Текст книги "Охота на сурков"

Автор книги: Ульрих Бехер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 48 страниц)

– Вот оно что. Дай-ка мне сигару-для-сердечников, – вспылив, проговорил я в нос. И, едва владея собой, вынул сигару из ящичка, который Куят протянул мне.

Грудь мою распирал гнев, я точно раздулся, как резиновый шланг, который вот-вот лопнет. Как мог дед затронуть тему, какой и мы с Ксаной избегали? Я проделал ту же торжественную церемонию, что и Куят, когда закуривал свою голландскую сигару. И, успокоившись, сказал с нескрываемой горечью:

– Мой друг и покровитель, ведь ты лее вызвал меня телеграммой из Верхнего Энгадина не ради этого «но»? Не так ли?

– Нет.

3

Дед отнюдь не был фатом, но этот щеголь старой закалки считал себя кавалером, истым кавалером тропиков.Летний туалет «кавалера» состоял из чесучового костюма, под которым он носил рубашку с жестким стоячим воротничком, белый репсовый галстук и черный пикейный жилет. До Рюбецаля [170]170
  Сказочный персонаж – дух Исполиновых гор.


[Закрыть]-Мавеня, деду было далеко, но все же рост его достигал метра восьмидесяти сантиметров, и притом Куят был широк в плечах и массивен; по его животу, какие обычно появляются у поклонников Бахуса, вилась тяжелая цепочка, всего лишь серебряная,но зато с дорогими брелоками; следует отметить, что Куят не походил на пьяницу-аристократа де Колану – просто он был не прочь приложиться к рюмочке, ценил драгоценную влагу, мог опрокинуть стаканчик-другой;на цепочке у деда красовался тигровый зуб и вырезанная из коралла миниатюрная рука; предметы эти служили не столько защитой от дурного глаза, сколько памятью о забавных суевериях бразильцев;кроме того, на цепочке висели два рубина величиной с лесные орехи; их я собственноручно отыскал в штате Минас-Жерайс, взгляните, как они сверкают; маленькая вывеска, характеризующая мои политические симпатии; разумеется, она предназначена только для тех, кто пользуется у меня доверием!

Увидев деда первый раз в жизни на своей свадьбе в Вене, я обратил внимание на его пшеничные с проседью усы, закрученные а ля усы кайзера Вильгельма II, то есть на манер терт подери», хотя сам« Вилли» в Доорне уже давным-давно носил козлиную бородку на манер «все полетело к чертям».Усы были мимикрией, я приспосабливаюсь к куче родственников, доставшихся мне в приданое от жены, ко всем этим типам из немецкой национальной партии; когда я приезжаю в Потсдам погостить, то уже у вешалки закручиваю кончики усов до самых глаз и прячу за спиной натруженные рабоче-крестьянские лапищи.Лет в шестьдесят усы у деда распушились и обвисли «а ля Пауль из Мазурских болот», они напоминали два беличьих хвоста.Дед никогда не называл Гинденбурга иначе, чем «Пауль из Мазурских болот», но, несмотря на то что последний рейхспрезидент первой немецкой республики был объектом его злых шуток, черты лица Куята чем-то смахивали на черты Гинденбурга, на его лицо лужицко-восточного склада. Большая круглая тюленья голова деда с прижатыми ушами, но с длинными мочками была местами лысая, местами обритая наголо; портрет деда вполне можно было поместить в иллюстрированную книгу об аборигенах Германии с подписью «древний прусс», его нетрудно было представить себе с косой на затылке, покоящимся на медвежьей шкуре или размахивающим доброй чарой из рога с хмельным медом, который стекал по подбородку. И все же, несмотря на простецкий вид, дед был человек чрезвычайно изысканный; долгие годы, проведенные им среди иберийских народов и индейцев на берегах Амазонки, придали этому selfmademan’y особую светскость, своеобразный налет «цивилизованности». Быть может, цивилизованности уже исчезнувших цивилизаций. Да, Генрик Куят, сын ломового извозчика с Бадштрассе в Берлин-Норд, походил чем-то и на старого вождя ацтеков.

