Текст книги "Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина"
Автор книги: Отиа Иоселиани
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)
Глава двадцать шестая
ГОГОНА
Побитый на Волге и в предгорьях Кавказа враг отступил, Клементий Цетерадзе повесил на рот замок и стал усердней работать в колхозе.
Время шло. Кровопролитные бои продолжались, и, как ни прятался Фома-почтальон, нередко в каком-нибудь из домов точно бомба взрывалась – приходила похоронная на сына, брата, мужа… И будто снова погибали те, кого уже оплакали год или месяц назад, будто снова огнем и мечом проходил враг по нашему селу; снова рвали на себе седины матери, царапали щеки жены и жалостно ревели сироты; и снова село отбрасывало врага назад и восставало из пепла.
Так прожили мы третье лето.
Из своих старых тетрадей я вырвал чистые листы бумаги и сшил тетрадь для брата. Первого сентября мы проводили Зазу в школу.
Сестренке исполнилось два с половиной года, когда она встала на слабенькие ножки. Первые слова, которые она сказала, были: «Господи, господи!», потом «баба» и «мама». Теперь она играла одна и никого к себе не подпускала: укутывала своих тряпичных кукол в пестрые лоскутки, целовала их, баюкала и укладывала спать, кормила лепешками из глины, которые сама месила худенькими пальцами и пекла на круглых камешках.
Не дай бог, если Заза вздумает подойти к ней в это время. Она сердится, кричит, жалуется, что Заза стащил лепешки и ее детям не хватит.
– Ну и жадюга ты, Татия! – листая новую тетрадь, поддразнивал ее брат. – Прямо обжора.
А Татия в ответ:
– А ты сыр таскаешь!
Я не верю своим ушам.
– Что она сказала?
Глаза у Зазы наливаются слезами:
– Что ты сказала? – кричит он. – Да я прибью тебя за это!
– Вор, вор! Ты сыр таскаешь, вор! – упрямо повторяет Татия. Только Заза встает из-за стола, она, взвизгнув, ковыляет к бабушке. Но Заза успевает дать ей подзатыльник.
– Воришка, воришка! – верещит Татия и, не удержавшись на слабеньких ножках, шлепается на пол.
– Изувечил ребенка, изверг! – вступает бабушка. – Изувечил, чтоб тебя разорвало! В кого такие уродились.
– Заза! – вмешиваюсь я.
– Я убью ее! – ревет Заза. – Убью!..
– Заза!
– Уродина безногая!
– Замолчи, тебе говорят!
Я даю ему пинка под зад. Он увертывается, огрызается:
– Теперь ты еще пристал…
– Не трогай маленькую!
– А чего она обзывает!.. – Он не может удержать слез. – Недотрога какая!..
– Не замолчишь? Вот тебе! Вот тебе! – Я колочу его по макушке согнутым пальцем. – Сейчас же замолчи, тебе говорю! Заткнись!
– Ой-о-ой!.. У-у-у!
– Прибью! – распаляясь, ору я и, схватив его за плечо, больно стукаю об стенку.
На шум вбегает мать, ходившая к соседям, и, не разбираясь, набрасывается на меня с проклятиями.
– Чтоб ты околел раньше срока, нет на тебя погибели, разбойник окаянный! Зачем только такого на свет родила! – Взглянув на ревущего Зазу, она еще злее обрушивается на меня.
На крики и шум прибегает соседка, набиравшая воды из колодца. Собаки на улице поднимают лай.
Не в силах больше оставаться дома, я ухожу, ухожу, не оглядываясь, в ночь, одинокий, неприкаянный, никому не нужный. Долго брожу я по деревенским проселкам. Мне никуда не хочется идти, я никого не хочу видеть, не любимый никем и противный даже самому себе.
И вдруг мне навстречу попадается Гогона. И Гогона не нужна мне теперь, но она не пускает меня, усаживает рядом с собой на большой камень у калитки, и я начинаю рассказывать ей, что меня никто не любит, и я никого не люблю, и как можно любить моего брата, или сестру, или мою маму, которая только проклинает меня и хочет, чтобы я скорее умер… А папа… Папы, наверное, уже нет в живых, иначе он дал бы знать о себе, прислал бы письмо, пусть даже без обратного адреса.
Гогона слушает внимательно. Гоча никогда не выслушивает меня до конца – оборвет да еще дураком назовет. Гогона слушает, слушает, и ей не странно, что у меня так горько на душе.
