Текст книги "Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина"

Автор книги: Отиа Иоселиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

– Пьян, – сказал кто-то.

Марго увидела во дворе клуба высокого парня в кепке, надвинутой на глаза. Тогда она не разглядела его густых бровей, сросшихся на переносице.

– Джабе наше почтение! – приветствовали его ребята, но ни один не приблизился к нему.

«Неужели его все избегают? – удивилась Марго. – И ребята почему-то не подходят. А детишки куда разбежались? Он же не делает ничего худого».

Джаба встал посредине двора и огляделся. Все притихли: что-то теперь будет… Марго стало ужасно жаль этого парня, но она не знала, как быть. Джаба закурил. Кашлянул. Подошел к дверям клуба, заглянул. Вернулся.

«Если все будут так на него глазеть, он что-нибудь натворит», – думала Марго.

Джаба отбросил папиросу и вдруг пошел на сбившихся в кучу девушек. Те взвизгнули и бросились врассыпную. Марго всю жизнь боялась чего-нибудь, и сейчас она удивлялась: страха не было, напротив – ее тянуло к Хибрадзе. «Если б мы были одни, я сама подошла бы к нему», – думала она. И когда все вокруг Хибрадзе разбежались и осталась только худенькая, похожая на ягненка незнакомая девушка, кураж его пропал, и он остановился, немного растерянный. Подошел поближе, заглянул ей в глаза. Вот тогда-то Марго увидела его брови и у нее захолонуло сердце. Но Хибрадзе неожиданно засмеялся и при этом выставил такие длинные и неровные зубы, что Марго тоже невольно улыбнулась: чему он смеется с такими зубами? Увидев ее улыбку, Хибрадзе тут же замкнулся, насупил брови. Потом пригляделся повнимательнее к маленькой девушке с кротким светлым лицом и усмехнулся чему-то своему. Марго стояла перед ним, ей было совсем не страшно, и она улыбалась. Знала, что все смотрят на нее и дивятся ее смелости. Хибрадзе не нравился ей, но было приятно, что он именно такой. Дальше больше того – ей хотелось еще раз увидеть его неровные крупные зубы.

– Пригласи ее в кино!

– Купи билет!

– Поцелуй ее, Джаба! – крикнул кто-то.

Теперь Марго перепугалась не на шутку; если он и вправду поцелует, от нее же ничего не останется!

Джаба сверкнул глазищами в сторону кричавших. Марго огляделась и увидела неподалеку двоюродных сестер.

– Он хороший парень! – сказала Марго всей правдой своего сердца.

– Я хочу пригласить тебя в кино! – Хибрадзе опять осклабился.

– А мы и пришли в кино, – простодушно ответила Марго.

– Как тебя зовут?

– Меня зовут Марго.

– Ты у них гостишь? – Хибрадзе повел глазами на девушек, стоявших по обе стороны от них.

– Да, это мои двоюродные сестры. А сама я живу у тети, родители мои умерли, и она меня вырастила… – Хотела еще что-то сказать, но подумала, что, наверное, это ни к чему.

– Почему ты редко бываешь в нашей деревне?

– Не знаю… Теперь буду приходить чаще.

И действительно, Марго стала чаще ходить в клуб. Там она встречала Джабу. После кино Джаба шел с ней до дому, потом прогонял двоюродных сестер, и когда оставался один, Марго видела, как он сжимает кулаки, стискивает зубы, перекатывая желваки на скулах, и чувствовала, что Джаба хочет поцеловать ее, но боялась этого, и потому Джаба не смел ее поцеловать.

Когда она входила в дом, двоюродные сестры набрасывались на нее: ну, что он? Как? Не посмел ли чего? И, услышав в ответ, что Джаба и пальцем ее не тронул, не смели усомниться в ее словах и все-таки не верили.

