Текст книги "Рифтеры (Сборник)"

Автор книги: Питер Уоттс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 82 страниц)

АВТОМЕХАНИКА

Первый раунд остается за корпами.

Рифтерша по имени Лизбет Мак – тихоня, Кларк с трудом припомнила ее имя – наткнулась на корпа, бронированным тараканом ползавшего по обшивке основного хозблока. Неважно, какие веские причины привели его туда. Неважно, можно ли было считать это нарушением карантина. Мак среагировала так, как среагировали бы многие рыбоголовые на ее месте: разозлилась. Решила проучить тупого сухопута, но прежде его подогреть.

Она плавала кругами вокруг беспомощной неуклюжей жертвы, отпуская шуточки о водолазном колоколе с ножками и громко, демонстративно призывая кого‑то подать ей пневмодрель – надо, мол, просверлить одну раковину.

Она совсем забыла о налобном фонаре на шлеме корпа. Когда Лизбет обнаружила бедолагу, фонарь не горел – очевидно, корп старался не попадаться на глаза, а наружного освещения на этой части станции хватало даже для глаз су‑ хопутника. Когда же он направил на нее вспышку, линзы у нее, компенсируя избыток освещенности, на миг стали непрозрачными. Она ослепла всего на одну‑две секунды, но корпу этого хватило с лихвой. Кополимер пресс‑кольчуге не соперник. К тому времени как избитая, окровавленная Мак позвала на помощь, корп уже скрылся внутри.

Сейчас Кларк с Лабином стоят в пятом шлюзе, а океан отступает от них. Кларк вскрывает маску и ощущает, как тело сдувается, словно воздушный шар из живой плоти. Внутренний люк с шипением отходит. В него вливается до боли яркий свет. Пока линзы адаптируются, Кларк отступает назад, поднимает руки, готовясь встретить атаку. Ее не происходит. В переходной камере жмутся несколько корпов, но впереди одна только Патриция Роуэн. Между ней и рифтерами радужно переливается изолирующая мембрана.

– Мы решили, что вам пока лучше остаться в шлюзе, – начинает Роуэн.

Кларк оглядывается на Лабина. Тот обводит встречающих пустыми непроницаемыми глазами.

– Кто это был? – спрашивает Кларк.

– Думаю, это несущественно, – отвечает Роуэн.

– Лизбет другого мнения. У нее нос сломан.

– Наш человек утверждает, что защищался.

– Мужчина в пресс‑кольчуте, рассчитанном на 300 бар, защищался от безоружной женщины в гидрокостюме?

– Корп защищался от рыбоголовой, – вставляет кто‑ то из присутствующих. – Совсем другое дело.

Роуэн игнорирует комментарий.

– Наш человек пустил в ход кулаки потому, – говорит она, – что это была его единственная надежда на успех. Вы не хуже меня знаете, от чего мы защищаемся.

– Я знаю, что никому из вас не полагалось выходить из «Атлантиды» без предварительного согласования. Это правило действовало еще до карантина. Вы сами согласились.

– Нам не дали особого выбора, – сдержанно замечает Роуэн.

– И все равно.

– На хер правила, – встревает один из корпов. – Они нас убить хотят, а мы будем спорить о регламенте?

Кларк моргает:

– Как это понимать?

Роуэн вскидывает руку, и непокорный умолкает.

– Мы нашли мину, – говорит Патриция тем же тоном, каким сказала бы, что в гальюне кончилась туалетная бумага.

– Что?!

– Ничего особенного. Стандартный заряд для сноса сооружений. Возможно, еще из тех, которые собирал Кен, пока мы... – она старательно подбирает слова, – несколько лет назад не пришли к соглашению. Говорят, нас должно было изолировать от основных узлов жизнеобеспечения, а большую часть отсека С затопило бы. От одного только взрыва предполагалось от тридцати до ста погибших.

Кларк смотрит на Лабина, ловит легчайшее движение головы.

– Я не знала, – тихо говорит она.

Роуэн слабо улыбается.

– Как ты понимаешь, это вызывает некоторый скепсис.

– Я бы хотел видеть мину, – произносит Лабин.

– А я хотела бы видеть свою дочь на солнышке, – парирует Роуэн. – Только ничего не выйдет.

Кларк качает головой.

– Послушай, Пат, я не знаю, откуда она... Я...

– А я знаю, – спокойно говорит Роуэн – Их целые штабеля на строительной площадке. Только на Невозможном озере больше сотни.