Кто-то идет мимо. Но мы сидим так тихо, что прохожий не замечает нас… И я опять рассказываю…
Гогона слушает. Поздно взошедшая луна застает нас все на том же месте; Гогона все слушает. Потом она уговаривает меня пойти домой и лечь спать.
– Куда я пойду? У меня нет дома.
– Хочешь, пойдем к нам.
– Зачем к вам?.. – Я в тоске машу рукой и собираюсь уходить. Но иду я не к дому, а в обратную сторону – к околице.
– Гогита, куда ты? – тянет меня за рукав Гогона. – Лучше посидим еще.
– Чего уж там… Пойду. И ты ступай. Спи…
– Ничего. Еще рано.
– Да у меня дело есть; надо к Тухии зайти.
– Что ты, Гогита! Тухия небось уже третьи сны видит.
Я смотрю на луну, она всползла на макушку дерева.
Мы все стоим. Стоим и не уходим.
Где-то кричит петух, на его крик отзывается другой.
Гогона не выпускает моей руки.
– Давай я провожу тебя до дому, – тихо говорит она.
– А сама одна вернешься?
– Потом ты меня проводишь.
– А потом?
– Потом я тебя.
– А потом?
– Потом ты…
– А потом? – повторяю я, и мне делается смешно, в самом деле смешно. – Ладно, проводи.
– Я правда тебя провожу… Не веришь?
…И она идет рядом.
Мы идем медленно, очень медленно. До моего дома идти минуты две, не больше, он рядом, мой дом.
…И мы возвращаемся назад. Но до дома Гогоны еще ближе.
– Проводить тебя?
– А потом?
– Потом ты меня проводишь.
Мне опять делается смешно, и я соглашаюсь.
На этот раз мы идем еще медленнее. Но до моего дома совсем близко. До дома Гогоны еще ближе.
– Гогита!
– Да!
– Теперь иди домой!
– Так и быть, пойду… А ты?
– И я пойду.
– Вот и ладно…
– Хочешь, я еще раз провожу тебя?
– Не надо, иди, а завтра опять увидимся.
– Конечно.
Я стою и жду, когда она войдет во двор. Она останавливается у перелаза и спрашивает меня:
– Что ж ты не уходишь?
– Пойду, куда торопиться?..
На этот раз до моего дома гораздо дальше.
Какое-то время я раздумываю, куда идти. Потом, если ночь не очень холодная, забираюсь на арбу, а если свежо, влезаю в стог сена и долго-долго не могу уснуть. Я устал, глаза горят, но сон бежит от меня, и я думаю о Гогоне.
Глава двадцать седьмая
НЕНАСТНЫЕ ТУЧИ
С утра мужчины и женщины пошли в поле убирать кукурузную солому. Я предложил сначала сгрести всю срезанную кукурузу и свезти ее на арбе в одно место, но Эзика отсоветовал.
– Увяжем стебли в снопы, будь они неладны. А вечером сразу сложим, наскирдуем разом, никуда они не денутся.
Однако с утра ветер высушил кукурузные стебли, и вязать их было трудно: чуть затянешь свясло, они ломаются, крошатся.
Вечером Эзика отдумал скирдовать кукурузу; да и без него было ясно, что пересохшие стебли нельзя утаптывать – они искрошатся в пыль. Судя по закату, дождя как будто не предвиделось: солнце было обычного, красновато-желтого цвета, не такое, как перед непогодой, когда оно полыхает алым пламенем, окрашивая весь горизонт в цвет перезревшего кизила.
Но к ночи все переменилось. С запада поползли черные тучи и не было им конца и краю. Кромешная тьма опустилась на землю, не оставалось сомнений – будет дождь, и скоро.
Я вышел во двор, задрал голову, со страхом ожидая первых капель.
– Серапион! Эй, Серапион! – донесся до меня голос Эзики.
– Ну!.. Чего там? – отозвался Серапион.
– Несите фонари, коптилки скорее! Ливень надвигается, пропадем совсем. Гоча, беги в поле! Живее, живее… Шевелись!
Я бросился в дом, схватил зажженную коптилку, плеснул керосину в аробную плошку и, пока Эзика доковылял до нашего двора, уже стоял у калитки, готовый бежать в поле.
– Скорее, Гогита, скорее… А где мать?
– Мама?
