Текст книги "Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина"
Автор книги: Отиа Иоселиани
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)
Когда прибыл поезд и, вкрадчиво поскрипывая тормозами, остановился перед платформой, Мака первой вошла в вагон и закрыла за собой двери купе.
«Хоть бы больше не пришел никто», – подумала она и села. Отвернулась к окну. Потом положила голову на столик. Столик оказался прохладным.
Косой яркий свет, падающий снаружи, освещал купе больше, чем тусклая лампочка в потолке.
«Когда поезд отъедет от станции, я успокоюсь. Хорошо, что Нуца взяла билет в купейный. Меня даже близко к кассе не подпустила, – «незачем тебе толкаться». Бедненькая, у нее очень доброе сердце. Неужели, если б я силой не выпроводила ее, она прождала бы со мной до отхода поезда? Что ж, ей жалко Тхавадзе. Тхавадзе и мне жалко, но Нуца может оказать ему услугу, помочь, и помогает. А что могу я? Выживет, сказала она… Хорошо!.. Если б он умер, я извелась бы. Все эти дни я даже не понимала толком, что произошло. Или не знала, из-за чего. Шутка ли – застрелился! Упаси меня бог причинить боль даже цыпленку!»
«О-о, как невыносимо долго стоит здесь этот поезд! Кажется, больше, чем из-за Тхавадзе, я из-за него не люблю приезжать сюда».
Дверь купе открылась.
Мака догадалась по звуку, что ее открыла мужская рука, и, не оглядываясь, подложила локоть под голову.
«Я сижу на своем месте, – подумала она, не очень переживая свою невежливость в отношении случайного попутчика. – Стоит и держится за ручку двери. Никак не решит, закрыть или оставить открытой. А может быть, раздумывает, не поискать ли свободного купе. Лучше мне не оборачиваться, а то и вовсе не уйдет. Все-таки какой это ужас: сто́ит им столкнуться с одинокой женщиной, как тут же появляется мысль: а не выйдет ли что-нибудь. Он не знает, что где-то Тхавадзе борется со смертью… Если б люди в открытую видели, что у кого на душе, тогда или вообще не стоило бы жить, или перевелись бы несчастные на свете… Но почему он все-таки не садится?»
Тихо, неслышно закрылась дверь.
Мака резко обернулась. Голова ее пришлась низко, на уровне пиджака вошедшего мужчины. Она так и оцепенела. Медленно приподнимаясь, она увидела пустой левый рукав, болтающийся вдоль тела, пиджак, растопыренный забранной рукой, распахнутый ворот сорочки и, наконец, выпрямившись во весь рост, – лицо.
«Тхавадзе?!. Нуца завидует мне!»
Опираясь на ручку двери, Тхавадзе не шелохнулся. В свете лампочки он стоял белее полотна.
«Боится отпустить руку, чтобы не упасть. Хоть бы я могла его полюбить… Наверное, за это упрямство я и ненавидела его…»
Мака смотрела на белую маску, прорезанную в двух местах – оттуда, изнутри мерцали ввалившиеся глаза Тхавадзе.
Звон колокола привел ее в чувство.
– Джумбер! – тихо сказала она, шагнула к нему и остановилась. – Джумбер! – повторила она со сдержанной лаской. – Тебе ведь передали, что я приезжала из-за тебя… – Она подошла еще на шаг, не отрывая взгляда от его лица: «Закроет глаза и – покойник…» – Я даже к отцу не зашла…
«Что мне делать, если поезд тронется?»
– Джумбер!
«Нужно как-нибудь вывести его и проводить, чтобы не упал».
– Уходи! Уходи сейчас же, или я навсегда забуду тебя! – Она подошла, разжала его пальцы на металлической ручке и открыла дверь. Потом обняла за плечи и вывела в коридор. – Скорее, поезд вот-вот тронется! Скорее! – Коридор был пуст, но идти бок о бок было неловко.
– Скорее! – твердила Мака. – Скорей!
Грудь Тхавадзе пахла знакомыми запахами мазей, йода и больницы.
«Этот если выживет и я не переменюсь к нему, снова будет стреляться…»
Где-то залился свисток.
– Скорее, Джумбер! Скорее!
Проводник с перрона потянулся ей на помощь.
– Что? Плохо стало?
– Да, да. Плохо.
