Текст книги "Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина"

Автор книги: Отиа Иоселиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

Глава десятая

Вода вселила надежду в отчаявшихся обитателей пещеры. Но на площадке перед пещерами лежали непохороненные убитые, и даже ребята со скалы не могли, не зажимая носа, заглядывать вниз.

– Тут и говорить нечего, мертвых надо похоронить… – заявил Гуа.

Тутар зажмурил опухшие веки, словно смрад жег ему глаза.

– Вот еще! – взмахнул руками Вахо. – Не наша это забота!

– Помолчи! – прикрикнул на него Тутар. – Что ты понимаешь?

– А то и понимаю, что не желаю я оплакивать их мертвых. От живых спасенья нет, а подохнут – и того хуже.

– Замолчи!

– Не замолчу. Воды им дали, теперь мертвых хороните!

– Мертвые не их, и не наши. Мертвые принадлежат земле.

– Ладно, мудрец. Только не реви…

– Укороти язык, Вахо!

– А, делайте, что хотите! – пошел на попятный Вахо. – Я возьму и вернусь домой. А вы воруйте в деревне хлеб и носите им сюда, и воду из родника таскайте… У вас бороды до колен отрастут, а фрицы будут жить-поживать припеваючи.

До полудня Вахо отговаривал товарищей. После полудня Тутар все же разрешил немцам похоронить мертвых.

Убитых похоронили в большой яме на отлогой поляне недалеко от родника.

Но ничего не изменилось, разве что дышать стало легче.

Ганс Штуте видел, что принесенная им вода ни в чем не разубедила обитателей большой пещеры; напротив – они уверились, что капрал продал их за два котелка воды, и возненавидели больше, чем врагов. Кто убедит их, что Штуте спустился на родник, не уговариваясь заранее?..

А ведь не завтра, так послезавтра жажда пробудится с новой силой. Нет, Ганс не станет тянуть до тех пор. Клаус, похоже, и до завтра не доживет. Ганс испросит разрешения похоронить друга. Потом дождется безлунной ночи, свяжет пленниц по рукам и ногам, заткнет им рты, чтобы не выдали, и поведет своих. Удастся выбраться, так вместе с ними, а нет – вместе погибнут, и хоть тогда они поверят, что Ганс Штуте не предатель.

Капрал давно уже задумал побег, но сперва обер-лейтенант распоряжался всем, потом Баумана ранили. Пока Клаус жив, Ганс не покинет его. Страшно умирать в одиночестве. В юноше, кроме жизни, теплится еще вера в человека, если его бросят здесь, он умрет раньше, чем остановится его сердце.

То, что Штуте не предатель, еще можно доказать. Клаусу трудно будет жить без друга. Но еще страшнее умереть в одиночестве.

Это поняла и пленница. Как только вода появилась, она напоила раненого, а ведь она ненавидит его: в конце концов, это он взял ее в плен… Но в него выстрелили, он при смерти, так что они в расчете. И теперь раненый, беспомощный, юноша хочет надеяться на жалость и снисхождение.

Подул ветер и занес в маленькую пещеру капли дождя. Брезент, закрывавший пещеру, прошили длинные темные штрихи. Их становилось все больше, и скоро они слились в сплошное темное пятно. В горах прогрохотало.

Раненый раскрыл глаза.

– Стреляют?

– Не бойся.

– Боюсь… – сказал Клаус в упор глядя на Ганса.

«За меня боится…» – с болью подумал Ганс.

Бауман повернул голову к пленницам.

«И за них боится… Он сейчас ближе всех к смерти и лучше знает, что это такое…»

– Гроза, – объяснила Гуца.

– Знаю, – ответил Клаус с улыбкой, как бы говорящей: «гром от выстрела я пока что отличаю».

– Знаю, – повторил он строже и нахмурил брови.

Гансу не понравилась его улыбка и его самолюбие.

«Перед смертью человеческие права потребовал»…

– В чем дело, Ганс? Война кончилась, или я просто не слышу выстрелов? Наши отступили?