– Ну вот, – сказал он, – во всяком случае, не повредит, если ты мельком поглядишь в зеркало, – в зеркало, где еще два года назад отражались рассерженные рожи игроков в бильярд, которых я бывало чихвостил. В последнее время бильярд перестал доставлять мне удовольствие, под бильярдом я подразумеваю не только бильярд.

Около стойки с киями висело узкое венецианское зеркало. Бросив в него взгляд, я коротко и звонко засмеялся, даже чересчур звонко. После чего вынул один из тех бумажных носовых платков, какие приобрел вместе с эфедрином, и стер следы помады с губ и подбородка.

– Помада у этой красавицы из Страны Басков, а она, похоже, с ходу бросилась тебе на лацкан смокинга, отнюдь не химическая несмываемая, – услышал я бормотанье деда (сам он называл его «пустомельством»), – я прямо обалдел от изумления, в сердечных делах ты, как видно, большой дока. Тем более что молодые испанки ужасные недотроги, черт возьми, и особенно Майтена, она ведь принадлежит к одной из самых уважаемых семей Сан-Себастьяна… если сейчас вообще… если сейчас вообще еще можно говорить о семьях…

– Стало быть, ее зовут Майтена?

– Ах так, ты даже не знаешь имен юных дев, которых изволил обольстить. Ну и ну! Вот это номер!

Я опустился в глубокое кресло и взял сигару.

– Послушай, дед, дока не я.Это тысделал недотрогу такой податливой.

– Я-я-я?

– Ты. Что ты сказал на ушко этим испанцам? Положа руку на сердце, что ты рассказал им про меня?

– Про тебя? Ни слова. Положа руку на свою «грудную жабу».

– Разве ты не сказал, что я, как летчик, намерен прямым ходом отправиться в Испанию? Что я запишусь добровольцем в авиацию республиканцев?

– Я ведь еще не совсем спятил, Требла. Всем известно, что с твоей старой дыркой в башке нельзя летать.

– С мо-ей ста-рой дыр-кой в баш-ке нель-зя ле-тать, прелестно сформулировано. – Я непритворно развеселился, формулировка «древнего прусса» мне понравилась. – А почему же тогда сеньор Монтес Рубио, а также брат этой девицы… Гм, сперва я подумал было, что она его жена… Словом, почему же эти испанцы с такой сердечностью благодарили меня? Правда с разной степенью сердечности.

– Благодарили тебя? Скажи на милость! – Дед на секунду перестал дышать.

– А пока ты спускал этих господ в своем, прости, лифте-лилипуте, очаровательная фрейлейн Майтена Итурра-и-Аску поблагодарила меня за намерение лететь в Испанию и «помогать нашим». Прежде чем я успел торжественно заверить ее, что достоинства моей скромной персоны grandpère сильно преувеличил, девица наградила меня ярко-красным прощальным поцелуем… Не сомневаюсь, что на моем месте и ты, mon vieux [171]171
  Старина (франц.)


[Закрыть], не стал бы парировать его выпадом шпаги… И еще она подарила мне, атеисту, этот талисман…

– Puxa! [172]172
  Вот так да! (португ.)


[Закрыть]

Я слова вытащил невесомую цепочку и помахал золотым крестиком над прозрачной подсвеченной снизу столешницей.

– Может, ты считаешь, что это моя воровская добыча? И что я, эдакий бессовестный фокусник Казанова, на все способен?

Puxa! – Восклицание бразильцев, вырвавшееся у Куята, означало, что он не на шутку озадачен.

Проницательные слоновьи глазки деда с темными мешками под ними удивленно взирали на раскачивающийся блестящий крестик. А потом внезапно он сильно откинулся назад и засмеялся; сначала он смеялся совершенно беззвучно, даже тише, чем де Колана, только брелоки плясали на его черном жилете, но потом смех деда зазвучал громче, превратился в нечто вроде озорного ржания и наконец оборвался. Наклонившись к столу, дед сунул сигару в пепельницу.