– И вы остаетесь?.. Гражданка!
– Нет. Я нет. Я сейчас.
Она довела его до входа в зал ожидания, там даже толкнула слегка и побежала назад. Поезд достаивал последние секунды. Она поднялась на верхнюю ступеньку подножки.
«Только бы не вернулся! Только бы он не вернулся! И никак этот поезд не уйдет отсюда!..»
– Слава богу! – сказала она поднимающемуся по ступенькам проводнику.
Тхавадзе, как в раме, застывший в дверях зала ожидания, медленно поплыл назад.
Поезд еще не набрал скорость, когда Мака вернулась в вагон и, налетая на окна и закрытые двери купе, побрела по коридору. Добравшись до своего места, она как подкошенная села и прислушалась к стуку колес.
«Почему я сама не купила билет? Неужели Нуца позвонила и сообщила номер вагона? Хотя разве могла она подумать, что он – полуживой – встанет и помчится за мной. Кто бы мог вообразить такое? Он тверже и непреклонней меня. И я ненавидела его… Может быть, не сознавая сама, ненавидела из зависти. Мне и сейчас кажется, что он гонится за мной по пятам…»
Мака никак не могла представить себе, что в эту минуту Тхавадзе и вправду сидел за рулем и гнался за ней по пятам.
«Он непременно застрелился бы, если б не случайность. Господи, почему я такая несчастная! За что мне эти муки? Уж любила бы его, тогда хоть перед собой была бы права… Нехорошо я его выгнала. Лучше б он сопротивлялся. А если сейчас с ним что стрясется? Ждут ли его у вокзала?.. Знает ли кто-нибудь, кроме Нуцы, что я приезжала в Ианиси?.. Я даже сейчас думаю о себе, только о себе!.. Лучше бы мне было совсем не выходить замуж, лучше никогда не встречать Гено… Как тут душно. Зачем я выпроводила его? Уложила бы здесь, полежал бы… Я бы сказала, что очень жалею, что не послушалась его тогда, за столом. Хоть это я могла сделать для него, и не сделала. А большего он и не просил. Он вообще ничего не просил. Неблагодарная я. Неблагодарная и бессердечная. Не знаю, за что только меня можно любить, когда я сама не люблю себя больше…»
«Можно ли столько думать! – Мака всем телом ощутила, что не шелохнулась с самого возвращения в купе, и откинулась к стенке. – Что еще ждет меня? Вижу – то, что было, только начало. Да, сон… Я обманывала себя, будто он сбылся в ту ночь. Он и после снился мне».
Поезд замедлил ход.
«Опять остановка. – Мака с отвращением покачала головой. В окне еле виднелись черные силуэты столбов. – Ночь пасмурная, темная. Когда же я наконец доберусь домой. До рассвета еще далеко.
Тут маленький разъезд – в четыре колеи. Если нет встречного, не задержимся долго. За железной дорогой живут четыре семьи. Начальник этой станции медлительный, как ленивец, – ну никакого спасения! Пока он передаст жезл и отправит состав, пройдет целая вечность. Почему я, собственно, так спешу? Последнее время я слишком привыкла думать о нем. Хочу о чем-нибудь другом…»
«Вон там, где светятся фары автомобиля, теснятся четыре дома, живут четыре семьи. В одной и сейчас еще не спят. Раньше, до моего замужества, тут было три дома, оторванных от села и прилепившихся к станции. Верно, потому я и запомнила. И хорошо, что запомнила: в городах да больших селах домов и дворов уйма, ни одного не запомнишь, и придется опять думать о Тхавадзе».
Машина остановилась, не доезжая до полотна, и свет фар сразу погас.
«Кто-то опаздывает – подвезли в последнюю минуту».
Низко загудел электровоз.
«Скоро поедем», – Мака подошла к окну.
Ярко освещенная станция осталась за спиной, а по эту сторону состава, в темноте, на рельсах свободного пути ломались вытянутые тени колес. Кто-то медленно переходил через рельсы. «Ах, это тот, которого подвезли на машине. Может быть, у него билет в мое купе? И прекрасно, рядом окажется живая душа, и я не буду столько думать».
Когда ломаные тени колес укоротились, смещаясь вперед, и исчезли, слились с темнотой, Мака подумала, не сделал ли Тхавадзе еще чего-нибудь над собой.
