Текст книги "Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина"

Автор книги: Отиа Иоселиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

Глава вторая

Судьбе наскучила затянувшаяся возня; она грубо схватила обер-лейтенанта, швырнула через бедро и припечатала спиной – не к ковру, нет – к камням.

Все пропало: повышение, награды, поместья… все, что забросило его в неприступные горы.

Сейчас не только судьба, даже чин – «обер-лейтенант» – смеялись над ним. Над беспомощным мешком с костями, валяющимся у скалы в пещере, как в углу двора валяется куча мусора, которую не сегодня-завтра выбросят…

И попала-то в него всего-навсего одна маленькая пулька. Хоть бы уж очередью из автомата прошили… Сколько таких пуль расстрелял обер-лейтенант и ни разу прежде на задумывался… Теперь вот он думает и что-то начинает понимать, но весь огромный мир исчез для него. И нет никого ни рядом, ни позади. Осталось только крошечное расстояние от носа до каменной стены. И, как ни странно, ему хватает этой пяди от носа до стены. Иногда ему кажется, что можно что-то изменить… Надо как можно скорее свернуть лагерь, но Максу не скоро удастся подняться на ноги.

А пуля-то была крошечная, с ноготок…

Макс и раньше задумывался над своей судьбой, так беспощадно преследовавшей его, и, казалось, достаточно изучил ее повадки, чтобы не быть застигнутым врасплох. До сих пор он думал, что нужен судьбе как соперник, хотя бы для развлечения, и в его представлении не время было разделываться с ним. Но теперь он видел, что попытка угадать судьбу всегда напрасна. Судьба слепа, для нее не существует законов, как не существует закона для ворвавшегося в кошару волка.

Максу стало холодно.

За спиной у него раздаются шаги солдат. По этим шагам слышно, что Макс здесь, но уже не командир, которого боятся, а умирающий… Его перевязывают, подают воду, словно исполняя последнюю волю…

Макса никто не любил, но его боялись. Теперь и страха нет. Максу все простили. Наверное, простила и пленница, которую он ударил наотмашь. Он не вынес ее надменного молчания. Особенно взбесило его то, что пленницы поняли: немцы попали в капкан… В ярости он выбежал из пещеры, задыхаясь в гневе, и… характерного посвиста пули не слышал; если услышишь свист, считай – пронесло…

Он упал, и вместе с падением злость и сила умерли в нем. У него не было теперь ни врагов, ни друзей, ни родины, ни имущества. У него осталось только крошечное пространство от носа до скальной стены, да и то временно, совсем ненадолго… Может быть, Макс был не прав в своей жизни и наказан за это. Но что такое правда, почему он не искал ее до сих пор? Может быть, живой человек не нуждается в ней, и она нужна только перед смертью? Обер-лейтенант… Хотя теперь он не был ни обер-лейтенантом, ни солдатом, ни штатским – никем. Максом звали смертельно раненное тело, лежащее на шинели в пещере.

Ганс Штуте сменил караула, но командир уже не знал, кто сменялся на часах и кто заступал. Максу нечего было охранять. В караул ходили те, у кого было еще что терять.

Теперь солдаты испытывали особый страх и особое почтение к своему командиру. Этот страх и почтение и сам Макс чувствовал к тому, что проникло в него и собиралось изгнать его из его шкуры. В его теле поселился кто-то другой, размером с Макса, и обоим было тесно в одной шкуре. Было тесно и больно, особенно в тазу. Тот, второй, был сильнее, и гнал Макса вверх, вверх, постепенно заполняя брюшную полость.

С каждым часом раненый распухал.

Глава третья

Капрал поставил часовым Даниэля, а остальным запретил выходить из пещеры. Даниэль дополз до большого камня в начале тропинки и залег под ним. Лежал этот немецкий крестьянин под холодным камнем и смотрел на голые, словно срезанные ножом скалы, а чаще на небо, поскольку для него началом всех начал был отец небесный, все совершалось его волею. Даниэль доверял господу, доверял, но… Одно все-таки удивляло Даниэля: об этом он не смел подумать, но ведь он молчал, не заикался, а в тайне от всевидящего отца чуть слышно спрашивал себя: почему он, отец четырех дочерей, немецкий крестьянин, оказался здесь? Ведь его худущая жена каждый день молит бога вернуть детям отца. Младшей в этом году в школу идти, если она не хворает опять…

