Текст книги "Рифтеры (Сборник)"
Автор книги: Питер Уоттс
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 82 страниц)
Ложь загнала Кларк в воду.
Она сидела за раскладным столиком с Гордом и Трейси, ела ужин из циркулятора. Модель у них была дорогая, и брикеты получались гораздо вкуснее тех, которыми она давилась на Полосе. Лени старалась радоваться хотя бы этому, пока Горд ласково гладил дочь по голове, ворковал, приговаривал «папина доча», и в каждом его жесте крылось – что? Кларк думала, что досконально выучила все признаки, но у этого урода чертовски хорошо получалось держать себя на людях; она не видела даже намека на то, что таилось у него внутри. Он походил на самого обыкновенного отца, который любит свою дочь так, как полагается.
Что бы это не значило.
Вот от этого спектакля, не говоря уже о беспрестанной светской болтовне, Лени и ушла. Гордон, похоже, испытал облегчение, когда Кларк схватила рюкзак и отправилась в ночь. Теперь она стояла, глядя на неподвижную гладь жидкого ледника, такую глубокую, такую манящую, залитую ярким лунным светом. Линзы превращали окружающий лес в высококонтрастную смесь из оружейной стали и серебра. Отражение в застывшей воде опять...
...двигалось...
...и что‑то в мозгу Кларк снова принялось сочинять сказки о любящих родителях и таких теплых, милых ночах из ее детства...
Через миг она была уже на коленях и рылась в рюкзаке.
Натянула капюшон, почувствовала, как шейная печать смыкается вокруг куртки. Конечно, оставались еще ласты, рукава, гидроштаны, но времени не было, Лени опять превратилась в шестилетнюю девочку, ее пожирало, засасывало, и в той жизни с ней не могло случиться ничего плохого, вообще ничего, теперь‑то она точно это знала и больше не собиралась с этим мириться, пока оставался хотя бы призрак...
«...это началось, когда я вернулась наверх, может, если я уйду вниз...»
Кларк даже одежды не сняла.
Вода ударила электрическим разрядом. Стылая и вязкая, она словно содрала кожу с обнаженных рук и ног, ледяными иголками опалила промежность и плечи, прежде чем шкура гидрокостюма сомкнулась вокруг конечностей, запаивая пробоину. Баллон с вакуумом в груди высосал из Кларк весь воздух, и на его место хлынула долгожданная ледниковая вода.
Лени камнем пошла на дно. Размытый лунный свет угасал с каждой секундой; нарастало давление. Обнаженные конечности сначала жгло, потом они стали болеть, а затем просто отключились.
Свернувшись зародышем, Кларк ударилась о дно. Вокруг взметнулось облачко ила и гнилых сосновых иголок.
Она не чувствовала ни рук ни ног, те постепенно умирали. Кровяные тельца в них сжались в тот же момент, как Кларк коснулась воды, принеся себя в автономную жертву ради того, чтобы в центре тела оставался жар. Сквозь сократившиеся улицы организма не шел кислород. И тепло. Ткани по краям замерзали насмерть. В каком‑то смысле это даже успокаивало.
Лени задумалась, насколько ее хватит.
По крайней мере она сумела уйти от этого чудовища, Горда.
«Если он, конечно, такой. А как понять наверняка? Он же может все объяснить, в конце концов, отцам дозволено касаться собственных детей...»
Но точных доказательств не существовало. Лишь доказанность за пределами сомнения. И Лени Кларк... Лени Кларк прошла через это. Она знала.
Так же, как и эта маленькая девочка, Трейси. Она осталась там одна. С ним.
Кто‑то должен что‑то сделать.
«Так кто ты теперь: судья, присяжный, палач?»
Кларк на секунду задумалась.
«А кто лучше?»
Ног она не чувствовала, но команде те все равно подчинились.
ЗАТМЕНИЕ
– Она странная, – сказала Трейси, когда они мыли посуду в раковине.
Папа улыбнулся:
– Ей, наверное, просто очень плохо, милая. Понимаешь, землетрясение принесло боль очень многим людям, а когда тебе больно, то очень легко стать глупым. Думаю, ей просто надо побыть одной. Знаешь, по сравнению с некоторыми людьми нам еще очень даже...
Он не закончил. Такое случалось все чаще.