– Наверное.

– Ты должен вернуться в Германию, Ганс.

– Да, – глухо отозвался Ганс. Он не сказал: «И ты тоже вернешься», – все равно Клаус не поверил бы ему. – Я знаю, что ты хочешь сказать…

– Не знаешь. Ты должен вернуться…

– Я вернусь.

Клаус опять улыбнулся.

– Ты этого не знаешь, Ганс.

«Он умрет, – подумал Ганс, глядя на строгое и ясное лицо Клауса, – он умрет».

– Я хотел сказать, вернусь, если сумею.

– Ты должен постараться. Очень постараться.

Ганс хотел запретить Клаусу говорить, но это было его последнее желание, надо было слушать. Терпеть и слушать.

– Постараюсь.

– Ради нас обоих.

– Я постараюсь, Клаус… ладно, будет тебе…

– Нет, послушай…

– Клаус…

– Послушай, или я опять укушу тебя…

– Ну, ладно, слушаю…

– До окончания войны моя мама будет надеяться…

– Она может надеяться всю жизнь.

– Нет, Ганс, ты не знаешь мою маму. Когда война кончится…

– Я повидаю ее…

– Повидай, Ганс, и, знаешь, что скажи? Что я жив и скоро вернусь, нет, нет. Этому она не поверит… скажи, что меня ранили…

– Скажу.

– Что меня ранили и что мы вместе лежали в госпитале, в одном из немецких городов, где-нибудь подальше от нее.

– Разве не все равно?

– Нет, Ганс, чем дальше, тем лучше. Больше времени пойдет на дорогу.

– А зачем ей туда ездить?

– Как ты не поймешь, Ганс? Я умер в том городе, в госпитале, ты укажешь ей какую-нибудь безымянную могилу.

Штуте внимательно всмотрелся в друга.

– Все равно, чью; ведь она будет меня оплакивать. А в долгой дороге боль притупится. Она будет думать… будет готовиться…

– Клаус, я все сделаю, ты только не разговаривай.

– Я больше ничего не скажу. – Он замолчал.

Гуца плакала. Таджи расширившимися глазами смотрела то на нее, то на немцев.

– Фрейлейн! – улыбнулся опять умирающий. – Я ведь не для того, чтобы вы плакали. Я знаю, так лучше для меня… Тебя не удивляет, Ганс, что мать не может меня оплакать, а оплакивает пленница, которая, казалось бы, должна радоваться моей смерти…

Штуте не удивлялся. Он понял, что бедняга Клаус за несколько дней прожил целую жизнь и все знал.

Гуца закрыла лицо руками.

– Вы правда плачете? – с радостным изумлением спросил Клаус. – Когда мужчинам тяжело, я не вижу, они скрывают боль. А моя мама плакала даже от радости.

Вдруг он нахмурился. На лице обозначились морщины. Теперь он не был похож на мальчика.

– Воды…

Ганс обернулся, ища котелок.

– Погоди, – Клаус остановил его слабым движением, – не обижайся, Ганс…

Штуте не понял его.

– Не обижайся… – Клаус смутился, опять становясь похожим на застенчивого отрока.

– Говори, Клаус, я не обижусь…

– Пусть фрейлейн подаст мне воду…

– Ладно, Клаус, – сказал Ганс и умоляюще взглянул на Гуцу.

Гуца взяла котелок и поднесла к губам умирающего, но у того не хватило сил, и он наверняка уронил бы голову, если б Гуца не поддержала ее, когда она поднесла котелок к губам, Клаус взглянул в глаза молодой женщине и, не пригубив котелка, улыбнулся:

– Вы думаете, я пить хотел?..

Гуца смотрела на него, исполненная скорби и сожаления, и еще противоречивых, тяжелых чувств, разрывавших ей сердце. Потом наклонилась и тихо сказала:

– Я хочу поцеловать вас, Клаус.

– Да, фрейлейн, меня никто не целовал, кроме мамы.