Когда Гено женился на Маке, он пригласил на свадьбу и того самого дядю с дочерьми, у которого Марго гостила летом. Передать приглашение послали Марго. Вечерело, когда на обратном пути, у родника Коди, на опушке букового леса ее встретил Хибрадзе. Сперва она даже обрадовалась. Но вскоре стемнело, и Марго стало страшно. Кто этот сорвиголова? Что у них общего? Почему он стоит сейчас у нее на пути в темноте, с хрустом ломая пальцы? Марго вдруг захотелось бежать. Как раз в тот день она узнала от двоюродных сестер, что на прошлой неделе в городке, где работал Хибрадзе, у него вышла какая-то неприятность с начальством, и если б директор – дай бог ноги – не выскочил из кабинета, Джаба прибил бы его. Вспомнила она об этом и вся задрожала. «Что делать, если он не отпустит меня домой? На что мне такой муж? Родня моя узнает, не простит ему, и убьет он Гено, черт окаянный, откуда навязался на мою голову?! Гено только женится, на чудесной девушке, говорят, теперь-то ему жить да радоваться… Как же это я все напортила!..»

Джаба сидел около родника на камне и спрашивал: почему ты не осталась у родни? Почему не пошла в кино? Марго объясняла ему, что женится ее двоюродный брат, что она приходила по делу – пригласить дядю на свадьбу и не могла задержаться. Джаба вроде бы соглашался с ней, потом опять спрашивал – почему не осталась? Марго опять объясняла, и Хибрадзе опять соглашался, и снова: это твой братец велел тебе не задерживаться? Марго не знала, что ответить, но не хотела валить вину на Гено. «Я женщина, – думала она. – С мужчиной он завтра же расправится», – и чтобы Джаба не взъелся на брата или, обозлившись, не оставил ее на всю ночь здесь, в этом лесу, покорно брала вину на себя: я ушла пораньше, никто не наказывал, думала, так будет лучше…

Было уже поздно. Хибрадзе все сидел у родника. «Давай-ка я подойду к нему, поцелую и попрошу, чтобы он отпустил меня домой, – подумала Марго. – Наверное, он из-за этого держит меня здесь, будет хуже, если он сам бросится…»

Она пошла к нему, оглядываясь, ища на всякий случай, куда бы бежать, если он не захочет отпустить ее. «Только не к дому, а то не отстанет до самой деревни». Она знала, что ей никуда не уйти, и все-таки искала тропинку – для смелости. Она стояла перед ним и не могла решиться, а то совсем уж собралась ускорить то, что все равно должно было случиться. И все-таки она не смогла подойти к нему. Повернулась и побежала. Но тут же поняла, что за ней не гонятся, и остановилась – никуда ей не убежать. Вернулась, встала опять перед ним и, вся дрожа, поверила, что ей никогда не оторваться от этого человека, этот страх каждый день должен быть с ней, без него она теперь не сможет жить.

В ту ночь, когда Хибрадзе, как ребенка, поднял ее на руки и, раздавив о собственную грудь, отъел ей нижнюю губу вместе с челюстью, она чуть не померла, но решила никому не говорить об этом и, как только удастся, опять попасть ему в руки в скрытом безлюдном месте.

После двух остановок автобуса некоторое время нужно было идти пешком, потом свернуть в проселок, как крышей, перекрытый старыми деревьями. Калитка хозяев была пятая или шестая от шоссе.

В затененных проселках грунтовая дорога даже в жару не просыхала, а в дождь ходить к Хибрадзе становилось совсем затруднительно. Марго целую неделю с мольбой смотрела на небо – не было бы дождя, но в субботу к вечеру все-таки набежали тучи.

Мака знала, что не пойти в этот раз к Хибрадзе невозможно, но знала она и то, что Бичико ни за что не явится к свойственникам без Тхавадзе. Джумбер, конечно, не упустит такой возможности. Там же будет Гено, а для Маки лучше смерть (где только искать ее), чем видеть их вместе. И тем не менее нельзя было не идти. Гено теперь все брал на заметку. Да и Марго с Мери не нашли б себе покоя, кусок не полез бы им в горло, если б Мака – не больная, не лежащая при смерти, не ухаживающая за захворавшим ребенком, а здоровая и невредимая Мака не пришла бы к ним в такой день. Другого пути не оставалось: Маке опять предстояло лгать. Лгать безбожно. И не только мужу, но всем: сыну и отцу, матери и свекрови, брату и невестке, всем, кого она любила. Она должна была наплевать в глаза тем людям, которые клялись ее именем и берегли ее честь пуще своей. И не поодиночке пришлось бы ей теперь обманывать их, а всех вместе, гуртом, оптом.

