамор, мрамор, разогретый жаром солнечных лучей, дотронься только, обожжешь руку– мои воспоминания об острове Хвар. Полуночно-раскаленный мракор – для меня новое ощущение, его суждено мне было узнать, когда девушка, прислонясь ко мне спиной – а сам я прислонился к развалинам башни «Спаньола» в кедровом лесу над Джарсу-ном, – замерла в моих объятиях; когда моя рука, пробравшись под рюши лифа, сжала ее девически маленькую упругую грудь и она не противилась, позволила мне это.

Взошла луна. Вершины Лангарда еще скрывали ее от нас. К долине Розега она скользила, излучая сегодня медно-желтый, скорее оранжевый свет.

– La luna monterà sopra la Schela del Paradis [124]124
  Луна взойдет над Скела-дель-Парадиз (итал.).


[Закрыть], – прошептала Пина.

– Как, прости?

– Луна взойдет над Скела-дель-Парадиз.

– А что это – Скела-дель-Парадиз?

Пина вдоль просеки глядела вверх, на вершины Лангарда, края которых казались прозрачными и светились все более ярким, хотя и отраженным, оранжевым светом.

И снова шепот:

– Если мы, Альберто, прогуляться туда, дальше, все дальше, далеко, мы дойти до Скела-дель-Парадиз.

Луна, убывающая и сегодня еще более бесформенная, чем вчера, переползла через вершину горы, и огромные глаза Пины вспыхнули черным огнем. Я спросил, не холодно ли ей?

– Fredda? No [125]125
  Холодно? Нет (итал.).


[Закрыть], – шепнула она.

Моя правая рука все еще лежала на ее груди, а левая легко расстегивала кнопки дешевого платья, Пина не только позволила мне это, но даже чуть-чуть помогла, сбросив с плеч пальтецо. Я же, умело, но бережно действуя с застежками на спине, в мгновение ока раздел ее до талии; голова Пины склонилась на мое левое плечо, теперь я сжимал в объятиях и ласкал совершенное женское тело, мраморное, пылающее в полночь, словно оно было раскалено жаром летнего полудня на Хваре.

Одной рукой Пина обняла меня, прижала разгоряченное мраморное лицо к моей щеке, и от близости этой сверкание ее глаз чуть померкло, я же поднял другую руку Пины и положил себе на плечо, которое она судорожно сжала, губы Пины раскрылись, и я как безумный стал целовать ее, хотя все так же бережно. У нее, точно хриплый, восхищенный смех, вырвался гортанный звук, от которого дрожь пробежала по моему языку; в этот миг, потеряв представление о времени, я не ощутил ни малейшего раскаяния и отчетливо это сознавал; мне ни у кого не хотелось просить прощения за свои поступки – ни у живых, ни у мертвых. Благодаря Пине мне удалось совершить хоть и вынужденную, но неожиданно счастливую посадку, оправданную к тому же письменным свидетельством из царства теней.

 
…Скорбь спорит с ней,
Кричит: «Уйди!»
Но ей пылать в твоей груди,
К бездонной вечности стремиться…
 

Внезапно над нами в развалинах башни «Спаньола» подала голос сова, издала первый, ошеломляюще близкий вопль, прозвучавший прологом к многокрылому шороху, не к легким хлопкам совиных крыльев, а к лихорадочно-мятущемуся, беспорядочному лету неясных силуэтов под оранжевым серпом, мелькавших то и дело над нашими головами. Пина откинула голову.

– Pipistrelli, – прошептала она. – Летучи мышь.

– Ты боишься летучих мышей, Пина?

– Не боишься. В деревне, дома, nella Valtellinaci sono anche molti pipistrelli durante le notti di luna [126]126
  В Вальтеллине много летучих мышей в лунные ночи (итал.).


[Закрыть]. Не боишься.

Альберто, только б волосы не цеплять. Санта Мадонна, так много, так очень много летучая мышь…

Она ловко приподняла волосы руками. И тут же не шепотом, а очень деловито сказала:

– Мне чуточка холодно.

– Poverina! [127]127
  Бедняжка (итал.).


[Закрыть]

Я держал ее в объятиях, ощущая, как остывает горячий гладкий мрамор, шершавится гусиной кожей, и, отметив про себя, что с восходом луны повеяло прохладой, стал быстро одевать Пину, а она опять украдкой мне помогала. Поднял ее пальтецо. Она закутала в него голову и плечи и в медно-оранжевом свете луны казалась юной тосканской крестьянкой, идущей в церковь. Черт побери, и зачем я привел ее именно сюда, к этой башне, где обитают целые скопища летучих мышей? В глубине моего сознания таился ответ: потому что эти стены укрывали меня надежнее, чем ствол дерева… Плюнь на укрытия, уведи Пину из этого пристанища летучих мышей, иди с ней в кедровую рощу, ляг с ней… Но я знал, волшебные мгновения, воспользоваться которыми я не сумел, ушли безвозвратно. Холодно.

