Текст книги "Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина"
Автор книги: Отиа Иоселиани
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)
Мери весь день крутилась около Маки и на ночь не собиралась уходить:
– Посижу подле тебя, пока ты не уснешь.
– Нет, Мери, мне лучше одной… Нездорова я. От отца с матерью скрываю, а нездорова, сердце то из груди выскакивает, то еле бьется. Извело совсем, не хочу…
– Да, Мака, ты не та, что раньше. Я не говорила тебе, но Нуца права – переменилась ты очень.
– Нуца права, – согласилась Мака. – Нуца права… А ты, Мери, помоги мне сегодня: не впускай сюда никого. Скажи, что меня нет или что я заболела. Хотела я Гочу привезти хоть на день… Принеси мне какую-нибудь книжку, Мери, и ступай к отцу. Отец, мне кажется, полюбил тебя, а кого любят, тем, наверное, простят… И, пожалуйста, не впускай никого…
– Я лягу у двери.
Мака улыбнулась грустной улыбкой, какою только и улыбалась она в последнее время.
– Я же не умираю, Мери… Просто хочу побыть одна. Как ты думаешь, Бичи не приведет друзей?
– Не знаю, при мне он только раз приходил с друзьями, с ним был заведующий винохранилищем, некий Уклеба, хромой, пел очень хорошо, и какой-то его тбилисский знакомый, по фамилии Долидзе; Бичи сказал, что они вместе жили в Тбилиси. А что сегодня будет, не знаю…
«Меня мучило даже то, что я не могла писать, как Гено, ты же никогда не будешь знать, чем жив твой муж, но все-таки сохранишь ему верность, – подумала Мака. – Так лучше… Сейчас я совсем его покинула, и, о, хоть бы он променял меня на первую встречную!..»
Было время позднего ужина, и полная луна только-только выкатилась на небо, когда с улицы, медленно приближаясь, донеслось такое стройное и красивое пение, что в первое мгновение Маку бросило в жар. Ни один дом не отказал бы в гостеприимстве столь сладкоголосым гостям, но песня, минуя все, приближалась к их калитке. Судя по голосам, там были не только Тхавадзе, Бичико и Уклеба, да и песня не походила на разученную в застолье.
Певцы остановились посреди двора, под старой грушей.
«Тхавадзе напоминает – если я и теперь не выйду, он придет и выведет меня в чем есть, в ночной рубашке! Сон… сон… Когда же конец? Видно, так и должно случиться…» Мака накрыла голову подушкой, прижала ее руками, но пение все-таки слышалось, тише и от этого еще сладостнее, чем прежде. «Вот почему плохо жить в деревянном доме… Открывают шампанское. Он хочет, чтоб я и тосты слышала».
В комнату тихонько прошмыгнула Мери.
– Не включай света!
– Мака, ты прямо ясновидящая!
«Она говорит, как Марго, – с удивлением заметила Мака. – Ну и пусть. Мне что за дело…»
– Откуда ты знала, что они придут?
– Я не знала.
– С ними артисты музкомедии, знакомые Бичи.
– Если спросят, где я, скажи, что пошла к дяде Антону.
– Как ты думаешь, они скоро уйдут, или что-нибудь приготовить?
– Нет, Мери, им от тебя ничего не надо.
– Пьяные?..
– Да, наверное.
Мери вышла и снаружи заперла дверь.
«Как чудесно поют… Я словно забыла все, и опять та же Мери, что была когда-то… Как хорошо поют!.. Как хорошо!..»
– О, господи! – крикнула она и вскочила с постели. «Он был здесь, со мной, и я обнимала его… Кажется, я даже жалею, что и сейчас его нет. Если это так, – я погибла!»