После этого не останется никого, о ком Мака могла бы подумать: этого я еще не обводила вокруг пальца…

А не идти было никак невозможно.

Накануне, перед субботой, она мечтала: вот бы завтра заболеть и слечь!..

Ночью дважды выходила из дому в одной рубашке и подолгу стояла во дворе, но ночь как нарочно была такая тихая, теплая и звездная, что она даже ни разу не чихнула после этих прогулок.

«Если б Гено не вбил себе в голову мысль о своей книге, а вместо этого навел каменную лестницу, я бы посидела на ней и простудилась», – подумала она и тут же горько усмехнулась: «Уж не хочешь ли ты свалить вину на мужа?» – и на цыпочках, крадучись вернулась в дом.

Утром она надумала выпить что-нибудь, чтобы поднялась температура, но не знала такого средства, ибо никогда не интересовалась ничем подобным.

А время шло.

Солнце поднималось все выше, выше. Вот и полдень настал. Ей показалось, что у нее начался жар. Смерила – ничуть не бывало! Потом, когда до ухода осталось совсем немного, она забегала по пустякам вверх и вниз по лестнице в надежде, что давно подгнившая четвертая ступенька проломится под ней, но ступенька поскрипывала, и только, а Мака бегала то вверх, то вниз. Вверх и вниз, вверх и вниз.

Гено вернулся с работы рано.

«Господи, зачем он спешит? Если б он только знал, куда идет… На свете нет человека смешнее его», – подумала она, когда муж вошел во двор. Она поспешно подобрала валявшийся на верхней ступеньке лестницы дерюжный половик и понесла мыть его. «Я, наверное, не могу переживать, – она окунала мешковину в холодную воду и тщательно стирала ее. – Наверное, я бесчувственная… От сильных переживаний люди теряют сознание, валятся с ног, заболевают. А я свыклась со своим положением, скоро и мучиться не буду и нагло буду глядеть всем в лицо». – Слезы подступили ей к глазам, и она поспешно огляделась, не видит ли кто.

«В конце концов все, чего я достигла, – почувствовать некоторое облегчение после того, как заплачу. Не облегчение, а усталость. Для меня даже слезы так тяжелы, что я устаю и не в состоянии думать потом… Плачу, и больше ничего… Боже мой, неужели я всегда была такая жалкая и не способная ни на что, кроме слез?»

Перед выходом из дома она не могла найти даже своей одежды. Она помнила только, что платье той ночи лежит за шкафом, она никогда не собиралась надевать его: «Гено не должен видеть меня в том платье». Ей все еще казалось, что на нем есть пятно крови, которое ничем не вывести.

Когда они вышли из дому, Гено заметил, что на чулке у Маки побежала петля, но Мака сделала вид, будто не знает об этом.

Они сошли с автобуса и дальше пошли пешком. Небо хмурилось. Дул прохладный ветер. Гоча шел впереди и ножками, обутыми в новые туфли, пинал камешки на дороге, изредка оглядываясь на мать и удивляясь тому, что она не сердится.

Мака не отрывала глаз от сына и пыталась представить себе, очень ли трудно ему придется без матери. Она жалела, что раньше запрещала ему поддевать камешки на дорогах, – наверное, он такой строгой и запомнит меня.

Магдана шла последней. Ей мешали боли в суставах, и она плелась сзади, в отдалении. Мака вдруг спохватилась: как бы Гено не спросил ее, почему она так смотрит на сына, отвела взгляд и поотстала, но не смогла идти и рядом со свекровью и опять ушла вперед. Когда свернули на проселочную к дому Хибрадзе, Мака почувствовала, что она уменьшилась в росте, сделалась ниже. Через несколько шагов она догадалась, что дорога хоть и подсохла после дождей, влажный грунт не мог удержать тонких каблуков ее туфель. Гено поднял Гочу на руки и широко шагал по проселку. Свекрови трудно было идти из-за подагры. А Маку не держала земля, и у нее проваливались каблуки туфель. «Я тяжела земле», – подумала она и вспомнила, что и вчера, возвращаясь из школы, испытала то же чувство; где и когда – не смогла припомнить. Она ясно видела, что затененная дорога не совсем просохла, и из-за этого проваливаются каблуки, но никак не смогла избавиться от мысли, что она тяжела земле…

«Я тяжела земле и не должна ходить по ней».

