Текст книги "Одиссея батьки Махно"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 37 страниц)

Одиссея батьки Махно

НЕСТОР МАХНО – МИФЫ
И РЕАЛЬНОСТЬ
(вместо предисловия)

В истории революции и Гражданской войны вряд ли найдётся другая столь же противоречивая и загадочная личность, как Нестор Махно. Ещё при жизни о нём ходили самые невероятные слухи, многие из которых затем превратились в легенды и мифы. Например, когда его крестили, будто бы на священнике загорелась риза, что в глазах собравшихся предвосхищало ребёнку судьбу разбойника. Или вот ещё. Говорили, что на каторгу он попал за убийство родного брата или что, обобрав односельчан в первые месяцы революции, купил дом в Москве и жил там в роскоши. Каждый из этих слухов имел своих авторов и свою цель – дезинформировать народ, создать отрицательный образ Н. Махно.

Большинство народов бывшего Союза ССР знают о Н. Махно и связанном с ним крестьянском движении по материалам советского периода истории. Поэтому до сих пор многие, повторяя «Краткий курс истории ВКП(б)», безапелляционно утверждают, что он – бандит с большой дороги, грабитель, убийца, оборотень и т.д. Правда, редко, в основном в зарубежной литературе, было и другое мнение – он революционер, романтик, утопист, идущий на любые жертвы за народное дело, за дело близкого и понятного ему крестьянского народа.

В «Энциклопедии Гражданской войны и военной интервенции в СССР» (Москва, 1983) его характеризуют так: «Махно Нестор Иванович (1889—1934), один из главарей мелкобуржуазной контрреволюции на Украине. Из крестьян. Окончил церковно-приходскую школу. За участие в террористических актах и «экспроприациях» в 1909 году был приговорён к 10 годам каторги. Отбывал заключение в Бутырской тюрьме в Москве, анархист. В 1917 году, после Февральской революции и освобождения из тюрьмы уехал в с. Гуляй-поле. В апреле 1918 г. создал вооружённый анархистский отряд. Начал партизанскую борьбу с австро-германскими оккупантами и гетманскими властями. Отличался храбростью и жестокостью. Опирался на зажиточные слои крестьян, среди которых приобрёл большую популярность. В 1919—20 воевал против белогвардейцев и петлюровцев, а также против Красной Армии. Трижды вступал в соглашение с Советской властью, трижды нарушал его и поднимал мятеж. 26 августа 1921 года бежал в Румынию».

Имя Н. Махно постоянно упоминается в энциклопедиях и исторических трудах. Практически во всех случаях Махно и связанное с ним движение народных масс показаны с отрицательной стороны, в издевательском, а порой и карикатурном виде. Немало усилий в очернении Н. Махно приложили и многие писатели, кинорежиссёры и другие деятели искусства недавнего прошлого. Вспомним хотя бы кинофильмы «Красные дьяволята», «Александр Пархоменко», роман-трилогию А. Толстого «Хождение по мукам» и др.

Внёс свою лепту в бытующую до сих пор легенду об антисемитском характере махновского движения и поэт Э. Багрицкий в поэме «Дума про Опанаса». В ней якобы по приказу Махно убивают комиссара продотряда по фамилии Коган, что некоторыми толкуется в духе сугубо национальном. В действительности всё было наоборот. Махно пресекал, а порой и карал за проявление антисемитизма. Примеров таких известно много. Отметим только то, что как анархист он был за равенство всех народов и среди его ближайшего окружения было немало евреев, в частности, начальник контрразведки Л. Задов (Зиньковский), заведующий культурно-просветительским отделом П. Аршинов (Марин), заместитель председателя Реввоенсовета Революционных Повстанцев Украины (махновцев) В. Волин (Эхенбаум) и др. Как свидетельствовали современники Н. Махно в 1920 г., «отрядам Махно были чужды всякие шовинистические настроения».

В1944 г. я впервые прочитал о Махно и махновцах в романе А. Толстого «Хождение по мукам» и дал прочитать о них моей полуграмотной бабушке Белогуб Т.Г. (1884—1957), лично знавшей Н. Махно и других участников Гражданской войны. Прочитав, бабушка сказала: «Это брехня, напиши об этом Толстому. Махно был не таким, а жестокостью отличались все – и махновцы, и красные, и белые, и немцы, и австрийцы, а особенно, казаки».

