Текст книги "Все рассказы и повести Роберта Шекли в одной книге"

Автор книги: Роберт Шекли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 130 (всего у книги 232 страниц)

– Сэр! – воскликнул поверженный дворецкий. – Молю вас…

– Итак, – с удовлетворением констатировал Кордл, – у меня есть верхнее платье, галстук и приглашение. Может, вы согласитесь быть нашим гидом и покажете византийские миниатюры?

Дворецкий распахнул дверь перед Панчо Вилья и его татуированными ордами. Последний бастион цивилизации пал менее чем за час. Волки завыли на берегах Темзы, босоногая армия Морелоса ворвалась в Британский музей, и на Европу опустилась ночь.

Кордл и Мэвис обозревали коллекцию в молчании. Они не перекинулись и словом, пока не остались наедине в Риджентс-парке.

– Послушай, Мэвис… – начал Кордл.

– Нет, это ты послушай! – перебила она. – Ты был ужасен! Ты был невыносим! Ты был… Я не могу найти достаточно грязного слова для тебя! Мне никогда не приходило в голову, что ты из тех садистов, что получают удовольствие от унижения людей!

– Но, Мэвис, ты слышала, как он обращался со мной, его тон…

– Он глупый, выживший из ума старикашка, – сказала Мэвис. – Таким я тебя не считала.

– Он заявил…

– Не имеет значения. Главное – ты наслаждался собой!

– Ну хорошо, пожалуй, ты права, – согласился Кордл. – Но я объясню.

– Не мне. Все. Пожалуйста, уходи, Говард. Навсегда.

Будущая мать его двоих детей стала уходить из его жизни. Кордл поспешил за ней.

– Мэвис!

– Я позову полицейского, Говард, честное слово, позову!

– Мэвис, я люблю тебя!

Она, вероятно, слышала его, но продолжала идти. Это была милая девушка и определенно, неизменяемо – луковица.

Кордл так и не сумел рассказать Мэвис о Похлебке и о необходимости испытать поведение, прежде чем осуждать его. Он лишь заставил ее поверить, что то был какой-то шок, случай, совершенно немыслимый, и… рядом с ней… такое никогда не повторится.

Сейчас они женаты, растят девочку и мальчика, живут в собственном доме в Нью-Джерси и вполне счастливы. Кордла оттирают и задевают чиновники, официанты и прислуга.

Но…

Кордл регулярно отдыхает в одиночку. В прошлом году он сделал себе имя в Гонолулу. В этом – он едет в Буэнос-Айрес.

Cordle to Onion to Carrot. 1968 by Robert Sheckley.

(переводчик Владимир Баканов)

Я вижу: человек сидит на стуле и стул кусает его за ногу

Позади него лежали серые Азоры и Геркулесовы столпы; только небо над головой, и только говно – под ногами.

– Гребаное говно! Гребаное говно! – проорал Парети тускнеющему вечернему свету. Проклятия обламывались об окурок сигары, теряя обычную ярость, потому что смена заканчивалась и Парети очень устал. Впервые он выругался так три года назад, когда записался в сборщики на говенных полях. Когда впервые увидел склизкий серый мутировавший планктон, испещряющий этот район Атлантики. Как проказа на прохладном синем теле моря.

– Гребаное говно, – пробормотал он. Это стало ритуалом. Так у него в ялике появлялась компания. Он плыл в одиночестве: Джо Парети и его умирающий голос. И призрачно-белесое говно.

Уголком глаза он заметил отблеск света через темные очки с прорезью, движущееся серое пятно. Он ловко развернул ялик. Говно опять выпирало. Над поверхностью океана поднялось бледно-серое щупальце, точно слоновий хобот. Подгребая к нему, Парети бессознательно прикидывал расстояние: пять футов, правая рука напряжена, поднята сеть – странная паутинка на шесте, больше всего похожая на сачок для ловли бабочек, какими пользуются индейцы пацкуаро – и вот короткой, как удар бейсболиста, подсечкой Парети подхватил шевелящийся ком.

Говно дергалось и извивалось, билось в сети, беззубо обсасывало алюминиевую рукоять. Занося кусок на борт и вываливая в карантинку, Парети оценил его вес фунтов в пять. Тяжелый для такого маленького кусочка.