– Все выходите, все! А ты шуруй сейчас же, ничего не подстилай и кольев не вбивай, прямо на земле скирдуй и утаптывай.
Я понесся по проселку.
– Ивдити! – звал Эзика мою мать. – Эй, Гогита! – кричал он мне вдогонку. – Зайди к Пати, захвати ее с собой, чтоб одна в поле не ходила, дура трусливая.
– Ладно, ладно, – крикнул я, не оборачиваясь, и мигом очутился перед калиткой Гочи.
– Гогона!
– Чего орешь? – отозвался Гоча. Я смутился: может, Гочу задело, что я позвал не его, а Гогону.
– В поле не идешь? – спросил я.
– Иду, иду. Не волнуйся.
В другое время я не заметил бы тона Гочи, схватил бы Гогону за руку и побежал. Но теперь мне почему-то стало неловко. Что подумает Гоча? Что я торчу у калитки, дожидаясь Гогоны? Сбегаю-ка я к Эзике: пока Пати соберется, Гоча с Гогоной меня нагонят. Сразу видно будет – жду, дескать, Пати, а не Гогону.
Я миновал двор Серапиона и вижу: у ворот Эзики огонек мигает.
– Пати, ты? – крикнул я.
– Я.
– Что фонарь горит? Или керосин некуда девать?
– Где уж там!
– Погаси, и так еле чадит.
– Я бы погасила, да темно очень…
– Не бойся, – сказал я и сам прикрутил фитиль в коптилке.
– Пошли? – спросила Пати, когда огонек у нее в руке истаял и погас.
– Го… Гочу подождем, – запнувшись, проговорил я, но в это время холодные капли дождя упали мне за ворот. – Дождь пошел! – вырвалось у меня.
– Идем, чего еще ждать?
– Пошли! – Я сжал в руках аробный светильник и зашагал быстро.
– Гогита! – встревоженно позвала Пати.
– Иди за мной, не бойся.
– Ой, как темно!
– Тут ровно, не споткнешься. Скорее, Пати, скорее!
Она старалась не отставать, но то и дело спотыкалась, а я все торопил:
– Дай коптилку! – Я протянул руку. – Без нее быстрее пойдешь.
– Нет, нет, не надо.
Руки у Пати горячие.
Где-то далеко ухал филин.
– Гогита!
– Что, филина не слыхала?
– Слыхала, но… Обожди немного. Не беги так…
Я замедлил шаг. Она догнала, пошла рядом. Накрапывал дождь. Я снова ускорил шаги.
В конце поля, когда мы свернули с аробной дороги к опушке леса и прямиком шли к пашням, филин ухнул так близко, что даже у меня по спине пошли мурашки.
– Гогита, боюсь! – прошептала Пати и остановилась.
– Чего боишься? – Я засмеялся нарочито бодро. – Взрослая женщина, а птичек боишься.
– Я птиц не боюсь, но филин… он как-то так кричит…
Я зацепился за куст ежевики, с трудом удержался на ногах.
– Что с тобой?! – Пати так и обмерла. – Гогита!
– Ничего, в колючки влез.
В чаще сгустившегося леса даже мне, знавшему наизусть каждую пядь, трудно было держаться дороги.
Вот поворот налево. Я свернул и наткнулся на Пати.
– Тут родник сочится, как бы в грязь не угодить. Иди сюда! Осторожнее… Еще… еще шаг. Теперь прыгай!
Пати перепрыгнула и пошла дальше по сухой дороге.
– Там повыше держись, а то слева облепиха разрослась, споткнешься, – предупредил я.
Только и я перепрыгнул через топь у опушки, как вдруг Пати вскрикнула и бросилась назад, ко мне.
– Что с тобой?
– Ой, там страшное что-то!
Я весь обратился в слух.
– Тебе показалось…
И вдруг… у меня язык присох к гортани: из лесу донеслось тяжелое сопение какого-то зверя.
– Оо-ой! – голос у Пати оборвался, она ухватилась за меня. Я почувствовал, как колотится ее сердце.
– Э-гей! – гаркнул я самодельным баском.
Никто не отозвался. Снова тяжелый вздох, тишина. Какая-то птичка перелетела с ветки на ветку в поисках ночлега.
– Э-гей!
Опять вздох и пыхтение где-то совсем рядом, у дороги.
– Какой там черт бродит? – закричал я, собрав всю свою отвагу.