Но было ли в литературе если не положительное отношение к Махно и махновщине, то хотя бы сочувствующее? Было. Поэт – Сергей Есенин в стихотворении «Сорокоуст» изобразил жеребёнка, безуспешно пытающегося обогнать поезд.

 
...Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужели он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?..
 

Вот как в автокомментарии Есенин излагает суть стихотворения: «Конь стальной победил коня живого. И этот маленький жеребёнок был для меня наглядным дорогим вымирающим образом деревни и ликом Махно. Она и он в революции нашей страшно походят на этого жеребёнка, тягательством живой силы с мёртвой» (Сергей Есенин. Собрание сочинений, том 5. 1966. С. 87, письмо к Е.И. Лившиц, август 1920 года).

Есенин связывал Махно с той уходящей крестьянской Русью, гибель которой вызывала у поэта чувство грусти и сожаления. В продолжение темы им была задумана поэма, которая должна была широко охватить революционные события в России с героическими эпизодами Гражданской войны, с Махно, Лениным и бунтующими мужиками на фоне хозяйственной разрухи, голода, холода и прочих «кризисов» первых годов революции. Но свершится задуманному было не суждено. Первоначальный замысел поэмы вылился в отдельные поэмы: «Гуляй-поле» и «Страна негодяев». Причём в драматической поэме «Страна негодяев» можно выделить три фигуры: Рассветов, Номах и Чекистов. За каждым из них просматриваются видные фигуры того времени. «Номах – это Махно», – говорил Есенин. Последним и можно объяснить, что драматическая поэма «Страна негодяев» не была опубликована при жизни поэта.

О Гражданской войне, махновщине, Н. Махно написано много книг, проведено много исторических исследований, но в основном за рубежом. Среди отмеченных книг можно привести «Воспоминания», написанные самим Н. Махно, которые были изданы в Париже в 1926 г. (первая книга) и посмертно – в 1936 и 1937 гг. (вторая и третья книги). Первой попыткой многостороннего и систематического исследования феномена Н. Махно и махновского движения была книга «История махновского движения» (Берлин, 1923; Запорожье, 1995), написанная П. Аршиновым, сокамерником Н. Махно по Бутырской тюрьме и сподвижником в годы Гражданской войны на Украине. Ряд серьёзных книг о махновском движении вышли в наши дни. Одной из первых была книга А.В. и В.Ф. Белаша «Дороги Нестора Махно» (Киев, 1994). В.Ф. Белаш – соратник Н. Махно и начальник штаба Повстанческой Армии (махновцев). Постепенно расширились круг исследователей и география изданий. Л.Д. Яруцкий «Махно и махновщина» (Мариуполь, 1995), В.Г. Голованов «Тачанки с юга» (Москва, 1997), Э. Телицин «Нестор Махно» (Москва, Смоленск, 1997). В украинском журнале «Вiтчизна» (Киев) появилась повесть В. Верстюка «Комбриг Нестор Махно». В серии «Украинский исторический роман» были изданы роман Р. Самбука «Махно» и повесть-эссе В. Савельева «Махно. Остання правда» (1997).

Каждая из указанных книг если не полностью, то во многом рассеивает тот туман, который советская власть напустила на Н. Махно, пытаясь скомпрометировать его имя и облик.

Сегодня, к сожалению, часто срабатывает стереотип, говоря о беспорядках в тех или иных районах, о террористических актах, опять ссылаются на анархию и махновщину. Но так могут утверждать лишь люди, имеющие весьма отдалённое представление об анархизме вообще и махновщине, точнее, о крестьянском повстанческом движении на Украине, в частности.

Прозаик С.П. Мосияш известен читателям по ряду исторических романов о российских государственных деятелях. В романе «Одиссея батьки Махно» изложены события российско-украинской истории и Гражданской войны. В этом романе С. Мосияш не изменил своим принципам – писать исторические романы на большом фактическом материале. Отсюда и роман получился динамичным, с большим количеством исторических фактов, от которых веет духом свободы, равенства и братства. Читая роман, проникаешься светлыми чувствами и к его героям, и к их мыслям. Более того, мне как «соучастнику» тех событий по рассказам моих бабушек и дедушек (с одним из них юный Н. Махно начинал работать в литейном цехе завода Кригера), родителей и родственников становится радостно за Н. Махно и его единомышленников. За его беспредельную преданность своему народу, идеям анархизма, учителям – В. Антони, А. Семенюте, П. Кропоткину.