Подхватывая падающее говно, карантинка растянулась, сжатый воздух с чмоканьем захлопнул крышку за щупальцем. Потом над крышкой замкнулась диафрагма.

Говно задело его перчатку, но Парети решил, что дезинфицироваться немедленно – много чести. Он рассеянно смахнул со лба выбеленные солнцем редеющие волосы и вновь развернул ялик.

Он был в двух милях от «Техас-Тауэр».

В Атлантическом океане.

В пятидесяти милях от мыса Гаттерас.

На Алмазной Банке.

На тридцать пятом градусе северной широты и семьдесят пятом градусе западной долготы.

В сердце говенных полей.

Вымотан. Конец смены.

Гребаное говно.

Парети принялся выгребать обратно.

Море было глянцевым, мертвая зыбь катилась к «Техас-Тауэр». Ветра не было, и солнце сверкало жестоким алмазным блеском, как всегда, со времени третьей мировой, ярче, чем когда-либо прежде. Почти идеальная погода для сборщика – пятьсот тридцать долларов за смену.

По левую руку завиднелась нежная серая пленка говна, почти невидимая на фоне волн. Парети сменил курс и подобрал все десять квадратных футов. Говно не сопротивлялось – слишком тонкое.

Парети продолжил путь к «Техас-Тауэр», собирая по дороге говно. Одинаковые обличья оно принимало редко. Самый большой кусок, какой попался Парети, прикинулся кипарисовым пнем. («Тупое говно, – подумал он, – какие кипарисы в открытом море?») Самый маленький – тюлененком. Трупно-серым и безглазым. Парети подбирал обрывки быстро и без колебаний: он обладал жутковатой способностью распознавать говно в любом обличье, а его техника сбора была несравненно более утонченной и удобной, чем методы, используемые сборщиками, обученными Компанией. Парети был танцором с природным чувством ритма, художником-самоучкой, прирожденным следопытом. Эта способность и отправила его на говенные поля, а не на фабрику или в потогонные конторы для интеллектуалов, после того как он закончил мультиверситет с отличием. Все, что он знал и чему научился, – к чему оно в забитом, переполненном, кишащем людьми мире двадцати семи миллиардов человек, отпихивающих друг друга локтями в поисках наименее унизительной работы? Образование мог получить любой, специальность – не всякий, золотую медаль – далеко не каждый, и только горстка подобных Джо Парети проскальзывала через мультиверситет, прихватив по дороге звание магистра, степень доктора, золотую медаль и красный диплом. И все это стоило меньше, чем его природный дар сборщика.

Собирая говно с такой скоростью, Парети зарабатывал больше, чем инженер-проектировщик.

Но после двенадцатичасовой смены в морозно-блестящем море усталость притупляла даже это удовольствие. Парети хотелось только рухнуть на койку в своей каюте. И спать. И спать. Он швырнул в море сырой окурок.

Махина громоздилась перед ним. По традиции ее называли «Техас-Тауэр», но она отнюдь не напоминала первые платформы подводного бурения довоенной Америки. Скорее она походила на суставчатый коралловый риф или скелет невообразимого алюминиевого кита.

Дать «Техас-Тауэр» определение было бы затруднительно. Она передвигалась, а потому была кораблем. Могла намертво прикрепляться к дну морскому, а потому являлась островом. Над поверхностью виднелась «кошачья колыбель» труб: приемники, куда сборщики закачивали говно (как расставался со своим грузом Парети, прикрутив складной штуцер карантинки к мельхиоровому раструбу приемника «Техас-Тауэр», чувствуя, как пульсирует труба, когда давление воздуха перегоняло говно из баков ялика в приемник), решетчатые причалы для яликов, балки, поддерживающие радарную мачту.

Была еще пара цилиндрических труб, раззявленных, точно орудийные дула. Входные шлюзы. А под ватерлинией «Техас-Тауэр», как айсберг, расползался и ширился складными секциями, которые могли убираться или раздвигаться в зависимости от глубины. Здесь, на Алмазной Банке, дюжина нижних уровней бездействовала в сложенном виде.

Сооружение было бесформенным, уродливым, медлительным, непотопляемым даже в самые сильные шторма, величественным, как галеон. То был самый неудачный корабль и самая великолепная фабрика во всей истории судостроения.