Поезд простучал по единственной стрелке и, вильнув хвостом, покатил дальше.
Мака стояла у окна. За окном все растворилось во мраке. Кто-то повернул ручку двери и приоткрыл ее.
«Я же опустила защелку! – спохватилась Мака и обернулась: – Кто же это мог быть? В самом деле, попутчик или проводник?» Она нажала большим пальцем на торчащий из двери никелевый язычок. Уже нажав, она увидела в щели между дверью и металлическим косяком не отрывающийся от нее глаз и не смогла сдвинуться с места.
Медленно, не сразу открылось белое, как маска, лицо, и Тхавадзе шагнул на порог. Его пиджак коснулся груди Маки. Она подалась назад, но не отступила. Теперь Тхавадзе изнутри шарил по двери, хватаясь за ручку.
«Ищет опоры, чтобы не свалиться на меня».
Тхавадзе не двигался с места, но Мака чувствовала жесткость его пиджака и острый больничный запах.
«Надо отойти, а то обнимет и я не смогу высвободиться. Надо отойти, но не садиться… Слева, под подбородком маленькая проплешина в щетине. Вот там была у него язва…»
Поезд задрожал, забился от тормозов. Мака увидела, как разогналась дверь купе и с разгону налетела на косяк. Заскрипели, завизжали колеса.
«Тут поворот», – вспомнила она и невольно вскинула руки к груди, чтобы удержать качнувшегося к ней Тхавадзе. Колеса все визжали пронзительно. Мака отступила назад, уперлась в столик. Тхавадзе, не удержавшись, шагнул к ней. Мака откинулась и толкнула его в грудь, но от толчка сама ударилась затылком то ли об стекло, то ли об оконную раму, однако боли не почувствовала, ибо в ту же секунду услышала скрежет ломающихся зубов.
«В рану толкнула!» – спохватилась она, и руки у нее ослабли. Она снизу взглянула на Тхавадзе, ей почудилось краснота на сорочке под пиджаком, и она ладонью прикрыла ее. Из груди, из-под самых пальцев слышался хрип. Она решила, что это кровоизлияние, что кровь так и хлещет в легкие, и только успела подумать: «Он умрет! Умрет!» – как ее, притиснутую затылком к оконной раме, в трясущуюся нижнюю губу кольнули жесткие усы Тхавадзе.
«Боже, какое у меня горячее лицо…»
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава перваяПоезд остановился. Мака, вся дрожа, оторвалась от окна. Тхавадзе лежал на спине, и пиджак, наброшенный на него, скрывал его лицо. Мака выглянула в коридор, потом вернулась, подхватила упавшую под стол сумочку и так вылетела из купе, словно ее грубо вытолкнули.
Она оставляла Тхавадзе одного, без присмотра.
«Сейчас-то ему все равно, но, возможно, сюда долго никто не заглянет». Мака только прикрыла дверь, но не захлопнула ее.
К выходу вразвалку шел какой-то молодой человек. Он беззаботно взглянул на Маку и, кажется, улыбнулся.
«Неужели знакомый?» Мака подалась назад.
В тамбуре выходящие пассажиры неторопливо подвигали багаж к дверям и ждали своей очереди. Не сумев пробиться к подножке и боясь оставаться на виду, Мака отошла к противоположной запертой двери. На соседнем пути стояли черные, в мазуте цистерны. Будь эта дверь открыта, она спрыгнула бы, обошла бы поезд вокруг и, минуя вокзал, бежала бы отсюда подальше.
Гено стоял перед залом ожидания.
«Какого черта он притащился! Сидел бы дома!» Сейчас она не могла ни думать, ни стоять на месте. Сначала нужно было как-нибудь выбраться из поезда, уйти с перрона и уж потом поразмыслить. «Сумеет ли Тхавадзе привстать и выглянуть в окно?.. Никто, никто на свете не знает, на что он способен!..»
Кто-то открыл дверь между вагонами, и пока этот кто-то не появился, Мака чуть не задохнулась – мог же ее муж подняться в соседний вагон.
– Господи, господи, если ты только есть…
Высокий мужчина прошел, даже не взглянув в ее сторону. Мака сообразила, что и сама может воспользоваться этой дверью, и не успела додумать, как уже кинулась в соседний вагон, пробежала по коридору и дальше, еще тамбур, двери и коридор. Только в третьем вагоне она остановилась.