Лени не вернулась, даже когда они легли спать. Трейси надела пижаму и забралась в постель с папой. Лежала на своей половине, спиной к его животу.
– Вот так, моя маленькая Огневка. – Отец крепко обнял ее и погладил по волосам. – А теперь спи, маленькая моя.
В хижине царил мрак, снаружи – тишина. Даже ветер не тревожил сон Трейси. Лунные лучи украдкой проникали в окно, и квадрат на полу светился мягким серебряным светом. Папа начал храпеть. Ей нравилось, как он пахнет. Веки девочки опустились от тяжести. Она прикрыла глаза и сквозь узкие щелочки наблюдала за бликами на полу. Прямо как от Червяка Нермала, ночника у нее дома.
Дома, где мама...
Где...
Ночник потух. Трейси открыла глаза.
Загораживая луну, в окно смотрела Лени. Ее тень съела почти весь свет на полу. Лицо скрывала темнота: Трейси видела только глаза, холодные, бледные и сверкающие, как снег. Довольно долго она не шевелилась. Просто стояла там, снаружи, и наблюдала.
Наблюдала за Трейси.
Девочка не понимала, откуда она это знает. Не понимала, как Лени может посреди ночи заглянуть в самый темный угол хижины и увидеть, что Трейси свернулась калачиком около отца, но глаза у нее широко открыты и внимательно наблюдают за всем вокруг. Из‑за линз девочка даже при дневном свете не могла понять, куда смотрит их новая знакомая.
Неважно. Трейси знала: Лени следила за ней, несмотря на кромешную темноту. Прямо за ней.
– Папа, – прошептала Трейси, тот что‑то забормотал, обнял ее, но не проснулся. – Папочка, – снова прошептала она, боясь говорить громко. Боясь закричать.
Луна вернулась.
Дверь хижины открылась без единого звука. Лени вошла внутрь. Даже в темноте ее силуэт казался слишком гладким, слишком пустым. Как будто она сняла одежду, а под той не оказалось ничего, кроме мрака.
В одной руке женщина что‑то сжимала. Другой прикоснулась к губам:
– Ш‑ш‑ш.
МОНСТР
Монстр сжимал Трейси в тисках. Думал, что спрятался в безопасности, свернулся тут, во тьме, со своей жертвой, но Кларк видела его отчетливо, как в пасмурный день.
Она тихо прошла по хижине, оставляя за собой потеки ледяной воды. Выбравшись на берег, Лени натянула остатки гидрокостюма, чтобы унять холод; очистительный огонь пробежал по рукам и ногам, горячая кровь прожигала себе путь в замерзшую плоть.
Ей нравилось это чувство.
Трейси смотрела на нее не отрываясь, лежа в объятиях отца. Глаза ее походили на блюдца, умоляющие маяки, полные страха и безволия.
«Все в порядке, милая. Он так просто не отвертится.
Сначала...»
Кларк наклонилась ближе.
«...освободить заложника».
Она резко откинула покрывало. Монстр открыл глаза, тупо моргая в темноте, которая неожиданно обернулась против него. Трейси лежала совершенно неподвижно, в пижаме, все еще слишком испуганная, чтобы двигаться.
«Пижамка, – с усмешкой подумала Кларк. – Как мило. Какой у нас образцовый отец».
Только ее не обманешь.
Быстрая, как змея, она взяла Трейси за запястье. Когда ребенок оказался в безопасности рядом с ней, свободной рукой Кларк предусмотрительно обняла ее за плечо, защищая.
Девочка завыла.
– Какого черта... – Монстр потянулся за светящейся палочкой, лежавшей рядом с кроватью. Прекрасно. Пусть во всех деталях увидит, как меняются роли...
Сверкнула вспышка, на секунду ослепив Лени, прежде чем подстроились линзы. Гордон поднимался с кушетки. Кларк подняла дубинку.
– Даже не вздумай пошевелиться, мразь!
– Папа! – закричала Трейси.
Монстр раскинул руки, успокаивая, покупая себе время.
– Лени... послушай, я не знаю, чего вы хотите...
– Да ну? – Она еще никогда в жизни не чувствовала себя настолько сильной. – А я вот точно знаю, чего хочешь ты, кусок дерьма.
Он покачал головой:
– Послушайте, просто отпустите Трейси, хорошо? Что бы там ни было, ее втягивать не надо...