Волоча за собой сачок, Парети вскарабкался на причальный комплекс и вошел в ближайший шлюз. Пройдя через дезинфекцию и камеры ожидания, он попал в собственно «Техас-Тауэр». Спускаясь по алюминиевой винтовой лесенке, он услыхал голоса: готовый заступить на смену Мерсье и Пегги Флинн, последние три дня сидевшая на бюллетене по поводу месячных. Сборщики спорили.

– Сейчас закупают по пятьдесят долларов за тонну, – втолковывала Пегги на повышенных тонах. Похоже, спор начался уже давно. Обсуждались премиальные сборщикам.

– До деления или после? – осведомился Мерсье.

– Ты не хуже меня знаешь, что после! – взвилась Пегги. – То есть каждая тонна, которую мы выловили и загнали в баки, после облучения дает сорок, а то и сорок одну тонну. А нам премии платят за собранный вес, а не за вес после деления!

За три года, проведенные в говенных полях, Парети слышал это миллион раз. Когда баки заполнялись, говно отправляли на деление и облучение. Подвергнутое запатентованным основными компаниями методам переработки, говно воспроизводило себя молекула за молекулой, делилось, росло, размножалось, разбухало, давая говна в сорок раз больше начального веса. Потом его «убивали» и перерабатывали в основной продукт искусственного питания для народа, давно забывшего про бифштексы, яйца, морковь и кофе. Величайшая трагедия третьей мировой состояла в том, что погибло огромное число всех живых тварей, кроме людей.

Говно перемалывали, обрабатывали, очищали, накачивали витаминами, подкрашивали, придавали вкус и запах, расфасовывали в отдельные пакетики и под легионом торговых марок – «Витаграм», «Деликатес», «Услада желудка», «Диет-мясо», «БыстроКофе», «Семейный завтрак» – рассовывали в двадцать семь миллиардов раззявленных голодных ртов. Добавить (трижды использованной) воды и подавать.

Сборщики в буквальном смысле слова кормили планету.

И чувствовали, что им недоплачивают, даже получая пятьсот тридцать долларов за смену.

Парети прогремел башмаками по двум последним ступенькам, и спорящие обернулись.

– Привет, Джо, – сказал Мерсье.

Пегги улыбнулась.

– Долгая была смена? – спросила она участливо.

– Слишком долгая. Совсем я вымотался.

– Полностью? – Пегги развернула плечи.

– Я думал, у тебя сейчас это самое время.

– Узе коньсилось. – Пегги ухмыльнулась и показала ладошки, как маленькая девочка, у которой прошла корь.

– Ну, это было бы неплохо, – согласился Парети на ее услуги, – если ты мне еще и спину разотрешь.

– И хребет переломаю.

Мерсье хихикнул и двинулся к лестнице.

– До скорого, – бросил он через плечо.

Парети повел Пегги Флинн через множество отсеков в свою каюту. Сборщики, проводящие по шесть месяцев в замкнутом пространстве, вырабатывали свои обычаи. Женщины, слишком разборчивые в связях, на «Техас-Тауэр» не задерживались. Сборщиков – называвших себя «сборбатом» – в увольнительные на берег пускали редко, а потому все удобства предоставляла Компания. Фильмы, лучшие повара, спортзалы, полностью укомплектованная и постоянно пополняемая библиотека… и сборщицы. Поначалу некоторые женщины получали от мужиков «подарки» за сексуальные услуги, но это оказывало разлагающее влияние на моральный климат, и теперь в дополнение к общим окладу и премиальным женщины получали еще половую надбавку. Ничего необычного не было в том, что симпатичная и умелая сборщица, проведя на «Техас-Тауэр» восемь или девять месяцев, возвращалась домой с полусотней тысяч долларов на счету.

В каюте они разделись.

– Бо-оже, – протянула Пегги, – где ж твои волосы?

Парети встречался с ней уже несколько месяцев.

– Лысею, наверное. – Парети пожал плечами.

Он обтерся мокрой одноразовой салфеткой из раздатчика и швырнул ее в глазок утилизатора.

– По всему телу? – недоверчиво переспросила Пегги.

– Слушай, Пег, – устало произнес Парети, – я двенадцать часов сачком махал. Я выжат, как лимон, и засыпаю на ходу. Так ты хочешь или нет?