Уже поднимались новые пассажиры. На подножке она налетела на кого-то из них, краем уха услышала злобный окрик: если так спешишь, чего ворон считала! Кое-как протиснулась, пролезла, соскочила на перрон. И увидела Гено. Она опустила голову и увязалась за последними пассажирами, уходящими от поезда.
– Мака!
Нет, ей послышалось.
– Мака!
Послышалось, конечно, послышалось…
Чей это голос? Мужа или… Или он зовет?
– Мака, ты что, не слышишь?
Гено. Конечно, он. Кто же еще смеет так громко и требовательно звать ее в толпе. Да, она узнает голос мужа!
Она хотела оглянуться. Совсем не в ту сторону, где оставался он – напротив. Но этот голос то ли придал ей сил, то ли начисто лишил их – она обернулась к поезду, и взгляд ее, как нарочно, упал именно на то окно, из которого смотрел Тхавадзе.
У нее задрожала нижняя губа, и вместо того, чтобы отвернуться и уйти поскорее, она остановилась.
Ничто не было похоже на действительность: ни то, что произошло ночью, ни то, что происходило сейчас. Так бывает во сне: кто-то ловит тебя, настигает, ты хочешь бежать, звать на помощь, но не в состоянии издать ни звука. Ноги липнут, вязнут. Обливаешься потом, задыхаешься, и ни с места… Мака словно и сейчас ждала пробуждения.
– Мака! – совсем близко послышался голос Гено.
Он привел ее в чувство. Мака проскочила в зал ожидания и, лишь найдя темное, укрытое между буфетом и стенкой место, остановилась и прижала к груди сумку, – ей показалось, что на платье у нее кровь Тхавадзе. Она бежала бы еще, но сил не стало. И теперь она знала, что Тхавадзе не видит ее.
Подошел Гено, встревоженный и удивленный.
Мака сознавала, что она очень бледна, и попыталась улыбнуться, но сама же почувствовала, как жалко исказилось ее лицо.
– Пойдем, Гено, уйдем отсюда! Уведи меня!..
– Гонится за тобой кто-нибудь? – Гено, недоуменно озираясь, последовал за женой, но она не остановилась и на площади перед вокзалом, а побежала напрямик.
– Мака! – громко крикнул Гено.
Мака подбежала к нему.
– Что с тобой?
– Ничего…
– Скажи, что случилось!
– Что могло случиться? – Она опять попыталась улыбнуться, но вовремя раздумала и посмотрела в сторону выходящих с вокзала пассажиров.
– От кого ты прячешься? Или куда спешишь?
– Домой… Разве мы не идем домой?
– И что?
– Гоча… Я хочу видеть Гочу, Гено… Скорее, а то уйдет автобус.
Гено разглядывал людей, снующих на маленькой привокзальной площади.
– Кто же все-таки за тобой гонится?!
– Потом, потом скажу… – Мака опять заторопилась и побежала к автобусной остановке. – Скорее! Скорее! Вчера он не спал всю ночь, да? Не спал?!
– Спятила она, что ли?.. – пробормотал Гено и, хмурясь, внимательно глядя на жену, пошел за ней.
Передние места в автобусе были заняты, в середине у окна тоже сидели, сзади же не было никого. Мака забилась в самый угол, туда, где боковые окна почти смыкались с широким задним окном, обеими руками вцепилась в холодные поручни перед собой и уткнулась лицом в локти. Она знала, что Гено не станет спешить и пока есть время, надо что-то придумать. Что бы она ни сказала сейчас, муж выслушает ее и даже сделает вид, что поверил, но потом спросит о чем-нибудь, завтра или послезавтра, – спросит и даст почувствовать, что ее слова он понял не так, как она говорила. Сейчас он не пристанет с ножом к горлу к потерявшейся, напуганной жене – даст ей прийти в себя. За это время она должна что-то придумать, чтобы отвести ему глаза.
Мака приподняла голову… «Отвести глаза?» Нет, не «отвести глаза», а солгать, обмануть…
Гено не появлялся.
«Где он? – Мака выглянула на улицу. – Может, встретил знакомого?»