Профессор Н.Ф. Семенюта.

ОТ АВТОРА

Нестор Махно, оболганный и облитый такой грязью (к чему помимо большевиков приложили руки и известные советские писатели, особенно окарикатуривавшие его), что соскрести её и показать истинное лицо этого революционера-анархиста, ни разу не покривившего душой перед народом, я счёл своим святым долгом.

В Гражданской войне все были жестоки, и Махно не исключение, но...

У махновцев строго исполнялся приказ: «Всех продотрядчиков расстреливать на месте». И вдруг сам Нестор, заметив среди них 15-летнего мальчишку, подозвал его, расспросил и отпустил: «Иди. Подрастёшь, поумнеешь, поймёшь». Мальчика звали Мишей Шолоховым. Что это? Или батько почувствовал в нём родственную душу (Нестор писал стихи и среди штабных имел шутливое прозвище «Пушкин»)? Или вдруг пожалел подростка?

Нет, как хотите, а я полюбил Нестора Ивановича – этого правдивого, непоколебимого борца за трудовой народ. Никого так не любили украинские крестьяне, как его, не случайно дали ему самое высокое звание Батько, которое он ценил выше всех наград и почестей. Орден Боевого Красного Знамени так ни разу и не надел: «Я не за это воюю», звание генерала, которое сулили ему белые, отверг с презрением и брезгливостью.

В хронике «Одиссея батьки Махно» я постарался показать, каким он был в действительности, очистив его от грязи и вымыслов партийных карикатуристов.

«Передайте от меня товарищу Махно, чтобы он берёг себя, потому что таких людей, как он, в России немного», – писал Кропоткин, и автор с ним абсолютно согласен.

Считаю, приспело время сказать о Несторе Махно пусть запоздалую, но правду.

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

ЗЕМЛЯ И ВОЛЯ

Оковы тяжкие падут,

Темницы рухнут – и свобода

Вас примет радостно у входа...

А.С. Пушкин

1. Дома

В бане было сумрачно. Крохотный огонёк лампадки, стоявшей на подоконнике, едва-едва освещал невысокий полок и каменку, не доставая прокопчённых углов и стен.

Нестор сразу же опустился на лавку. Григорий взялся замачивать в шайке с кипятком веник.

– Ты будешь париться? – спросил брата.

– Нет.

– Почему?

– Нельзя мне, Гриша.

– Вот те раз. Ты, помнится, до каторги любил парок.

– До каторги любил, а теперь вот... погреюсь, помоюсь и годи.

Но старший брат оказался допытлив:

– С чего так-то, братишка? Тюремную грязь бы согнал.

– Нельзя мне, Гриша, – с неохотой отвечал Нестор. – У меня ведь одного лёгкого нет.

– Как так нет?

– А так. В казематах-то сыро, холодно, – заболел туберкулёзом. Одно лёгкое, считай, сгнило. Доктора решили убрать его, чтоб, значит, второе сохранить. Вот так.

Григорий был ошарашен этой новостью, вздохнул сочувственно:

– Как же ты теперь, братишка?

– Но-но, не раскисай, – усмехнулся Нестор. – Да не вздумай маме сказать. Да и вообще никому знать не надо.

– Нет. Что ты, что ты. Я же понимаю, она и так испереживалась. Емельян вон с фронта без глаза явился, инвалид. Так она к Кригеру пошла, умолила принять его сторожем хоть. Всё ж кусок хлеба.

– Принял?

– Принял. Пожалел фронтовика. Сказал: «По отцу Ивану знаю, мол, все Махны добросовестные работники». Отец-то у него лучшим конюхом слыл.

– Ну Борис Михайлович хоть и буржуй, а человек, – согласился Нестор. – Меня тогда, сопляка, в модельный цех определил, не в чернорабочие.

– Какой из тебя чернорабочий был бы. Впрочем, и сейчас ты не краше: кожа да кости. Давай хоть спину потру, соскребу с тебя грязь тюремную.

Натирая мочалкой спину Нестору, Григорий говорил успокаивающе:

– Ничего, мы тебя откормим. Откормим, оженим; ты у нас ещё ого-го.

– Уж и оженим?