– Валентин в эту среду бежал из Дахау. Представь себе. Из Дахау. Заглянет сегодня поздно вечером сюда.

– Знаю. Пфифф взял на себя смелость посвятить меня в эту тайну.

– Ничего, но пусть это останется entre nous [173]173
  Между нами (франц.).


[Закрыть].

– Ясно. В среду. По-моему, это просто чудо. И впрямь превосходно.

– Конечно, превосходно, – пробормотал дед.

Легкая краска, которая выступила на лице Куята, после того как он засмеялся своим все еще молодым смехом, мгновенно сменилась обычной желтизной. Даже радостная весть о том, что хоть кому-то удалось уйти из-под охраны, миновать лагерные вышки, нашпигованные пулеметами, перехитрить проклятые черные мундиры – не могла его надолго воодушевить. Сегодня даже Пфифф показался мне удрученным, – не говоря уже о сеньоре Монтесе Рубио и о Куяте; дед был явно подавлен и бледен, несмотря на желтовато-загорелый цвет лица, какой бывает у светлокожих европейцев, долго живших в тропиках; сейчас восковое лицо Куята было такого же цвета, как тусклое пламя церковных свечей.

– Entre nous, бывший депутат рейхстага Валентин Тифенбруккер нелегально переправился через Боденское озеро в Швейцарию, а сегодня ночью мы его опять тайно переправим через границу. Пфифф отвезет Валентина на один из частных аэродромов в Нойенбургских горах, где я арендовал «физелер-шторх» и нанял французского пилота. Все, конечно, нелегально, – бормотал дед, – ведь если эта история откроется, швейцарская полиция арестует меня за нарушение нейтралитета. – Глаза вождя ацтеков, окруженные темными кругами, почти нежно оглядели меня. – Но мы, mon petit [174]174
  Малыш (франц.).


[Закрыть], проворачивали с тобой и не такие дела.

– Валентин летит в Испанию?

– Я доверяюсь тебе, зная, что ты человек чести. Он летит в группу войск Модесто.

– Ах, та-а-ак, – сказал я протяжно. – Ах, та-а-ак.

– Монтес Рубио, а также брат и сестра Итурра – несгибаемые республиканцы. И они умеют молчать. Я рассказал им о Валентине, о том, что сегодня вечером он зайдет ко мне ненадолго, прежде чем…

– Ах, та-а-ак. Стало быть, великолепная сеньорита Итурра-и-Аску тебя неправильно поняла, дед. Она предполагает, будто Валентин вступит в авиацию законного правительства.

– Возможно.

– И кроме того, пе-ре-пу-та-ла меня с Валентином. Все очень просто.

– Вот где, значит, собака зарыта, Требла. А я-то не сразу сообразил, в чем дело. На страницах испанской трагедии, грандиозной трагедии, судьба нацарапала крохотную комедию ошибок. – Губы деда под его «беличьими хвостами» сложились в чуть заметную усмешку. – C’est la guerre [175]175
  Такова война (франц.).


[Закрыть]. Война наколдовала тебе этот поцелуй. Поцелуй несовершеннолетней красавицы из Страны Басков…

– Война наколдовывает множество поцелуев. – Я опустил цепочку, и она с легким звоном упала на освещенный янтарь стола. – Цепочка принадлежит Валентину. Пожалуйста, передай ее по назначению. Хорошо?

– Лучше… если ты передашь сам.

– Вместе с поцелуем Майтены?.. Этого ты от меня не можешь требовать.

Дедова усмешка стала заметней.

– А потом я все равно не смогу дождаться Валентина. Ксана…

Его усмешку как рукой сняло. Дед воздел свои большие руки, словно заклиная меня, и отрывисто забормотал:

– Ты долженподождать его!.. Я ведь это нарочно подстроил… Я так хочу… э-э, потому прошу тебя… в общих интересах. Сделай одолжение!