Пегги улыбнулась:

– Джо, ты лапочка.

– Сопля я, – ответил он, растекаясь по удобной постели.

Она легла рядом, и они трахнулись.

А потом Джо заснул.

Пятьюдесятью годами до того разразилась наконец третья мировая война. А перед ней были тридцать лет второй фазы «холодной войны». Первая фаза кончилась в семидесятых, когда неизбежность войны стала очевидна. Второй фазой назвали предупредительные меры против тотального уничтожения. Затоплялись в камень подземные города-пещеры – города-консервы, как называли их архитекторы и планировщики. (На людях, конечно, такие вульгарные слова не звучали. В газетных статьях города именовались шикарно: Яшмовый Город, Даунтаун[52]52
  Downtown (англ.) – буквально: «нижний город» и одновременно «деловой район, центр».


[Закрыть], Золотой Грот, Северные и Южные Алмазы, Ониксвилль, Субград, Восточные Пириты. В Скалистых горах заглубили на две мили в скалу гигантский всеамериканский комплекс противоракетной обороны Айронволл.)

Плодиться люди начали еще задолго до первой фазы. Мальтус был прав. Под давлением страха люди размножались как никогда. В городах-консервах вроде Нижнего Гонконга, Лабиринта (под Бостоном) и Новой Куэрнаваки замкнутая жизнь предлагала не слишком много удовольствий. И люди множились. И снова множились. Геометрическая прогрессия заполняла города-консервы, и те расползались туннелями, и трубами, и щупальцами. Землю заполняли кишащие, вопящие, голодные обитатели края ужаса. На поверхности осталась жить только научная и военная элита – по необходимости.

Потом грянула война.

И явилась она с лазером и радиацией – атомная, биологическая.

Североамериканскому континенту повезло не слишком: Лос-Анджелес превращен в шлак. Айронволл снесен вместе с половиной Скалистых гор, противоракетный комплекс похоронен навеки под невысокими, уютными холмами, которыми стали горы. Ок-Ридж сгинул в яркой вспышке. Луисвилл разрушен до основания. Перестали существовать Детройт и Бирмингем[53]53
  Ок-Ридж – центр атомной промышленности США. Бирмингем – имеется в виду не английский город Бирмингем, а американский, расположенный в железорудном бассейне того же названия, центр черной металлургии.


[Закрыть]; на их месте остались плоские, гладкие, блестящие поверхности, как зеркальные осколки потемневшего хромового покрытия.

Нью-Йорк и Чикаго оказались защищены лучше. Они потеряли пригороды, но не подземные города-консервы. Остались и центральные зоны мегаполисов – истерзанные, но живые.

На других континентах положение было не лучше. А то и хуже. Но две фазы «холодной войны» дали время разработать сыворотки, лекарства, противоядия, способы лечения. Людей спасали миллионами.

Но… пшеничному колосу прививки не сделаешь.

Невозможно вакцинировать всех кошек, собак, кабанов, антилоп, лам и кодьякских медведей. Невозможно засеять океаны лекарством для рыб. Экология свихнулась. Одни виды выжили, другие вымерли полностью.

Начались голодные забастовки… и голодные бунты.

И быстро кончились. Ослабевший от голода – плохой боец. Пришли времена каннибалов. И тогда правительства, ужаснувшись того, что натворили с собой и соседями, наконец объединились.

Была воссоздана Организация Объединенных Наций, подрядившая Компании решить проблему искусственной пищи. Но то был медленный процесс.

Никто не обращал внимания, что над Американским континентом несутся западные ветра, подхватывая радиацию и остатки бактериологических безумств, подбирая свой груз над Скалистыми горами, в Луисвилле, Детройте, Нью-Йорке и сбрасывая отравленный груз над Восточным побережьем, над Атлантикой, рассеивая остальное по Азии. Но лишь мощное выпадение пыли над Каролинами, сочетавшееся с грибным дождем, привело к странной мутации в богатых планктоном водах Алмазной Банки.

Через десять лет после конца третьей мировой войны планктон перестал быть собой. Рыбаки побережья назвали его говном.

Алмазные Банки стали кипящим котлом творения.