Было бы хорошо, если б Гено следом за ней вошел в автобус и автобус тотчас отъехал. Или проклятый поезд ушел бы, наконец, дальше… Но куда поедет Тхавадзе? Пока вечером этот же состав не вернется назад, мимо, в Ианиси? Да, так. Он должен уехать… Здесь ему нечего делать…
Гено, наверное, завернул в магазин. Автобус долго простоит на конечной. Гено ни в чем не ошибается, а Мака должна его обмануть. Возможно, она иной раз и скрывала кое-что от мужа, но никогда не говорила неправду. А сейчас должна сказать. Может быть, он потому и задерживается? Знает, что, придя, надо спросить у нее причину странного поведения. Все было слишком явно, и он не может поверить, что Мака просто встала не с той ноги или так уж немыслимо беспокоилась о сыне.
Кто-то поднялся в автобус.
– Гено?
Нет, этот в светлой рубашке, к тому же Гено высок и сухощав. Мужчина поздоровался с Макой – знакомый, но не настолько близкий, чтобы заговорить сейчас с ней.
Ее здесь многие знают.
Мака воровато огляделась.
Вон та, что сидит справа на переднем сиденье, землячка Гено, из одного с ним села, жена заведующего аптекой. Говорят, до замужества она была влюблена в школьного товарища Гено, а потом неожиданно вышла замуж за аптекаря. Ну и что особенного?.. Ничего! Она же не была женой того, первого. Наверное, ее удивило то, что Мака не поздоровалась с ней.
Низко прогудел электровоз.
Мака опять уткнулась лбом в холодный алюминиевый поручень и стиснула глаза, словно могла этим замкнуть свой слух и ничего не слышать.
До отхода автобуса оставалось совсем немного, когда показался Гено. Он нес под мышкой завернутый в газету круг хлеба, и Маке вдруг стало так жалко его, что она не могла даже припомнить, встречала ли когда-нибудь более жалкого человека. Ей сделалось тошно от того, что она любила этого мужчину.
Далекий приглушенный отзвук отъехавшего поезда принес ей крошечное облегчение.
Когда Гено шагнул в автобус, железные ступени заскрипели под его ногами, и Мака тут же очнулась: что сказать?
Что можно сказать, когда муж ждет тебя на вокзале, а тебя все нет, и нет, и нет, потом ты выскакиваешь из вагона и бежишь очертя голову. Он зовет тебя, ты слышишь, но все-таки бежишь дальше, а оглянувшись, смотришь не на мужа, а на окно вагона. Потом просишь, умоляешь поскорее увести тебя с вокзала, и на площади ты не в силах остановиться, потому, видишь ли, что спешишь домой – соскучилась по сыну…
Когда пружины сиденья осели под весом Гено, Мака сжала пальцами металлический поручень и откинулась к стенке машины.
«Что сказать…»
– Задержался, Гено!..
Муж не ответил и косо взглянул на нее.
В автобус поднялся немолодой мужчина с двумя тяжелыми чемоданами и с улыбкой кивнул Гено. Гено взял у него один из чемоданов и поставил в ногах.
– Подвинь сюда, – Мака потянулась к чемодану и волоком подтащила к себе.
Хозяин чемоданов вытирал пот с лица и шеи и, видимо, собирался заговорить с Гено.
– Как Гоча? – глухо спросила Мака.
Гено кивнул.
– Сон приснился ужасный! – Этого она не придумывала, сказала, не придумывая, и содрогнулась. Это была та ложь, которая должна была отвести глаза мужу, она явилась сама, и Маке вдруг опротивело все в автобусе и за его опущенными окнами. Она смотрела вокруг с отвращением, еще не думая о себе, еще не зная презрения к себе. Покорившись Тхавадзе, она воочию увидела это презрение, но не познала его. В ту минуту было невозможно и увидеть, и познать… И сейчас эта неправда, которую она не придумывала, но сказала, которая не принадлежала ей, а возникла вне ее, лишь прозвучав, достигла ее сознания.
– Не жизнь, а одно мучение, – обстоятельно вытерев вспотевшую лысину, проговорил хозяин двух чемоданов – пожилой мужчина с ввалившимися щеками.
Прежде чем обернуться к нему, Гено взглянул на жену. Он слышал, что Маке приснилось что-то страшное о сыне. Но с каких пор она стала верить снам, а если уж сон действительно так растревожил ее, почему она не выбежала из вагона самой первой и не бросилась к нему узнать, как Гоча, не заболел ли? Положим, она не видела Гено и не слышала его крика, но куда же она бежала после того, когда муж, наконец, догнал ее?