Она подошла к распахнутому окну и подставила лицо и грудь сырому утреннему ветру. Потом, немного успокоившись, опять легла в постель. Единственное, о чем она могла думать, это был сын Гоча. «Почему я не привезла его? Он должен быть со мной в эти дни». Путанно и несвязно она вспоминала мужа. То ей казалось, что после ее отъезда Гено изменяет ей, и она чувствовала глухую боль. Разве я имею на это право? – спрашивала она себя, но боль не проходила. То, напротив, ей казалось, что прямо с работы Гено спешит домой, ласкает скучающего без нее Гочу и утешает его: мама скоро придет. А иногда она думала, что Гено узнал о ее измене и не хочет, чтобы она возвращалась. Он не сердится на сына, когда ребенок спрашивает о матери, но старается отвлечь его. «Он совсем не интересуется, как я, где, что со мной… Я, уезжая, не сказала толком, отцу ли пора вторую операцию делать, навестить ли родных еду, или просто захотелось прокатиться. В последние дни ему открылось что-то, что раньше и в голову не могло прийти… Если можно простить, пусть твоя совесть простит… Он надеялся на меня, и, наверное, это меня и погубило… Искать опоры в Мери! Никогда не думала, что я настолько беспомощна…»
Весь день она опять ждала чего-то, настолько уставшая, измотанная затянувшимся этим ожиданием, что теперь торопила то, чему все равно суждено было сбыться. С утра до полудня она не показывалась из дому, потом вышла и села в тени под грушей. Мери все время старалась находиться где-нибудь поблизости. Она даже вызвалась сходить за доктором, но Мака опять заслонилась он нее грустной улыбкой.
Симон плохо себя чувствовал с утра. Мака забыла спросить, что с ним. Единственное, о чем она все время помнила, это: не пора ли вернуться Бичико.
– Не пора ли вернуться Бичи? – спросила она невестку.
– Пока нет, Мака. Сегодня, я думаю, он не задержится… Как хорошо пели вчера ночью!
– Ох…
– Тебе не понравилось?
– Не забудь, что скоро придет Бичи.
– Нет, не беспокойся, я помню.
– Гочу привозите сюда почаще. У нас там двор маленький, здесь хоть побегает вволю…
– Твоего Гочу?
– И прошу тебя, Мери, будь с ним поласковей.
– Конечно, но…
– Я это к тому, что теперь со временем у меня будет хуже… Мама все еще ходит на чай?
– Редко. Сегодня бригадир ее упросил: план, говорит, душит, пара рук дороже золота.
– Да… А раньше все хозяйство было на бабушке… Ты знаешь, ей однажды открылось небо.
– Померещилось, наверное. Она ведь стара была.
– Нет! – Мака с укором взглянула на Мери. – А может быть, и померещилось, уж очень ей хотелось. Ладно, иди… Смотри, не пропусти Бичи.
Мери молча отошла от золовки, и чем дальше отходила она, тем сильнее чувствовала страх и мучительную, почти невыносимую жалость. Она повернулась, незаметно смахивая слезы, поднялась в дом и до прихода Бичико, не отрываясь, смотрела в окно на Маку, и слезы на ее глазах не просыхали.
«На что ей Бичи? За эти дни она и двух слов с ним не сказала, а сегодня все Бичи да Бичи. Хоть бы уж он пришел поскорее, может быть, успокоится… Странно: привозите Гочу почаще и обласкайте его. Я-то знаю, что она не балует ребенка. Что с ней? Что она скрывает? Почему не скажет хотя бы мне? Хоть мне одной… Целый день она сидит там и словно кого-то слушает, словно ждет кого-то. Сперва не выходила из дому, потом вышла одетая, как будто в дорогу, и не возвращается…»
Когда Мери подошла к ней, уже вечерело и сумерки медленно обступали двор.
– Теперь он скоро.
– Да, пора… Где он столько ходит?
– Ты же знаешь, какой он…
– Знаю.
– Кто-кто, а ты не удивишься, если он опоздает.
– Он не должен опоздать.
– Мака…
Мака взяла Мери за руку и посадила рядом с собой.
– У тебя красивые пальцы, Мака.
– А-а?.. Тебе нравятся?
– Ты, наверное, перестала следить за ними. Будто гранат отжимала. Они ужасно грубеют от граната.
– Откуда сейчас гранаты, Мери, что ты…
– Жалко портить такие руки. В этот раз у тебя и кольца нет. А заметно, что ты его никогда не снимала. Видишь, какой след…
– Дома осталось. Сняла и позабыла.
– Ну и ничего! Мне оно всегда бросалось в глаза, ни к чему тебе такое массивное кольцо.
– А вдруг Бичи не придет?
– Он может опоздать, но придет обязательно!
– Ну, а если очень опоздает?
– К этому я уже успела привыкнуть. Вот отец опять нехорош, захворал.
– Да, опять заболел отец…
– Вторую операцию придется делать.
– Придется.
– У меня, наверное, дитя будет на руках…
– Это очень хорошо, Мери.
– Конечно, но… Я хотела бы, чтобы ты была здесь, когда я буду рожать…
– Боишься?