Ветер занес в пещеру холодные капли дождя.

Сумерки сгущались.

Глава одиннадцатая

Двое немцев вынесли завернутого в шинель покойника и на веревках спустили с площадки. Опускали так бережно, словно в шинель был завернут новорожденный младенец. Опустили на всю длину веревки, а сами пошли по тропинке. Высокий, тот, который ходил на родник, шел так неосторожно, что несколько раз чуть не сорвался с тропки. Второму, приземистому и поджарому, стоило больших трудов добраться до низу. Но прежде, чем он одолел спуск, высокий, как ребенка, принял на руки завернутое в шинель тело и пошел по усыпанному щебнем склону. Он все шел и шел, разглядывая склон, словно не находил подходящего места для могилы, пока второй не догнал его и не потянул за рукав. Они положили тело на землю и вдвоем долго рыли могилу.

Потом высокий опять поднял на руки завернутое в шинель тело, присел на край могилы, свесил в нее ноги, спрыгнул, очень осторожно и бережно уложил мертвого на дно могилы и поправил ему голову. На мертвом не было шапки; из шинели высовывалась светлая, коротко остриженная голова. Высокий рассеянно пошарил руками по мундиру, потом снял с головы пилотку и накрыл ею лицо мертвеца, застегнул на нем шинель доверху, выпрямился и все стоял и стоял. Второй немец, оставшийся наверху, кивнул ему на скалу, пора, мол, возвращаться.

Высокий вылез из могилы и сел возле нее. Поджарый перекрестил мертвеца и хотел засыпать, но высокий схватил его за руки и повел за собой. Они отобрали в ущелье плоские камни покрупнее, подтащили к могиле. Пожилой остановился, видимо, запыхавшись, молодой опять пошел к скале. Он выложил могилу камнями, долго подгоняя и переставляя их, потом поспешно вылез и стал торопливо засыпать. Невысокий холмик еще раз обложили камнями. К изголовью прикатили обкатанный валун, выкопали под него лунку, утвердили, примяли землю вокруг и пошли назад.

Перед уходом пожилой еще раз перекрестил могилу и побрел вслед за молодым. Тот больше не оглядывался.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глава первая

В большой пещере знали, как пережил Штуте смерть Баумана. Даниэль со слезами на глазах рассказал все:

– Бедняга Клаус… Бедняга Ганс…

Но никто не слушал наивного, доверчивого Даниэля. Они видели много смертей и знали, что не так оплакивают на фронте гибель солдата. Капрал просто хочет показать, как он всех их любит. Будто и Вальтера он любил, а взял с собой не кого-нибудь, а Даниэля, потому что его легче обвести вокруг пальца.

– Смотреть было жалко, клянусь богом…

– Ладно, хватит! – прохрипел Пауль.

– В самом деле – завелся! – поддакнул Кнопс. – Знаем мы, какой он хороший!

– Ну-ка заткнитесь! – буркнул Карл.

– Я хочу сказать…

– Ты ничего не хочешь сказать!

– Ладно, замолчу, – пробормотал Даниэль, еще глубже забиваясь в угол пещеры. Он притих, но остался при своем убеждении, что если Ганс и предал их и подставил Вальтера под пулю за два котелка воды, Клауса он все-таки любил… Конечно, любил, и… Ах, ничего не поймешь: кто друг, кто враг…

«Господи, что же ты так перемешал все, что правого от виноватого не отличить. Даже если сам спустишься на землю, ничего не разберешь».

– Вам-то что делать? Нам как быть?

– На это тебе Ганс ответит! – злобно огрызнулся австриец.

– А?

– Спроси Ганса, он тебе скажет, как нам быть.

– Нет, Ганса я не спрошу.

– Почему?

– Ему сейчас не до нас… – простосердечно объяснил Даниэль.

Опять наступила тишина.

Кнопс почувствовал беспокойство: тут каждый поумнее меня, может быть, кто-нибудь придумает выход из положения.

– А что может Ганс? – нерешительно спросил он.