Когда обер-лейтенанта смертельно ранили и не стало дороги ни вперед, ни назад, откуда-то появился этот вопрос, эта мысль против бога; не должна была появиться, но появилась. Без сомнения, господь желал испытать Даниэля. Но ведь знал же он, что Даниэль никогда не допускал кощунственных мыслей. Жена чуть не умерла при родах – слава тебе господи! Не дал бог сына – слава тебе господи! Потом потащили Даниэля на фронт, ранили, слегка подлечили и снова бросили на передовую. Он чуть не утонул при переправе через Днепр, а, придя в себя, прежде всего горячо возблагодарил бога… Потом его несколько раз выбрасывали из самолета, и, наконец, бросили в эти горы. Даниэль даже гнилого яблока так не выбрасывал… И вот он сидит под валуном, а с неба на него взирает всевидящий и ждет, откажется от него Даниэль или нет. Зачем испытывать Даниэля так сурово? Господь слишком недоверчив.

Старшей дочери Даниэля семнадцатый год, а из Германии поступают странные слухи. Враки, наверное, но все-таки отцу неприятно. «Немецкие женщины должны способствовать росту германской нации». Как? Без мужей?! Без креста и венчания?! Нет, это невозможно, бог не допустит этого…

Даниэль перекрестился.

– О, господи, господи!..

Глава четвертая

Штуте стоял вполоборота к маленькой пещере. Бауман, присев на корточки, что-то рисовал камнем на земле. С тех пор, как ранили обер-лейтенанта, солдаты редко разговаривали. Каждый замкнулся в себе.

Ганс избегал глаз пленницы, говорившей по-немецки. Наверное, она думает, что Ганс знал, с каким намерением направлялся в пещеру их командир. Знал и спрятался, не заступился. Этим женщинам все немцы кажутся одинаковыми. Штуте взглянул на Баумана. На его худую шею, торчащую из широкого воротника, на слабые худые ключицы.

– Клаус!

– Слушаю, Ганс!

Капрал рукой позвал его.

Штуте молча указал на лежащий в углу вещмешок. Клаус с удивлением оглянулся на мешок, потом опять на Ганса.

– Вынь консервы, сахар и сухари, – Ганс кивнул в глубину пещеры, – дай им поесть!

Бауман вынул из рюкзака продукты и занес в пещеру. Девочка спала, положив голову на колени второй пленнице. На губах и на подбородке у нее запеклась кровь. Клаус положил на банку с консервами сухари, на сухари сахар, побрел назад. Взял вещмешок, хотел разложить все на мешке, но вспомнил, что банку с тушенкой нужно открыть. Найдя для себя занятие, он словно обрадовался. Возился намного дольше, чем было нужно. Несколько раз порывался заговорить с пленницами, но не сумел.

– Что тебе, бедняга? – спросила женщина.

– Ничего, фрейлейн, – он оглянулся на вход в пещеру и прошептал: – Вы знаете, ваши ранили «его».

– Знаем.

– Ему плохо, очень плохо. Наверное, он умрет… – он сам не понимал, для чего говорил это. – Вот, я открыл для вас тушенку.

– Не надо, – холодно отказалась Гуца.

Клаус отошел и опять присел на корточки у входа. Отыскал камень, которым до того чертил на земле, и постукал по носку сапога.

Гуца посмотрела на этого молоденького парнишку, и ей стало жаль его. Даже сейчас, когда она так ненавидела всех немцев.

Вернулся Ганс и тоже присел на старое место. Взглянул разок на Клауса и задумался, нахмурившись.

Некоторое время никто не проронил ни слова. Клаусу трудно было молчать так долго.

– Ганс, – он покосился на брезент, закрывавший вход во вторую пещеру, – что говорит обер-лейтенант?

Штуте ответил не сразу.

– Обер-лейтенант ничего не говорит, Клаус.

– Что же мы будет? Делать?

Ганс покачал головой.

– Я собирался спросить об этом тебя.

– Меня?

– Да, что ты посоветуешь?

Бауман пожал худыми плечами и засунул кулак с камнем за широкое голенище сапога.

Капрал знал, что пленница слышит их, но не считал, что разглашает военную тайну. Во всяком случае, от этого разглашения ничего не менялось. В пленницах же его слова вызывали некоторую надежду. Если врагу, пленившему тебя, приходится туго – это хорошо. О лучшем и мечтать нельзя.

Глава пятая

Когда разлившаяся река смыла раненого Сиоша, жажда мести охватила ребят с удесятеренной силой. Уже которую ночь они горящими глазами смотрели на тропинку, ожидая появления врага, но никто не появлялся. Ожидание превратилось в настоящую муку.

Днем двое из трех бывали свободны и могли немного поухаживать за конями и вздремнуть по очереди.