– Боюсь, Мака. Если ты приедешь, мне не будет так страшно.
– Не бойся. Это не страшно. Это совсем не страшно.
Поздно вечером Мака и Мери спустились вниз, к отцу. К вечеру он почувствовал себя лучше. Собирались ужинать, ждали Бичико.
Не прошло и получаса, как у калитки остановилась машина. Кого-то окликнули.
Мака вскочила, настороженная, испуганная, но тут же села на место. «Нехорошо мне», – сказала она, столкнувшись с удивленным взглядом отца и невестки.
Ольга снимала кукурузные лепешки с кеци и очищала их от листьев.
– Мама, выгляни, там кто-то приехал, – сказала Мери, наклоняясь к камину. – А я здесь управлюсь…
– Бичи, наверное.
– Нет, он не стал бы звать.
Ольга вышла, покряхтывая, за дверь, и в ту же минуту послышался ее испуганный крик:
– Мери!.. Скорее, Мери! Выходите! Идите сюда!
За ним последовала сиплая брань.
– Выходите, мать вашу!..
Мери выронила наполовину очищенный от листьев мчади и бросилась к дверям. Симон спустил ноги с тахты и стал шарить, ища туфли.
Мака не шелохнулась.
Бичико еле ворочал языком, но витиевато и похабно ругал кого-то.
– Подрался, – простонал Симон и скинул с ног с трудом найденные башмаки.
– Подрался? – переспросила Мака, но тут услышала свое имя.
– Где Мака? Где моя дорогая сестричка Мака?
«Неужели Тхавадзе избил его?!» Мака шагнула к дверям. Бичико, видно, заметил ее в окне и, толкая и волоча за собой повисших на руках жену и мать, направился к нижней комнате.
– Где моя уважаемая сестричка Мака? – громко крикнул он, подойдя к порогу. – Может быть, она изволит почивать?
«Неужели Тхавадзе сказал ему, что я его любовница?!» – мелькнуло у Маки.
– Сумасшедший, бешеный! – Симон опять лег на тахту и отвернулся к стене.
Мака подняла голову и взглянула в лицо Бичико.
– О-о! Моя сестричка гордо смотрит на меня!..
– Что с тобой, на кого ты похож? – Левый глаз у Бичи совершенно заплыл, а нос сделался похож на охотничий рожок.
– Не нравлюсь? Можешь радоваться! Твой несчастный муженек разрисовал меня! – взревел Бичико. – Твой благоверный!
– Гено?! – вырвалось у Маки, и она почувствовала, как задрожала у нее нижняя губа.
– Геношка надутый… Хоть бы уж мужчина надавал по роже! Так нет! Эта бумажная крыса, а? Что он со мной сделал?.. Той самой рукой, с которой он чернила обсасывает! Той самой рукой меня отделал! А?
– Кто? Гено? – вскрикнула пораженная Ольга и заглянула в лицо сыну. – Господи, господи! Разрази меня гром! Гено, ты говоришь? Я не ослышалась – Гено?
Симон повернулся и взглянул на Маку, словно спрашивая: могло ли случиться такое?
– Мака!.. – Мери подбежала к золовке и обняла ее.
– Геношка – интриган!.. – заорал опять Бичи и раскрытой пятерней хватил по стене.
– За что, сынок? Что ты ему сделал? Гено не стал бы никогда…
– Геношка – подонок!
– За что? Где ты его встретил? Почему сюда не привел?
– Сюда?! Ух, я ему… Что ему здесь делать! Духу его здесь не будет! За версту мой дом заставлю обходить.
– За что? За что? – кричала Ольга и теребила сына. – Что ему надо?
– Откуда я знаю, за что!
– Почему он не пришел к нам? Где ты его нашел?
– Где я нашел!.. Так я всю жизнь и искал его! Дела у меня другого нету! Сам навязался, позвонил, потом приехал на каком-то драндулете и повез меня.
– Куда, сынок?
– Выпьем, говорит… Давай, говорю, дорогой, может, человеком надумал стать, всегда пожалуйста… Ух, недоносок… Ух, доходяга несчастный!..
– Раз уж пить захотелось, могли домой приехать!
– Ни в какую! Не согласился. Ты, говорит, наверное, знаешь хорошее место, где можно поесть и выпить. Как же, говорю, конечно, знаю! Я ж не он – забился в бумажную нору, и ни на шаг!..