– Кое-что может… Но тебе не на что надеяться… Не исключено, что если горемычный Даниэль припомнит всех своих дочерей, он и сжалится над ним, не променяет на глоток воды.

– А вдруг мы ошибаемся, Пауль, грех на душу берем?

– Не говорите вы с этим придурком! – опять прохрипел Карл. – Скажите что-нибудь толковое.

– Если спросить меня… – Иоган присел на рюкзак и поморгал маленькими красными глазками. – Что тут скажешь толкового. Из этой пещеры один выход?

– Один.

– Кто его караулит? Наши враги. А кто еще?

– Знаем мы, кто еще! – не дал договорить Пауль.

– Штуте наш! – затянул свое Даниэль.

– Знаем мы, чей он.

– Кто этого не знает, – неопределенно подтвердил Кнопс.

– Никто не скажет, что нам делать. А я скажу.

– Говори, Иоган!

– У нас еще есть враг.

– Еще?!

– Мы голодны и измучены жаждой. Из пещеры один только выход, а в него лезут четыре смерти разом.

– Лежи, помалкивай, – прикрикнул на Иогана Карл.

– Мы ничего не можем поделать! Можно подумать, что их не существует и сами горы карают нас, Карл. Мы их не видим! Это ужасно.

– Брось! – отмахнулся Пауль и обернулся к маленькой пещере. – Мы видим их. Очень хорошо видим.

– Что толку от этих? Смотри, любуйся. А выстрелить хоть в одну, все четыре смерти поспешат – поторопятся сюда. Ждать не придется, можешь мне поверить. Если спросить меня…

– Ты что, не кончишь? – прервал опять Карл.

– Пусть говорит! – прохрипел австриец. – Должен же кто-то говорить.

– Да, надо что-то решать… – приподнял голову Кнопс.

– Заткнись! – не дал договорить ему Карл и обернулся к австрийцу. – Ну, говорил он, и что? Нам поможет его чушь?

– Но до каких пор сидеть так?

– Пора все это кончать.

– Как? Каким образом?

Пауль промолчал.

– Пусть Иоган договаривает, – опять приподнял голову Кнопс; ему невыносимо тяжело было слушать молчание, он никогда не знал, о чем думают люди, когда они молчат.

– Пусть договаривает. Может, он напоследок приберег выход из положения? – разрешил Карл.

– Нет, я не об этом.

– Спасибо! О чем же нам говорить?

– Я о том, что, когда они стреляют, – будь они неладны – они стреляют по одному разу. Если раздастся пять выстрелов, мне останется закрыть глаза и умереть.

– А тебе лучше очередью получить?

– Да погоди ты!..

– Попроси капрала, и он тебе устроит это удовольствие.

– Он же услышит, боже мой, услышит! – заволновался Даниэль.

– Пусть слышит! – вскричал Пауль и вскочил. – Он должен знать, что мы люди, и нас нельзя продать за котелок воды.

– Погоди, Пауль, умоляю тебя, как сына! – Даниэль обнял Пауля. – Может, еще явится спасение…

– Какое спасение?! – прервал его Иоган. – Ну-ка, сами скажите, где оно, спасение? Нет его! Пленницы у нас есть, а спасения все равно нет.

– Мы сами пленные, – желчно процедил австриец, – и цена каждому из нас – стакан воды!

– Пауль, послушай меня, Пауль!..

– Пленницы у Ганса.

– Да, так… А нас что ждет?

– Смерть! – крикнул опять Пауль.

– Пленницы спасут нас? – снайпер обчел всех прищуренным взглядом. – Что-то я не вижу пока этого спасения.

– Они капралу помогут.

– Но четырем дочерям Даниэля нужен отец, а не капрал.

– Гансу не нужен Даниэль! – вставил Кнопс.

– Почему же! – возразил австриец. – Гансу мы все нужны, только не для наших детей, а для него самого. И ты ему нужен, дубина!

