Текст книги "Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина"
Автор книги: Отиа Иоселиани
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)
Нет, этого не может быть! И на каждом повороте он ждал, что вот заклинит руль, или отвалится колесо, или он нарвется на что-то, полетит в пропасть и раскроит себе череп или сломает ребра, пройдет через адские муки и боль и только после этого встретится с ней. Сперва он должен был заплатить за встречу, пройти между жизнью и смертью, чтобы стать достойным такого счастья. А если сегодня обойдется, Джумберу надлежало принять это как долг и рассчитаться сполна: баш на баш.
Мака дважды ездила в его машине, и для этого он провел много бессонных ночей. Наконец, и та ночь в поезде (если она не привиделась в бреду) была куплена кровью. Судьба никогда не дарила ему даже маленьких радостей, не затребовав за них полной мерой.
…И сейчас должно что-то случиться… Что-то непременно должно случиться!
Машина обгоняла попутные, ехала дальше, и на первый взгляд вроде бы все шло хорошо, но Тхавадзе видел: где-то таилась большая опасность…
…И он ждал ее, ждал так же нетерпеливо, как встречи с Макой.
Новое здание школы стояло в небольшом тупике, в стороне от главной улицы, затененной платанами.
Рядом с Макой, возвращающейся домой, шла женщина маленького роста – преподавательница младших классов Элико.
Элико только вернулась на работу из декретного отпуска и не знала подробностей замужества Мери.
Она обгоняла Маку и, с оживленной улыбкой заглядывая ей в глаза, расспрашивала:
– А дальше, Мака? Дальше?
Мака неохотно вспоминала те суматошные дни и старалась поскорее закончить разговор. Сколько раз приступала она к рассказу, столько раз в нем всплывал Тхавадзе, и Мака умолкала. «Что он привязался», – возмущалась она, и неожиданно сама спрашивала спутницу о новорожденном сыне. Элико отвечала ей с радостно-смущенной улыбкой матери, еще не привыкшей к новой роли, и опять возвращалась к своим расспросам.
– Мака, не скрывай от меня ничего. Ты же знаешь, Мери мне дороже сестры!
Мака объяснила, что Мери нравилась всей родне и женитьба Бичико откладывалась лишь из-за болезни отца. С операцией и с выздоровлением отца все препятствия были бы сняты, но Джаба Хибрадзе торопил немного, и из-за этого не удалось пригласить на свадьбу не только друзей, но даже близких родственников… Наконец-то она обошлась без упоминания Тхавадзе!
Им встретились знакомые. Одна из них была родительница ученика Маки.
Солнце стояло в зените, и жар его падал почти отвесно. Элико беспокоилась – как бы ребеночка не пригрело, – порывалась бежать домой, но тут же проявляла еще больше беспокойства о судьбе Мери. Ах, она, бессовестная, уехала и так ни разу и не объявилась. Что за брат у тебя такой: совсем вскружил ей голову, всех и все на свете перезабыла… Если хочешь знать правду, так мы, подруги Мери, все-таки в обиде на него…
«От людей ничего не скроешь», – подумала Мака.
– Мери должна беречь твою дружбу, – продолжала Элико, – да я уверена, что так оно и будет: никто не знает ее лучше, чем я.
«А меня вообще никто не знает. Мне теперь неприятно, когда обо мне говорят хорошо или смотрят на меня с любовью…»
– Мака, – Элико дотронулась до груди. – Побаливает, наверное, маленький проголодался, побегу…
Мака кивнула и грустно улыбнулась ей.
– Да, да, Элико, беги. Все-таки ребенок это все…
– Не знаю… – Элико покачала головой. – Но то, что это что-то совсем особенное… Не знаю… Будь здорова, Мака!
– До свидания.
– И не грусти.
Элико быстро перебежала на другую сторону улицы.
– Передай Мери привет! Скажи, что я очень соскучилась по ней.
Мака кивнула, а сама подумала: «Может быть, ты увидишь ее раньше, чем я».
Она пошла дальше и тут же почувствовала, что идет, опустив голову. «Не я одна, даже посторонние замечают… Вон и Элико сказала: «не грусти…»
Элико скрылась из виду, и Мака так близко услышала звук мотора, словно сидела в машине.
«Тхавадзе?!»