– А что, почему он домой не захотел?
– Заладил – не сегодня, в другой раз, и давай пить… Пил и пил, доходяга этакий, как лошадь!
– Небось ты и обидел его по пьяному делу!.. Ну, разве можно так, сынок. Он же зять нам. Как родного брата обидеть!..
– Чем я его обидел? Богом он обижен, а не мною, вот что! Пристал в одну душу: скажи да скажи, почему твой директор стрелялся! Откуда я знаю, почему он стрелялся. Да если б и знал, этому интригану все равно не сказал бы!
Маку так и обдало жаром.
– Надо было сказать, сынок.
– Что сказать? Будь он порядочный человек, он бы не так…
– Он же чист оказался, твой начальник. Надо было сказать, что ревизия была…
– В больнице, говорит, навещал его? Ну, навещал. А ему что за дело, этому бумажному червю?!. А кто еще из ваших навещал?
– Ты бы и ответил, что больше никто. Разве можно из-за этого человека обижать?
– Это он-то человек?! Интриган он, и больше ничего!.. Нет, говорю, никто. А он не верит: говори правду! Я ему: брось ты свои интриги! А он меня дураком обозвал. Дурак ты, говорит, дурак! Я за бутылку, но этого интригана разве проведешь! Знал, что стукну по башке – не пощажу, кинулся, в руки вцепился. Как нарочно, сегодня вино не брало его. Видит, если вырвусь, – убью, и до тех пор бил меня, пока я на ногах держался… Но все равно я ему выпущу кишки! Никуда он не денется!..
Мака осторожно высвободилась из рук Мери, тихо прошла мимо матери и брата и вышла из дому.
Моросил дождь. Мельчайшие капли словно стояли в воздухе, не оседая. Мака поднялась по наружной лестнице. Внизу, после ее ухода, Бичико раскричался громче, но она не прислушивалась к его словам. Ей было все равно, что он скажет. Как и для Гено это было все равно…
Мака прошла на застекленную веранду, оттуда в комнату, оставляя все двери открытыми.
«Гено говорил со мной, а не с Бичико. Он не Бичи избил сегодня. Ни один его удар не попал в Бичи…»
Она сняла туфли, взяла их в руки и вышла через черный ход. Бичико все еще шумел внизу.
Лестница была холодная. Она удивилась тому, что ей вдруг захотелось пройтись босиком. Не надевая туфель, спустилась она по лестнице и направилась к калитке, всей ступней с наслаждением ощущая траву и землю. За калиткой она сунула мокрые ноги в туфли и, опустив голову, пошла по дороге.
Изредка мимо проносились машины – единственное, что еще можно было различить. Все остальное исчезло, растворилось, погруженное во влажный туман дождя. Мысли свернулись, увяли, сникли.
«Тхавадзе догонит меня. Теперь мое укрытие – железные стенки его машины… Надо идти так, чтобы он меня узнал… Скоро дождь пойдет сильнее, и мне нужно где-то укрыться. Если я простужусь, мне негде лечь в постель. Кто станет ухаживать за мной? Ведь у меня не в порядке миндалины, надо поостеречься, не застудить… Хотя бы до Ианиси дойти, не промокнув… Там где-нибудь укроюсь. Пешком это не так уж близко. Как скоро я устала. В самом начале дороги…»
Фары идущей сзади машины осветили шоссе.
«Тхавадзе нагонит меня, и мы поедем очень быстро. Сейчас ночь, и я не могу идти одна…»
Машина приблизилась, и протяжный, высокого тембра сигнал прервал вялое течение ее мыслей. Машина промчалась совсем рядом.
«Я вышла на середину дороги, надо быть осторожнее… Мой Гоча сейчас сладко спит… Если я долго прохожу под дождем, простужусь, и у меня воспалятся гланды… Я скрывала это, почему-то не хотела их вырезать, мне казалось, что что-то убудет от меня, что я уже не буду «цельная»… Позвоню из почтового отделения…»
Далеко впереди показались окутанные сырым туманом огни уличных фонарей. Дождь усиливался. Мака прибавила шагу. Когда она вошла в городок, улицы были почти пустынны. А в домах всюду светились окна.
«Человеку достаточно одной узкой койки… Голубая железная койка и тюфяк…»
Перед почтой она остановилась. В подъезде толпился народ.