Вчера Тутар поднял на скалу Вахо и строго-настрого наказал не выдавать тайника, а следить за противником через махонькую щель в камнях: если кто-нибудь из немцев вздумает выйти на тропинку, он может не спешить – прицелиться всегда успеет.

Спускаясь вниз, Тутар как будто заметил кого-то по другую сторону ущелья. Долго присматривался и ждал, затаясь, но тщетно.

Вдвоем с Гуа они спустились к коням и дальше поскакали верхом. Тутар знал, что, обогнув гору, они увидят немецкого парашютиста, висящего на скале. Но парашютиста на скале не оказалось. Скала была пуста.

– Гуа! – Проговорил пораженный Тутар. – Он висел вон там. Мертвый…

Они переехали на другую сторону ущелья. Тутар спешился и побежал к скале. Ему не пришлось даже добежать до нее: между огромных камней, воткнувшись клином, торчал разлагающийся труп немца. Ни парашюта, ни оружия при нем не было.

Какое-то подозрение остро кольнуло Тутара.

Оглянувшись, он увидел, что Гуа не пошел за ним, а едет вверх по течению реки. Тутар вскочил на своего коня и пустился вдогонку.

Они сзади объехали скалу, нависающую над двумя пещерами, в которых засели немцы, и остановились, разглядывая неприступную стену.

– Надо туда подняться! – сказал Гуа.

– Нелегкое дело, – заметил Тутар.

– Обязательно надо.

– Зачем?

– Мы окажемся прямо над головой у фрицев.

– Да ну!..

– Прямо над двумя пещерами. Сядем им на загривок, так что им не взять нас на мушку.

Тутар еще раз взглянул на скалу: мысль Гуа пришлась ему по душе. Если им удастся подняться, держать немцев на прицеле будет несравненно легче.

Он хлестнул коня и галопом поскакал под гору. Поравнявшись с тем местом, где висел парашютист, он вспомнил: кто же снял с него оружие? Был ли это Аби Нанскани, или кто-то другой бродил среди скал?..

Глава шестая

Ребята знали, что село не могло сидеть, сложа руки, когда его сыновья пропали без вести. Правда, в селе не было теперь лихих смельчаков-наездников, но, переведись вовсе мужчины, женщины-матери не усидели бы дома, оседлали бы коней и поскакали бы на поиски пропавших. Однако после страшного ливня, смывшего все следы, трудно было найти среди неприступных скал трех затаившихся ребят. На этот счет Тутар, Вахтанг и Гуа не беспокоились. Знали они также и то, что все оставшиеся в живых немцы сидели в пещерах. А Гуца и Таджи? Неужели и они там?

В тот день, когда Тутар ранил упавшего на площадке перед пещерами немца, Вахо и Гуа тщательно обследовали все ближайшие ущелья, но никаких примет беды не нашли…

Тутар видел, что попал в немца, но не мог понять, как это произошло. Ему хорошо были видны перебегавшие через площадку солдаты, однако прицелиться он не успевал. А потом вдруг того, чернявого, то ли не впустили в пещеру, то ли вытолкнули, он упал: Тутар прицелился, не надеясь, что немец встанет – ему следовало доползти до входа. Но немец вдруг приподнялся, и Тутар нажал на курок.

Когда Тутар полез вниз, на его место заступил Вахо. Он очень осунулся за эти дни и выглядел утомленным, но не отрывал глаз от тропинки и площадки перед пещерами.

Погодя показался Гуа. Гуа сводил коней к реке, а когда стало смеркаться, взял карабин Сиоша, просунул под ремень гранату и пошел заступать. Тутар закутался в сырую, не просохшую бурку, пожевал овсяную лепешку, потом попробовал вздремнуть, но только закрыл глаза, ему вспомнился немецкий парашютист на отвесной скале…

Стемнело. На небе загорелись продрогшие звезды. Вершины и скалы помрачнели, прислушиваясь к далекому гулу орудий.

Всю ночь хмурились горы.

Перед рассветом пошел дождь и ущелья до краев наполнил туман.

По предположениям Тутара, в такую погоду немцы не могли выйти на тропинку. Но кто их знает, может быть, прикрывшись молочным туманом, они попробуют спастись…

Дождь размыл тропинку. Река вздулась и зашумела в ущелье.

Горы сердились…

Когда совсем рассвело, дождь прошел, но тучи не покидали круч, и было холодно.

Высоко на орлиной скале притаились трое дрожащих от холода парнишек. Они не отрывали покрасневших глаз от курившегося туманом ущелья.

Глава седьмая

Большинство животных умирает в неволе. Вольная птица, пойманная и посаженная в клетку, непременно погибнет. А человек выносит все. Выносит любую неволю, любое обращение, голод и жажду. Оскорбленный и униженный, он живет.