Она хотела оглянуться, но не оглядываясь знала, кто это, и даже не пыталась обмануть себя, только подумала: «Что же делать?.. Неужели не отвяжется, репей?»
Машина неторопливо проехала мимо нее и остановилась в десяти шагах.
«Боже мой, здесь же все меня знают! – Она огляделась. – Никого не видать. Следит за мной от самой школы и улучил минуту. О чем с ним говорить здесь, что доказывать? А если пройти, не обратив внимания, он опять обгонит и ни за что не отстанет… Лучше сесть к нему и сказать, чтобы он не смел сюда приезжать – пусть ездит, куда хочет, куда его душе угодно, но не сюда. Как это я не сообразила передать через Нуцу, чтобы он забыл все и не только никогда в жизни не приезжал сюда, но даже не смел смотреть в мою сторону! Почему я не подумала, что стоит ему встать на ноги, как он сразу же объявится? Но я же не говорила с ним об этом. Вот сейчас сяду, выеду из городка, остановлю его где-нибудь в безлюдном месте и скажу, что если он появится еще раз, я наложу на себя руки. А он должен знать, что мое слово – слово…»
Дверца машины открылась, и послышался голос:
– Мака! На минуту, Мака!
По ту сторону улицы показалась бегущая Элико.
Мака толкнула дверцу машины и поспешила ей навстречу.
– Что случилось? С ребенком что-нибудь?
– Нет, Мака, мы перепутали сумки.
– Сумки?!
Мака держала в руках зеленую сумку Элико.
– Когда? Я не заметила.
– При выходе из учительской. Я ее положила на подоконник возле твоей.
– Ну и была бы у меня до завтра.
– Да, но завтра ты не работаешь, а вдруг мне придется куда-нибудь идти. Ты, кажется, садилась в машину? Спешишь, а я тебя задерживаю…
– Нет, это приятель моего брата… На свадьбе познакомились…
– Пусть передаст им привет от меня.
Элико побежала назад, оглядываясь и рукой показывая: что же стоишь, машина ждет.
Мака повернулась к машине.
«Ни тени сомнения!.. Ни за что не подумает, что меня может ждать кто-то «такой», – и отвращение к себе, испытанное раз, вернулось снова. – Скажу Тхавадзе, чтобы он ездил каждый день, кидал в свою машину и таскал по городу, чтобы все знали – я бесчестная, и пусть не обманываются и не будут со мною почтительны, пусть никто не любит меня».
Светло-коричневая «Победа» пересекла улицу так стремительно, что с автобусной остановки невозможно было разглядеть сидящих в машине. Затем она свернула туда, где строилось два новых жилых дома и не было никого, кроме рабочих. Оттуда налево, мимо ряда новеньких финских домов, объехала городок вокруг и, когда он остался позади, опять выскочила на шоссе и на большой скорости помчалась вверх вдоль извилистой реки.
«Я опаздываю домой. Он не может остановить машину посреди дороги. Если здесь где-нибудь есть поворот и спуск к реке, пусть свернет, чтобы я могла сказать ему несколько слов; не могу я говорить вот так, на ходу, вернее, сказать могу, но не смогу убедить… Он должен послушаться меня, должен сделать, как я скажу, вот и все. Вот и все!»
Машина мчалась мимо белых бетонных столбиков вдоль кромки дороги. По ту сторону столбиков, внизу виднелась зеленая река. За рекой в густой зелени рдели черепичные крыши, местами кучно, местами по две, по три.
«Там всюду семьи, и они живут честно, без обмана. Туда, наверное, и машине-то не подняться, а на арбе женщину не умыкнешь. Лучше б мы с Гено остались в деревне, взяли бы участок рядом с его братом и работали бы в школе…»
Машина мчалась вдоль ряда белых столбиков, и слышался липкий звук размякшего от жары асфальта. Местами, где асфальт был посыпан толченой галькой, мелкие камешки пощелкивали по низу машины.
Тхавадзе ни разу не оглянулся. Он был настолько счастлив, что боялся оглянуться назад. Дождался, обогнал, остановил машину, Мака не постеснялась знакомой, села к нему, и они поехали по заранее продуманной дороге, – вот он мчится и везет Маку.