«Ждут, пока пройдет дождь. Что же делать? Я совсем промокла, непременно простужусь, – она быстро взбежала по лестнице. – Что, если у меня нет мелочи… господи, ну, что тебе стоит… Есть, какое счастье… да и пока еще у меня только плечи намокли. Хорошо, что я пошла быстрее, а не тащилась, как вначале. Если теперь остановиться, я простыну… Позвоню, и он сразу же примчится… двадцать четыре, двадцать четыре… Никто не отвечает… Еще раз… наверное, я не туда попала… у нас ничто не работает так плохо, как телефоны…
– Алло, да, я звоню на квартиру к Тхавадзе… Да, да? Мне Джумбера… Не приходил? Вы не знаете, когда он вернется?.. Хорошо. Я позвоню еще раз…
«Был и ушел… меня ищет… Сколько можно стоять в этой будке?.. А вообще-то хорошо, как крошечная комнатка. Если б сюда маленький стульчик, можно было бы сесть и подремать, чтобы не выходить под дождь… Мы с Гено все старались сделать наши комнаты побольше. Кто-то стучится. Выйду и постою в зале. Тут не все из-за дождя – многие ждут телефона; заказаны междугородные, узнать, расспросить, передать… Почему эти мужчины так смотрят на меня? Неужели угадали, что я звонила любовнику? Как странно: пока женщина чиста и порядочна, с ней все говорят с почтением, только на «вы», но стоит ей согрешить, словно клеймо проступает на лбу. Уйду отсюда, пройдусь, а то этот носатый так смотрит на меня, что вот-вот подойдет приглашать в ресторан… У Бичико нос был ужасно расквашен… Пойду укроюсь где-нибудь в подъезде.
Дождь почти перестал, сегодня судьба благосклонна ко мне… Я буду идти медленно, и тогда время пройдет скорее. Буду идти до тех пор, пока не кончатся лампионы, перейду на другую сторону и пойду обратно. Еще рано. Свет во всех окнах. Потом все лягут в свои постели, подушки под головы и заснут. Мы с Гено купили огромные подушки по двадцать рублей за каждую. Когда мне хотелось почитать в постели, я клала их одну на другую: было очень удобно и мягко… Я никогда не была так поздно в Ианиси… Наверное, выпачкала туфли, пока дошла… некоторые магазины еще открыты… А если Джумбер не приедет сегодня? Пойти к Нуце? Нуце ее комната кажется маленькой, все жалуется – нету кухни. На что ей?.. Только бы кровать помещалась – узкая, железная кровать…
Они за мной идут или просто по пути? Нет, видно за мной увязались… Перейду на ту сторону, вот только проедет машина… Что? Хороша-то как? Увяжутся – не отстанут. Вернусь на почту и позвоню еще раз… Они тоже перешли. Ну и пусть… Вон идет мужчина с зонтиком, я пристроюсь к нему и дойду до почты, если он не свернет куда-нибудь…
Носатый и его приятель ушли. Наверное, это они тащились за мной по улице.
Двадцать четыре… двадцать четыре…
– Ты?! «Не узнал».
– Кому же еще быть? Жду тебя на почте… Сейчас, немедленно.
«В этой маленькой будочке и в самом деле можно переночевать. Пока не увижу машины, не выйду отсюда, а то там опять дождь… А Джумбер не поверил… Что в этом невероятного?»
Дождь хлынул как из ведра. Машина не показывалась, и она стояла в подъезде и ждала.
«Я еще совсем мало жила. Совсем мало… Кто хорош для себя – тот свинья; я не смогла жить для себя… Ни как порядочная, ни как развратница… – думала она, и в этих мыслях опять раздваивалась и враждовала с собой. – Зачем я здесь? Откуда и как я сюда попала? И куда мне теперь идти?» Она очень спешила. Ей не терпелось поскорее увидеть машину и сесть в нее, так быстро измучили ее одиночество и бездомность.
«Скоро я стану лишней для Тхавадзе, такова судьба раздвоенных людей… А если он приедет и спросит: зачем звонила?»
– Господи! – вырвалось у нее, кто-то даже обратил внимание. Ей показалось, что кровь оледенела в жилах, и опять, не подчиняясь ее воле, задергалась, задрожала нижняя губа.