– Мы найдем, кто ее подложил. Но вам нельзя ее оставлять. Вам запрещено владеть оружием.

– Вы серьезно ожидаете, что мы так просто отдадим мину тем, кто ее подложил?

– Пат, ты меня знаешь.

– Я вас всех знаю, – говорит Роуэн. – Ответ отрицательный.

– Как вы ее нашли? – спрашивает слева Лабин.

– Случайно. Отказала пассивная акустика, и мы послали человека починить антенну.

– Не уведомив нас заранее.

– Представлялось вполне вероятным, что связь нарушили ваши люди. Информировать вас было неблагоразумно. Даже если б вы не минировали нам корпуса.

– Корпуса, – повторяет Лабин. – Значит, мина была не одна?

Все молчат.

«Конечно, не одна, – соображает Кларк. – они нам ничего не скажут. Они готовятся к войне.

А для них это будет бойня».

– Интересно, все ли нашли? – задумчиво тянет Лабин.

Они стоят молча, скрыв лица под синтетическими черными масками. У них за спинами, за непроницаемой плитой внутреннего люка, корпы снова строят планы и планируют контрмеры. Впереди, за наружным люком, собирается в ожидании ответа толпа рифтеров. Вокруг и внутри них искрят и перекачивают жидкости, подстраивая их к бездне, разнообразные механизмы. К тому времени, как уровень воды поднимается выше головы, они уже неподвластны давлению.

Лабин тянется к наружному люку. Кларк его перехватывает.

– Грейс, – жужжит она.

– Это мог быть кто угодно. – Он невесомо всплывает в затопленной камере, поднимает руку, чтобы не наткнуться на потолок. Странное зрелище – гуманоидный силуэт на голубовато‑белом фоне стен. Линзы на глазах очень похожи на дыры, прорезанные в черной бумаге, словно свет сзади проходит насквозь.

– Вообще‑то, – добавляет Лабин, – я не вполне уверен, что они не лгали.

– Корпы? Зачем им лгать? Что они от этого выигрывают?

– Сеют рознь среди врагов. Разделяй и властвуй.

– Брось, Кен. Можно подумать, у нас есть прокорповская партия, готовая встать на их защиту и...

Он просто смотрит на нее.

– Ты не знаешь, – жужжит она так тихо, что едва чувствует вибрацию в челюсти, – у тебя только догадки и подозрения. У Рамы не было возможности... ты не знаешь наверняка.

– Не знаю.

– Мы действительно ничего не знаем. – Подумав, она поправляется. – Я ничего не знаю. А ты – да.

– Недостаточно. Пока что.

– Я видела, как ты выслеживал их в коридорах.

Он не кивает, в этом нет нужды.

– Кого?

– В основном Роуэн.

– Ну и как там внутри?

– Примерно как вот тут. – Он указывает на нее.

«Не лезь мне в голову, подонок!»

Но она понимает, что на таком расстоянии это от него не зависит. Невозможно взять и перестать чувствовать, будь эти чувства твои или чьи‑либо еще. Поэтому вслух она говорит лишь:

– Нельзя ли конкретнее?

– Она чувствует себя виноватой – в чем‑то. В чем, я не знаю. Причин хватает.

– Я же говорила.

– А вот наши люди, – продолжает он, – меньше страдают от внутренних конфликтов и гораздо легче о них забывают. А я не могу быть повсюду сразу. И время уходит.

«Ублюдок, – думает она, – засранец, обмылок».

Он плавает над ней, ожидая ответа.

– Хорошо, – говорит она наконец, – я это сделаю.

Лабин тянет рукоять. Наружный люк отходит, открывая темный прямоугольник в яркой белой раме. Они поднимаются навстречу ожидающим взглядам.

Лени Кларк – извращенка даже по стандартам рифтеров. Во‑первых, их не слишком беспокоят вопросы приватности. Гораздо меньше, чем можно было бы ожидать от отверженных и отбросов общества. Напрашивается предположение, что переменой к лучшему эти места могут представляться лишь тем, кто сравнивает их с уровнем намного ниже дна, и это верно. Также можно предположить, что такие ущербные создания забьются в свои раковины, словно раки‑отшельники, у которых оборвали половину ног, будут шарахаться от каждой тени или яростно отбиваться от малейшего покушения на их личное пространство. Но бесконечная вязкая ночь здесь, внизу, если не лечит, то снимает боль. Бездна опускает тяжелые ладони на израненных и разъяренных и каким‑ то образом успокаивает их. Как‑никак, здесь от любого конфликта можно уйти на любой из трехсот шестидесяти румбов. И драться за ресурсы не приходится: половина пузырей давно пустует. А территории так много, что охранять ее нет смысла.