Нет, это не могло произойти так просто! Невозможно поверить, но, видимо, случается в человеческой жизни – самое страстное желание сбывается, и тогда ты долго удивляешься, мотаешь головой и недоверчиво твердишь: «Это все неправда… это неправда! Я не могу поверить…»
Тхавадзе знал, что он должен ехать медленно, но медленно не получалось. Сейчас он не мог ошибиться, хотя каждую секунду ждал чего-то: что заклинит руль, сорвется колесо с оси или с придорожной скалы свалится валун… Столького нужно опасаться, когда так хочется жить.
Мака ясно сознавала – сидящий перед ней человек настолько счастлив, что не хочет даже оглянуться; боится, как бы я не исчезла, – и она ужасно завидовала ему. Во всем, даже в поворотах руля, чувствовалась настоящая радость. Рука его лежала на желтоватой пластмассовой баранке так, словно он ласкал ее, сжимал бережно, почти нежно и улыбался встречным машинам, красноватым глинистым склонам разрезанной горы по обе стороны новой дороги, белым столбикам вдоль обочин. Этой улыбки Мака не видела. Он улыбался, и его мучило, что кто-то тащится пешком по такой жаре. Мака завидовала ему. Мака потеряла то, чем обладал сейчас Тхавадзе. Этот человек был сейчас сильнее всех, он мог отнять Маку у мужа и сына.
«Неужели на таком расстоянии негде свернуть в сторонку? У него есть место, куда он мечтал привезти меня когда-нибудь, и теперь везет туда; так нет, я не поеду, куда ему хочется! Неужели он всего должен добиться? Не знаю, сколько я еще могу… Я чувствую, что этот человек отнимет у меня все, и ненавижу. Ненависть единственное, чем я защищаюсь от него».
Они промчались мимо затянутой травой неширокой дорожки, сбегающей в сторону от шоссе, к реке.
– Остановите! – проговорила Мака. Она еще не собралась сказать то, для чего поехала, но она не могла так бессловесно, так покорно следовать за ним, куда он пожелает.
Машина остановилась. Тхавадзе положил руку на спинку сиденья и обернулся. В его глазах Мака увидела тревогу, которая притушила неистовую страсть.
«Этот человек и сегодня покорит меня. И сегодня… и всегда… Я потому и ненавидела его, что он мог водить меня по своей воле. Моя душа не мирилась с этим, и я ненавидела. Я и сейчас ненавижу его так же, как в ту ночь… Мне и сегодня покориться ему…»
– Поезжай, только не оглядывайся, – сказала Мака.
Вечерело. По накатанному шоссе резво катилась светло-коричневая машина. Она легко обгоняла попутные и как-то весело приближалась к городку. Встречным настойчиво давались знаки укоротить свет, и даже самые отчаянные из них переключали дальний, а сближаясь, «Победа» сама ярко вспыхивала фарами и прибавляла скорость. Мака должна была верить, что узнать ее никто не мог. Но Мака не думала об этом. Она вообще ни о чем не думала. Она как-то обмякла. Она устала от этого человека. Единственное, что смутно маячило у нее в голове, это было: пусть подвезет меня к самому дому, пусть все увидят, что я приехала на автомобиле любовника…
– Остановишь мне у калитки!
Джумбер оглянулся, решив, что он ослышался.
– Что ты сказала?
– Я говорю, остановишь у калитки!
– У чьей калитки?!
– У моей!
Джумбер задумался. Поехал медленнее, у него словно испортилось настроение. Но скоро он принял какое-то решение. Опять повеселел, и машина прибавила скорость.
«Он думает, что я нарочно хочу вызвать ревность мужа и развестись с ним в конце концов…»
– Останови мне у калитки, и это будет наша последняя встреча!
Взвизгнули тормоза. Машина замедлила ход. Далеко впереди светились окна окраинных домов.
– Поезжай! – громко сказала Мака. Она испугалась, как бы Джумбер снова не сел к ней.
– Поезжай, и я скажу. Не останавливайся, а то… я пойду пешком!
Но машина не останавливалась.
– Когда ты можешь встретиться со мной? – спросил Джумбер.
«Он даже не услышал, что я сказала. И никогда не услышит».
– Я всегда свободен.
– Для меня?! – Мака постаралась вместить в эти слова как можно больше желчи.
Джумбер не ответил.
Она хотела сказать еще что-то обидное, оскорбительное, но раздумала – как бы опять не остановил машину, и некоторое время молчала. Но только въехали в городок, она заговорила.
– Никогда! – сказала она как можно тверже и все-таки подумала, что он не послушается ее.