– Чтобы спасти спою шкуру! – догадался опять Кнопс и чуть ли не с удивлением повторил: – Мы нужны Гансу, чтобы спасти свою шкуру.

– Но кому нужна шкура Ганса? – спросил кто-то снаружи, приподнял край брезента и вошел в пещеру.

Каждый отыскал взглядом свое оружие, но никто не дотронулся до него – перед ними стояла пленница, этого никто не ожидал. Все молчали. Пленница была бледна, но она шагнула вперед и еще раз спросила твердым голосом:

– Так ответьте мне: кому нужна шкура Ганса?

– Гансу! – громко бросил Пауль и схватил свой автомат. Пленница отступила было назад, но тут же поняла, что, чтобы убить ее, австрийцу не нужно было хвататься за оружие. Сейчас этот жест скорее свидетельствовал об испуге. Пока пленница была в другой пещере, они могли выстрелить, но теперь…

– Может быть, ты откажешься от своей шкуры? – спросила Гуца и остановилась. – Ты хватаешься за оружие! Но ведь ты знаешь, что моя смерть, это и твоя смерть. А для нас что ваша, что его шкура одинаково презренна, как волчья. Я пришла сюда не ради Штуте. Он ваш – и вы сделаете с ним, что захотите. Но я боюсь подвернуться под горячую руку.

– Штуте тебя защитит.

– Защитит, потому что он умнее и понимает: тот, кто выстрелит в нас, выстрелит себе в лоб.

– Может, и ты умнее нас! – приподнял голову Карл.

– Не знаю. Мои слова продиктованы не умом, а страхом. Я вижу нацеленные на меня ружья.

– Скажи, зачем ты заявилась сюда? – выйдя из себя, заорал Пауль.

– Я же сказала, что боюсь смерти.

– И потому так близко подходишь к моему оружию?

– Вы не выстрелите в меня. Я боюсь слепой пули.

– Какая разница, слепая она или зрячая! – брякнул Кнопс с дурацким смешком.

– Я пришла предупредить, чтобы в вашей потасовке вы не смели трогать ни меня, ни мою спутницу. Ваши жизни в наших руках. Убьете вы нас, и ваше дело кончено…

Она повернулась к выходу и отогнула край брезента.

– Бойтесь своих ружей!

Она постаралась выйти из пещеры размеренным шагом.

Глава вторая

Вахо всегда с трудом досиживал в школе последние уроки. Вообще, уроки ему казались слишком затянутыми. Он был сообразительный мальчишка, легко схватывал все новое, и объяснения учителей казались ему невероятно многословными. И нередко, не досидев до конца занятий двух-трех уроков, он закладывал книжки за пояс и уходил из школы. Домой он не мог вернуться раньше Таджи, а потому весь день гонял по селу собак или играл с пастушками. Деду об этих проделках не говорили, зато мать, скрывавшая проступок сына, считала своим долгом особенно строго наказывать его. Вечерами, прокравшись к дому, Вахо не мог дождаться, пока все улягутся. Ожидание наказания мучило его больше, чем наказание, и он сам отдавался в руки рассерженной матери, под горячую руку ему сильно доставалось. Поэтому с домашними он обычно был не в ладах. Это огорчало его, и время от времени он решал выправить положение и отсиживать в школе все положенное время и даже больше. Но четвертый урок опять растягивался до бесконечности, и материнские побои казались ему слаще этой муки.

Вахо считал, что не надо давать немцам воду, и грозился выстрелить в того, кто выйдет на родник, но не посмел.

Не посмел, однако, на друзей обиделся. Даже подумывал вернуться в село.

В то утро, когда Вахо, разругавшись с друзьями, собрался покинуть их, Гуа крикнул ему вслед:

– Вахо, одумайся! Меня привел сюда, а сам уходишь?

Тутар махнул рукой.

– Пусть идет, куда хочет! – он знал, что минутная слабость не могла увести Вахо далеко, дороги в село заказаны. А к его возвращению, может, что-нибудь и определится.