Поэтому большая часть пузырей стоит без охраны и без хозяев. В них вселяются и выселяются, заходят в первый попавшийся, чтобы трахнуться или поесть, или – реже – пообщаться, прежде чем вернуться в естественную среду. Все места одинаковы. И нет нужды ревниво охранять циркулятор Кальвина или ремонтный верстак, а больше рифтерам ничего и не нужно. Одиночество можно найти где угодно: проплыви две минуты в любую сторону, и можешь пропасть навеки. Зачем возводить стены вокруг восстановленного воздуха?

У Лени Кларк для этого есть причины.

Она не одна такая. Еще несколько рифтеров потребовали исключительных прав, застолбили за собой отсек, палубу, реже – целый пузырь. Они устроили гнездо в гнезде: океан – против мира в целом, пузырь из сплавов и с атмосферой внутри – против себе подобных. У пузырей замков не предусмотрено – сухопутные конструкторы тревожились о безопасности, – но любители приватности и параноики приваривают или наращивают укрепления поверх стандартных корпусов.

Кларк не жадина. Она не претендует на многое: одна каюта на верхней палубе пузыря, заякоренного в шестидесяти метрах северо‑восточнее «Атлантиды». Это чуть больше ее давно сгинувшей каюты на станции «Биб»: может быть, потому‑то она и выбрала это помещение. В нем даже иллюминатора нет.

Она проводит внутри не очень много времени. Собственно, не бывала здесь с тех пор, как начала трахаться с Уолшем. Но, как бы мало времени она ни проводила в этом тесном, по‑спартански обставленном чулане, главное – она знает, что это ее каюта, что она есть, и никто не войдет сюда без ее позволения. И убежище всегда под рукой, когда понадобится.

Вот как сейчас.

Кларк сидит голая на матрасе, омытая по‑дневному ярким светом: в датчиках, за которыми она следит, все построено на цветах, а она не желает упустить ни капли информации. Планшетка лежит рядом на неопреновой подушке, настроенная на внутренности Лени. На экранчике – мозаика зеленых и красных огоньков: крошечные гистограммы, мигающие звездочки, загадочные аббревиатуры. На переборке напротив – зеркало. Она старается туда не смотреть, но пустые белые глаза то и дело упираются в свои отражения.

Одна рука рассеянно играет левым соском, другая подносит деполяризирующий скальпель ко шву на груди. Кожа вдоль шва плавно прогибается, образует складку, выпуклую геометрическую бороздку: три стороны прямоугольника, заглавное С, словно формочкой для печенья выдавленное в коже между левой грудью и диафрагмой.

Кларк вскрывает себе грудину.

Она расстегивает ребра вдоль хрящей и отгибает их – легкое сопротивление и слабое неприятное чмоканье, когда однослойная подкладка расходится по шву Тупая боль, когда воздух врывается в грудную полость – на самом деле, это холод, но нервы внутри тела не отличают температуру от боли. Поработавший над Кларк механик снабдил петлями четыре ребра в левом боку. Кларк подцепляет пальцами живую панель и откидывает ее, открывая механизмы. Более острая и сильная боль стреляет из межреберья, не приспособленного к таким перегибам. В будущем ее ждут синяки.

Она берет инструмент со стоящего рядом подноса и начинает возиться с собой.

Гибкий кончик глубоко погружается в грудную полость, точно проскальзывает по узкому как иголка клапану и встает намертво. Она до сих пор дивится, с какой легкостью нащупывает путь в собственных внутренностях. Рукоять инструмента снабжена колесиком, настроенным на астрономическое передаточное число. Она сдвигает его на четверть оборота, и насадка проворачивается на долю градуса. Планшет на матрасе протестующе попискивает: НТР и ГАМК меняют цвет с зеленого на желтый. Один из столбиков гистограммы чуточку удлиняется, два других укорачиваются.

Еще четверть оборота. Планшетка опять жалуется.

Это до смешного грубое вмешательство: скорее насилие, чем соблазнение. Была ли настоящая надобность в этих петлях из живого мяса, в Мясницкой работе хирургов, проделавших ей дверцу в груди? Планшет удаленно снимает телеметрию с имплантатов, связь работает в обе стороны, можно посылать телу команды и принимать от него информацию. Для мелких настроек, изменений в рамках одобренного оптимума, достаточно просто прикоснуться пальцем к экрану и ощутить, как отзываются механизмы внутри.