Кларк сделала шаг вперед, и хныкающая девочка врезалась ей в бок.
– Значит, ее втягивать не надо? Поздновато для этого, урод. Слишком поздно, тварь.
Монстр замер на мгновение. А потом медленно, словно его осенило:
– Ты что... ты думаешь, я...
Кларк засмеялась:
– Оригинально.
Трейси рванулась прочь:
– Папа, помоги!
Лени удержала ее:
– Все хорошо, Трейси. Он тебя больше не обидит.
Монстр сделал шаг:
– Успокойся, Огневка. Она просто не поним...
– А ну заткнись! Заткнись, сволочь!
Он не остановился, шел, подняв руки ладонями вперед:
– Хорошо, хорошо, только не...
– Я все понимаю, мразь. И гораздо лучше, чем ты думаешь.
– Да это безумие какое‑то. Лени! Да ты посмотри на нее! Просто посмотри! Она что, меня боится? Она выглядит так, будто хочет, чтобы ее спасли? Глазами воспользуйся! Ради всего святого, с чего ты вообще решила...
– Думаешь, я не знаю? Не помню, каково это, когда ничего другого и не знаешь? Думаешь, если промыл дочери мозги, заставил ее думать, будто это совершенно нормально, то я...
– Да я ее в жизни не трогал!
Трейси вырвалась и побежала. Кларк, потеряв равновесие, потянулась за ней.
Неожиданно на ее пути оказался Гордон.
– Ах ты психопатка чертова! – рявкнул он и со всего размаха ударил Лени в лицо.
В основании челюсти что‑то хрустнуло. Кларк покачнулась. Теплая соленая жидкость залила рот. Через секунду последует боль.
Но пока ее охватил неожиданный, парализующий страх из начала времен, внезапно возродившийся.
«Нет, – подумала она. – Ты сильнее его. Он никогда не был таким сильным, как ты, да ты ни секунды больше не должна мириться с этой сволочью. Преподай ему урок, который эта мразь не забудет никогда: просто вонзи дубинку ему в живот и смотри как он взор...»
– Лени, нет! – закричала Трейси.
Отвлекшись, Кларк посмотрела в сторону.
В голову, сбоку, ей врезалась гора. Почему‑то дубинки в руке больше не было: та по сумасшедшей параболе полетела прочь, а мир закрутился неудержимой спиралью. Грубый деревянный пол хижины встретил лицо Лени занозами. В какой‑то неизмеримо далекой части вселенной девочка кричала: «Папа».
– Папа, – пробормотала Кларк распухшими губами. Прошло столько лет, но он все‑таки вернулся. Как оказалось, ничего так и не изменилось.
* * *
«Это моя вина, – отрешенно подумала она. – Я сама напросилась».
Если бы ей позволили хоть один момент своей жизни прожить заново, она знала: все бы пошло как надо. В этот раз Лени не выпустила бы дубинку, заставила бы его заплатить, «прямо как того копа в Саут‑Бенде его‑то я достала как у него тело взорвалось суп ошметками да кровавый позвоночник скрепляющий две половинки он‑то наверное любил давить на людей и глянь как мало осталось когда надавили на него ха‑ха...».
Но это все было тогда. А теперь огромная грубая рука схватила ее за плечо и перевернула на спину.
– Психованная дрянь! – ревел монстр. – Ты тронула мою дочь, и теперь я тебя убью!
Он протащил ее по полу и ударил о стену. Девочка кричала где‑то в отдалении, его родная кровь, но, разумеется, ему было плевать, он лишь хотел...
Лени извернулась, скорчилась, следующий удар пришелся уже в плечо, и тут она неожиданно высвободилась, открытая дверь возникла прямо перед ней, и вся эта темнота за порогом, безопасность, «монстры в темноте не видят, но я вижу...».
Она обо что‑то споткнулась, упала, но не остановилась, удирая, словно краб, у которого оторвали половину ног, а папочка орал и грохотал, мчался за ней по пятам.
Лени, оттолкнувшись рукой от земли, что‑то нащупала...
«Дубинка она улетела сюда а теперь она у меня есть я ему покажу...»
...но не показала. Лишь схватила ее и понеслась прочь, Кларк чуть ли не рвало от страха и собственной трусости, она ринулась в объятия ночи, где луна окрасила мир в яркий серебряно‑серый цвет. Прямо к озеру, забыла даже запаять лицевой клапан, пока весь мир не превратился в брызги и лед.