– С огромным удовольствием. Но Ксана, знаешь ли, недавно перенесла бронхит. Она еще не совсем поправилась. Мы обязательно хотим попасть сегодня в Энгадин, потому И…

– Почему? Завтра в этом чертовом стойле, в этой спиритической клетке… я хочу сказать в Павлиньем замке… будет полно народа, забодай их чертяка, – заворчал дедушка, – но сегодня пять постелей еще свободны. И зачем, Требла, и зачем только ты взял с собой Роксану? Я тебе коротко и ясно протелеграфировал: приезжай один.

– Я… я не хотел оставлять ее в горах в полном одиночестве. И прежде всего потому, что получил телеграмму из Словении, сегодня, незадолго до того, как поехал к тебе на чужой, взятой взаймы машине. Телеграмма подписана другом Джаксы. Как ты считаешь, что должен означать этот текст?.. «НАШУ СТАРУЮ ЛЮБИМУЮ ЦИРКОВУЮ ЛОШАДЬ НЕДЕЛЮ НАЗАД РЕКВИЗИРОВАЛИ ТЧК ПЫТАЕМСЯ ВЕРНУТЬ ТЧК СПЕШНОЕ ПИСЬМО СЛЕДУЕТ ТЧК» Я предполагаю, что эта телеграмма связана с твоей.

Дед тяжело вздохнул. Две телеграммы. Телеграфный аппарат у меня во лбу начал выстукивать морзянку, на сей раз, как мне показалось, особенно внятно.

– Конечно, дедушка, это может означать, что они и впрямь реквизировали старого липицанца, Джаксу Седьмого, но зачем им понадобилась эта древняя кляча? Разве она годится для вермахта? В телеграмме может подразумеваться и нечто другое.

Пушистые кончики усов Куята зашевелились; потом он заговорил, сохраняя угрожающую неподвижность маски ацтека:

– Да, там под-ра-зу-ме-вает-ся другое. Они реквизировали обоих. Рек-ви-зи-ро-ва-ли. Джаксу и Джаксу. Но, пожалуйста, не теряй самообладания и наберись терпения, скоро ты все узнаешь. – Он нажал на пружинку, и крышка его массивных часов отскочила. – Нет еще и половины одиннадцатого. Не задавай вопросов, пощади меня эти несколько минут. Обещай. Я знаю об этом уже несколько дней. Ты сказал Ксане о телеграмме из Словении?

– Ни слова. Разорвал телеграмму на мелкие клочки.

– Умно поступил, Требла. Еще нет половины одиннадцатого. Ксана спит. Когда я прощался с испанцами, мне сообщила об этом сама Владетельная принцесса. Ксана спит сном праведницы на диване в Павлиньем зале.

Он спросил меня, не хочу ли я закусить; я ответил, что лекарства отбили у меня аппетит. Обычная живость Куята несколько поутихла, по совсем он ее не лишился; с нижней полочки курительного столика он достал большую салфетку, расстелил ее на освещенной столешнице и возвестил, что немного зернистой икры, подаренной ему без всякого тарарама советским делегатом в Лиге Наций, плюс холодная курица, плюс миланское салями, плюс салат из дыни никак не повредят. Вся эта роскошь лежит в холодильнике недалеко от лифта-лилипута (тут он процитировал меня). Пока я нес в комнату вышеперечисленные деликатесы, дед накрывал на стол: ставил тарелки, рюмки, раскладывал ножи и вилки.

– Фашистское вино ты, само собой, не потребляешь?

– Лекарство, которое я принял…

– Ты имеешь в виду пилюли от удушья? Мне тоже прописали пилюли от удушья, но не из-за сенной лихорадки, а из-за сердечной. Тебе твои помогают?

– Безусловно. Но поскольку они вызывают сердцебиение, я уж лучше воздержусь от вина.