– А как же? Настя всякий раз за тебя спрашивала. Маме помогала посылки для тебя собирать. Всё норовила конфет побольше сунуть.

– Да-а, мама, – вздохнул Нестор. – Я над её письмами, поверишь, Гриша, плакал всякий раз. Белугой ревел. Каторга-то мне пожизненная была, думал не увижу вас. А тут революция, слава богу. И всё – я на воле.

– Ты, наверно, не знаешь, Нестор, когда тебя к смерти присудили, мама слезницу аж царице написала.

– Ну да? С ума сойти.

– Может, по её слезнице тебе и заменили смертный приговор на каторгу.

– Может быть. Хотя вряд ли письмо до царицы успело дойти. Мне там сказали, что смиловались надо мной по несовершеннолетию. Мне до 21 года шести месяцев не хватало.[1]1
  В то время совершеннолетие наступало в 21 год.


[Закрыть]

– И тут мамина заслуга, – засмеялся Григорий. – Смекаешь?

– Нет, – признался Нестор.

– Ты ж родился в 88 году, а она тебя записала с 89-го. Был бы с 88-го записан, не миновать тебе петли.

– А ведь верно, Гриша. Ну мама, как чувствовала всё равно.

– Вот именно, что из тебя разбойник вырастет, – пошутил Григорий. – Теперь поди Бутырка-то выучила?

– Выучила, Гриша, хорошо выучила, теперь я, братка, твёрдый анархист, не разбойник.

– Хоть бы ты растолковал брату, что это такое – анархизм.

– Это когда, Гриша, никакой власти не будет.

– Что-то я не пойму, Нестор. Кто-то ж должен править, вон, возьми телегу с лошадью, понужни её да кинь вожжи. Куда она тебя завезёт?

– Умная лошадь домой и завезёт. Но человек-то не лошадь, Гриша, – тоже нашёл сравнение.

После бани братья сидели на широкой лавке, попивая квасок. Нестор, откидываясь спиной к стене, прикрывая глаза, говорил, не скрывая торжества:

– Господи, я дома... Наконец-то дома. Даже не верится... В дороге где, на станции, в вагоне ли задремлю и в глазах опять Бутырка, кандалы...

– То-то я смотрю у тебя на руках следы остались.

– У меня, брат, и на ногах заметы есть. Ты только маме не говори, Гриша.

– Сказал раз и хватит. И долго ты их таскал? Кандалы те?

– Ну ты ж знаешь, я не терплю несправедливости, с тюремщиками лаялся как собака, всё правду искал. Зато и получал и кандалы и карцер. Ну и туберкулёз впридачу. В больнице тюремной только и снимали. А так всю дорогу ими брякал.

– Ах, Нестор, Нестор, горюн ты наш.

Распахнулась дверь, обдав братьев мартовским холодом. В проёме появился паренёк.

– Дядя Нестор, дядя Гриша, там уже заждались вас. Бабушка уже беспокоится, не угорели ли? Там к дяде Нестору друзья пришли. Ждут.

Паренёк убежал, Нестор сразу засуетился, стал натягивать штаны.

– Это никак Савы сын? А?

– Угадал. Старший, Мишка.

– Когда меня взяли, он под стол пешком ходил, а теперь эвон – парень. Во, время летит. Кто ж там пришёл-то?

– Да, наверно, твои сторонники, которые уцелели.

Когда они вошли в избу, в горнице под потолком сияла 10-линейная лампа, освещая стол, уставленный нехитрыми крестьянскими закусками и бутылками с самогоном. Вдоль стола у окон толпились гости. Среди них первым Нестор узнал Семенюту, дорогое лицо.

– Андрей!

– Нестор Иванович.

Они обнялись, расцеловались. Отстранив Андрея, Нестор пронзительно вглядывался в его лицо, искал дорогие черты Александра Семенюты.

– В тебе есть что-то от него.

– Так мы ж всё же братья, – улыбнулся Андрей.

– Мне писали, что Саша погиб, но как я не знаю.

– Полиция окружила дом, он отстреливался, пока были патроны. Последний пустил себе в сердце.

– Ну что ж, светлая память ему. Мы его никогда не забудем. О-о, Лева, здравствуй, – Нестор обнялся со Шнайдером. – Я рад тебя видеть. Лютый, ты ещё цел?

– Цел, Нестор Иванович, – улыбнулся Исидор Лютый. – Вы на каторге уцелели, а уж здесь нам сам бог велел.