Вниз, царапая воду, как будто та тоже превратилась во врага. Не прошло и нескольких секунд, как показалось дно, в конце концов, это было всего лишь озеро, ему не хватало глубины, далеко не убежишь, а папочка выйдет на берег и дотянется до нее голыми руками...
Лени билась о придонный ил. Вокруг клубился раскисший от воды мусор. Она атаковала камень днями, годами, а какая‑то отдаленная ее часть качала головой, дивясь собственной глупости.
Наконец не осталось сил даже на панику.
«Я не могу здесь сидеть».
Челюсть не двигалась, сустав опух.
«В темноте у меня есть преимущество. Пока не наступит день, из хижины он не выйдет».
Рядом лежало что‑то гладкое, искусственное, почти скрытое осевшим илом. Дубинка. Наверное, уронила ее, когда запечатывала капюшон. Лени засунула инструмент обратно в ножны.
«Правда, в последний раз особого толку от нее не было...»
Кларк оттолкнулась от дна.
Вспомнила, что на стене хижины висела старая топографическая карта с другими домиками, разбросанными вдоль маршрута патруля лесопожарной службы. Скорее всего, большую часть времени они пустовали. Один располагался на севере, рядом с – как там его – Найджел‑Криком. Лени могла сбежать, оставить монстра далеко позади.
«...и Трейси...
Боже мой. Трейси».
Она вырвалась на поверхность.
Рюкзак лежал на берегу там, где Кларк его бросила. Хижина припала к земле на дальнем конце лесосеки, дверь ее была плотно закрыта. Внутри горел свет; шторы задвинули, но по бокам просачивалось яркое сияние, видное даже без линз.
Лени поползла прочь от озера. От возвращения к привычной гравитации каждый орган в теле заболел по‑разному. Но ей было все равно, она не сводила глаз с окна. До дома было слишком далеко, и она не могла увидеть, как отошел край шторы, совсем немного, только чтобы украдкой посмотреть наружу. И все увидела.
Трейси.
Кларк не спасла ее. Еле сумела уйти сама, а Трейси... Трейси по‑прежнему принадлежала Гордону.
«Помоги ей».
Прежде это казалось так просто. Если б только она не потеряла дубинку...
«Так теперь она у тебя есть. Вот, висит в ножнах. Помоги ей, ради всего святого...»
Перехватило дыхание.
«Ты же знаешь, что он делает с ней. Знаешь. Помоги ей...»
Лени поджала колени к груди, обняла их, но плечи по‑прежнему трясло. На серебряной полянке всхлипы звучали слишком громко.
Но в закрытой, безмолвной хижине ее, похоже, не услышали.
«Помоги ей, предательница. Хватит бояться. Бесполезный кусок дерьма. Помоги ей...»
Лени сидела так очень долго, потом взяла рюкзак, поднялась на ноги и ушла.
ВЕТЕРАН
Около месяца Кен Лабин ждал смерти. Никогда его жизнь не казалась такой полной, как сейчас.
На острове постоянно дул ветер и вырезал в скалах затейливые фрески с кучей шпилей и каменные ячейки, похожие на соты. Чайки и бакланы ютились в нишах сводчатого песчаника. Яиц не было – очевидно, осенью птицы не неслись, – но мяса, по крайней мере, хватало. Со свежей водой тоже проблем не возникло: Лабину достаточно было нырнуть в океан и включить опреснитель в груди. Гидрокостюм все еще действовал, хотя его и потрепало. Поры пропускали дистиллированную воду, промывая хозяина и удаляя вторичные соли. Купаясь, Кен дополнял рацион ракообразными и водорослями. Он не был биологом, но улучшения для выживания имел самые передовые; если какой‑нибудь токсин не чувствовался на вкус, то наниматели, скорее всего, уже сделали Лабина невосприимчивым к этой отраве.
Он спал под открытым небом, и то настолько полнилось звездами, что их сияние затмевало туманный свет, сочащийся из‑за горизонта на востоке. Мерцала даже местная фауна. Поначалу Кен этого не понял; линзы лишали темноты, превращали тьму в бесцветный день. Однажды ночью он устал от этой неумолимой ясности, снял накладки с роговиц и увидел, как от колонии тюленей, расположившихся ниже по берегу, исходит голубое мерцание.