Когда мы возвращались средь мелькающих в лесу огней Джарсуна и спускались по тропе, по которой шли наверх, я сказал:

– А теперь Пина, la bella,пойдет в «Горный козел» и наверстает упущенные танцы, которые я, негодяй, у нее отнял.

Она прижалась ко мне на ходу и опять зашептала:

– Нет, не танцевать в «Горный козел». Ты нет негодяй, Альберто. С тобой мне хорошо.

– Пина… а нельзя ли пойти к тебе?

– К мне?

– Нам с тобой пробраться в твою комнату?

– Сейчас?

– Да.

– Никак нельзя.

– Исключено?

– Исключено. Анжелина с кухни спит рядом.

– Та… что работает на кухне.

– Слушай, Альберто…

– Да?

– А нельзя…

– Да?

– А нельзя нам к тебе?

– Исключено.

– Из-за сестра?

– Нет, из-за мадам Фауш.

– Ага, конечно, – согласилась Пина. – Ага, конечно. – После небольшой паузы: – Суббота Анжелина уехать в Бьянцоне, ее деревня. Суббота ночь, двенадцать, ты приходить ко мне, Альберто.

– В субботу! Стало быть, послезавтра, нет, завтра, сегодня уже пятница. В субботу, в двенадцать, точно в полночь.

Я поцеловал Пииу в закутанную голову.

– Ты меня ждать у фонтанчика.

– У фонтанчика перед «Мортерачем»?

– Ессо.

– На его краю дня два-три назад сидела синьорина Пина, а за ней вовсю ухаживали господа Крайнер и Мостни.

– Geloso? [128]128
  Ревнуешь? (итал.)


[Закрыть]Да ты, Альберто, ревнивый Отелло? Не надо. Скучные giovanetti biondi [129]129
  Молодые блондины (итал.).


[Закрыть]из Вена. Вчера уехать.

– Уехали? Куда?

– Недалеко. На курорт Санкт-Мориц.

– Хм… А ты их адрес случайно не знаешь?

– Кажется… да, кажется, на виллу… на виллу «Муонджа».

Перед кафе «Штефания» я встретил владельца типографии Цуана.

– Добрый день. Извините… как мне лучше всего добраться до виллы «Муонджа»?

Цуан, правда, остановился, но глянул вначале куда-то в пустоту. На его фиолетовый костюм кое-где налипли кедровые иголки, точно он пробирался по лесу. Он подергал себя за бороду, рассеянно пощипал ее и теперь только перевел на меня помрачневшие глаза, в которых я, как мне показалось, прочел беспомощно-отчаянную растерянность, но он тотчас сменил ее на выражение отчужденности и, поморгав, сказал:

– Вилла «Муонджа»… что вам там нужно?

– О… навестить знакомых.

– Знакомых, так-так. Что ж, садитесь в автобус до водолечебницы. Автобус до водолечебницы, автобус до водолечебницы. Минуете манеж. Потом пойдете по берегу озера в сторону Сур-Пунта.

– Сур-Пупта.

– А виллу «Акла-Сильва» вы знаете. Ведь вы знакомы с господином тен Бройкой?

– Да.

– Сур-Пунт лежит как раз напротив «Акла-Сильвы». В юго-восточном конце озера, – продолжал с угрюмой мрачностью объяснять Цуан. – Держитесь озера. Пересечете мостик. И окажетесь перед виллой «Муонджа». – В его траурно-черной бороде словно притаился слабый сметок. – Но будьте начеку. На-а-ачеку! Чтобы не свалиться с этого мостика. У нас тут озеро глубокое. Не то, что Кампферское… – Цуан разглядывал меня словно бы с неприязнью, даже злобой, более того, с язвительной насмешкой и неожиданно добавил: – Вам известно, что я испытываю затруднения в делах?

– Нет, – солгал я. – Откуда мне это может быть известно?

– Он же вам наверняка рассказал.

– Кто?

– Ваш собутыльник. Адвокат Гав-Гав, царство ему небесное. – Он нервно подергал бороду. – По пьянке мог выболтать профессиональные тайны. Да, это он мог. Я и сам однажды ему в лицо сказал, э-э: «Вы себя своей болтовней подвергаете б-а-а-лыной опасности, господин адвокат»… Э-э, вот как, а нынче его отвезут на кладбище. Если…Если до того времени уладится спор.