И тут Нестор увидел стоявшего у окна молодого высокого парня, смущённо наблюдавшего за встречей друзей.

– А этого хлопца что-то не узнаю.

– Где ж тебе его узнать, – сказал Семенюта. – Когда тебя загребли, он ещё без штанов бегал. А ныне у нас это самый боевой товарищ Алексей Марченко.

– Ну здравствуй, боевой товарищ, – протянул ему руку Нестор. – Я рад, что наша организация молодеет. Очень рад.

– Алексей вас, Нестор Иванович, обожествляет, – сказал Семенюта.

– Вот это напрасно, Алёша. Мы – анархисты принципиально против вождизма. Как в «Интернационале-то» поётся: «ни бог, ни царь и ни герой». В этих словах отрицается всякое идолопоклонство. Почему? Не задумывались?

– Нестор, – вмешался Григорий. – Поздоровкались, пора и за стол. Мама вон уже сердится.

– Что ты, что ты, Гриша, – замахала рукой старушка, сидевшая на краешке кровати и не сводившая истосковавшихся глаз с младшего сына, нежданно-негаданно явившегося с каторги. – Пусть с друзьями наговорится.

– Вот за чаркой и будем говорить, – решительно сказал Григорий.

Все стали рассаживаться.

Григорий взял в руки «четверть» с замутнённой туманцем самогонкой, стал наполнять стаканы:

– Ну что, Нестор, ты сегодня у нас главная радость. Скажи словцо.

Нестор поднялся, взял свой стакан, заговорил негромко:

– Ну что, товарищи, эта встреча, о которой ещё месяц назад я и мечтать не мог, для меня тоже огромная радость. Мы опять вместе. Жаль, что нет среди нас Александра Семенюты и Прокопия, брата его, отдавших жизни в борьбе с царизмом. Нет с нами и первого руководителя и вдохновителя нашей группы Вольдемара Антони...

– Он далеко нынче, – заметил Шнайдер.

– Жив? – спросил Нестор. – Где он?

– Аж в Аргентине.

– Ого! Ну и хорошо, что бежал, а то бы не миновать ему столыпинского галстука[2]2
  Так в народе именовалась тогда казнь через повешение.


[Закрыть]. Надеюсь, услыхав о нашей революции, он вернётся и включится в борьбу. А она грядёт, товарищи, помяните моё слово, и будет нелёгкой.

– Но ведь революция уже свершилась, – заметил Григорий.

– Свершилась. А что она дала?

– Ну как? Свободу. Тебя вон с каторги вытащила.

– Верно, Гриша, свобода есть. Но война осталась, и так же как при царе «до победного конца». А земля-то у кого? У помещиков. А бедняки, которых мы поклялись защищать, по-прежнему без земли, без инвентаря, зачастую и безлошадные. Кадеты толкуют о выкупе земли. А где бедняк возьмёт денег на выкуп? Кто ему их даст? Мы – анархисты считаем, что коль революция провозглашает равенство, то и землёй надо наделить тех, кто на ней живёт и работает.

– А помещиков к ногтю? Да? – спросил Лютый.

– Не обязательно. Их тоже наделяем паями по количеству душ.

– Эге, Нестор Иванович, так просто не получится, – заметил Шнайдер. – Не отдадут они за так.

– Не захотят миром, силой возьмём.

– Вот за это и выпьем, – поспешил вставить слово Григорий. – Нестор-братка, у нас горилка прокиснет.

– Да, да, да, – легко согласился Нестор. – Виноват, братцы. Заболтался. Предлагаю выпить за нашу встречу. Мама, выпей же и ты с нами, – обернулся Нестор к матери.

– Разве за твоё возвращение, сынок? Только глоточек, – попросила Евдокия Матвеевна.

Потом, взяв свой стакан, чокнулась с Нестором, не удержалась – погладила его по голове, сказала растроганно:

– Дай бог тебе здоровья, сынок. Здоровья и счастья.

– Счастье его на Бочанах проживает, – хохотнул Григорий.

– С этим успеется, – ответил серьёзно Нестор.

После второго тоста оживилось, зашумело застолье. Всем вдруг захотелось говорить.

Потом появился старший брат Махно Савелий со своей бутылкой. Обнялся с Нестором, поздравил с возвращением.