Конечно, изменения, которые собирается внести в себя Лени Кларк, «мелкими» не назовешь.

Работодатели никогда не претендовали на право собственности над телами своих сотрудников – во всяком случае, официально. Но все, что они насовали внутрь – их собственность. Кларк улыбается своим мыслям: «Могли бы предъявить мне обвинение в вандализме».

Если они действительно не хотели, чтобы она шарила грубыми лапами в корпоративном имуществе, зачем было оставлять эту сервисную панель в груди? Впрочем, они тогда работали в таком цейтноте... Не ждали перебои с электричеством, не ждал «ГидроКвебек», Энергосеть тоже не ждала. Вся геотермальная программа была спешной, шла с отставанием и в авральном порядке, даже рифтеров состряпали на скорую руку, чтобы заткнуть прорыв.

Такие, как Лени Кларк, были прототипами, опытными образцами и конечным продуктом в одном лице. Разумно ли запечатывать имплантаты в понедельник, чтобы уже в среду снова вскрывать тело, добираясь до подлежащей замене мышцы или устанавливать какой‑нибудь жизненно важный компонент, забытый разработчиками?

Даже трупные датчики были установлены задним числом, вспоминает Кларк. Эти машинки доставил на «Биб» Карл Актон в начале своей вахты. Раздал, как пастилки от горла, приказав всем раскрыться и вставить их рядом со входом для морской воды.

Карл же первым и обнаружил, как проделывать то, чем занималась сейчас Лени Кларк. За это Кен Лабин его убил.

«Времена меняются», – размышляет Кларк, меняя еще одну настройку.

Наконец она заканчивает. Позволяет живому клапану встать на место и чувствует, как фосфолипиды затягивают шов. Молекулярные хвосты сплетаются в гидрофобной оргии. В груди снова бьется рассеянная боль, чуть отличная от прежней: дезинфектанты и синтетические антитела впрыскиваются в полость на тот маловероятный случай, если откажет прокладка. Изнасилованный планшет сдался: половина датчиков горят желтым и оранжевым.

В голове у Кларк что‑то начинает меняться. На несколько процентов сдвигается проницаемость важных мембран. Немножко снижается выработка определенных веществ, предназначенных не для передачи, а для блокировки сигнала. Окна еще не открылись, но задвижки сняты.

Напрямую она, конечно, ничего не чувствует. Изменения сами по себе необходимы, но не достаточны – они ни на что не влияют здесь, где работают легкие, где давление – всего‑то атмосфера. Для активации нужна тяжесть океана.

Но теперь, когда Лени Кларк выйдет наружу – когда шагнет за край шлюза, и давление сомкнётся вокруг нее жидкой горой, когда триста атмосфер стиснут голову так, что синапсы начнет коротить, – тогда Кларк сумеет заглядывать в души людей. Конечно, не в светлую часть. Никакой философии, музыки, альтруизма и интеллектуальных рассуждений о добре и зле. Вообще ничего связанного с неокортексом. Лени Кларк будет улавливать то, что старше на сто миллионов лет. Гипоталамус, ретикулярная формации, миндалина. Мозг рептилии, средний мозг. Ревность, голод, страх и бессловесная ненависть. Все это она будет ощущать на пятнадцати метрах и более.

Она помнит, каково это. Слишком хорошо помнит. Шесть лет прошло, а словно вчера.

Осталось только шагнуть наружу.

Она сидит в своей каютке и не движется с места.

МОГИЛЬЩИКИ

Ищите чертовы мины!

Они рассыпались по участку черными псами, вынюхивая на свету и в темноте, сонарными пистолетами и детекторами течений. Кто‑то мог сомневаться в успехе – а кое‑кто почти наверняка надеялся на поражение, – но у всякого, кто выжил здесь пять лет, хватало ума не перечить Кену Лабину.

Ищите чертовы мины.

Кларк скользит среди них: на взгляд со стороны – просто еще один нос, уткнувшийся в след. Только в ней нет сосредоточенности. Другие следуют вдоль невидимых линий, нитей правильной сети, протянутой по району поиска, а Кларк движется зигзагами, пристраивается то к одному, то к другому, обменивается непринужденными гудками реплик и снова уходит в сторону, к следующему. У Кларк другая цель.

Ищи чертова минера.