Автобус поехал.
На окраине городка в автобус сели новые пассажиры. Одним из них был электромонтер с расплюснутым носом, в надвинутой на глаза кепке. У него и сейчас висели через плечо похожие на серпы скобы с зубьями – «кошки» для подъемов на столбы электролиний. Этот монтер не раз бывал у Маки, но он ни с кем не здоровается, не только в автобусе, а и дома; он даже не спрашивает, что нужно отремонтировать, смотрит поверх твоей головы и не знает толком, с кем имеет дело.
Раз, когда он пришел по вызову, Мака одна хозяйничала в доме. Несколько дней до этого дул сильный ветер, сорвал фарфоровый ролик с оттяжки и перепутал провода на крыше. Мака никого не ждала; она была по-домашнему, в шлепанцах на босу ногу и в ситцевом сарафанчике, таком коротком после стирки, что Мака не показалась бы в нем даже мужу. Никто не окликнул, не позвал хозяев, просто видит она – ходит по двору какой-то мужчина. В ту минуту Мака не вспомнила, в чем она, и вышла.
– Кого вам? – спрашивает.
– Это я! – отвечает монтер, даже не взглянув на нее. Мака прикрыла обеими руками вырез на сарафане и поспешно вернулась в дом, но, войдя в комнату, почувствовала себя почти оскорбленной, – перед ним стояла полуголая женщина, а он даже не взглянул. Вот и сейчас он, задрав голову, разглядывал потолок автобуса.
Какой-то стыд, вернее, стыдливость перед этим человеком, который и сейчас не замечал ни ее, ни кого-либо другого, шевельнулась в Маке.
«Если он еще раз зайдет к нам, я скажу Гено, что он порядочный, работящий человек, и надо приветить и угостить его», – подумала она.
«Ах, разве теперь время об этом?..» – и отвернулась к окну.
Автобус катился по плохо заасфальтированному шоссе, и задняя расшатанная дверь то и дело стучала и лязгала. Когда машина ухала глубже, лязг двери заглушал даже громкий говор. Пожалуй, следовало воспользоваться этим и теперь же сказать что-нибудь. Ведь в конце концов все равно придется говорить, а сколько бы она ни думала, ей никогда не рассказать ничего складного об этой ночи. В шуме трясущегося автобуса Гено не расслышит половины ее слов, она же утешится тем, что свое, мол, сказала.
Обычно, встречая ее после поездок в Ианиси и провожая с вокзала домой, Гено сходил на полпути и шел на работу. В этот раз он остался.
«Почему он едет? Наверное, хочет подробно расспросить обо всем?»
Нет, лучше сейчас сказать что-нибудь, все равно что, только сказать.
С чего начать? Страшнее того, что уже случилось, ничего не будет.
Вот если б она не растерялась в первую минуту, а спокойно вышла из вагона, не обращая ни на кого внимания, подошла бы к Гено, взяла бы его под руку и, разговаривая о доме, пошла бы с ним к выходу, как раньше, как всегда…
Мака украдкой покосилась на мужа. Хозяин больших чемоданов давно уже молчал, Гено щурясь смотрел в окно, но словно ничего не видел, и теперь не казался таким жалким.
«О чем он думает?»
Если б Тхавадзе вышел из вагона и сказал: знаешь ли ты, что твоя жена… Что мог ответить на это Гено?.. Он не вышел и ничего не сказал, но видел же из окна, как Гено нагнал ее у входа в зал ожидания и, наверное, посмеялся в душе: тоже – мужчина!.. Встретил жену на станции, поди, глаз всю ночь не сомкнул, только бы не опоздать. С утра пораньше явился, только бы броситься к жене с объятиями: хорошо ли спала? Не желаешь ли отдохнуть с дороги? Тогда я похожу на цыпочках…
Во всем виноват Гено! Почему отпустил ее! Сказал бы – никуда не поедешь!.. – и все. А если б Мака обиделась или даже оскорбилась, – пусть! Все лучше, чем то, что стряслось… А сейчас? Какого черта он приехал встречать? Сама как-нибудь влезла бы в автобус и дотащилась до дому. Или пешком пошла бы – не велика важность… Почему все-таки он не остался на работе? Может быть, предчувствие? Знает, что я никогда так часто не ездила в Ианиси, и неожиданный отъезд вызвал подозрения… Он везет меня домой, чтобы подробно выяснить все…
Кондуктор продала билеты и теперь клевала носом. На лбу и вокруг глаз у нее были неглубокие морщины. Если б не полнота, ее возраст был бы заметнее. Кондуктор недавно работает на этой линии, и Мака ничего о ней не знает, но она бывает так развязна с пассажирами, что Маке иной раз кажется – эта женщина далеко не святая… Есть ли у нее муж, родня?