«Вдруг он спросит: почему не даешь мне покоя? Раньше ты была гордая, голову высоко держала – не подступиться! Что же теперь? Помнишь, как я бегал за тобой, – как собачонка! Побегай и ты теперь. Что? Затвердила номер телефона? Если я за тобой таскался, так это в надежде на сегодняшний день… У меня больше самолюбия и гордости, и я не мог забыть тебя до тех пор, пока ты сама, своими ногами не пришла ко мне. Не говори мне: ты был глупым мальчишкой. С тех пор ничего не переменилось…»
«Нет! – качала Мака головой. – Не-ет! Этого он не скажет, не посмеет… Но, может быть, подумает? Если… ах, к черту!..»
Она выбежала под дождь и пошла вдоль тротуара. И в ту же секунду светло-коричневая «Победа» почти налетела на нее, обогнала и замерла. Тхавадзе выскочил из машины и бросился навстречу. При свете фонарей она увидела его несдерживаемую улыбку и свет лампионов в глазах.
«Он победил», – признала Мака и, опустив голову, села в машину.
По крыше тошнотворно барабанили крупные капли дождя.
Тхавадзе захлопнул дверцу.
– Мака…
«Он удивлен, и рад, и не верит… Он столько мечтал об этом дне, что все еще не верит. Ничего, придет в себя, протрезвеет, и я больше не буду нужна ему. Или сведет старые счеты. Победитель диктует условия… Что там такое? Потоп, или град пошел?»
– Поедем!
– Да, Мака! – Машина тронулась. – Дождь немыслимый. Даже не знаю, куда едем. Ничего не видно.
– Поезжай быстрее! – Она хотела сказать это легко, со смехом, но не смогла.
– Ты куда-нибудь спешишь?
– Никуда, но все-таки поезжай быстрее!
– Ничего не вижу, Мака!
«Наверное, смотрит в зеркальце на меня…»
– Увези меня хотя бы от этих фонарей!
Дождь лил и лил не уменьшаясь. Проехав освещенную центральную улицу, машина пошла медленнее. Мака забилась в угол, вся сжалась в комочек и закрыла глаза.
– Ты не промокла, Мака?
«Хочет сказать, что согреет меня. Для чего же звонила, если не для этого».
– Здесь, слева, наша школа.
«Жалуется, что ничего не видит, а школу вслепую нашел».
– Не останавливай!
– Может быть, дождь немного унялся.
– Нет, не здесь. Поезжай дальше!
Тхавадзе все еще невнятно шептал что-то возле ее уха, когда ливень неожиданно прекратился и в замкнутое, отгороженное от всего сознание Маки вдруг проник лопочущий, как Джумбер над ухом, говор ручья в овраге.
Джумбер приподнял голову, огляделся и пересохшим от страсти ртом жарко выдохнул:
– Да, здесь…
«О чем он?» – мелькнуло у Маки. Но она, лежа навзничь с закрытыми глазами, сдерживалась изо всех сил, только бы не дышать глубоко, коротко и часто, и потому промолчала.
– Здесь, Мака, увидел я тебя в последний раз, вот здесь, где стоят колеса машины, где лежат наши головы. Здесь прошла ты… и ушла… А я лежал за оврагом, за ивами, на гнилом пне, и красные муравьи кусали меня… О, как они мучили меня, Мака…
Мака толкнула его в лицо, высвободилась, потом приподнялась и глянула из машины.
«Неужели мы стоим на дороге?»
Вдалеке показались фары автомобиля.
«Да, на дороге… Скоро он разденет меня на глазах у всех. Это началась месть».
– Зачем ты привез меня сюда? – простонала Мака, но не стала слушать ответа. Она знала, зачем привезли ее сюда. Ее отдали тому, лежащему за оврагом, в трухлявом пне. Мужчина, обнимавший ее сейчас, был не сегодняшний многими почитаемый Джумбер Тхавадзе, а тот грязный чесоточный босяк, которого она ненавидела всеми фибрами своей души. Мака и сама удивлялась, за что она так ненавидела его, – за его любовь? Нет. И не за то, что шея у него под скулой краснела и шелушилась от чесотки. Нет – она ненавидела его, как злосчастье, как рок, как судьбу, от которой не уйти, которая когда-нибудь добьется своего; и вот сбылось, свершилось, и с пронзительной остротой она вдруг почувствовала кислый запах пота, исходящий от латаной, выгоревшей блузы, и у нее перехватило дыхание. Борясь с тошнотой и головокружением, она стала шарить рукой, чтобы нащупать дверь и опустить стекло, но ей не хватило воздуха, и она в ужасе крикнула:
– Я задыхаюсь! Открой окно!