Гоча тянулся к низким ветвям деревьев над головой отца, срывал листья и пригоршнями кидал их в мать.

«Без меня он не пропадет; напротив, – когда все узнают, какая у него мать, и бросят ему в лицо, вот тогда его будет жалко. Если я сама потеряла гордость, если мой муж жалок и опозорен, я должна пощадить хотя бы сына…»

Гено остановился и оглянулся назад.

– Ну, хватит с тебя! – сказал он Гоче и опустил его на дощатый мостик перед калиткой.

«Пришли!» Мака через ограду заглянула во двор. На затененной фруктовыми деревьями зеленой траве возле дома стояла светло-коричневая «Победа». «Я скажу Тхавадзе, чтобы он отстал от меня или я покончу с собой…»

К калитке со счастливой улыбкой, с распростертыми объятиями бежала Марго.

«Ох, Марго, Марго… Как я тебе завидую… Если б ты только знала…»

На балконе несколько мужчин играли в нарды, но Тхавадзе среди них не было. Пока Марго добежала до калитки, из дому вышла Мери, тоже бесконечно счастливая и радостная.

«И она счастлива, – думала Мака, входя во двор. – Нет на свете человека несчастнее меня… Нет на свете такого человека…»

Среди гостей Тхавадзе не оказалось. Это в первый раз заставило задуматься о его благородстве. Она даже повеселела ненадолго от того, что хотя бы в эту ночь избежала невыносимой лжи и отвращения к себе. «Тхавадзе не только страстная машина», – подумала она, и ей стало чуточку легче.

Марго и Мери наперебой старались сделать Маке приятное. Больная свекровь Марго, укачав неспокойных близнецов, выходила из комнаты, шаркая шлепанцами, отыскивала среди гостей Маку, брала ее руки в свои опухшие ладони и с удивительной для отечных пальцев нежностью ласкала их. Это была благодарность за то, что видела в своем доме веселых гостей и счастливые лица Марго и Мери.

– Поможет тебе бог, дочка, поможет бог… – тихо нашептывала она.

Джаба Хибрадзе попросил у тамады разрешения на особый, отдельный тост, взял в одну руку стакан с вином, другую сжал в кулак и сказал:

– Мака Лежава, знай, что Джаба – твой брат! – Почему-то он придал особое значение этому слову, строго оглядел сидящих за столом и добавил: – Я очень уважаю тебя!

Мака поняла, что это он говорил для Бичико: мол, благодари сестру за то, что все так хорошо обошлось. Бичико было взъерепенился и засопел, раздувая ноздри, но потом унялся и сдержанно и даже с определенным достоинством произнес свой тост.

«Это влияние Мери, – подумала Мака. – У нее получается само собой, от доброты и любви». Тут она столкнулась глазами с мужем. «Ты не заслужила все эти слова?» – спрашивал его взгляд, и он отравил ей весь вечер.

Вскоре она сказалась уставшей, вышла из-за стола в комнату, где спали близнецы, и, не раздеваясь, прилегла на кровать.

«Я нагло плюю им всем в лицо. Никто не знает, что я изменяю мужу… Я обманываю не только их, но и себя. Я любовница человека, которого ненавижу… и я не пожалею теперь, если возненавижу мужа. Я тяжела земле…»

Ветер на дворе посвежел, и вскоре под окнами вокруг дома захлюпал дождик. Странная и страшная мысль пришла Маке в голову: что, если размякшая земля не удержит и поглотит ее.

На минуту оторвавшись от дел, вбежала встревоженная Марго:

– Родная моя, что случилось, не заболела ли ты? – Ее искренняя взволнованность на этот раз показалась Маке чрезмерной, даже наигранной, и довольно грубо она попросила оставить ее одну.

Марго ушла, скрывая обиду.

– Как бы девчонки мои не проснулись – не дадут тебе покоя, – сказала она, выходя из комнаты.

Не прошло и пяти минут, как появилась Мери. Неслышно, на цыпочках подошла она к Маке, присела на кровать и положила руку на ее ладонь.

– Дождь пошел, – шепотом сказала она.