Гектары биостали. Перемежающиеся отрезки света и тени. Стаккато вспышек на каждом выступе, мигающие маячки отмечают концы опор, антенн, опасные зоны, где могут внезапно происходить горячие выбросы. Гневные немигающие взгляды прожекторов у шлюзов и причалов, люков и погрузочных отсеков, зажженные ради сегодняшних поисков. Бледные ауры света из сотен параболических иллюминаторов. Сумеречные пространства корпуса, где каждая выпуклость отбрасывает три‑четыре тени в размытом свете далеких фонарей.

Остальное темно. От голых опорных стоек падают продолговатые сетки теней. Непроглядные чернильные лужи заполняют пространства между килем и дном, словно «Атлантида» – огромная кровать, под которой прячутся жуткие монстры. Нечеткие темные пятна там, где свет постепенно сходит на нет; резкие там, где в солнечное натриевое сияние вторгается тень бака или трубы. С таким ландшафтом несложно спрятать взрывное устройство размером с два кулака. Тут их можно спрятать тысячи.

Для пятидесяти восьми человек это была бы большая работа. Для двух дюжин, подписанных Лабином на это задание, – намного больше. Здесь рифтеры, еще не отуземившиеся, не настолько захваченные ненавистью к корпам, чтобы «случайно не заметить» подозрительный предмет, – рифтеры, среди которых едва ли окажутся подложившие эти устройства. Наверняка, конечно, не скажешь: немногие из этих людей свободны от подозрений. Даже сведения, украденные прямо из их мозгов, не дадут точного ответа. Гидрокожу и глаза выдавали только тем, у кого был определенный опыт. Именно сбой в мозговой проводке делает людей годными для рифта. Здесь у каждого свои призраки. Каждый таскает за собой груз: мучителей, жертв, наркомании, побоев, анального насилия, добреньких «людей в черном» с их отеческими увещеваниями. И ненависть к корпам, совсем недавно еще остывшая, снова стала всеобщей. Бета‑макс вывел на поверхность старые конфликты. Воспламенил вражду, полузатушенную пятью годами угрюмого притирания друг к другу. Месяц‑другой назад корпы с рифтерами были почти союзниками, не считая озлобленных упрямцев вроде Эриксона и Нолан. Теперь, раздави океан всех корпов до единого, немногие станут их оплакивать.

И все равно. Одно дело – плясать на чьей‑то могиле, другое – эту могилу копать. Тут поверх ненависти всплывает элемент расчета. Отличие тонкое, Кларк не уверена, что она или Лабин сумеют уловить его при таких обстоятельствах. Оно может и не проявиться до того мгновения, как человек найдет искомое: увидит мину, торчащую на корпусе апокалиптическим моллюском, включит вокодер, честно собираясь подать сигнал тревоги, и тут... «Может, мерзавцы этого заслуживают – после всего, что они сотворили с нами и с целым миром, а мне и делать ничего не надо, мог ведь я просто не заметить ее под опорой, в такой мути и...»

Мысли могут быть совершенно невинными – даже перед собой – вплоть до того момента, когда включится в работу финальный стимул, запускающий простую цепочку рассуждений, итог которой – отведенный в сторону взгляд. И кто знает, возможно ли уловить его даже с помощью тонкой настройки?

Только не Лени Кларк. Но все‑таки она ищет, скользит между корпусами и цистернами, парит над своими товарищами и подобно им вглядывается в свет и в темноту, отличаясь от них лишь целью охоты.

Эта цель – чувство вины.

Конечно, не простой вины. Вины, скатывающейся к страху разоблачения, кренящейся к праведному гневу. Заново пробудившись, Кларк плавает в котле подержанных эмоций. Вода в нем загрязнена дюжиной разных страхов, гневом, отвращением к себе и другим. Есть и своеобразное возбуждение, азарт погони, постепенно выцветающий до привычной скуки. И сексуальные порывы. И еще менее выраженные чувства, которых она не различает.

Она не забыла, почему отказывалась от тонкой настройки на Чэннере, даже когда на нее согласились другие. А теперь вспоминает, почему соблазн был так велик, что она в конце концов поддалась. В этой бесконечной сумятице чувств вечно теряешь свои собственные.

К сожалению, здесь, на Хребте, все немного иначе. Не то чтобы изменилась физика или неврология. Или кто‑то из людей. Другой стала сама Лени Кларк. Жертва и месть вылиняли с годами, черное и белое слились в миллионы неразличимых оттенков серого. Ее психика отклонилась от нормальной для рифтера, и ей теперь сложнее встроиться в этот фон. Чувство вины до того сильное, что наверняка может исходить только от нее.