Говно распространялось. Изменялось. Адаптировалось. Наступила паника. На мелководьях плескались уродливые внешнепанцирные рыбы; появились четыре новых вида акулы-собаки (один из них удачно приспособился к среде); несколько лет океан кишел сторукой каракатицей, потом она по непонятным причинам передохла.

А говно не дохло.

Его принялись изучать, и то, что казалось неудержимой и страшной угрозой морской жизни, а то и всей планете… оказалось чудом. Оно спасло мир. «Убитое» говно можно было перерабатывать в искусственную пищу. Оно содержало разнообразнейшие белки, витамины, аминокислоты, углеводы и даже необходимый минимум микроэлементов. Обезвоженное и упакованное, говно было выгодным экономически. Смешанное с водой говно можно было готовить, варить, жарить, парить, тушить, припускать, бланшировать и фаршировать. Почти идеальная пища. Ее запах менялся в зависимости от того, какой метод обработки использовался. Она могла иметь любой вкус – и никакого.

Говно вело растительный образ жизни. Неустойчивый ком протоплазмы явно не обладал разумом, хотя проявлял неудержимое стремление принимать форму. Говно постоянно принимало облики растений и животных – всегда недоделанные и неубедительные. Словно говно пыталось стать чем-то.

(Ученые в лабораториях Компаний надеялись, что говно так и не выяснит, чем же оно хочет стать.)

«Убитое», оно становилось отличной жратвой.

Компании возводили фабрики для его сбора – вроде «Техас-Тауэр» – и обучали сборщиков. Сборщикам платили больше, чем любым неквалифицированным работникам на свете. И не за долгие смены или изнурительный труд. На языке закона это называлось «платой за риск».

Джо Парети протанцевал павану высшего образования и решил, что для него мелодия недостаточно энергична. Он стал сборщиком. В душе он до сих пор не понимал, почему деньги, перечисляемые на его счет, называются платой за риск.

Сейчас он поймет.

Песня закончилась воплем. Он проснулся. Ночной сон не принес отдыха. Одиннадцать часов лежа на спине, одиннадцать часов беспомощной изнурительной муки; и наконец избавление, абсурдный нырок в усталое бодрствование. Минуту Парети лежал, не в силах шевельнуться.

Вставая, он чуть не потерял равновесия. Сон обошелся с ним жестоко.

Сон прошелся наждаком по коже.

Сон отполировал ногти алмазной пылью.

Сон снял с него скальп.

Сон засыпал песком глаза.

«О боже мой!» – подумал Парети, каждым нервным окончанием ощущая боль. Он проковылял в сортир и врезал себе по шее коротким сильным залпом иголок воды из душа. Потом подошел к зеркалу, машинально выдернул бритву из зарядной розетки. Потом глянул на свое отражение и замер.

Сон прошелся наждаком по коже, отполировал ногти алмазной пылью, снял с него скальп, засыпал песком глаза.

Не слишком красочное описание. Но почти буквальное. Именно это и случилось за ночь.

Парети глянул в зеркало и отшатнулся.

Если от секса с этой гребаной Флинн бывает такое, я пойду в монахи. Он был совершенно лыс.

Редеющие волосы, которые он откидывал со лба в предыдущую смену, пропали. Череп гладок и бледен, как хрустальный шар предсказателя.

Ресниц нет.

Бровей нет.

Грудь безволоса, как у женщины.

Лобок оголен.

Ногти почти прозрачны, точно с них сошел верхний, сухой, мертвый слой.

Парети снова глянул в зеркало. Он увидел себя… более или менее. Не то чтобы слишком менее: пропало едва ли больше фунта. Но это был очень заметный фунт.

Волосы.

Полный комплект бородавок, родинок, шрамов и мозолей.

Защитные волоски в ноздрях.

Колени, локти и стопы облиняли до нежно-розового цвета.

Джо Парети сообразил, что все еще сжимает бритву, и отложил ее. И несколько бесконечных мгновений, завороженный ужасом, смотрел на свое отражение. У него появилось жуткое ощущение, будто он знает, что случилось. «Я в глубокой дыре», – подумал он.

Джо отправился искать фабричного доктора. В лазарете врача не оказалось. Парети нашел его в фармакологической лаборатории. Врач бросил на Джо короткий взгляд и повел в лазарет. Где и подтвердил подозрения Парети.