«Тхавадзе одолжил свою машину Бичико, чтобы я увидела ее и подумала: он мог приехать, но не сделал этого, не поставил меня в дурацкое положение. Если ночью будет дождь, завтра ему не удастся увидеть меня. Хоть один день я смогу идти по улице, не озираясь по сторонам и не дрожа».

– Отец очень огорчен: неужели Мака не может выкроить время и приехать, – сказала Мери с виноватой улыбкой, словно спрашивающей: может быть, тебе не до меня?

«Отец… – вспомнила Мака. – Как я переволновалась из-за него, а теперь даже не вспоминаю…»

– Бедный отец! – проговорила она и почувствовала слезы на глазах. «Я все время плачу, как ребенок!»

– Может быть, когда начнутся каникулы…

– Мери, погаси, пожалуйста, свет, не хочу, чтобы вошел кто-нибудь.

– Хорошо, – Мери повернула выключатель и вернулась на прежнее место.

– Как он сейчас?

– Лучше, Мака…

«Все-таки она увидела или почувствовала, что я плачу; надо как-нибудь сдержаться», – подумала Мака, но в комнате было темно, и потому она не смогла удержать слез.

– Не знаю, Мери, не знаю, удастся ли…

– Если найдешь время…

– Не знаю.

В ту ночь дождь скоро прекратился.

Мака почему-то решила, что утром Джумбер явится за своей машиной, и поздно ночью, когда Марго, свернувшись калачиком, устраивалась у нее в ногах, она вдруг вскочила, – ей показалось, что приехал Тхавадзе.

Утром ни свет ни заря она отправилась в обратный путь и, вернувшись домой, не выходила целый день.

В понедельник пошла в школу, и тут же появился Джумбер. Из страха, что он увезет ее и не отпустит до ночи, она, вся дрожа и негодуя на себя, лишь сумела крикнуть: – Не сегодня, только не сегодня! – и машина уехала, не останавливаясь.

«Послушался, – говорила она себе, шагая по улице. – Наверное, когда я чего-нибудь очень хочу, он слушается… А может, я недостаточно хочу, чтобы он оставил меня в покое, и потому-то он и не отстает?»

Через два дня, приближаясь к школе, она ясно ощутила, что, когда прозвенит звонок с уроков, у нее закружится голова или она упадет в обморок, и вернулась назад.

Но, вернувшись и запершись в комнате, взбунтовалась против себя: «Что за выдумки! Никакого обморока с тобою бы не случилось! Просто, увидев его, ты махнула бы рукой: все равно он сильнее и добьется своего – и села бы в машину…»

До прихода Гено она не вставала с постели, а вечером попросила сводить ее к врачу. Врач равнодушно выслушал всю ее ложь – головные боли, сердцебиение, бессонница и прочее – и на длинном листке бумаги бегло накатал рецепт.

«Еще один обман. Интересно, до чего я докачусь так? – думала она, возвращаясь домой рядом с мужем. – Гено чувствует, что я лгу, но еще надеется на мою порядочность. Если можно простить, твоя совесть простит тебя… – вот что означает его молчание. Если можно простить, пусть простит твоя совесть, – повторяла она и, как в субботнюю ночь, твердила в горячке: «Я тяжела земле», – так на этот раз вцепилась в эти слова, словно в последнюю надежду: если можно простить, моя совесть простит меня».

В пятницу с утра она решила: вот съезжу повидать отца, там зайду к Нуце и выцарапаю ей глаза – как навязала мне его, пусть так и развязывает!

Так она словно обнадежила себя, смирилась на день, – сегодня встречи не избежать, – и, собираясь на работу, сказала свекрови: «У моей приятельницы Элико заболел грудной ребенок, она, бедняжка, неопытная, волнуется, так я после работы зайду к ней и, может быть, опоздаю».

После уроков она нарочно отделалась от всех попутчиков и попутчиц, и, когда машина Тхавадзе стремительно и юрко выбиралась из городка, Мака поняла, что раздвоилась, отделилась от себя и сделалась врагом себе. В ужасе она поверила, что кто-то в ней принял сторону Тхавадзе и отныне эта ее половина еще больше будет тяготить ее совесть, еще больше запутает пути-дороги и лишит последней надежды на спасение.

В этот вечер Тхавадзе поверил, что Мака окончательно покорилась ему.