Люди легче всех живых существ приспосабливаются к неволе, как бы она ни была тяжела.

По ночам, когда Таджи спала, Гуца лежала, отвернувшись к скале, и слезы сами собой текли из ее глаз.

Гуца так и не могла осознать, что же произошло. Как во сне вспомнился ей приезд солдата в дом, где она жила; старейшина с удивлением произнес ее имя и решительно сказал солдату «нет».

Гуца знала, что на фронте женщины сражались рядом с мужчинами. А здесь понадобилась ее помощь: перевести с немецкого несколько десятков слов. Она не имела права отказать.

– Ты поедешь со мной, Таджи? – спросила она отчаянную девчонку, хозяйскую дочь.

– Куда? – не поняла Таджи.

– Куда нас повезут.

При свете керосиновой лампы глаза Таджи заблестели любопытством. Она не верила, что молодая красивая учительница, никогда не сидевшая верхом, согласится поехать в такую даль и там разговаривать с живым немцем.

– Поедем?..

Таджи пожала плечами и улыбнулась: разве решение зависело от нее? «Если б решала я, не пришлось бы спрашивать», – говорило ее лицо.

– Дедушка согласится…

Но старейшину уговорили с трудом. Потом пустились в путь. И тут начался кошмар. Гуца никогда не забудет, как сидел в седле сопровождавший их солдат – словно влитой. Ждал смерти и не шелохнулся. Глядя на него, у Гуцы даже страх пропал. Пока Сиош стоял перед ними, страх был чем-то постыдным. Когда он упал с коня, все кончилось…

Мучения, дороги, пещера, допросы… Ганс и Клаус…

Но все было как-то странно. То, чего можно было ожидать, не случилось. Их загнали в пещеру и приставили к ним часового. Не пытали, не истязали; наверное, они нужны, как заложницы, для обмена, поскольку немцам и самим приходилось худо. Они угодили в капкан, и страх связал их по рукам и ногам.

…И вот она сидит с Таджи в этой норе и не верит, что есть еще надежда на спасение. Ждет: не сегодня, так завтра ворвутся немцы и будут пытать ее, истязать жестоко и грубо, а потом сбросят в пропасть.

Ей отвратительно все – мальчишеский голос Клауса; высокий лоб и ясные глаза Ганса; то вкрадчивые, то грубые вопросы обер-лейтенанта. Она ничему не верит: ни уговорам, ни угрозам, ни человечному обхождению Штуте и Баумана, ни волчьему взгляду Пауля. Ей кажется, что они развлекаются, забавляются, не спешат. Она пленница, которую берегут в каких-то целях, и насколько неопределен исход, настолько тяжело ожидание.

Глава восьмая

Для Ганса Штуте было очевидно, что их десант сброшен в районе, до которого нет дела ни немцам, ни русским. Видимо, горный хребет на этом участке был неприступен с севера и не нуждался в обороне. Вот уже второй день грохот боев стих, и Штуте подозревал, что «непобедимая» армия отступила. Но даже одержи Германия полную победу, никому бы и в голову не пришло заглянуть сюда, в эти горные кручи; десант обер-лейтенанта Макса Шнелингера должен сам позаботиться о своем спасении.

Но, во-первых, состояние командира ухудшалось, во-вторых, никто не знал, с кем они сражались. В тревожные бессонные ночи не одному только Клаусу Бауману приходила пугающая мысль, что сами горы ополчились против них… Выслать двоих солдат на тропинку, когда первая же пуля сбросила в пропасть лошадь, было по мнению капрала ошибкой. Теперь они знали твердо, что тропинка закрыта намертво, днем отсюда даже в шапке-невидимке не выбраться. Оставалось попробовать ночной прорыв, в туман или в ливень, с неизбежными жертвами, но с надеждой на спасение. Вот уже пятый день никто из немцев не знал, сколько у них врагов. Стреляли столько раз, сколько было нужно. Сперва убили лошадь, потом убрали с тропинки двух высланных вперед наблюдателей, и для этого понадобилось всего два выстрела. Упал обер-лейтенант, и ружье громыхнуло только раз.

Дела обер-лейтенанта из рук вон плохи. Он мог протянуть только несколько дней. При обдумывании планов прорыва его не следовало брать в расчет. Тот, у кого сильные ноги и хорошее зрение, имел шанс вырваться из этого каменного мешка. Вырваться, а что дальше – неизвестно. Но хотя бы уйти от этого обреченного, беспомощного ожидания. Если днем вход в пещеру охранял один часовой, то ночью их выставлялось двое. Они свободно прохаживались по площадке перед пещерой, поскольку оттуда, откуда стреляли в командира, разглядеть их ночью было совершенно невозможно. Враг мог взобраться по тропинке, но для того-то и выставлялись часовые, чтобы следить за тропинкой.