Фамилия врача была Болл; то был тихий, аккуратный, очень высокий, очень худой, полный неизбывной профессиональной зловещности человек. При виде безволосого Парети обычно мрачный доктор заметно повеселел.

Парети ощутил, как у него отнимают человеческое начало. Следуя за Боллом в лазарет, он был человеком; теперь он превращался в образец, в культуру микробов, подлежащую рассмотрению под микроскопом.

– Хм, да, – произнес врач. – Интересно. Будьте добры, поверните голову. Хорошо… хорошо… отлично, теперь моргните.

Парети повиновался. Болл пошуршал бумагами, включил камеры видеозаписи и, тихо мурлыкая, принялся раскладывать на подносе сверкающие инструменты.

– Само собой, вы ее подхватили, – добавил он, словно спохватившись.

– Подхватил – что? – вопросил Парети, надеясь, что получит иной ответ.

– Болезнь Эштона. Можете называть ее говенной заразой, но мы ее зовем болезнью Эштона, по первому больному. – Доктор хихикнул. – А вы что думали – что у вас дерматит?

Парети показалось, что он слышит призрак музыки, органы и арфы.

– Ваш случай, как и все остальные, атипичен, – продолжал Болл, – но это в нем и является типичным. У болезни есть и совершенно дикое латинское название, но «Эштон» тоже сойдет.

– В жопу это все, – прорычал Парети. – Вы полностью уверены?

– А почему вам, спрашивается, платят за риск, и какого дьявола меня на борту маринуют? Я вам не терапевт какой-нибудь, а специалист. Конечно, я уверен. Вы будете шестым зарегистрированным случаем. «Ланцет» и «Журнал АМА»[54]54
  АМА – Американская Медицинская Ассоциация.


[Закрыть] очень заинтересуются. Да если хорошо подать, и «Сайентифик Америкэн» может тиснуть статейку.

– Для меня-то вы что можете сделать? – рявкнул Парети.

– Предложить глоток отличного довоенного бурбона, – ответил доктор Болл. – Средство неспецифическое, но, я бы сказал, общеукрепляющее.

– Кончай мне мозги гребать! Это не смешно! Еще что-нибудь можешь сказать, ты, специалист?

Болл, кажется, только тут заметил, что его черный юмор встречают не с бурным энтузиазмом.

– Мистер Парети, медицинская наука не признает ничего невозможного, даже прекращения биологической смерти. Но это высказывание чисто теоретическое. Мы можем делать очень многое. Мы можем положить вас в госпиталь, накачать лекарствами, подвергнуть облучению, смазывать едкими жидкостями, равно как проводить эксперименты по гомеопатии, акупунктуре и прижиганию. Но, кроме больших неудобств, результата вы не получите. На нашем нынешнем уровне знаний болезнь Эштона представляется неизлечимой и, увы, приводящей к смерти.

На последнем слове Парети громко сглотнул.

Болл неприятно улыбнулся и заметил:

– Расслабьтесь и получайте удовольствие.

– Ах ты, трупный сукин сын! – Парети в гневе шагнул к нему.

– Прошу простить за мое легкомыслие, – поспешно проговорил врач, – знаю, у меня нет чувства юмора. Я не радуюсь вашей судьбе… нет, действительно… я рад, что у меня появилась настоящая работа. Но вы, как я вижу, не слишком много знаете о болезни Эштона. Жить с ней не так и тяжело.

– Но вы только что сказали, что она приводит к смерти!

– Именно. Но к смерти приводит все, включая здоровье и саму жизнь. Вопрос в том, как долго вы проживете и как именно.

Парети вяло опустился в шведское релаксационное кресло, которое поднятием подножников превращалось в ложе для абортов.

– По-моему, вы сейчас будете читать мне лекцию, – пробормотал он, внезапно обмякнув.

– Простите. Я просто извелся от скуки.

– Ну давайте, давайте, бога ради. – Парети устало помотал рукой.

– Ну, ответ несколько неоднозначен, хотя и не без приятных сторон, – сознался Болл с энтузиазмом. – Я уже сказал, что, по моему мнению, самое типичное в этой болезни – ее нетипичность. Давайте рассмотрим ваших сиятельных предшественников. Случай первый – скончался в течение недели после заражения, предположительно от легочных осложнений…

Парети сморщился.