– Где тебе удобнее…
– Нигде!
– Скажи, где ты будешь, и я приеду туда.
«Я уже потеряла силу, моему слову грош цена, я в его власти и обязана встретиться, – подумала она и почувствовала, как горькие слезы подступили к глазам. – Наверное, теперь я не имею права отказать».
– Никогда! – сказала она громче. – Я же сказала – никогда!.. Разве не моя воля? А если я не хочу?! – Что-то подкатило к горлу, лишило слов, и пока она опять сумела заговорить, она подумала: «Что со мной? Истерики перед Тхавадзе?..»
– Что с тобой, Мака? – спросил Джумбер ровно, но голос его выдал беспокойство.
– У меня есть сын! – То, что у нее есть муж, она не посмела сказать, Тхавадзе высмеял бы ее.
– Об этом я узнал три года назад, двадцать третьего марта…
– Значит, ты знаешь, что у меня есть сын…
– Знаю.
– Оставь меня в покое!.. Оставь! Отстань!..
– Мака!
– Не называй меня так. Зови иначе, только не Макой. Меня больше не зовут Мака!..
– Я не могу звать тебя другим именем.
«Ни в чем, ни в чем не слушается меня… Наверное, так… наверное, так оно и есть, – у меня нет права. Чего же я тогда жду? Давай уж скажу, где встречусь с ним опять… Назначу место и придумаю тысячи хитростей, обману мужа, свекровь, соседей, всех… Сына должна обмануть и завтра или послезавтра опять побежать к нему…»
– Мы не проехали мимо дома?
– Остановить у калитки?
– Я же тебе сказала! – вспылила Мака.
– Ладно, как хочешь…
«Обрадовался, что я разозлилась и тем самым помирилась с ним. Боже мой, я же знаю, что не должна так делать! Что со мной? Почему я не могу одолеть себя? Неужели я так низко пала, что теперь буду все делать против своего желания? До каких пор? Или как я смогу, чтобы меня не слушались и заставляли делать, что заблагорассудится?..»
– Останови у четвертого дома.
– Знаю… Когда же мы встретимся?
– Никогда.
– В таком случае…
– Нет, я сказала!
– Мака!
– Нет, нет и нет! Ни за что!
«Он не послушается и опять приедет. Сто раз повторила я одно и то же, а он и слушать не хочет».
– Здесь!
Машина съехала с дороги и остановилась у обочины. Мака схватилась за ручку дверцы, но Тхавадзе опередил ее и забрал в ладонь ее пальцы, впившиеся в прохладный никель. Мака вспомнила свой давнишний сон. Ее так и передернуло. Она высвободила пальцы, открыла дверь и ступила на землю.
– Никогда!
– Мака!.. – Полным безнадежности показался ей этот зов.
– Никогда! – повторила она и после того, как машина отъехала.
Она подошла к калитке, наклонилась, чтобы в щели, вырезанной для рук, увидеть, есть ли кто во дворе и не видели ли ее из дому…
«Я такая маленькая, такая ничтожная, что при желании могла бы пролезть сквозь эту щелку». Она беззвучно приподняла засов и потом целый вечер ломала голову, но так и не вспомнила, чтобы когда-нибудь так воровато входила в чей-либо двор.
В то время, когда врачи полагали, что Тхавадзе лежит недвижим в палате, он вдруг исчез, а на следующий день его опять нашли на койке без памяти. Никто не мог понять, как он ушел и тем более как сумел вернуться и проникнуть в палату, когда вся больница была поднята на ноги. Через два дня он вполне оправился и настолько быстро стал выздоравливать, что и этим немало подивил врачей, и, наконец, выписался в чрезвычайно короткий срок.
К его приходу ревизия на заводе была завершена. Тхавадзе знал, что, копаясь в бумагах, у него ничего не найдут: за то, что написано на бумаге, нужно уметь ответить, и Тхавадзе всегда запасался ответом. При большом желании на любом заводе всегда можно найти повод для упреков и разговоров, но поскольку раненый директор со дня на день мог выйти на работу, желающих обвинить его в чем-либо не нашлось.