Редактор предупредил машинистку, чтобы она никого не впускала без разрешения, закрыл дверь кабинета и быстрыми мелкими шагами направился к столу.

«Я не позволю ему говорить ни о чем, кроме служебных дел», – хмурясь, подумал Гено.

По пути редактор наткнулся на створки распахнутого окна, тут же повернулся и сел возле Гено на шаткий диван с расслабленными пружинами.

«Раз он вышел из-за стола, значит, хочет говорить неофициально, по душам… О чем? Что он может знать? Я не позволю ему говорить о моих личных делах…»

– Гено Порфирьич!

– Вы хотите что-нибудь сообщить мне?

– Нет, Гено, что нового я могу вам сообщить?

«Как его понимать? Что это уже не новость?..»

– Если разговор не касается моей работы…

– Сейчас я все скажу… Мой дорогой, ни для кого не секрет, что вы хороший, талантливый журналист… вообще способный человек… Я надеюсь, вы доверяете мне?

Гено промолчал.

– А товарищи мне доверяют, – словно с укором сказал редактор и, опять вскочив с дивана, суетливо прошелся по кабинету. – Гено Порфирьич, я давно работаю в прессе, я знаю, что такое журналистика. Мои статьи печатались в «Комунисти»…

«Ах, видимо, речь идет о моем обзоре, напечатанном в воскресенье, – с облегчением подумал Гено. – Да и что он мог знать? Что случилось такого, чтобы он узнал?..»

– Говорите прямо, без обиняков, Ираклий Поликарпович! – прервал он редактора.

– Прямо, говоришь?

– Да!

– Я вас уважаю, Гено…

– Я знаю это…

– И скажу вам прямо: вам не хватает времени для нас. У вас свои планы, свои замыслы. Вы пишете…

Гено сделал движение, собираясь возразить, но передумал… «Раз это все, что он имеет сказать, не стану по пустякам ссориться с ним, я и вправду последнее время плохо работаю».

– Что вы делаете дома, меня не касается. Но вы наш сотрудник. Поймите меня правильно…

– Я вас понял, – Гено встал. – Понял и учту ваши слова, – он не хотел больше продолжать этот разговор.

Ираклий Поликарпович, волнуясь, нагнал его, взял под руку.

– Главный здесь пока я, и я хочу, чтобы наша газета была хорошей. А для этого сотрудники должны отдавать ей все силы. Когда вы станете редактором, вы решите этот вопрос по-своему. А мой сотрудник должен работать у меня!

«Обрадовался, что я уступил и не стал спорить. Почему я уступил?»

«Почему я уступил? – повторил он, садясь к своему столу. – Он неправ, он просто готов лопнуть от зависти, потому что меня часто печатают республиканские газеты…»

Вошел Шакро и с ним сутулый долговязый мужчина с красным обветренным лицом под редкой щетиной. Гено узнал его: этот человек уже раза три был в редакции – жалуется на председателя колхоза. Но жалоба у него странная: жена его работает счетоводом в правлении, и он ревнует ее, а доказательства – курам на смех: до женщин, говорит, председатель большой охотник: замужних колхозниц с толку сбивает. Спрашиваешь, кого именно, – молчит.

На этот раз Шакро, чтобы отделаться, сказал ему: ты докажи свои обвинения. Тот опустил голову и засмеялся. В этом смехе Гено увидел боль униженного, беспомощного человека и подумал: он знает, что в селе поговаривают о его жене, любит ее и не верит слухам, но ревность сосет его душу.

Гено почему-то хорошо понимал стоящего перед ним мужчину, и ему стали противны его убогие слова и смешок. Он предупредил Шакро, что уходит в типографию, и вышел.

«Сотни людей ходят к нам с жалобами, что же именно этого нелегкая сегодня занесла?»

На улице стояла чудесная солнечная погода, но она не исправила настроения Гено.