На лавке у стены теснились, уступая место вновь прибывавшим. Нестор, слушая болтовню захмелевшего застолья, предложил вдруг:

– Надо бы песню, братва. А?

– А где Аграфена? Она у нас запевала.

Молодая женщина явилась из кухни, молвила с шутливой укоризной:

– Как петь, так сразу: Груня, а как пить так...

– Гриша, что ж ты жену обижаешь? Наливай.

Аграфена, поморщившись, выпила стакан, отёрла губы, закусила и, положив руки на плечи мужу, запела сильно и звонко:

 
На вгороде верба рясна-а.
Там стояла дивка красна...
 

– Ну, всё, – скомандовал Григорий, и мужики дружно грянули:

 
Хорошая тай врадлива-а
И ий доля несчастлива-а...
 

Подогретые самогоном, пели мощно, азартно, так что лампа над столом помигивала.

2. Начало

Уже на следующий день Шнайдер демонстрировал Махно комнату-штаб анархистов. Нестор искренне радовался:

– Вот мы и вышли из подполья, Лева. Теперь будем открыто пропагандировать идеи анархо-коммунизма. Это хорошо, что собираете сочинения наших теоретиков Бакунина и Кропоткина. Я бы ещё вот что предложил, надо обязательно достать их портреты и повесить здесь на стене. Кроме этого, необходимо и анархистское знамя.

– Чёрное? – спросил Шнайдер.

– Разумеется. Цвет земли – нашей кормилицы. Причём это не надо затягивать, на первомайскую демонстрацию мы должны идти уже под нашим знаменем. И ещё, я думаю это будет вполне справедливо, надо заказать художнику и большой портрет Александра Семенюты и повесить его рядом с нашими теоретиками.

– А где взять-то? С чего его рисовать?

– У мамы сохранилась фотография, где Саша снят с Антони. Вот с неё и сделаем. Семенюта стоял у истоков анархистского движения в Гуляйполе, и он достоин чести находиться рядом с Кропоткиным.

– Кропоткин, я слышал, за границей.

– Услыхав о революции в России, я уверен, он вернётся. Вот увидишь. Жаль только, что он в преклонном возрасте, старик. Но наш старик.

Мы должны принять знамя анархизма-коммунизма из его слабеющих рук. Мы. Это наш долг. И только.

Заслышав о появлении Махно в штабе анархистов, туда стали собираться сторонники этого движения. Пришли братья Шаровские, Филипп Крат, Хундей, Лютый, Марченко.

Появлению каждого Нестор искренне радовался, а со своими бывшими соратниками обнимался и даже целовался.

– О-о, Алексей Васильевич! – встретил он восторженным восклицанием анархиста Чубенко. – Как я рад, что ты уцелел.

Они обнялись, трижды облобызались.

– Я тоже рад тебе, Нестор Иванович. Бери-ка ты нашу группу под своё крыло, будь нашим председателем.

– Ты что, Алёша, толкаешь меня во власть? – усмехнулся Махно. – Ты ж знаешь наш лозунг: долой любую власть!

– Знаю. Но должен же быть в группе старший товарищ, если хочешь, учитель. А ты? Вчерашний каторжник, как раз и подходишь на эту должность.

– Это только ты так думаешь?

– Почему я? Мы все, как революция свершилась, меж собой сговорились, как только приедет товарищ Махно, мы его тут же в командиры. Мы давно порешили, как вы воротитесь, вас и выберем в атаманы.

– А то вон в Дибривке уже есть командир, – продолжал Чубенко. – А чем хуже Гуляйполе?

– А кто там?

– Щусь Феодосий, бывший матрос. Лихой парень, несколько хвастлив, но, я думаю, это молодая кровь в нём клокочет.

– А сколько ему?

– 24 года уже.

– Самый возраст умнеть. Но раз вы так решили, буду кошевым. И только.

– Алексей Васильевич, сколько в нашей группе человек?

– Около двадцати.

– Ну что ж, для начала неплохо. У нас раньше едва десяток набирался. Надо разворачивать пропаганду среди рабочих и крестьян, знакомить их с нашим анархистским учением, нашими задачами на сегодняшний день. Тебе, Алексей Васильевич, как машинисту придётся взять на себя заводских рабочих. Начинать надо с профсоюзов, собирай всех деятелей сюда, проведём с ними совещание. Я возьму на себя крестьян, на носу весенний сев, а земля как была у помещиков, так и осталась.