Кондуктор сидела, положив обе руки на сумку с билетами, и от покачивания автобуса складки у нее на шее обозначались глубже.
«Если у нее дом и семья, почему она недоспала?.. А если прогуляла ночь, почему не боится, что кто-нибудь спросит причину недосыпания?.. Нет, конечно, она не замужем. А кому какое дело: с кем хочет, с тем и проведет ночь…»
В повороте навстречу автобусу вылетел огромный желтый самосвал. Автобус вильнул, съехал с асфальта и с такой силой ухнул в яму, что кто-то испуганно вскрикнул. Мака не почувствовала испуга.
– Лихач! – проговорил Гено и взглянул на Маку.
«Увидит присохшую к платью кровь и удивится. Не поймет, откуда кровь, не испугается, а только удивится…»
Самосвал промчался мимо. Автобус опять въехал на асфальт, но, въезжая, подскочил, подкинул пассажиров, и Мака почувствовала, как чемодан в ногах больно саданул ее и придавил ступню. Гено заметил ее движение. Если он увидит, в чем дело, то переставит чемодан и непременно скажет что-нибудь, а ей придется отвечать. Мака одернула платье на коленях, но чемодана не коснулась и даже не дотронулась до ушибленной лодыжки. Сзади, где они сидели, автобус кидало сильнее, и чемодан то и дело подскакивал и отбивал ей пальцы. Боль отвлекала. Необходимость сказать мужу неправду отступала. Вот сейчас она начнет, но боль мешала ей вымолвить то, чего она так и не придумала, и Мака хотела, чтобы машина мчалась еще быстрей и дорога становилась хуже.
Из автобуса она вышла, прихрамывая, не понимая толком, так ли сильно болела ушибленная ступня, или она выдумала, увлеклась.
– Что с тобой? – спросил Гено, когда она проковыляла несколько шагов и остановилась, поджав ногу.
– Не могу! – сказала она. – Не могу!
– В автобусе-то хоть что стряслось?
– Ничего! Ничего не стряслось!.. – Мака, прижав носком каблучок, сняла туфлю с ушибленной ноги. – Ничего!
– Да скажи же наконец! – Гено встал рядом, чтобы помочь ей удержать равновесие. Мака тут же схватилась за него и сказала:
– Чемодан упал на пальцы, Гено.
– Что?
– Чемодан упал! – смело повторила она и подняла голову. То, что она говорила сейчас, была правда.
– Когда?
– Не упал, а… – Она опустила ногу, надавила: что, если все прошло? Но нет, боль была, и она продолжала: – На повороте, когда автобус ухнул в яму… Помнишь?
– Ну…
– Когда самосвал вылетел из-за поворота. Как они все-таки носятся неосторожно!
– Ну?
– Ну и чемодан, что стоял у нас в ногах, упал мне на ступню и всю дорогу давил на пальцы.
– А ты что? – Гено заглянул ей в глаза.
Мака наклонилась, провела ладонью по ступне и опять надела туфлю. Выпрямившись, она уже не держала мужа за руку.
– На несчастье свое я вышла вчера из дому!.. На несчастье и на беду свою!.. – повторила она, обернулась и опять вцепилась в локоть Гено. Притихла, хотела прямо посмотреть ему в глаза, но не смогла. Хотела заплакать, но не сумела.
– Что с тобой, Мака? Ты не больна?
– На несчастье ушла я вчера из дому, на беду! – Она ухватилась за эти слова и не отпускала их. Они были правдой. – На беду свою… – Она не могла разрыдаться на улице, средь бела дня. – Я всегда там была несчастна…
Гено попытался высвободить руку, но Мака стискивала его локоть изо всех сил.