И все же она не сворачивает с курса. Продолжает охоту, хотя чувства притупились. Где‑то невдалеке скрытый дифракцией Кен Лабин делает то же самое. Он, вероятно, лучше нее справляется с делом. Его этому обучали. За ним многолетний опыт.

Что‑то зудит на периферии сознания. Далекий голос пробивается сквозь туман в голове. Она осознает, что чувствует его довольно давно, но громкость нарастала так постепенно, что он зафиксировался в мозгу только сейчас. Ошибки нет: угроза, вскрик, возбуждение на самой границе восприятия. Двое рифтеров движутся ей наперерез, уходят к югу, работая ногами. Челюсть Кларк гудит от вокодированных голосов – задумавшись, она и их не замечала.

– Чуть не пропустил, – говорит кто‑то. – Запихнули под...

– Еще одна, – прорывается второй голос. – Отсек А.

Кларк с первого взгляда понимает, что она бы наверняка пропустила. Стандартный взрывной заряд установлен в тени нависающего уступа. Лени всплывает лицом вверх и прижимается головой к обшивке, чтобы смотреть вдоль корпуса. И видит полукруглый силуэт в тени, подсвеченный мутным мерцанием воды.

– Господи, – жужжит она, – как ты высмотрел эту чертовщину?

– Сонаром поймал.

Рифтеры, с типичным для них уровнем дисциплины, побросали свои сектора и слетелись на находку. Лабин их не гонит: есть очевидная причина собрать их сюда, к орудию убийства. Кларк настраивается и концентрируется. Волнение. Воспрянувший интерес после часа монотонных хождений кругами. Озабоченность и ниточки нарастающего страха: что ни говори, это бомба, а не пасхальное яичко. Кое‑кто из робких уже подается назад, осторожность пересиливает любопытство. Кларк лениво прикидывает радиус поражения. Метров сорок или пятьдесят считается безопасной дистанцией при обычных взрывных работах, но в правилах безопасности всегда закладывается запас.

Она сосредотачивается. Подозреваются все. Но хотя вездесущие паутинки ярости как всегда поблескивают на общем фоне, на поверхность они не выходят ни у кого. Не ощущается явного гнева из‑за сорванных планов, нет страха неизбежного разоблачения. Обнаруженная взрывчатка для этих людей скорее головоломка, чем провокация – под маской охоты скрывалась игра в русскую рулетку.

– И что будем делать? – спрашивает Чун.

Лабин парит над ними Люцифером.

– Всем отметить сонарный профиль. По нему будете опознавать другие: они тоже наверняка недоступны визуальному осмотру.

Дюжина пистолетов щелкает, обстреливая опасную находку.

– А мы ее здесь оставим или нет?

– А если она с ловушкой?

– А если взорвется?

– Меньше корпов – меньше головной боли, – жужжит Гомес с расстояния, которое счел безопасным. – Я за них шкуру рвать не стану.

Лабин не мучится с догадками и заглядывает под уступ.

Ын шарахается от него.

– Эй, стоит ли...

Лабин хватает и срывает устройство. Никаких взрывов. Обернувшись, он оглядывает собравшихся рифтеров.

– Когда найдете остальные, не прикасайтесь к ним. Я сам сниму.

– Чего париться? – тихо жужжит Гомес.

Это риторическое ворчание, в нем нет серьезного вызова, и все же Лабин отвечает.

– Расположена неудачно, – говорит он. – Место выбрано из соображений маскировки, а не эффективности. Мы могли бы лучше.

Со всех сторон вспыхивают яркие импульсы. А у Кларк слова Лабина словно прорвали дырочку в гидрокостюме, и ледяная вода Атлантики ползет по спине.

«Ты что творишь, Кен. Какого хрена?»

Она уверяет себя, что он просто подыгрывает, дает им стимул для работы. Лабин теперь смотрит на нее, чуть заметно склоняет голову, словно отвечая на невысказанный вопрос. И Кларк с запозданием понимает, что сделала: попыталась заглянуть к нему в голову. Прощупать его тонкой настройкой.

Конечно, это тщетная попытка. И даже опасная. Лабин мало того, что обучен блокировать вторжения чужого разума: он натренирован до рефлекса, перестроен, снабжен подсознательной защитой, которую нельзя снять усилием воли. Никому не удавалось пробраться в голову Лабина, кроме Карла Актона, а то, что увидел там Карл, он унес с собой в могилу.

Сейчас Лабин наблюдает за ней, непроницаемый для ее бессознательного прощупывания и внутри, и снаружи.

Она вспоминает про Актона и останавливает себя.