– Проехали, – потребовал он.

– Ах, но случай второй! – промурлыкал Болл. – Вторым случаем был Эштон, тот самый, по которому назвали заболевание. Он стал разговорчив до эхолалии[55]55
  Эхолалия – повторение услышанных фраз и звуков; обычно встречается при шизофрении.


[Закрыть]. В один прекрасный день он начал левитировать перед довольно большой толпой зрителей. Он висел на высоте восемнадцати футов без видимой опоры, держа перед толпой речь на загадочном языке собственного изобретения. А потом растворился в чистом воздухе, и больше о нем ничего не слышали. Оттуда и пошла болезнь Эштона. Случай третий…

– А что случилось с Эштоном? – перебил его Парети с некоторым оттенком истерии в голосе.

Болл молча развел руками.

Парети отвернулся.

– Случай третий обнаружил, что может жить под водой, но не в воздухе. Он довольно счастливо прожил два года в коралловых рифах близ Марафона во Флориде.

– А с ним-то что случилось? – осведомился Парети.

– Его прикончила стая дельфинов. Первый зафиксированный случай нападения дельфинов на человека. Мы долго удивлялись, что же он им такого сказал.

– А остальные?

– Номер четвертый на данный момент живет в сообществе Провала Озабль. Держит грибную ферму. Разбогател. За исключением облысения и потери мертвых слоев кожи (в этом ваши случаи, кажется, идентичны), мы не смогли найти никаких признаков заболевания. С грибами он обходится просто мастерски.

– Звучит неплохо. – Парети приободрился.

– Возможно. Но вот номеру пятому не повезло. Совершенно невероятная дегенерация внутренних органов, сопровождаемая наружным их ростом. Вид у него при этом был абсолютно сюрреалистический – сердце болтается слева под мышкой, кишки намотаны на талию, и тому подобное. Потом у него начали расти хитиновый экзоскелет, антенны, чешуя, перья – словно его тело не могло решить, во что же ему превратиться. Наконец оно сделало выбор – анаэробный вид дождевого червя, что довольно необычно. Последний раз его видели, когда он закапывался в песчаные дюны близ Пойнт-Джудит. Сонар следил за ним несколько месяцев, до самой Центральной Пенсильвании.

Парети передернуло.

– Там он помер?

Болл снова молча развел руками:

– Мы не знаем. Может быть, он лежит там в норе, неподвижный, высиживает партеногенетические яйца невообразимого нового вида. Или перешел в предел всех скелетных форм – в мертвый, неразрушимый камень.

Парети сжал безволосые руки и по-детски вздрогнул.

– Го-осподи, – прошептал он, – ничего себе перспективочка. Только об этом всю жизнь и мечтал.

– Ваш конкретный случай может оказаться приятным, – осмелился вставить Болл.

Парети глянул на него с неприкрытой злобой:

– Ну ты, непрошибаемый ублюдок! Сидишь тут под водой и хохочешь до колик, пока говно жрет какого-нибудь парня, которого ты в жизни не видел. Как ты развлекаешься, интересно – тараканов жаришь и их вопли слушаешь?

– Не вините меня, мистер Парети, – монотонно проговорил врач. – Вы выбрали себе работу, не я. Вам сообщили о риске…

– Мне сказали, что подхватить говенную заразу почти невозможно; все это было в контракте мелкими буквами, – встрял Парети.

– …Но вам сообщили о риске, – настаивал Болл. – И вы получали премиальные за риск. Вы не жаловались ни разу за те три года, что деньги рекой лились на ваш счет, так не нойте теперь. Это просто непристойно. Зарабатывали вы примерно в восемь раз больше, чем я. На эти деньги вы можете неплохо утешиться.

– Да, премиальные я получал, – рыкнул Парети, – а теперь я их отрабатываю! Компания…

– Компания, – подбирая слова, произнес Болл, – ни за что не отвечает. Следовало читать то, что в контракте стоит маленькими буковками. Но вы правы: вы действительно отрабатываете свои премиальные. По сути дела, вам платили, чтобы вы подверглись риску заразиться редкой болезнью. Вы играли на деньги Компании в азартную игру – подхватите Эштона или нет? Играли и, к сожалению, кажется, проиграли.