– Несчастная!.. Несчастная, несчастная!..
– Перестань, Мака!
– Несчастная, Гено, несчастная!..
– Говори же, в конце концов, что случилось!
– Всю ночь, Гено, всю ночь, всю эту треклятую ночь я ехала с ворами, с бандитами… Всю ночь… Гено, почему ты отпустил меня одну, почему? Почему погубил меня?
– Как погубил?
Мака подняла голову и с укором взглянула на мужа.
Это была ложь, которой она боялась, которая родилась в ней самой, не вне ее, а в ней самой, и так мучительно было произносить ее, что глаза наполнились слезами.
– В соседнем купе разговаривали ночь напролет, и всю дорогу я умирала от страха: только бы они не заснули!
– А в твоем купе?
– Двое. Они поднялись после, на следующей станции. Только увидели меня, закрыли дверь…
«Я говорю неправду. Все это неправда».
– Да, но куда люди подевались?
– Никого, Гено. Я же сказала, за стеной два или три голоса… А в купе никого. Когда я увидела тебя, хотела крикнуть. Они заметили, попритихли, в шутку попытались обратить… Потому я и не подошла к тебе, вбежала в зал ожидания, боялась, что и там догонят, за тебя боялась… Ох, какая я несчастная… Я солгала тебе, Гено! Мне нельзя верить! – Она хотела еще что-то сказать, но опять слезы подступили к горлу и отнялись слова. – Я солгала, что видела дурной сон. Никакого сна я не видела, не верь, Гено!.. Не верь, я совсем не спала, ни минуты… всю ночь не сомкнула глаз… Я солгала тебе, Гено…
В маленьком, но сильно разбросанном городке от типографии, которая все еще ютилась в покосившемся, давно не ремонтированном доме, до нового помещения редакции было с полкилометра пешком, а потом еще вдвое больше на автобусе. Постройку нового здания обещали скоро закончить, и хоть об этом не без умысла печаталось в газете, кто знает, сколько еще лет предстояло ждать. Редакция же переселилась в здание райкома, в три большие комнаты, одну из которых занял новый редактор. Все эти изменения произошли за те две недели, в которые руководство газетой принял Ираклий Поликарпович. Раньше, при мягком, уступчивом Доментии, никому и в голову не могло прийти, что в помещении райкома найдется место для всего штата редакции или что кабинет редактора может находиться не в махонькой, отгороженной в конце коридора клетушке, где даже мыши не заводились из-за тесноты. Но пришел новый человек, и сразу за какие-нибудь две недели нашлись и комнаты, и средства подремонтировать их на скорую руку. Провели даже телефоны. Теперь и у Гено есть «собственный» номер, но из редакции в типографию все равно приходится ходить по три раза в день. Ираклий Поликарпович собирается ввести также новый режим дня. Позавчера он объявил литсотруднику выговор за опоздание с перерыва, а остальных строго-настрого предупредил: со мной старые штучки не пройдут. Бывшего редактора он больше никак не упомянул.
Мака даже не знает, какие события происходят сейчас в редакции. В сутолоке прошедших дней Гено успел сказать ей, что Доментия перевели, но больше они об этом не говорили.
Гено нужно было зайти в типографию – вычитать гранки завтрашнего номера – и уже оттуда поехать в редакцию. Он не предполагал, что задержится, потому что не собирался провожать жену до дому. На станции, когда прибывшие высыпали из вагонов, а Маки все не было, он подумал, не случилось ли чего в Ианиси. Может быть, состояние Симона ухудшилось и она не смогла уехать? Больной отец, сумасбродный брат, рассеянная мать, беспомощная невестка, да мало ли что… Еще какая-то Нуца…
Гено даже загрустил: ждал, ждал, а Мака не приехала. Может быть, не нашлось кому проводить так поздно, – не каждый потащится на вокзал среди ночи. Он пожалел, что не поехал с Макой, но она, как нарочно, выбрала неурочное время… Нет, нет, он не должен так думать о жене… Чем же в таком случае объяснить ее вчерашнее поведение? Возможно, она и вправду не вспомнила раньше об одолженных деньгах. Мака не хочет, чтобы ее друзья знали, как туго им приходится сейчас, и эта черта по душе Гено. Но во вчерашнем поведении Маки было что-то не свойственное ей, что-то несоответствующее…