Тхавадзе толчком распахнул дверь. Но тот чесоточный босяк лежал рядом, за оврагом, и оттуда тянуло все тем же запахом потной латаной блузы, и не было ей спасения.
– Скорее!.. Увези меня… Подальше отсюда!..
Мака не знала, сколько они ехали и куда, но в окно все время задувал мокрый ветер, и дышать стало легче. Когда они остановились, в первое мгновение ей показалось, что она опять задохнется, но ветер продувал машину насквозь, и слышался гул воды.
«Уж не назад ли он вернулся?» – вспыхнула Мака. За окном было темно. Если б вода шумела поблизости, она все-таки разглядела бы ее, но гул доносился откуда-то снизу и не походил на говор ручья, в котором плещутся гуси. Далеко внизу мерцали редкие огоньки, и глубокое ущелье словно из преисподней доносило стон и ропот реки. На обочине, у самых колес машины, тесно стояли в ряд белые бетонные столбики.
– Я куплю папирос! – сказал Джумбер и обождал, не ответит ли она чего-нибудь.
«Он не думал, что я останусь с ним так долго… Но где он собирается купить папиросы в такое время? Наверное, поблизости есть столовая».
Тхавадзе в раздумье открыл дверцу и вышел.
«Вернется и спросит, куда ехать. Он думает, что я опаздываю домой».
Она смотрела вслед Джумберу, пока тот не исчез в темноте, потом воровато приподнялась, перегнулась через спинку переднего сиденья и пошарила рукой. Пусто. Прислушалась: дул ветер, да внизу в ущелье шумела река. Она вдруг заторопилась, вышла из машины к обрыву. Каблучки туфель сразу погрузились в размякшую землю. «Ах, это я знаю!..» – словно с досадой подумала она.
Ветер раздул ее платье. Она опять прислушалась, потом открыла переднюю дверцу и стала шарить по коврику, застилавшему пол. Не нашла того, что искала, но вспомнила про карман на чехле сиденья и нащупала его легко, как собственный. Там лежала коробка спичек. Папирос действительно не было. Она вынула одну спичку, смочила, переломила надвое, потом наклонилась к колесу машины, провела рукой по заляпанному ободку, нащупала ниппель и вставила. Так однажды Гоча спустил покрышки на самосвале Авксентия, – Мака тогда сильно поругала его!..
Струя теплого воздуха вырвалась из колеса и выкинула занозу. Мака вставила новую, придержала и втиснула еще одну половинку. Спички наконец вклинились туго и застряли. Она тут же перешла к заднему колесу. Когда и из него с сипением вылетел воздух, она подумала перебежать на другую сторону, но побоялась, что Джумбер застанет ее, и остановилась над обрывом между белыми бетонными столбиками. «Он увидит меня и не подойдет, пока я не сяду в машину».
Из темной зияющей глубины слышался рокот и плеск вздувшейся реки. За чернотой, по ту сторону ущелья, мерцало несколько тусклых огоньков…
Сверху, громыхая кузовом, катился порожний грузовик. Мака повернулась спиной к дороге. Шофер еще издали заметил в свете фар легковую машину и женщину на обочине. Он совсем замедлил ход. Поравнявшись с женщиной, протяжно свистнул: – Не упрямься, красотка! Клянусь предками, будет мальчик!.. – И рванул машину с места.
После этого Мака не слышала ни ветра, ни стонов и вздохов реки в ущелье. Она слышала только шипящий поток воздуха, вылетающего из покрышек, и как только в переднем колесе звук этот ослаб и стих, она подошла, вынула спички из клапанов и отбросила подальше. Не дождавшись, пока заднее колесо совсем осядет, она и с ним проделала то же самое.
Но Тхавадзе пришел еще не скоро.
Мака сидела в машине, откинув голову на спинку сиденья.
– Он спал, Мака, – заглядывая в опущенное окно, объяснил Тхавадзе свою задержку.
«Напоминает, что уже поздно… Сейчас я скажу еще одну ложь, она не отяготит меня слишком».
– Поедем! – негромко сказала она.
«Хочет опять сесть ко мне, но боится, что я слишком опоздаю домой».
– Я хочу заехать к Нуце.
– Да, в самом деле, Мака… К Нуце.