– Я не вашего сочувствия ищу, – ядовито заметил Парети, – которого, кстати, и нет. Я ищу профессионального совета, за который вам платят – по-моему, переплачивают. Я хочу знать, что мне делать… и чего ожидать.

Болл пожал плечами:

– Ожидать неожиданного, конечно. Вы ведь только шестой случай. Четкой закономерности до сих пор не установлено. Болезнь эта так же многолика, как и ее возбудитель… говно. Единственное, что есть общего… и я не уверен, что это можно назвать общим…

– Кончай вокруг да около ходить, твою мать! Колись!

Болл поджал губы. Он явно собирался довести Парети до точки кипения.

– Общий элемент таков: происходит радикальное изменение взаимоотношений между жертвой и внешним миром. Трансформации могут быть органическими, вроде роста наружных органов и функциональных жабр, или неорганическими, наподобие левитации.

– А что с номером четвертым? Он же вроде здоров и с ним все в порядке?

– Не совсем в порядке. – Врач нахмурился. – Его отношение к грибам я назвал бы извращенной любовью. Можно добавить, взаимной. Некоторые исследователи полагают, что он сам стал разумным грибом.

Парети начал грызть ногти. В глазах его вспыхнуло безумие.

– Ну неужели нет никакого средства, ну хоть чего-нибудь?!

Болл воззрился на Парети с плохо скрываемым отвращением:

– Слезы и сопли вам точно не помогут. Да, наверное, и ничто не поможет. Сколько я понимаю, номер пятый пытался сдерживать развитие болезни силой воли, концентрацией… и всей прочей шарлатанщиной.

– Помогло?

– Ненадолго – возможно. Не могу быть уверенным. В любом случае это всего лишь догадка – болезнь все равно его сожрала.

– Но это возможно?

Болл фыркнул:

– Да, мистер Парети, возможно.

Он покачал головой, будто поверить не мог, что слышит такое.

– Помните, что ни один из случаев не похож на предыдущий. Не знаю, каких радостей вам стоит ожидать, но что бы это ни было… это определенно будет необычно.

Парети встал:

– Я с ним буду драться. Оно не сожрет меня, как остальных.

На лице Болла отразилось омерзение.

– Сомневаюсь, Парети. Я не встречался с остальными, но, сколько я могу судить по записям, духом они были куда сильнее вас.

– Почему? Потому что я потрясен?

– Нет, потому что вы слизняк.

– Ты тоже не больно похож на сострадательную мамочку!

– Я не собираюсь изображать скорбь оттого, что вы подхватили Эштона. Вы делали ставку – и продулись. Кончайте ныть.

– Вы это уже говорили, доктор Болл.

– И повторю!

– Это все?

– С моей стороны все, это точно, – фальшиво пропел Болл. – А вот для вас – далеко не все.

– Вы уверены, что не хотите мне больше ничего сказать?

Болл кивнул с неудержимой ухмылкой медицинского зомби. Он даже не успел убрать усмешку, когда Парети быстро шагнул к нему и врезал кулаком ему под ложечку – чуть пониже сердца. Глаза Болла выступили из орбит почти как говно, а лицо сменило три оттенка серого, прежде чем сравняться цветом с лабораторным халатом. Парети поддержал его левой рукой под подбородок, а правой нанес короткий прямой удар в нос.

Болл замахал руками и упал спиной на стеклянный шкафчик с инструментами. Стекло с треском лопнуло, и Болл соскользнул на пол, все еще в сознании, воющий от боли. Он пялился на Парети, пока тот разворачивался к дверям. Сборщик обернулся через плечо, и лицо его в первый раз с той минуты, как он вошел в лазарет, осветила улыбка.

– Херовые у вас манерочки, док, – сказал он и только тогда вышел.

Согласно закону ему давался час, чтобы покинуть «Техас-Тауэр». Он получил последний чек – зарплату за последнюю девятимесячную смену. К зарплате полагалось приличное выходное пособие. Хотя все знали, что болезнь Эштона не заразна, но, когда направлявшийся к выходному шлюзу Парети проходил мимо Пегги Флинн, она грустно глянула на него и попрощалась, однако поцеловать себя не позволила. Вид у нее был застенчивый.