– Так во Временном-то правительстве кто сидит, – заметил Крат.

– Вот именно, Филипп, там есть и помещики и капиталисты. Эти сверху никогда не отдадут команду отдавать землю крестьянам, а заводы рабочим. Никогда. Так мы в Гуляйполе начнём снизу, нам видней и ближе интересы трудового народа.

Ещё говоря, Нестор краем зрения заметил, как в комнату бесшумно вошёл человек и встал там у дверей, со вниманием вслушиваясь в речь Махно.

«Наверно, кто-то из новичков», – подумал Нестор, но едва он заговорил о передаче земли крестьянам, как вошедший громко поддержал его:

– Совершенно верно, товарищ, – и решительно направился к столу, протягивая руку Нестору. – Крылов-Мартынов.

– Махно, – привстал Нестор, пожимая тёплую руку незнакомца. И не успел спросить кто он, как тот, обернувшись к присутствующим, представился сам:

– Товарищи, я социалист-революционер и направлен к вам уездной организацией эсеров помочь организовать Крестьянский Союз. Сейчас крестьяне разобщены, а так называемые проправительственные Общественные комитеты меньше всего думают о земле. Поэтому мы в Александровске уже создали Крестьянский союз, пора и вам, гуляйпольцам, следовать нашему примеру.

– А какова ваша программа, товарищ Крылов? – спросил Чубенко. – Партии эсеров, разумеется?

– Мы – эсеры требуем демократической республики, всеобщего избирательного права, свободы слова, печати, совести, собраний, всеобщего бесплатного образования, 8-часового рабочего дня, социального страхования, организации профсоюзов.

– А как с крестьянством? – спросил Махно.

– Мы требуем передачи земли в общественное владение.

– Всё хорошо, кроме одного, – сказал Нестор.

– А именно?

– Именно – сохранения государства, которое всегда становится врагом трудового народа.

– Но, товарищ Махно, мы же за демократическую республику. Заметьте, за свободу, равенство...

– Вот-вот, не с этого ли начиналась Великая французская революция. А кончилось чем? Кончилось монархией Наполеона.

– Но мы принципиально против монархии.

– Знаю, товарищ Крылов, знаю. И то, что вы, эсеры, терроризировали царское правительство, знаю. Более того, всегда одобрял это и сам принимал в терроре посильное участие, за что восемь лет и восемь месяцев бренчал кандалами на каторге.

– Кстати, товарищ Махно, я тоже проходил сей «университет», – улыбнулся Крылов.

– Вот видите, товарищ, мы с вами из одной купели, а думаем розно. Но, что касается Крестьянского Союза, то я обеими руками «за».

– Я рад, товарищ Махно. Когда мы сможем созвать крестьян на митинг?

– Да хоть завтра.

Нестор обернулся к Шнайдеру:

– Лева, составь объявление о митинге: завтра с 9 утра на Соборной площади.

– А придут ли?

– Придут. Укажи только в объявлении, что митинг собирается анархо-коммунистами по вопросу о земле. И безногие приползут.

– А где, в каких номерах мне посоветуете остановиться? – спросил Крылов-Мартынов.

– Какие там ещё «номера», товарищ, – сказал Нестор. – Вы наш гость, у меня и остановитесь.

Придя домой, Нестор попросил мать приготовить яичницу и поставить самовар.

– Прошу в горницу, – пригласил гостя Махно. – Рассказывайте, что там в уезде творится, в губернии.

– То же, что и по всей стране. Свободу получили, тюрьмы открыли, а к власти пришли кадеты. От этих крестьянам нечего ждать.

– А ваши-то есть в правительстве?

– Из эсеров Керенский – министр юстиции.

– Ну и должность вам отвалили кадеты, – усмехнулся Махно. – Царские законы, как я понимаю, по боку, новых ещё нет. На какие же законы опирается ваш министр юстиции?

– Ну, вам всё сразу и подавай.

– На то она и называется Революцией, чтоб смести старый строй и строить новый. А кадеты, так называемые конституционные демократы, всё же монархисты. Верно?

– Пожалуй, так, – согласился Крылов.

– Не пожалуй, а точно. Стало быть, в любой момент они могут вернуть монархию, посадить на шею народу тех же Романовых. Власть кадетов чревата реставрацией.