– У тебя началось сердцебиение, Требла?

Я показал ему на свой лоб.

– Разве не видно?

– Скажу тебе кое-что, Требла. Когда мой сердечный насос перестал как следует работать, мой кардиограмматик запретил мне пить. Но не могу же я на старости лет дуть однопроцентное пиво, как этот Гитлер. С другой стороны, – продолжал бормотать дед, – положение и впрямь создалось критическое, коль скоро ты yе хочешь пить фашистское пойло. Получается вот что: вина из Германии отпадают, с кьянти и фраскати – дело труба, херес привозят с территории Франко, венгерские вина из-за Хорти тоже не годятся. Что же нам осталось? Одни только французские вина, не считая французской водки, которая годится разве что для растираний. Ну а сколько времени мы еще сможем пить антифашистское французское вино? Шабли, шампанское, лотарингское вен-гри? По моим оптимистическим прогнозам, годика два, не больше. Кстати, я вспомнил, что у меня припасена бутылочка вюрцбургского вина шлангенгрубе урожая двадцать девятого года, то есть времен первой немецкой республики. Его мы спокойно можем пить. – Немного погодя Куят спросил: – Кстати, ты знаком с Валентином лично?

– Нет, – ответил я. – Но в начале тридцать четвертого и за год до этого между нами без конца курсировали конные гонцы. Впрочем, безрезультатно.

– Валентин – отчаянная головушка, но не homme à femme [176]176
  Дамский угодник (франц.).


[Закрыть], как твоя милость. Глядя на тебя, я начинаю понимать, почему эта девчушка Майтена захотеласпутать тебя с Валентином.

Куят понюхал пробку, налил себе чуть-чуть в бокал, попробовал вино на язык и тихо прищелкнул им, словно подманивал зверя, потом сделал два округлых жеста правой рукой – вытер свои «беличьи хвосты».

– Um bom vinho, amigo [177]177
  Хорошее вино, приятель (португ.).


[Закрыть]. Благородная влага. Ты еще сердишься на меня за то, что я только что рассердился на тебя?

– Ничуть.

– Представляешь, после того как я узнал, что твоя Роксана спит в Павлиньем зале, я поднимаюсь на лифте, «лифтую», и вдруг вижу, что весь рот у тебя перепачкан губной помадой этой несовершеннолетней красотки из Страны Басков. А ведь я познакомил тебя с ней всего полчаса назад. Каково! Теперь все выяснилось, кроме одного обстоятельства: почему ты в смокинге? Вы живете в Сувретте в большом отеле?

– Да нет же, мы живем у почтмейстерши в Понтрезине, ты же знаешь. Снимаем две меблированные комнатушки. Просто Ксана предполагала, что, вернувшись в Энгадин, мы еще самую малость потанцуем.

Дед, разливавший вино, на секунду остановился, поставил на стол пузатую бутылочку и медленно подвинулся ко мне.

– Т-т-танцевать, – зашипел, зашептал он, словно собираясь вести строго секретный разговор. – Роксана хотела танцевать? Стало быть, она и в самом деле ничего не знает?..

Машинально я схватил бутылку, налил себе полную рюмку и быстро опрокинул ее, даже не пригласив выпить хозяина замка.

– …Об аресте Джаксы? Ничего. Я же говорил тебе, я не стал показывать телеграмму из Югославии. До тех пор пока существует, должнасуществовать великая надежда, пока мы надеемся, что Гюль-Бабу быстро отпустят на свободу… Ведь правда? Ведь правда,дед?

Куят опять откинулся назад. Судя по движениям его усов, усов «древнего прусса», он что-то жевал, хотя еще не притронулся к еде. А потом вдруг спросил со зловещим спокойствием:

– Скажи-ка, милый мой мальчик, почему ты считаешь, что эта надежда должнасуществовать?

Я вскочил.