Через день после свидания с Макой Тхавадзе вернулся на работу. Вскоре затихли и сплетни, вызванные его попыткой самоубийства. Нужно заметить, что сразу после того, как он стрелялся, была названа дочь Симона Лежава, но названа как-то робко, несмело, одним или двумя голосами. Только началась ревизия, все решили, что у Тхавадзе растрата; на новом месте он не успел бы набрать столько, значит, тянется за ним со старой работы. Ревизия на заводе шла вовсю, когда в больнице пропал тяжелобольной, и не кто иной, как Тхавадзе. Не нашли его и на следующий день. Знает, что его ждет, вот и рванул вместе с машиной, – заметили по этому поводу в городке. Но машину милиция обнаружила возле железной дороги на соседней станции. На вопрос, откуда она там взялась, начальник станции ответил: это машина моего знакомого, он ее оставил, а сам исчез и не появляется. Решили, что Тхавадзе, спасая шкуру, сбежал на поезде. А на следующий день, к вечеру, он лежал в своей палате на своей койке, лицом вверх, неподвижный и белый как полотно, и врачи вокруг растерянно переглядывались и пожимали плечами. О возвращении Тхавадзе скоро стало известно, и его навестил автоинспектор – попросил ключ от машины: она стоит во дворе милиции, как бы солнце не нагрело, не попортило краску, – и отвел ее в гараж.
Во время ревизии секретарша Цуцуния наполняла кипяченой водой из шланга большие бочки, чтобы не подумали, что директор завода по своей воле распределяет штат. В заключении, сделанном ревизией, говорилось о бесхозяйственности и нерадивой работе Бичико Лежава, однако объявить из-за этого выговор директору или даже просто поставить ему на вид ревизоры не посмели, так как во всем остальном недостатков на заводе было мало… После ревизии, опровергшей растрату, старые слухи воскресли и подозрение снова пало на Маку Лежава: никаких других причин стреляться у него не было. Они встретились на свадьбе Бичико, и Тхавадзе сказал ей – брось мужа и ребенка и выходи за меня. Мака, конечно, сестра Бичико, но отнюдь не такая ветреная, как брат, – она не сочла Тхавадзе даже достойным ответа. Тогда Джумбер встал, пошел домой, зарядил пистолет и пустил пулю в сердце. Шепотом поговаривали, будто Мака приезжала раз проведать раненого, но поскольку никто из палаты Тхавадзе и его многочисленных посетителей не видел ее, подозрение не подтвердилось. И все-таки люди говорили о ее приезде, и тут же добавляли – пожалуй, это неправда… Была попытка увязать сплетню с Цуцунией: Тхавадзе, мол, хотел сделать ее своей любовницей, а она ни в какую, – если хочешь, бери в жены. Но свести это к самоубийству не удалось, и опять перекинулись на Маку Лежава: в детстве Джумбер очень любил ее. Самые дошлые напомнили, что тогда Тхавадзе был не такое уж дитя – десятилетка за плечами, а если когда и любят, то именно в эту пору. С тех пор, как Мака уехала, никто не знал, продолжал ли Джумбер преследовать ее. Если да, то как же он допустил, чтобы она вышла за какого-то Нижарадзе? Сейчас, через столько лет, он стреляет в сердце, а четыре года назад молчал и не рыпался. Кто-то глубокомысленно заметил: четыре года назад он, наверное, решил забыть ее, раз она вышла замуж, но сейчас увидел и понял, что не любить ему другой женщины. Он и Цуцунию откопал где-то и посадил перед своим кабинетом в надежде, что, быть может, она излечит его от старой любви, но даже пальцем не тронул, ибо сердце его всегда принадлежало Маке Лежава…
Вернувшись на работу, Тхавадзе в первый же день предложил Цуцунии или остаться мойщицей бочек, в цехах, или покинуть завод, поскольку директору завода по штату не полагается личная секретарша. Цуцуния взглянула на директора своими синими глазами и так томно опустила ресницы, словно Тхавадзе просил у нее руки и она соглашалась.
– Ну, так как? – опять спросил Тхавадзе, не понял, на что именно соглашалась Цуцуния. – Что будешь делать?
– Как скажете… – Цуцуния опять вскинула ресницы и взглянула на него.
– Я уже сказал.
– Я согласна, – проговорила Цуцуния.
– На что ты согласна? – Тхавадзе даже обозлился; где только я нашел такую – ничего не втолкуешь. – На что ты согласна? – И, встретив растерянный взгляд Цуцунии, пояснил: – И на мойку бочек, и на уход с завода?