Вахо вернулся вечером. Демонстративно устроился в стороне от Тутара и Гуа: перенес туда свое ружье, затем вернулся, достал из хурджина одну из гранат Сиоша, заложил ее за ремень, и тут Гуа увидел, что Вахо обмотан веревками.

– Веревки-то ему на что?

– А кто его знает? – Тутар даже не оглянулся. – Оставь его в покое! – После ухода Вахо он все-таки побаивался, как бы тот не спустился в село. Да и терпение у него иссякло окончательно, так что в глубине души он даже хотел, чтобы Вахо учинил какую-нибудь глупость.

Место, с которого они наблюдали за площадкой перед пещерами, было наиболее удобным на скале. На пятачке, куда перебрался Вахо, даже стоять было трудно, но он размотал часть веревки и с ее помощью закрепился на выступе скалы. Убедившись, что Вахо ничего не грозит – при желании он мог теперь даже выспаться, – Гуа и Тутар успокоились.

Тутар думал, что, как только похолодает, Вахо вернется к ним и влезет под бурку. Его только слегка настораживала граната, унесенная двоюродным братом: как бы он не бросил ее вниз, – ведь теперь они знали, что немцы находились в большой пещере, а пленницы в малой.

Тутар знал двоюродного брата, как облупленного, но в эту ночь его предположения не оправдались.

Ни Тутар, ни Гуа, не обратили внимание на то, что Вахо избрал себе место как раз над большой пещерой. Как только стемнело, он приступил к осуществлению своего плана: через каждые две пяди завязывал на веревке узлы, аккуратно сложил ее и прилег, свернувшись клубком. Он не надеялся на поддержку друзей, и ему надо было отдохнуть.

До восхода луны еще оставалось время. Говорят, что среди ночи даже река ненадолго задремлет. А немцы, наверное, привыкли к тому, что если они не высовываются из своей берлоги, на них не нападают.

Для маленького горца спуск по веревке не представлял труда. Но, как часто бывает в горах, неожиданно, грозясь дождем, наползли тучи, задул ветер. Вахо побоялся, что дождь намочит веревку, и решил поспешить. Он посмотрел туда, где остались Тутар и Гуа: ни звука. Тутар спал, да и карауливший Гуа определенно дремал.

Вахо своих опасался больше, чем немцев: как бы не остановили и не вернули назад. От них всего можно ждать. Он снял башмаки и носки, гранату сунул за пазуху, крепко обвязался веревкой и подался вниз, перехватывая узлы босыми ногами. Скала оказалась отвесной, так что почти вся тяжесть падала на руки. Вахо спускался все ниже, от узла к узлу. Он знал, что как только скала уйдет из-под ног вглубь, надо достать из-за пазухи гранату и бросить ее в пещеру, в щель над брезентом, через которую немцы видят полоску неба. Надо бросить эту чугунную коробку и, пока она взорвется, скорей-скорей полезть наверх; пожалуй, он успеет до взрыва вернуться к своим башмакам. А не успеет, все равно взять его на прицел будет трудно, даже если немцы и сообразят, где он.

Как только внизу над пещерами что-то щелкнуло, Гуа насторожился и ткнул локтем закутавшегося в бурку Тутара. Но прежде, чем Тутар протер глаза, громыхнуло. Тутар взглянул на небо: тут иной раз не так громыхало. Только на этот раз грохот донесся снизу.

Глава третья

Для Штуте этот грохот не был неожиданным. Теперь у него всюду были враги: и снаружи, и внутри. В любую минуту те или другие могли убить его. Кто бы ни стрелял, Ганс был обречен… Сегодня никто не звал сверху пленниц. До каких пор могло продолжаться это молчание? Вообще, до каких пор мог ждать враг? Он убил обер-лейтенанта дальним выстрелом из-за ущелья. Потом, убедившись в осторожности немцев, перебрался на скалу над пещерами и убил Клауса и Альфреда. Вот уже сколько дней на площадке перед пещерами никто не появлялся. Но до каких пор мог враг подавать воду и ждать? Пора было устраивать вылазку, прорыв, побег. Все сроки вышли… Если ему суждено умереть, он умрет не как предатель, он не хочет, чтобы Даниэль плюнул на его труп.