– Да потому что эти мерзавцы не осмелятся сгноить в тюрьме человека, который заставил… сме-яться… полмира…

Старый Кавалер тропиков протянул ко мне свои большие руки в слоновьих складках.

– Пожалуйста, пожалуйста, Требла, перестань волноваться, это бесполезно… Сядь. Подкрепись немного. Хочу тебе разъяснить, что я предпринял за последние дни в связи с этим ужасающим делом.

Я перевел дух.

– Поэтому ты, как видно, и вызвал меня сюда?

– Что?

– Для того чтобы разъяснить.

– Н-не только для этого. Мы должны ждать… Ждать и потягивать это белое винцо. А теперь перекуси.

Он торопливо налил себе вина, и его жест впервые напомнил мне де Колану. В ту секунду, когда я брал у деда бутылку, скрытая дрожь его руки, подобно электрическому разряду, передалась моей руке (да, кардиограмматик из Кура не зря требовал от Куята воздержания). Я скороговоркой сказал:

– Прогну прощения за то, что я, как законченный невежа, налил только себе и…

– Твое здоровье, камрад Австрияк, – прервал меня Куят, – «всех французов мы по пузу». – Дед говорил с преувеличенно раскатистым «р», резко дергаясь верхней частью туловища словно марионетка. Когда-то он, видимо, подслушал эти интонации и подсмотрел эти движения у двоюродных братьев Кирасировой доченьки. И снова во мне пробудилось воспоминание о Гауденце де Колане, о той сцене, когда он производил меня в своего фукса.

Над нашими головами вдруг раздался непонятный шум, на который мой хозяин не обратил внимания. Но скоро опять что-то взревело, до нас донесся треск и режущие слух звуки, но их живо убрали, после чего полилось грациозное модерато Жака Оффенбаха – баркарола из «Сказок Гофмана».

– Что, собственно, происходит там наверху? – спросил я, показав на потолок рюмкой, опять, наполненной доверху.

– Там наверху происходит мой Сабо.

– Кто это Сабо?

– Венгерский еврей. Гений-самоучка, радиолюбитель. Соорудил над моим «орлиным гнездом» некую «опытную станцию». Понятно, на мои деньги. И опять же архиподпольно. В нашу преступную эпоху волей-неволей становишься мошенником.

По словам деда, Шандор Сабо усердно работал над своим изобретением – портативным тайным радиопередатчиком, с помощью которого намеревался включаться в радиопередачи гитлеровцев, в их оргии словоблудия. И не просто создавать помехи. В отличие от великого множества изобретателей Сабо, по мнению деда, не был фантазером. Он заверил Куята, что сконструированная им игрушка сможет «встревать» в передачи даже такой мощной станции, как немецкая радиостанция «Дойчландзендер», перебивая их своими репликами и музыкой.

– В сентябре к нюрнбергскому партийному съезду в Великогермании мой венгр хочет преподнести им сюрприз; мы действуем не столько неправдами, сколько правдами. Представляешь, в самый разгар их лая мы вдруг читаем твой короткий памфлет, едкое двустишье, выразительное и лаконичное… У тебя есть что-нибудь подобное в запасе?

– Сожалею, но мои пародии не короче песен «Илиады».

– Не годится, это должно быть что-то вроде: «Дойдем до ручки скоро, коль не прогоним Гитлера и его свору…» Я говорю сугубо приблизительно. Ты ведь так можешь?

– Боюсь, что нет.

– А не то мы влезаем в их речугу, передав начало Пятой симфонии Бетховена. Татата-там! Татата-там! – пропел дедушка звучным голосом. – Или прерываем нескончаемую истерическую болтовню вегетарианца-людоеда божественной баркаролой Оффенбаха.

– Той самой, какую гений-самоучка сейчас записывал? Но почему именно баркаролой?

– Во-первых, это моя любимая ария. А во-вторых, – дед хитро подмигнул, – во-вторых, ее сочинил стопроцентный неариец.