С тех пор, как обер-лейтенанта ранили, фельдшер не ходил в караул. Не ходил и Бауман, вместе с Штуте приставленный к пленницам. Со временем для всех стало очевидно, что незачем двум вооруженным до зубов десантникам охранять тихих, примирившихся с судьбой пленниц.

Поздно вечером Альфред и Клаус заступили в караул. К этому времени достаточно стемнело, и Клаус прохаживался по площадке, не пригибаясь и не прячась. Было холодно. Он застегнул верхнюю пуговицу мундира. Потом, разминая ноги, затекшие от долгого сидения, прошелся по площадке. Задержался перед большой пещерой: он не заходил туда с тех пор, как там лежал умирающий Макс.

Альфред, ссутулясь, сидел возле камня в начале тропинки.

По небу, перемешиваясь, ползли облака. Если б не облака, ночь была бы светлая.

Поначалу караульным было приказано беречься ночью так же, как и днем. Но потом эту предосторожность сочли ненужной: оттуда, откуда враг стрелял, в темноте нельзя было различить людей.

У Клауса не было ни сестер, ни братьев. Его отец жил с другой семьей и лишь изредка приходил проведать сына. Клаус не любил отца. Мать была так дорога ему, что в его сердце не оставалось места для отца. Она была кроткая, слабая женщина, нашедшая утешение в привязанности сына. Клаус учился в старших классах, а она все не пускала его одного в школу, встречала после уроков, и часто, убежав в перерыве с работы, приносила ему в школу бутерброды. Они вместе ходили в кино и по книжным магазинам. Когда Клаус спускался во двор поиграть, она открывала в квартире окно и то и дело выглядывала. Перед сном заставляла его молиться. Книги сперва просматривала сама, а уж после давала читать сыну. Два года назад, когда Клаус вдруг понял, что его одноклассница Ула лучше всех девушек, он сразу же поделился с мамой своим изумительным открытием. Ему казалось, что его откровенность понравится матери, но она встретила новость довольно холодно. Позже Клаус почувствовал, что матери неприятны его разговоры об Уле.

Потом отца Улы забрали на фронт, и девушка уехала с матерью в провинцию. Она обещала Клаусу писать, однако писем не было. Клаусу казалось, да и сейчас кажется, что мать прятала письма, и было горько от того, что между ними возникла тайна. Со временем Клаус забыл Улу, но теперь пленницы напомнили ее, и ему сделалось больно и грустно…

Луна выглянула из-за редких облаков и тускло осветила горы. Клаус подошел к краю площадки и глянул вниз: скала круто обрывалась. Вокруг высокого камня был намотан гонец веревки, протянутой Гансом от родника. Пущенный сверху на блоке пустой котелок с разгону нырял в воронку с водой. Легкая алюминиевая посуда едва наполнялась до половины, но часовым по ночам делать было нечего, и они запасались водой. Ганс это ловко придумал. Он умница!..

Бауман присел на камень. Фельдшер Альфред буркнул: «похолодало» и стал притоптывать на месте, ударяя пяткой о пятку.

Клаус нащупал конец тонкой веревки, прикрепленной к котелку и подумал: попью, потом еще наберу, кто-нибудь захочет… Ах, да… девушкам отнесу, пленницам… Ула теперь в деревне, и, наверное, крепко спит. Ему хотелось представить, как спит Ула, но он не сумел.

А в этой стране девушки хороши. Или так кажется, потому что он давно не видел девушек? Клаус сразу же догадался, что одна из пленниц понимает по-немецки…

Со скалы скатился камешек и упал неподалеку. Бауман не поднял головы; он сосредоточенно подтягивал котелок.

Вдруг точно какая-то вспышка осветила площадку. Клаус замер: при луне запрещено было поднимать воду. Еще раз вспыхнуло, но это не было похоже на свет выглянувшей из-за туч луны. И что-то сильно садануло его в бок. Не камень, нет…

Стреляли? Упаси бог, здесь так метко стреляют…

Он не отпустил веревки, веревка сама выскользнула из пальцев. Ему казалось, что он сжимает ее в кулаке, но веревка все скользила между пальцами…

Видно, луна опять ушла за тучи. Веревка больше не скользила. Теперь он держал ее крепко-крепко.

Ох, как темно! Опять наползает туман. Здесь так часты туманы…