«Он ищет доказательств и в то же время боится их. Он старается избавиться от председателя в надежде, что вместе с ним избавится и от своих подозрений, но не знает, что теперь они навсегда с ним. Если женщина захочет, она найдет себе любовника… Может быть, он никогда не любил жены, как сейчас, или не знал, что любит. Дети… у него их двое – мальчик и девочка, семья, хозяйство, дом, выстроенный своими руками, – не хватает сил разом разрушить все это. Ждет доказательств, а если их выложишь перед ним, закроет глаза, потому что не хочет их видеть, потому что не может пнуть сапогом и разрушить все то, что до сих пор возводил по кирпичику, все, что называется его семьей, его домом, его радостью. Вот он и ходит с жалобой в редакцию, а может быть, и в райком, и еще выше, и обманывает себя, что этим мстит. За что мстит? За то, что он любовник его жены? Но разве за это можно чем-нибудь отомстить? Да ведь он еще не знает, он только подозревает, он мстит за подозрение…»

Липовая аллея скоро кончилась. Он свернул в сторону и пошел в гору. Среди редких нестарых елей петляла широкая тропа.

Гено знаком с председателем, о котором говорит жалобщик, но жену жалобщика он что-то не припомнит. Да и откуда? Еще никогда не лезла ему в голову такая муть, как подозрительная жена какого-то кляузника…

А Мака что? Что с ней стряслось в поезде? К ней пристали, она оскорбилась, а те для страху пригрозили, или вообще… Все-таки что же там произошло?

Мака явно напугана. Последние дни она как-то надломилась, словно совесть ее грызет. Она неправа перед собой? С того дня – молчание, словно они оба забыли кошмарное утро на вокзале и разговор у автобусной остановки. Но в том-то и дело, что они назубок помнят его. Они избегают друг друга; даже о деле, даже о чем-нибудь обязательном стараются говорить походя, покороче, чтобы ненароком не свернуть туда, к той ночи и тому утру… Почему бы Маке не рассказать все чистосердечно? И почему Гено не расспросить ее подробно? Если Мака не сказала, значит, она не могла сказать, что произошло в поезде. Значит, она знает, что муж не простит ее, и потому предпочитает молчать? Замкнулась и мучается. Как же Гено настаивать на признании, если она сама не может простить себя. Вырвать признание, а потом оттолкнуть? Мака, если дойдет до этого, может и солгать, но хочет ли Гено обмануться и, как страус, спрятаться под крыло?.. Пусть лучше Мака, которой одной все известно, сама решит, виновата ли она. Но если я не доверяю ей, я буду сомневаться и после ее признания.

«Уж не ищу ли я тоже доказательств? – спросил он себя, но тут же возмутился: – Да нет, при чем тут «тоже»! Совсем рехнулся! Ну, а Мака?.. Все-таки я должен знать правду».

В типографии в корректорской сидела одна Тебро. Она так внимательно читала длинные листы гранок, что даже не заметила появления Гено.

– Где Циала?

Тебро подняла голову и вспыхнула.

– Ее вызвал редактор.

«Наверное, из-за вчерашней ошибки, – вспомнил Гено. – Сперва со мной поговорил, теперь принялся за них – вводит в режим…»

– А тебя гроза миновала?

– Да. Наверное, он ее ругает за вчерашнее.

– Сегодня я дежурный.

– Я знаю.

– Сегодня должно быть без ошибок.

Тебро опустила голову и улыбнулась чему-то.

– Чему ты улыбаешься?

Тебро пожала плечами.

– Не знаю…

– Ты в самом деле похожа на влюбленную!

– Чем?

– Хорошеешь день ото дня.

– Не говори так!

«Почувствовала, что мне не до нее, и обиделась».

– Почему же? Я уверен, что ты можешь очень нравиться.

– Тем, кто не знает моего прошлого…

– Нет.

– Кому же еще?

– Ты всех избегаешь, Тебро. Неужели Циала права?

– Да никого я не люблю.

– Постарайся полюбить, полюбить по-настоящему.

Тебро закрыла лицо руками.

– А потом скажи ему все… Он простит тебя. Хотя бы за твою правду.

«Поучаю», – подумал Гено, встал недовольный собой и вышел в типографию. Первая страница уже должна была поспеть.

«Устраиваю чужие дела, а в своих не разберусь. Об этой девушке я не говорил с Макой. Может быть, до нее дошло, что мы гуляли с ней в пригороде, а однажды я был у нее на пирушке. В ту ночь, прощаясь, я целовал ее в подъезде. Черт его знает, городок весь как на ладони, каждый второй мой знакомый, кто-нибудь мог увидеть и сказать…»