– Кстати, этот милый печальный Монтес Рубио похож на Жака Оффенбаха.

– Неужели? Он родом из Гренады. Рассказал мне, что его предки были мараны, а также мавры. Слышал ли ты, что на юге Испании евреи и арабы создали единую культуру и что жили они душа в душу до тех пор, пока не попали в беду из-за святейшей инквизиции… И те и другие.

– Да.

– Сейчас мы оказались в эпицентре новой инквизиции, только она не святейшая, а гнуснейшая. Надо быть готовыми к тому, Требла, что все мы – от мала до велика, кто с полной мошной, кто с пустой, герои и неудачники, знаменитые и неизвестные – ежеминутно можем попасть в беду. В самую что пи на есть тяжкую беду. Ты к этому готов? – спросил он настороженно, нагнувшись ко мне. Из-за янтарного сияния, приглушенного салфеткой, его большие усы отбрасывали на лицо густую тень; и опять лицо деда неожиданно напомнило мне маску, маску древнего мексиканского бога, скрывающего злую тайну. Но не успел я ответить Куяту, как, откинувшись, на спинку кресла, он забормотал:

– Выжми капельку лимона на икру.

Монтес Рубио – самый настоящий незаметный герой: он совершил подвиг, который войдет в историю культуры, и притом совершил, ничуть не рисуясь. Без шума и суеты уложил сокровища Прадо на три десятка грузовиков и вывел машины из Прадо-де-Сан-Херонимо, из осажденного Мадрида, через Кастилию и Каталонию к испано-французской границе, к Пор-Бу. Из-за постоянной угрозы воздушных налетов караван двигался большей частью но вечерам и по ночам, но все равно его много раз атаковали «хейнкели» и «юнкерсы», которые прилетали с Балеарских островов, где был дислоцирован легион «Кондор»; они сбрасывали на грузовики зажигалки, обстреливали из пулеметов. Однако темнота и выступы скал – их особенно много на побережье у дороги через Паламос – спасли караван от гибели. Только один шофер и два Эль Греко получили несколько повреждений – в них саданули из бортового пулемета.

Куят опять наклонился вперед:

– Что с тобой, Требла?.. Ах так! Понимаю.

– Да? – спросил я осторожно.

– Да, я знаю, где собака зарыта. В тебя самого двадцать лет назад саданули из бортового пулемета. Всадили пулю, которая застряла в башке. Потому ты так неохотно слушаешь о подобных штуках. Вполне объяснимо.

– В башке, – прогнусавил я. – О чем разговор?

– Но у тебя как-никак был честный воздушный бой над Черным морем. Бой между бриттом и австрияком, подданным императорско-королевской монархии.

– Над морем туч. Но давай переменим тему.

– Я думал, над Черным морем.

– Над морем туч над Черным морем. О чем разговор?

– Ну ладно. А теперь представь себе этих негодяев… Хотят убедить весь свет в том, что именно они патентованные спасители культ-у-у-у-ры а-а-абендланда, и прошивают пулеметными очередями Веласкеса, Эль Греко и Гойю, бросают бомбы на полотна старых итальянских, голландских и немецких мастеров, которые были собраны в Прадо. Можешь себе представить? И как только земля их носит! Чертовы гады. – Дедушка фыркнул, из-за темных теней около носа казалось, что ноздри у него вздулись.

– Чудеса. А шофер выжил?

– Какой шофер?

– Тот, кого продырявил пулемет?

– Шофер? Понятия не имею. В следующий раз могу спросить Монтеса Рубио. Знаешь, почему он только что приходил сюда? На него донесли агенты Франко, объявили в Женеве, что он коммунист. А он правый социалист, сторонник мадридского профессора физиологии Хуана Негрина.

– Чудеса.

– В Женеве у них фокус не удался. Поэтому кабальеро совершили паломничество в Берн, на Шваненгассе. Знаешь, чья там резиденция? Руководимого Ротмундом отдела полиции Швейцарской Конфедерации, отдела, который ведает делами иностранцев. Там эти кабальеро имели большой успех. И сейчас, похоже, высылка куратора Прадо стала предметом обсуждения.