Над нами пропищал совенок, послышался треск сучьев.
– Сюда идет? – прошептала Пати и, вся дрожа, крепче прижалась ко мне.
Я шагнул вперед. Я был ее единственной надеждой и должен был защитить.
– Стой! Вот я тебя… Стой, тебе говорят!
Опять затрещали сучья под тяжелыми шагами, что-то запыхтело ужасно. Волосы у меня на голове встали дыбом. И когда раздалось мычание, похожее на рев, я не сразу понял, что это корова. Корова, пасущаяся ночью в лесу.
«Кто спустил скотину, когда солома не убрана?» – возмутился я и вспомнил про Клементия Цетерадзе.
Ветер гнал по небу черные тучи. Накрапывал мелкий дождь.
Мы вышли в поле, зажгли фонарь и плошку и принялись сгребать кукурузные стебли.
В поле замелькали огоньки. Я огляделся: нет ли где Гогоны, но налетел холодный ветер, прижал пламя коптилки к фитилю, и фонарь наш подумал, подумал и погас. А дождь полил сильнее.
– Ну, теперь шевелись! – крикнул я и бросился к собранным в кучу кукурузным стеблям. Я втащил один сноп в середину и встал на него.
– Подавай сюда, Пати!
Пати укрепила плошку на торчавшем из земли обрезке стебля, отставила подальше погасший фонарь и стала подавать снопы.
Я принимал их и укладывал в стог, взбираясь все выше и выше.
Ветер сражался с пламенем плошки, трепал и терзал его.
Пати подтаскивала теперь по два снопа. Мы яростно работали под проливным дождем, промокшие до костей от дождя и пота.
Вокруг по всему полю при слабом, пляшущем свете коптилок и нарезанной резины ползали черные тени.
Я взбирался все выше, и подо мной поднимался и рос стог. Середина его вздувалась, точно вспученная, стоять было трудно, того и гляди, соскользнет нога и я полечу вниз.
Дождь лил вовсю. Крупные капли бежали по лицу, стекаясь у подбородка, они уже не были такими холодными.
А ночь все сражалась с пламенем плошки, и новые порывы ветра терзали его.
Солома намокла, отяжелела.
Пати кидает мне сноп, я не успеваю перехватить, и он скатывается назад. Она снова кидает сноп наверх, на этот раз я кое-как дотягиваюсь, кладу на место и приминаю ногами.
Еще раз налетает ветер и срывает пламя с нашей плошки.
Я беспомощно оглядываюсь. Ни зги не видать. Непроглядный мрак и обложной дождь.
Где-то далеко черноту неба распорола молния, глухо заурчал гром. И вдруг сверкнуло совсем близко. Короткая вспышка озарила все кругом. Я зажал руками уши. Женский крик слился с оглушительным треском грома.
– Гогита! – кричала Пати. – Слезай!
Я мигом скатился со стога.
– Что будем делать? – Промокшая насквозь Пати дрожала от холода и страха.
– Ничего, скоро пройдет… – сказал я, хоть видел, что этот дождь не из тех, которые скоро проходят.
– Может, уйдем?
– Куда идти в такой ливень!
Снова сверкнула молния, затрещал и раскатился гром, и столб света поднялся над вершиной горы.
Я бросился к стогу, втиснулся между снопами. Поднапрягся, руками и коленями раздвигая солому. Потом схватил Пати за руку:
– Залезай!
Она молча влезла в стог. Я попытался податься глубже, но от нерассчитанного усилия столкнулся с дрожащей Пати. И так мы и остались, тесно прижатые друг к другу. Я слышал, как Пати стучит зубами. За стогом по полю носился промозглый ветер, и я стискивал зубы, чтобы не дрожать. Двоим в стоге было тесно. Сквозь снопы над нами просочилась вода. Видно, она затекла Пати за спину: Пати вздрогнула и подалась ко мне.
Я хотел заговорить, хотел сказать, что ей, наверное, неловко стоять так, что дождь скоро пройдет, что… Но она была так близко, ее теплое дыхание касалось моего лица, и я не мог выговорить ни слова. А молчать было как-то странно.
Потом я почувствовал тепло с того боку, где стояла Пати.