Их тела усеивали опухоли и нарывы. Лабин не знал, то ли это было уже естественным состоянием животных, то ли следствием жизни в такой близости к отходам двадцать первого века. Правда, одно Кен понимал прекрасно: раны не должны светиться. А эти светились. Ярко‑алые наросты постоянно кровоточили, но вот ночью ихор сиял, как фотофоры глубоководных рыб. И не только опухоли: когда тюлени смотрели на человека, даже их глаза походили на мерцающие сапфиры.
Какая‑то часть сознания Лабина попыталась найти этому правдоподобное объяснение: биолюминесцентная бактерия, недавно мутировавшая. Горизонтальный перенос генов от микробов, которые разжигали огни святого Эльма, пока им не пришлось собрать вещички из‑за свирепствующего ультрафиолета. Молекулы люциферина флюоресцировали из‑за контакта с кислородом: это вполне объясняло сияние в открытых ранах, да и в глазах тоже, ведь там полно капилляров.
Хотя, по большей части, Кен просто удивлялся тому, что рак вдруг стал прекрасным на вид, и думал, насколько же это абсурдно.
* * *
Раны Лабина затягивались быстрее, чем у обыкновенного человека; ткани соединялись и росли почти как опухоли. Кен воздавал хвалу искусственно увеличенному количеству митохондрий, тримерным антителам, макрофагам, лимфокину и производству фибробластов, разогнанному в два раза по сравнению с нормой для млекопитающих. За несколько дней вернулся слух, поначалу звуки были прозрачными и красивыми, но потом угасли, так как размножающиеся клетки барабанных перепонок – ускоренные десятком ретровирусных манипуляций – не останавливались, а когда наконец вспомнили, что пора завязывать, то больше напоминали конструкции, вырезанные из ДСП.
Лабин не возражал. Слух в общем сохранился, но и полная глухота казалась справедливой платой за более выносливое тело. Природа даже продемонстрировала ему альтернативу, на случай если Лабин вдруг проявит неблагодарность: через неделю после того, как он вышел на сушу, в южной части острова появился морской лев, старый самец, в пять раз крупнее любого тюленя поблизости. Жизнь у него явно была бурной, а в недавней драке ему оторвали нижнюю челюсть. Она висела, словно ужасный раздувшийся язык, утыканный зубами. Держалась только на коже, мускулах и сухожилиях. С каждым днем ткани все больше опухали и гноились; шкура трескалась, а из ран сочилась белая и оранжевая жидкость, связывая края вместе: так естественные системы защиты пытались залатать пробоину.
Хищник в триста килограммов весом, обреченный на расцвете жизни. У него остались лишь две возможности – умереть или от голода, или от инфекции, и даже тут его лишили выбора. Насколько знал Лабин, намеренное самоубийство было исключительно человеческой прерогативой.
Большую часть времени лев просто лежал и дышал. Иногда он на несколько часов возвращался в океан. Лабин не очень понимал, что самец там делал. Пытался охотиться? Неужели не знал, что уже мертв? Неужели его инстинкты были настолько непреклонны?
И все равно по какой‑то причине Кен чувствовал родство с умирающим животным. Казалось, иногда они оба теряли ощущение времени. Солнце осторожно огибало остров, спускаясь в море на западе, а два усталых и сломленных существа – наблюдающих друг за другом с бесконечным терпением обреченных – едва замечали, когда наступала ночь.
* * *
Прошел месяц, и Лабин начал думать, что не умрет.
Он изредка страдал от диареи – вот и все симптомы. В фекалиях нашел нематод. Открытие не из приятных, но жизни оно не угрожало. Сейчас некоторые люди сами запускали таких паразитов в организм. Тренировали его защитную систему.
Возможно, усиленный иммуннитет уберег Кена от того, что так сильно перепугало Энергосеть, и та скакнула в режим зачистки. Или ему просто повезло. Существовала даже отдаленная вероятность, что весь анализ ситуации в корне неверен. До сих пор его устраивала пожизненная отставка, этакое шаткое равновесие между инстинктом самосохранения и уверенностью, что, если бы он стал шататься по миру, разнося смертельный вирус, работодатели не одобрили бы такое поведение. Но, может, Кен сам себе придумал апокалипсис. И инфекцию. Может, он вообще не представлял опасности.