– Чудеса.

– Да, тут ты прав. Вообрази, ведь Монтес Рубио выставил все сокровища Прадо в Женевском музее, после чего филистеры, паразитирующие на культуре, – кажется, это выражение придумал ты? – со всей Европы и Америки повалили в Женеву, чтобы поглазеть на сокровища искусства. А как они собираются отплатить Монтесу-спасителю? Мавр сделал свое дело, пора выгнать его из страны как докучливого иностранца.

– Чудеса.

– Вот привязалось к тебе это словечко «чудеса», не исключено, что и ты докучливый иностранец. Твое здоровье.

– И твое тоже, дед… Ну а брат и сестра Итурра…

– Ты, наверно, удивлен, что Аданито не сражается у республиканцев?

– Нет, не удивлен. Я думаю, после того как фашисты прошлой осенью захватили Страну Басков, «во Францию он отбыл…» [178]178
  Последняя строка из трагедии Шиллера «Мария Стюарт». Перевод Н. Вильмонта.


[Закрыть].

– Правильно. Но почему он не отбыл оттуда в Валенсию, чтобы служить своему законному правительству? Ведь он левый католик, ярый республиканец, баск, сражался в чине лейтенанта под командованием Нино Нанетти.

– Нанетти-Нанетти, – пробормотал я. – Молодой итальянец. Командир бригады Гарибальди? Погиб в Стране Басков?

– Погиб.

– Может быть, Аданито устал от борьбы?

– No, senor [179]179
  Нет, сеньор (исп.).


[Закрыть].

– Или был ранен?

– No, senor.

– Почему же он тогда застрял в Женеве?

– Почему… в Женеве? – сердито передразнил меня Куят. – Отец Итурра-и-Аску – сейчас он в Париже – был президентом Sociedad de los Estudios Vaskos [180]180
  Общество по изучению культуры басков (исп.).


[Закрыть]в Сан-Себастьяне. Был. У него была дочь Майтена и четверо сыновей. Были. Один считался замечательным игроком в пелоту. В апреле прошлого года он погиб во время фашистского наступления в Астурии. Погиб. Двух других схватили в пять утра, после того как фалангисты заняли Сан-Себастьян, схватили и расстреляли на месте. Расстреляли на Монте-Ургуле, ранним утром. И у президента Итурры остались дочь и Аданито, самый младший сын. Его он хочет сохранить. Понятное желание. Особенно для противника корриды.

Майтена: «Теперь вовсе не разумеется, что у тебя есть брать.

«Чудеса», – вертелось у меня на языке, но вслух я не произнес ни слова, отложил салфетку, встал и сделал несколько шагов по травянисто-зеленому майсурскому ковру; мне казалось, что я иду по только что подстриженному газону, но я шел по комнате, к стене, где между двумя пожелтевшими фотографиями девственного леса висела та самая гравюра на меди – зловещая и двусмысленная. Язвительно ухмыляющийся череп. Но когда я подошел ближе, когда до стены оставалось всего метра полтора, я увидел не череп, а семь обнаженных женских тел, причудливо сплетенных друг с другом, увидел лица испуганные и в то же время похотливые: сабинянки, которых только-только похитили. Я повернулся кругом и зашагал по ковру, напоминавшему недавно скошенную лужайку, зашагал к курительному столику, где наподобие азиатского божка восседал дед; опять повернулся кругом. И опять увидел ухмыляющийся череп на стене. Тогда я побрел к нему снова. И снова на близком расстоянии разглядел изогнутые, как при акробатическом упражнении, тела, сплетение, нагромождение пышной женской плоти, словно на картинах Рубенса; пышущую здоровьем пирамиду. И тогда я опять пошел к курительному столику, сел и уже не оглядывался на гравюру.