Мне захотелось оттолкнуть ее и выскочить вон: под ливень, в грязь. Я даже сделал какое-то движение, но снова замер, не смея ни оттолкнуть Пати, ни сильнее прижаться к ее теплой груди. Теперь я боялся даже вздохнуть поглубже. В бедро меня колол острый стебель, но я не решался отвести его. Пати тоже не шелохнулась. От нашего дыхания воздух в стоге потеплел и сгустился, стало душно… Духота и тепло дурманят меня, но я не смею отвернуть голову.
Тепло… я боюсь его, боюсь сквозь нахлынувший дурман, оно не похоже на тепло одеяла, на жар огня. Оно совсем другое… Заза спит со мной в одной постели, но я никогда не чувствовал такого тепла. Опять хочу вырваться, бежать. Мне страшно. Лучше гроза, лучше ветер и дождь… Дрожь пронизывает меня от этого тепла. Так хорошо, так сладко, точно купаешься в сахарной воде или тонешь в теплом-теплом меду и помнишь только одно: у Пати горячая грудь.
Я уже не знаю, что делается за стогом: ветер там или дождь, гремит гром или гроза прошла, и существует ли вообще «снаружи», есть ли мир за этими копнами, вернее, за теплым туманом, поглотившим нас. Не знаю, сколько времени мы здесь: может быть, минуту, может быть, целую ночь.
…И слышу, точно сквозь глубокий сон слышу, меня кто-то зовет.
Зовут меня?
А кто я, разве у меня есть имя?
– Гогита-а-а!
Да, я Гогита.
Значит, меня зовут.
Но кто зовет?
Совсем рядом и очень громко:
– Гогита-а!
Леденящим порывом врывается этот голос в мое сознание, вернее, не в сознание, а в теплый туман, поглотивший меня, и рассеивает его.
– Гогита-а! А-уу!
Туман рассеивается, и я чувствую, что кто-то стоит, прижавшись ко мне, и слышу, как знакомый голос зовет:
– Гогита!
От этого голоса я трезвею, словно облитый холодной водой, и ощущаю, что вокруг кукурузные стебли, а снаружи ветер, и мир, и Гогона, и Эзика с его громким голосом.
– Тьфу, напасть! Куда они провалились, бестолковые!
Теперь я слышу, как прерывисто дышит Пати и как колотится ее сердце.
Эзика совсем рядом, зовет нас, но ни я, ни Пати не смеем подать голос. Я слышу его шаги, он обходит вокруг стога. Потом шаги затихают, он удаляется от нас. Но чем дальше он уходит, тем яснее я слышу его шаги, слышу, как он хлюпает по раскисшей от дождя земле. Знаю, что надо бежать отсюда, но я боюсь шагов, которые удаляются, уходят от нас, а я все слышу их, слышу, хотя они уже не достигают моего слуха… Острая боль в бедре. Провожу рукой по тому месту, куда меня колол стебель; меня толкают в грудь; холод обдает плечи и спину.
Какое-то время я один в стоге.
Дождь прошел.
Глава двадцать восьмая
Я НЕ ВИНОВАТ!
– Гогона!
Она вздрогнула, взглянула на меня и перешла к обочине.
– Гогона…
Она не отвечала.
– Гогона, я… ведь я…
Она поравнялась со мной, прошла мимо и, не оглядываясь, пошла дальше.
Накануне я до полуночи бродил по всем проулкам, несколько раз проходил мимо двора Гочи, заглядывал туда. Так и не повидал ее. А сегодня с утра ждал, когда она будет возвращаться из школы. И вот Гогона прошла мимо и не сказала мне ни слова.
Я сорвался с места, забежал вперед, загородил ей дорогу.
– Гогона, почему ты молчишь, Гогона!
Она попыталась обойти меня. Я знал, что она еще больше рассердится, но что мне было делать? Я опять загородил ей дорогу.
– В чем дело, Гогона? – Но тут я сам вспомнил позапрошлую ненастную ночь в поле, и у меня сорвался голос.
Гогона стояла передо мной, опустив глаза. Потом скользнула взглядом по моему лицу и, глядя через мое плечо на дорогу, проговорила:
– Дай пройти…
Взгляд у нее был холодный, строгий, а голос мягкий, умоляющий. Я знал, что Гогона должна сердиться на меня, но почему у нее так дрожал голос?
– Дай пройти, Гогита! – повторила она, и в голосе ее была и просьба и упрек.
– Гогона, почему ты так?.. Почему?..
– Не трогай меня, пусти.