И произошло что‑то совсем другое.
«Возможно, – подумал он, – мне стоит выяснить, что именно».
Когда ночью Кен смотрел на восток, то на горизонте иногда видел бегущие огни. Они следовали по совершенно предсказуемому маршруту, и поведение их было стереотипным, как у зверей, меряющих шагами клетку. Сборщики водорослей. Низкобортные роботы, выкашивающие океан. Никакой охраны – надо только не попасться в острые зубы, расположенные на носу. Машины, легко уязвимые для достаточно нахальных безбилетников, которых могло по чистой случайности закинуть посередь Тихоокеанского континентального шельфа.
Трип Вины вяло ткнул Кена в живот. Прошептал, что у Лабина одни только допущения. Месяц без симптомов едва ли гарантировал чистую медицинскую карту. У бесчисленного количества заболеваний был более долгий инкубационный период.
И все‑таки...
И все‑таки железных признаков инфекции не было. Оставались лишь тайна и предположение, что люди, контролирующие ситуацию, захотели убрать Кена с доски. Не было ни приказов, ни директив. Интуиция, конечно, спрашивала, чего же хотели хозяева, но ничего доподлинно не знала, – а неведение давало Лабину полную свободу действий.
* * *
Для начала он провел эвтаназию.
Лабин видел, что лев все больше худеет, что по бокам проступают ребра. Видел, как мясистый сустав нижней челюсти мало‑помалу схватывается и встает на место из‑ за хаотического роста вывернутой кости и опухоли, раздувшейся от обширной инфекции. Когда самец впервые попался Кену на глаза, его челюсть висела на волоске. Теперь же выступала из перекрученной шишки гангренозной плоти, одеревенелая и неподвижная. По всему телу хищника открылись язвы.
Старик едва поднимал голову от земли; а когда ему все же удавалось это сделать, в каждом его движении читались истощение и боль. Мутный белый глаз наблюдал за Лабиным, который приближался со стороны суши. Возможно, в глазу даже мелькнуло узнавание, хотя скорее – простое безразличие.
Кен остановился в паре метров от животного, зажав в кулаке палку из плавника, аккуратно заостренную на конце, с руку толщиной. Смрад ужасал. В каждой ране корчились черви.
Потом он приставил оружие к шее зверя и тихо сказал:
– Привет.
И с силой нажал.
Поразительно, но у самца остались силы. Он взметнулся вверх, заревел и, ударив Лабина в грудь головой, легко отшвырнул прочь. От толчка черная кожа, плотно обтягивающая изувеченные останки нижней челюсти, лопнула. Из разрыва брызнул гной. За краткий миг в реве льва послышалась вся гамма эмоций от боевого клича до агонии.
Кен упал на берег, прокатился и встал на ноги, самец достать его не мог. Он зацепился верхней челюстью за древко, застрявшее в шее, и пытался вытащить его. Лабин сделал круг, подошел сзади. Лев заметил его приближение, неуклюже завертелся, словно подбитый танк. Кен сделал ложный выпад; зверь слабо рванулся налево, а человек развернулся, подпрыгнул и схватил копье. Занозы впились в руки, когда он со всей силы загнал палку внутрь.
Самец, визжа, перекатился на спину, навалился на ногу Лабина всей тушей, которой – даже потеряв половину веса – легко мог раздавить человека, и попытался протаранить врага своей чудовищной мордой, сочащейся болью и гноем.
Кен ударил зверя в основание челюсти, почувствовал, как кость прорывает мясо. Лопнул какой‑то глубоко засевший абсцесс, обдав лицо Лабина вонючим гейзером.
Таран исчез. Нога освободилась. Талидомидные[58]58
Талидомид – успокаивающее и снотворное лекарство, изобретенное в 1954 году, которое с 1958 года стало рекламироваться как лучший препарат для беременных и кормящих матерей. Вскоре выяснилось, что талидомид имеет серьезные побочные эффекты и буквально уродует эмбрионы в матке. С 1956 по 1962 год по всему миру родилось около 10 ООО «талидомидных» детей с врожденными уродствами и отклонениями. Одним из наиболее частых были недоразвитые руки практически без предплечий и с длинными, тонкими, зачастую сросшимися пальцами, получившие название «талидомидные руки».