«Что он, как заведенный, после каждого слова твердит мое имя. Не верит, что это действительно я, или мне напоминает меня самою?.. Когда поверит, тогда и мне напомнит… Но я не должна допустить до этого…»
– Нет, нет, и к Нуце уже поздно. Не хочу! – она, словно разнервничавшись, замотала головой. – Поедем! Поедем сейчас же!
Тхавадзе придавил ногой окурок, постоял, словно раздумывая. Потом быстро сел в машину и включил мотор.
«Что он надумал? Небось решил в другом месте бросить меня в объятия чесоточному: где-нибудь там, где его укусил муравей, или оцарапала колючка, или где он споткнулся о камень».
Машина тронулась с места и тут же остановилась. Мотор заглох.
– Что случилось?
Тхавадзе молча вышел, обошел машину спереди и присел на корточки перед колесом, потом, не разгибаясь, перебрался назад.
«Уже так поздно, что за все время проехал только один грузовик. У него, наверное, есть запасное колесо, но только одно. Так или иначе, потом будет поздно, и к Нуце нельзя будет заехать…»
Джумбер выпрямился, подошел к окну. На темном фоне затянутого тучами неба Мака увидела, как он растерянно пожал плечами.
– Мака…
– Почему мы не едем?
– Представь себе, мы не сможем пока поехать. Одно колесо я сейчас же заменю, но второе – придется подождать, пока кто-нибудь проедет.
– Что? Все покрышки сели?
Тхавадзе перешел на другую сторону машины.
«Я бы успела спустить еще одно колесо, но три колеса одновременно подозрительно».
Тхавадзе снял пиджак, перевесил его через спинку сиденья, но к делу не приступал. Закурил.
«Неужели он догадался? Ну и пусть…»
В утренних сумерках Мака с Джумбером выбрались из низкой двери дощатой закусочной, нависшей над самым ущельем, и пошли вверх, к дороге, туда, где на обочине стояла светло-коричневая «Победа» со спущенными покрышками.
– Сейчас, Мака, сейчас, дорогая… – повторял Джумбер, сжимая ее локоть.
«Сколько я заставила его выпить, а он все-таки держится. Я и сама выпила из-за него, теперь скверно от вина… Если б ночью я была в таком состоянии, как сейчас, я легко сделала бы один шаг к обрыву, когда шофера освистали и осмеяли меня. Оттуда я долго бы летела до этой грязной коричневой реки. А за рекой только черепичные крыши…»
«Что делать? Меня так тошнит, что хочется засмеяться: зачем? О чем? Не знаю! Я ненавижу себя, ненавижу этого человека, который держит меня под руку и называет «моя Мака», ненавижу, как торгаша-буфетчика, который не спал из-за нас всю ночь и пожирал меня глазами. Хотела сказать Джумберу, чтобы он вздул его напоследок, ну да черт с ним… Меня мутит не от вина, а от отвращения, и, о, хоть бы сейчас засмеяться так громко, чтоб услышали вон там, внизу, в тех домах под черепичными крышами. Прощаясь, этот торгаш протянул мне руку и только при Джумбере не посмел сжать мою, но зато так выразительно чмокнул губами, что меня мутит, мутит, и не дай мне бог умереть, не рассмеявшись…»
Джумбер и подле машины повторил приставшее к нему: «Сейчас, моя Мака, сейчас», и, открывая дверцу, не отпустил ее локтя до тех пор, пока она не села, словно она все еще могла оступиться на крутой, узкой тропе. Потом принялся заменять колесо с осевшей покрышкой.
Мака откинулась назад. Ее ужасно тошнило.
«Выйду, – думала она, – выйду сюда, к обрыву. Но он как раз тут, возится с колесом. Вскочит, бросится на помощь… О-о, какое это отвратительное зрелище – женщина, которую тошнит…»
Сверху, из-за поворота, выехал старый «Москвич» с заспанным, нечесаным парнишкой за рулем.
Джумбер встал у него на пути. Парнишка забрал к обочине, Джумбер – за ним. Раздался хриплый протяжный сигнал, но Джумбер не отходил, словно не слышал, и «Москвич» остановился.
Джумбер наклонился к оконцу.
«От него не отвертишься», – мысленно сказала Мака заспанному владельцу «Москвича».
Тот, разводя руками и ворча что-то под нос, выбрался из кабины, откинул спинку заднего сиденья и вытащил камеру, латанную не реже, чем рубаха чесоточного Тхавадзе.
Вдвоем они приподняли «Победу». Потом слышалось только сопение склонившегося над насосом Тхавадзе.