И все же она не двинулась с места, ей не хотелось уходить от меня, она не могла уйти, и голосом, в котором не было злости, она только просила:
– Дай пройти, Гогита, пропусти меня.
– Я ведь тогда звал тебя, Гогона…
Она отмахнулась, словно не хотела говорить об этом. И в то же время я чувствовал, что ей хочется, чтобы я оправдался, она ждала этого и не уходила. Я в первый раз увидел Гогону с опущенной головой.
– Я звал тебя, Гогона, и…
– Я знаю, что звал! – перебила она.
Ей не терпелось узнать, почему я оставил ее в тот вечер одну, почему без нее стоговал кукурузу, ту самую, которую мы вместе сеяли, пололи и убирали. Наверное, она хотела узнать и о том, почему я укрылся в стоге вместе с Пати, почему Эзика не мог найти нас и почему, нагнав его в поле, мы украдкой прошли мимо, будто не узнали, а Пати в страхе бросилась к калитке, вбежала в дом и заперлась в боковушке, пристроенной в свое время для молодых.
Гогона хотела знать почему… Но что я мог ей сказать? Как мог объяснить свою неловкость и смущение там, у ее калитки, когда на мой голос откликнулся Гоча? Или разве я мог сказать Пати: «Подождем Гогону», – когда дождь уже начался; разве мог не защитить ее, беспомощную, на опушке леса или не укрыть в стогу от грозы и ливня. Ведь тогда Эзика еще ковылял по деревне – собирал людей, и у нее не было защитника, кроме меня…
– А потом?
– Потом?.. Не знаю… Ей-богу, не знаю.
– Ты позвал меня, – напомнила Гогона.
– Позвал и… Ну да, позвал.
– Уйди! Лучше уйди от меня! – в сердцах крикнула Гогона и шагнула вперед.
– Гогона! Подожди, Гогона, я все тебе расскажу!
– Не хочу… Я не хочу ничего знать.
– Постой, Гогона!
– Нет… Нет…
– Почему вы не вышли, когда я тебя позвал?
– Не вышли, и все! – не оглядываясь и не замедляя шага, бросила она.
– Но почему, Гогона, почему…
– Потому…
– Ну, все-таки?
– Заняты были, резину резали, керосина не было.
– И потом не догнали нас…
– Не догнали, и все…
– Да вы просто не хотели догонять…
Мы подошли к дому Гогоны.
Я заглянул во двор, не видно ли Гочи, и, забежав вперед, преградил дорогу к калитке.
– Я не пущу тебя, Гогона!
– Пусти.
– Ты знаешь, я бы подождал тебя, конечно, подождал бы, но Гоча…
С минуту она, насупив брови, думала над моими словами.
– Я постеснялся Гочи… Раньше все было по-другому. Ну и… И тогда… тогда я решил подождать тебя за деревней.
Гогона очнулась.
– А потом?
– Потом…
Гогона посмотрела на меня в упор. Я не выдержал ее взгляда. Она вздрогнула, увидела что-то в моих глазах и отступила на шаг, не спуская с меня глаз. Она что-то видела и самой себе не верила, чувствовала, что произошло что-то ужасно-непоправимое, и робко ждала чуда. И когда я уронил голову на грудь, она испуганно вскрикнула:
– Гогита!
Я не поднял головы, не сказал ни слова. Беспомощная, испуганная, она бросилась прочь от меня, хотела убежать, потом вспомнила, что ее дом рядом. Кинулась вперед, протиснулась к перелазу за моей спиной. Она уже перенесла через него ногу, когда я обернулся, охваченный отчаянием. Неужели Гогона не будет больше говорить со мной, не будет ходить в поле и плести мне шапку из зеленых веток – защиту от солнца, неужели не будет, встретив меня ночью на проселочной, утешать, успокаивать и провожать до дому? Неужели я теряю Гогону? Теряю Гогону, когда у меня нет на свете никого, кроме нее…
– Гогона! – крикнул я. Я уже не мог загородить ей дорогу, не мог дотянуться до нее через перелаз. И тогда я схватил ее за ногу и, обеими руками прижав к груди, сказал: – Я не виноват, Гогона, видит бог, не виноват!..
– Пусти! – Она оттолкнула мои руки. – Уходи, или я позову Гочу!
– Нет, Гогона, нет. Я, я… – Я прижался головой к ее колену и заплакал. – Я не виноват, Гогона…