Звук выстрела и взрывная волна, вылетевшая из большой пещеры, подбросили капрала. Он ждал, что за взрывом последуют выстрелы, и прижался к скале, отстраняясь от входа; хотел ответить огнем на огонь, но ничего не видел. А стрелять в воздух значило выдать себя…

Выстрелов не было, только вскрикнули пленницы. Потом стало тихо, и из большой пещеры послышались стоны и проклятия.

Все тонуло во мраке. Штуте стоял и не знал, убит он, ранен или опять уцелел.

«Они попали в пленниц?.. Или осколки срикошетили?.. Нет, граната взорвалась в большой пещере…»

Площадка была пуста.

В маленькой пещере слышался встревоженный шепот девочки. Войдя туда, Ганс почувствовал запах крови.

Пленницы притихли, они не знали, кто вошел к ним: Ганс, Пауль или свои.

Капрал не шелохнулся и не подал голоса. Если в большой пещере кто-нибудь уцелел, он не должен знать, что Ганс жив.

Оттуда время от времени доносились приглушенные стоны.

Жуткая ночь тянулась бесконечно долго.

На рассвете среди стонов Ганс расслышал свое имя.

– Ганс!..

Сначала он решил, что ему показалось.

– И ты убит, Ганс?.. – словно с того света вопрошал голос, и капрал не узнал, кто зовет его. Кто перед смертью вспомнил предателя?

В пещере все еще было темно. Ганс одеревеневшими ногами шагнул к выходу, прижался к скале и оглядел площадку – никого.

Он прислонил автомат к скале и безоружный, с дрожащими руками, подошел к брезенту.

– Входи… Кто бы ты ни был, входи…

Даниэль звал Ганса, и Ганс должен был прийти к нему на помощь, но был ли там еще кто-нибудь, молчащий?..

– Заходи… – простонал бедняга. – У меня к тебе дело…

Ганс, впуская свет в пещеру, поднял изорванный брезент. Никто не стрелял. Душно пахло кровью. Он вошел, наклонив голову. Справа, у скалы, заметил сидящего на корточках солдата, хотел крикнуть – не стреляй! Но Иоган был мертв.

– Есть кто живой?

– Нет, – ответил голос из глубины пещеры.

– Даниэль!

– Я мертв, Ганс!

– Что с тобой? Ты ранен?

– Убит…

– Куда ты ранен, Даниэль?

– Везде, в живот, в ногу, в руку.

Штуте присел над ним на корточки.

– Ганс!

Ганс молчал.

– Скажи что-нибудь.

– Что сказать?

– Скажи, за что ты сделал это со мной?

Сердце у Ганса остановилось на мгновение, но все-таки он дотянулся до умирающего, повернул лицом к себе.

– Даниэль! Что ты говоришь, Даниэль!

– Скажи, Ганс, за что?..

– Даниэль, и ты?! В бога ты не веришь, Даниэль! Нет для тебя ничего святого?!

– Нет! – сказал Даниэль и покачал красной от крова головой. – Нет бога!

– Даниэль!

– Скажите, что вам нужно было от меня? За что?

– Мне, Даниэль?

– Тебе… тебе, да, тебе… Конечно тебе, а кому же…

Ганс не мог ничего сказать.

– Скажите, ответьте, за что приволокли меня сюда, пытали голодом и жаждой, за что разорвали меня а клочья? Говори!

– Я?!

– Ты, ты, Ганс!.. Что ты ответишь моим дочерям?..

– Даниэль, вспомни о боге!

– Где бог! Как я его вспомню… Нету бога, Ганс, а ты человек, и от человека я требую ответа – за что?

Ганс опустил голову. Он и сам жаждал ответа на этот вопрос.

Стены пещеры, исцарапанные рикошетами осколков, безмолвствовали.