– Трудно с вами не согласиться, товарищ Махно.

– Спасибо за согласие, товарищ Крылов. Но вы всё же не сказали, что в уезде делается?

– Вас, конечно, интересуют анархисты?

– И они тоже.

– Появилась в Александровске известная анархистка Никифорова.

– Маруся?

– Она самая.

– Ну, этой палец в рот не клади. Она, слышал я, сидела в Петропавловской крепости.

– Да. Потом её выслали в Сибирь, она бежала в Японию, оттуда в Америку, потом в Европу.

– Ай да Маруся, бой-баба.

– Баба ещё та. Освоила все европейские языки, на любом чешет как на родном. Но опять проповедует террор. Мало того, тренируется в стрельбе вместе с мужем.

– Кто у неё муж?

– Поляк какой-то, тоже анархист. И тоже толкует, что всех контрреволюционеров надо на мушку.

– Хороша семейка, нечего сказать, – засмеялся Махно. – Но поляку этому я не завидую. Ей-ей. Маруся – порох, как он с нею ладит?

Евдокия Матвеевна появилась в горнице с тяжёлой сковородой.

– Снидайте, хлопцы, на здоровьичко.

Они принялись за яичницу, Нестор сказал:

– Никифорова наверняка возглавила анархистов.

– Угадали, товарищ Махно. Мало того, зовёт к экспроприации банков.

– А что? Может, она права. Стоит и нам подумать над этим. Организации деньги как воздух нужны.

– Я бы пока не советовал, Нестор Иванович.

– Почему?

– Губернский комиссар тут же вышлет на вас вооружённую команду и вашу организацию разгонят, а вас и расстрелять могут. Время-то военное.

– Пожалуй, вы правы. Но вот война. Народ устал от неё, оттого и в революцию подался. А что получилось? Народ свалил царя, а результатами воспользовались капиталисты. Опять как при Николашке: война до победного конца. Для чего ж тогда революцию делали?

– Да внизу уже невтерпёж было.

– Вот именно невтерпёж. Нас революция выпустила с каторги, спасибо ей. А дальше? Полицию переименовали в милицию. В милиции служат те же, что нас ловили, ещё ж и красные банты цепляют. Революционеры. Не удивлюсь, если Мария Никифорова начнёт их щёлкать.

– Но согласитесь, милиция сейчас вполне к нам лояльна.

– Лояльна, пока силу власти не почувствует. Пристав, вон, мне чуть не кланяется, а случись контрреволюция, он мигом меня скрутит.

– Вот поэтому-то, товарищ Махно, революцию надо продолжать, но уже мирными средствами, созданием Крестьянского союза, усилением заводских профсоюзов, неплохо и в армии вести пропаганду.

– Я думаю, всё же надо вооружаться, – сказал Нестор.

– А не насторожится комиссариат?

– А что, мы ему будем докладывать, что ли?

– А провокаторы?

– У нас не Петербург – Гуляйполе, все потомки запорожцев. Я уверен в своих друзьях. Это у вас, у эсеров, такие «фрукты» произрастали.

– Вы имеет в виду Азефа? Да, этот «фрукт» много бед натворил в организации. И то, что он предавал товарищей, – вред, конечно, но не главный. Главное, его предательство посеяло в наших рядах подозрительность, недоверие друг к другу. Даже, говорят, Вера Фигнер плакала от досады и брезгливости: «В таком чистом деле – революции такая грязь обреталась».

– Надо было прикончить его. И только.

– Азефа разоблачил Бурцев. Его судили в Париже, приговорили к смерти, и только его и видели.

– Смылся?

– Бежал.

– Эх вы, за князьями да губернаторами охотились и не выпускали, а тут свою сволочь прошляпили.

– Может, отыщется ещё. В ЦК принято решение: любой революционер при встрече с Азефом обязан его пристрелить.

После чая Нестор предложил Крылову:

– Давай сходим в наш штаб, а к ночи воротимся.

Посмеиваясь, они вышли из дома.

– Хорошая у тебя мать, Нестор.

– Золотая женщина, – согласился Махно. – Овдовела рано, пятерых вот таких балбесов подняла. Меня когда загребли и мне петля светила, она в месяц поседела. Знаешь, на каторге не раз на себя руки наложить хотел, только мысль о ней удерживала, понимал, какой это будет удар для мамы. Ради неё и держался.