– Нет.
– Ни на то, ни на другое?
– Переведите меня в другое место.
– Ладно. Я переведу тебя к другому! – Тхавадзе вспомнил про заместителя председателя исполкома и тут же позвонил ему. Договорился: тот обещал взять девушку машинисткой, хотя Цуцуния никогда в жизни не напечатала ни одного слова.
На следующий день Цуцуния уже не появилась на заводе и в перерыве не украшала заводского сквера своей короткой юбкой, стройными ногами и всей ладной фигурой.
Директор заметил, что Бичико Лежава и один рабочий во время рабочего дня выпили и ходят по заводу навеселе, и объявил им по строгому выговору.
«Даже Лежава не пощадил!» – удивились все.
Так никто и не понял, из-за чего стрелялся Джумбер. Не понимали теперь, чем он жил, и попритихли.
Не прошло и недели со дня возвращения директора на завод, как из Тбилиси пожаловал представитель главка. На этот раз Тхавадзе не искал для него гостиницы и не справлялся, ел ли он в этот день или вообще питается святым духом.
Прощаясь, он проводил его до лестницы. Перед лестницей во дворе стояла светло-коричневая «Победа», но представитель главка целый час прождал автобуса в горячей тени акации.
А Тхавадзе в это время сидел в своем кабинете за приоткрытой дверью и думал: я должен жить так, чтобы мне не пришлось ничего скрывать от любимой женщины.
В пятницу вечером приехала Марго, привезла Гоче сладостей. Племянник не пошел к ней на руки, а отбежал к перилам балкона и молча поглядывал оттуда.
– Я же твоя тетя, миленький, – ласкалась к нему Марго. – Иди ко мне! Ты вон уже какой, вырос, а я ничего еще тебе не дарила. Каждый раз вбегаю сюда напуганная и, наплакавшись, убегаю. Конечно, ты не помнишь меня! Иди ко мне, родной, иди, мой маленький, иди…
– Если бы ты знала, Марго, как Гоча напугал нас с неделю назад!
– Боже мой, тетя! Что с ним случилось?
– Чуть не упал с Авксентиевой машины.
Марго в ужасе обернулась к Гоче.
– Погубить нас хотел, маленький?!
– С того дня мать его никак в себя не придет…
– Мака, моя дорогая… Она дома?
– Дома, во дворе, наверное, где-нибудь. Ты, случаем, не ездила к Мери? Как там ее свекор?
– Симон? Ах, какой добрый, какой мягкий человек!
– Дай ему бог!..
– Мери очень благодарна ему: родной отец, говорит, не любил бы меня так…
– Ну, а здоровье его как после операции, здоровье?
– Да вроде ходит понемножку, легкую работу себе выискивает, не привык без дела сидеть. Мери его от забот ограждает, а он ее…
– Ну да, она же беременная…
– Как хочешь, тетушка, а другие и близко к дому не подпустили бы обесчещенную девушку. Очень они хорошие люди.
– Без операции-то ему не обойтись, или как?
– Нет, без операции не выйдет, придется еще одну делать, у него резиновая трубка в животе.
– Наверное, об отце она мучается…
– Кто? Мака?
– Ну, да. Как вернулась оттуда, переменилась, не узнать… То работу какую-нибудь затеет без роздыху: убирает, стирает, полы моет, ни пить, ни есть не надо. Потом бросит все и молчит, а сама думает о чем-то, даже с Гено не разговаривает. И не хочет больше ехать туда.
– Неужели? Почему?
– Ничего не говорит, а я не знаю, что и подумать.
– Зачем ей говорить? Разве мы не знаем, какое у нее сердце золотое. Она спасла нас, спаси ее бог от всяких бед, не то Джаба Хибрадзе прикончил бы и меня, и родную сестру, и ее брата…
– Как там, кстати, этот парень? Взялся за ум? Семьей как-никак обзавелся. Наверное, и о нем она беспокоится…
– Вроде – да, Мери не жалуется.
– А Мери и не пожалуется…
Гоча, незаметно ушедший в дом, выскочил на балкон, подбежал к бабке и положил голову к ней на колени. Потом взглянул на Марго и, приподнявшись на цыпочки, что-то шепнул на ухо бабушке.
– Что ты говоришь? Помилуй бог! – заволновалась старуха.
– В чем дело, тетя Магдана? Что с ним?