Вид колониальных гидроидных из отряда сифонофор. По виду напоминает медузу, но на самом деле это скорее колония полипов, где каждый исполняет свою роль – добывает пищу, переваривает, охраняет колонию или занимается размножением. Физалию часто называют «португальским корабликом» из‑за яркой окраски плавательного пузыря, напоминающего парус средневекового португальского судна. Нижняя часть пузыря синяя, сверху – красный гребень, вся физалия переливается голубыми и фиолетовыми цветами. Ее тело достигает в среднем 30 см в длину, а вот щупальца могут быть разными. Утихоокеанской физалии одно из щупалец, арканчик, может и вовсе быть около 13 метров в длину, и по всей его длине расположены стрекательные клетки. Физалия очень ядовита, в том числе и для человека, и может ужалить, даже если окажется на берегу.
[Закрыть] лапы били по гравию прямо перед лицом Кена.
Когда он в очередной раз взялся за копье, то повис на нем, дергал из стороны в сторону, ощущая, как дерево в звериной туше скребет по кости. Самец под ним дергался и пытался подняться; в сумятице боли, агонии, идущей, словно со всех сторон, он, казалось, даже не понимал, где находится его мучитель. Неожиданно острие скользнуло в бороздку между позвонками, и Лабин надавил на древко изо всех оставшихся сил.
Бурлящая масса под ним осела.
Лев еще не умер. Один глаз по‑прежнему следил за Лабиным, когда тот устало, но решительно обходил голову животного. Человек парализовал его от шеи вниз, лишил возможности дышать и двигаться. Ныряющее животное. Сколько миллионов лет оно приспосабливалось долгое время обходиться без воздуха? И сколько еще будет двигаться этот глаз?
Кен знал ответ. Морские львы по множеству признаков походили на других млекопитающих. У них была дырка в основании черепа, там, где спинной мозг входил в головной. Она называлась большим затылочным отверстием, и по роду службы Кен знал немало таких анатомических деталей.
Он вытащил копье и приставил его к основанию черепа.
Глаз перестал двигаться через три секунды.
* * *
Когда Лабин уже уходил с острова, то почувствовал легкое жжение в глазах, комок в горле, который не мог списать на тесноту гидрокостюма. Он чувствовал сожаление. И не хотел делать того, что сейчас совершил.
Конечно, те, кто встречался с ним раньше, в такое не поверили бы. Среди прочего, он был убийцей, если того требовали обстоятельства. Когда же люди узнавали Кена с этой стороны, они редко продолжали с ним знакомство.
Но на самом деле он никогда не хотел убивать. Сожалел о каждой смерти. Даже о гибели большого, глупого и неуклюжего хищника, не отвечавшего стандартам собственного вида. Разумеется, в таких делах никогда не оставалось выбора. Лабин забирал чужую жизнь только тогда, когда другого пути не было.
И в такой ситуации – когда иные решения исчерпаны, когда чья‑то смерть – единственный и неизбежный способ выполнить задание, – нет ровным счетом ничего плохого в хорошей и эффективной работе. И совершенно ничего зазорного в том, чтобы получать от нее толику удовольствия.
«Ведь это даже не моя вина», – размышлял Лабин, бредя через прибой. Его так запрограммировали. Хозяева фактически сами это признали, когда отправили Кена в длительный отпуск.
Холм плоти, разлагающейся на берегу, опять попался ему на глаза. Выбора не было. Он оборвал чужие страдания. Совершил один хороший поступок, расплатился с местом, которое последние недели поддерживало в нем жизнь.
«Прощай».
А потом Кен запечатал капюшон и запустил имплантаты. Полости, бронхи, желудочно‑кишечный тракт скорчились в смятении, но быстро сдались. Тихий океан, такой знакомый, успокаивающе пронизывал грудь; крохотные искры разрывали сцепленные молекулы кислорода и водорода, передавая полезные кусочки прямо в легочную вену.
Лабин не знал, сколько времени ему понадобится, чтобы добраться до прерывистой линии огней на горизонте. Не знал, долго ли они будут везти его на материк. Не знал даже, что будет делать, когда туда доберется. Пока ему хватало лишь одного факта:
Кен Лабин – любитель всего живого, наемный убийца с Трипом Вины, пушка, настолько отбившаяся от рук, что даже секретным службам пришлось захоронить ее на морском дне, словно радиоактивные отходы...
Кен Лабин возвращался домой.