– Какой спор?

– Спор, который разразился после вскрытия завещания. Вы ничего не слышали?

– Нет.

– Приходите в пять на Шульхаусплац, коль вас это занимает. Там, думаю, вы увидите зрелище, какого вам в жизни видеть не приходилось. Вот какое вы увидите там зрелище.

Владелец типографии сделал шаг, другой и обернулся; сказал, сделав неопределенный жест:

– Ну и поганец же он… – Имя застряло в его бороде. – Верно? Давит на тебя и давит…

– Как, простите?

– Давит сверху на тебя, негодяй этакий.

– Какой негодяй?

Его длинный указательный палец ткнул в сторону горы; вся в расселинах и трещинах она спускалась к Морицкому озеру.

– Да этот Розач.

Вот и крытый мостик. Похож на тот, что ведет к воротам «Акла-Сильвы», только длиннее, ведь он перекинут не через ров, а через небольшой заливчик. А он, хоть стоял безоблачный день, поблескивал хмурой, как и сам Розач, который он отражал, чернотой с зеленоватым отливом. (В отличие от усадьбы тен Б ройки здесь мостик был перекинут над глубоким местом.) Переходя мостик, я мимоходом глянул вниз через сбитые из тонких кедровых жердей перила.

В сторону озера скользнула тень – гигантская щука? Или плотно сбившаяся стая форелей?

Тень стремительно скользила вниз, в озеро, и растворилась в зеленовато-русалочьей бездне, мне она показалась – может, одурачил меня мой слабовидящий глаз, который я не успел вооружить моноклем, – мне она показалась чуть ли не акулой, но тупорылой, как сом.

ВИЛЛА «МУОНДЖА» – было выведено на оштукатуренной стойке ворот. Под надписью виднелись многочисленные, нацарапанные карандашом знаки различной величины. И хоть кто-то постарался соскрести их ножом, но разобрать можно было: свастики. От ворот вниз спускались сходни.

Тут я услышал легкий неравномерный перестук: «так-так», определил его как удары пинг-понгных шариков. Я осторожно прошел по гравию. Короткая рябиновая аллея скрывала от меня дом. На лужайке перед домом – стол для пинг-понга, играли две пары. Одна команда состояла из Крайнера и Мостни – по «египетским» свитерам я их узнал при первом же взгляде сквозь заросли низкорослых, усыпанных желтовато-незрелыми ягодами деревьев. Они играли против двух совсем молодых людей: один с ярко-рыжей, другой с черной курчавой бородой, оба с пейсами, в свободно болтающихся кафтанах; похоже, ученики раввина.

ЕВРЕЙСКИЙ СЕМЕЙНЫЙ ПАНСИОН

МОРДАХАЙ КАЦБЕЙН-БРИАЛОШИНСКИЙ (владелец)

КОФЕ, ЧАЙ, ДОМАШНЕЕ ПЕЧЕНЬЕ. КОШЕРНАЯ КУХНЯ. ФИРМЕННОЕ БЛЮДО – ФАРШИРОВАННАЯ РЫБА

– Господи, стена-то над камином голая… куда же подевался ваш «Спаги»?

– Йооп позавчера вечером сдал его в свой банковский сейф в Санкт-Морице.

– Извини, уважаемая, но ведь там ему ещескучнее будет.

– Кому? Где?

– «Спаги». В сейфе.

– Оставь, пожалуйста, свои шуточки и не называй меня «уважаемая», когда Йоопа нету, – обиженно заявила Полари. – Целая куча каменщиков, слесарей и электриков заполнила наш сад и дом, по субботам за сверхурочные они зашибают хорошие денежки, с ума сойти. А кто во всем виноват? Тыыы.

– Почему же я, уважаемая?

– Сказала тебе, прекрати твердить «уважаемая». А все оттого, что ты внушил ему, будто «Спаги» стащат воры. Поначалу он считал, да и тебе прямо в глаза говорил, что ты не в своем уме. Но вот когда ты потащил его в среду ночью к этому жуткому «свету в озере», а на следующий день он прочел в газете, что этот, ну, красавец солдат, которого мы встретили у Пьяцагалли, он еще вырвал для Ксаны пучок волос с груди…

– Ленц Цбраджен. Но свой «сердечный букет», как он на чудной манер выразился, он преподнес обеим дамам…Стало быть, и тебе тоже.