– С ним ничего, его мать… – но Гоча прикрыл ладонью рот бабке. – Ладно, сынок, не скажу. Не скажу…
– Ма-ка? – одними губами спросила Марго.
Магдана кивнула. Мальчик забрался к ней на колени, устроился поудобнее и стал теребить воротник ее платья, исподлобья угрюмо поглядывая на гостью.
– Ну, так во-от… – бодрым голосом начала Магдана, чтобы не дать мальчику понять, о чем речь. – С тех пор все молчит и переживает.
– Ну, можно ли так? Слушаю тебя, тетушка, и сердце кровью обливается.
– До сегодняшнего дня с ней еще этого не было, – Магдана потерла кулаком глаза, показывая, что Мака плачет.
– Кто? Мака?! – не поверила Марго.
– Не говори! – Мальчик опять прикрыл ладошкой рот бабушке и надулся.
– Я и не говорю, сынок, я совсем о другом.
– Не говори! – с хрипотцой повторил Гоча, готовый расплакаться.
– Нет, Гоча, нет, дорогой! Не скажет.
– Я о другом, сынок, о бабке Анете, которая живет внизу у родника, у которой маленький Ило, твой товарищ… Ты же знаешь Ило? Что он тебе подарил?
– Замолчи!
– Хорошо, мой маленький, молчу, больше ничего не скажу. Ты куда бегал? К Цабунии в гости? Почему же не привел ее к нам, не сказал, что пришла тетя Марго и принесла тебе конфет? Ты угостил Цабунию конфетами?
– Нет!
– Ну, разве так можно, сынок! Цабу все тебе приносит, а ты…
– Он теперь угостит, – вставила Марго.
– Конечно, угостит, Гоча у нас добрый. Ну, иди, сынок, большой ты уже, устала. Сходи к Цабунии. У тебя есть конфетки в кармане?
– Не пойду.
– Упрямый ты, однако, какой. С характером…
Марго была поражена. Она не могла представить себе плачущую Маку, и первое, что пришло ей в голову, было: не скончался ли ее отец за те два дня, что она, Марго, уехала из Ианиси.
– Два дня назад я была там… Ну, да, позавчера, в субботу… Пока, говорят, дела идут на поправку, а дальше посмотрим.
– Я бы сходила к ней, да боюсь – гордая она, наша Мака.
– Не ходи, не надо. Придет. Если сама заговорит, так ладно, а ты не начинай. В последнее время даже Гено избегает ее.
Мака пришла позже.
При виде Марго она улыбнулась: так улыбаются в большой печали, когда увидят кого-нибудь очень приятного и близкого и обрадуются ненадолго.
– Мака, родная моя… Мака…
– Здравствуй, Марго.
– Ты здравствуй, моя хорошая! Ты будь здорова и счастлива!..
– Как вы живете? Как дочки?
– Хорошо, спасибо. Тебя нам благодарить до скончания своих дней.
Мака опять коротко улыбнулась.
– Да что для вас сделала такого?.. Как Джаба?
– Ничего, Мака, что ему сделается? Три дня вот не пьет и теперь из-за этого рычит, недоволен.
– Ты не разрешаешь?
– Я?! – удивилась Марго. – Разве он меня послушается?
– Хуже станет делать?
– Как ему захочется, так и будет… Столько времени молчит – нет, чтобы пригласить Бичико и Мери, а я даже упомянуть о них не смела, пока на самого стих не найдет.
«Она любит своего мужа, любит настолько, что даже дурной мысли о нем не допускает», – подумала Мака и спросила:
– А его мать тоже боялась ему напомнить?
– Мать заикнулась разок-другой, но Джаба вроде не слышал. Она и перестала.
«Значит, когда ему выгодно, он может пропустить что-то мимо ушей. Джаба совсем не такой страшный, каким он кажется Марго, а может быть, каким ей хочется, чтобы он был».
– А сейчас что?
– Она пригласить пришла, – сказала свекровь. – И у вас уже была, в Ианиси.
– Да?
– Была, – закивала Марго. – Неловко мне было перед вашими, прямо ужас, особенно перед твоим отцом…
– Бичи дома застала?
– Нет, я рано ушла, он, наверное, на работе задержался.
– На работе… – повторила Мака и опять замолчала.
Марго чутьем поняла, что Мака не хотела продолжать разговора об Ианиси.
– Конечно, мы слишком поздно собрались пригласить их, и перед тобой виноваты, но ты же помнишь: Джаба в тот раз ушел обиженный и до сих пор слышать ни о чем не хотел. А теперь, в субботу под воскресенье, что-нибудь устроим… Не такое, чтобы тебя было достойно, но лицом в грязь не ударим. Джаба тоже говорит: перед Макой неловко, а то… ты же понимаешь… Нет, ничего худого о Бичико он не сказал, но, наверное, пока не стал бы приглашать.
«Она любит его, – подумала Мака. – Может быть, такие мужчины нужны нам в мужья. Может быть, если женщин совсем освободить от страха перед мужем, нам не хватит воли держать себя в узде…»
Марго посидела недолго – слишком много дел в доме – и ушла. Мака видела, что она еще что-то хотела сказать, но не решилась.
«Что же?» В этот вечер к ее головоломным вопросам прибавился еще один – что хотела сказать Марго?
Только Марго вышла за калитку, как проехал автобус. В другое время она возвратилась бы назад, к тетушке, и посидела бы у нее еще. Но сейчас она спешила. Ее ждали дела и двое детишек, оставленных на попечение больной свекрови. Если б даже не это, ей было бы неловко. Мака не проводила ее, осталась на балконе. Марго показалось, что невестке нелегко далось это. Дойдя до калитки, она оглянулась, но не увидела Маки. Она и с тетушкой Магданой не поговорила толком. То, что сказала тетка, не могло быть причиной расстройства Маки.
Марго пошла домой пешком. Пока появится автобус, она спустится к роднику Коди и порядком сократит дорогу. В другое время она, пожалуй, дождалась бы автобуса, но не сейчас. Раньше она очень любила приходить в гости к Гено и Маке, посидеть в их недостроенном и все-таки уютном доме, поговорить с тетушкой, сейчас она спешила уйти. Это было похоже на бегство. Вроде бы дел у нее невпроворот. С тех пор, как Мери вышла замуж, она и в самом деле минуты не может выкроить спокойной. Но сейчас ее беспокоили не домашние заботы, ее тревожила Мака, и мысли о Маке не покидали ее.
Дорога уходила вниз под гору, потом выравнивалась и опять бежала вниз. Показался буковый лес. Там, на опушке, – она знала – из-под камня сочится родник. Однажды Джаба не отпускал ее оттуда до полуночи. Когда она прибежала домой, Гено не спал, ждал ее, и у бедняжки от страха упало сердце.
«Может быть, между ними случилась размолвка. Вдруг Гено изменяет ей или любит другую… Грешно мужу Маки заглядываться на других, но кто его знает? Разве мужчин поймешь…»
Марго и сейчас не знает, что за человек ее Джаба. Когда они до полуночи стояли здесь, у этого родника, она и тогда боялась его и потому не ушла.
Джабы боялись все. Марго в первый раз увидела его, когда гостила летом у дяди, в соседней деревне. Двоюродные сестры подшучивали над ней: пойдем с нами в кино, мы познакомим тебя с Хибрадзе! Отчаянные, веселые девушки подтрунивали над робостью кроткой, как овечка, Марго; она еще ни с одним парнем не разговаривала, так пусть Джаба объяснится ей в любви… А ей почему-то стало жаль этого Хибрадзе. Неужели с ним никто не разговаривает? Или чем уж он так страшен? «Съест он меня?» – с несмелой улыбкой спросила она. Девушки рассмеялись. «Ну, что же все-таки сделает?» – опять спросила Марго. В конце концов никто не смог ответить ей, что такого ужасного сделает Хибрадзе, отделались шуткой: «Вечером увидишь его, у него и спрашивай».
Марго в самом деле захотелось увидеть этого парня. Не говорить ему ничего обидного и посмотреть, как он тогда поведет себя.
Вечером собрались во дворе перед клубом. Было много местных. Билетов еще не продавали. Говорили о том, о сем, шутили, валяли дурака. В стороне затеяли игру. Хибрадзе все позабыли. Марго очень хотелось, чтобы о нем опять заговорили. Но тут словно ветерок прошелся по двору: Хибрадзе пришел, и если пьяный, не видать нам сегодня кино. Девушки незаметно подошли поближе к клубу, где горел свет, и перестали шептаться и посмеиваться.
