Текст книги "Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина"

Автор книги: Отиа Иоселиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

Глава двенадцатая
ДОРОГА НА МЕЛЬНИЦУ

Почти целую неделю лил дождь. Наконец прояснилось, но в поле выходить нельзя: всюду стоит вода, непролазная грязь, люди и волы тонут в ней. Все дороги развезло. Накануне Эзика выставил из дому своих свояков – так они улицей не могли пройти, и маме пришлось провести их нашим двором.

Правда, Эзика вместо благодарности стал бранить маму:

– Ни к чему было пускать их во двор. Таким в грязи самое место!

– Что вы такое говорите, сосед! Что о нас люди подумают! – возразила мама, потом осторожно полюбопытствовала: – Чем же они так вас рассердили, эти ваши свояки?

– Рассердили?! Вот подлые души! Зачем девку замуж отдавали, если она им дома нужна. Силой к ним никто не ломился.

– А что, они хотели Пати забрать?

– Хотеть-то хотели, да не на того нарвались. Сватья-то, сватья: «Ах, как бы дочка моя не пострадала, как бы голубушку не обидели!..»

– Ну, что вы, Эзика, верно, она не в обиду вам так сказала, – попыталась заступиться за женщину, моя мать. – Что ни говорите, каждому свое дитя дорого!

– А мое дитя!.. – взорвался Эзика. Мама даже язык прикусила. – Мой сын! Мой сын мне не дорог? Ох, чтоб им… – Он не закончил фразы и заковылял прочь. – Мой Амиран… Знаю я, какие они есть, эти бабы, не тебе меня учить! – ворчал он. – Вот так же к моей жене пристали, когда я в армии был, и окрутили ее с разносчиком. Только на этот раз не выйдет у них ничего… Не на того нарвались…

Бабушка каждый день просила меня перечитывать папино письмо – два десятка слов, написанных крупными буквами на одной стороне листка. Я уже знал письмо наизусть и раскрывал его только для виду. Когда я доходил до слов «Ваш Датико», бабушка каждый раз спрашивала:

– А дальше что?

– Дальше ничего, бабушка!

– Ничего… Что бы ему еще написать…

– Да вот не написал.

– Как же так… Может, он пишет, прихворнул, мол, я, занемог… Прочитай-ка получше…

– Да я все уже прочитал! – И я опять сначала повторял письмо. – Вот и все.

Бабушка брала у меня письмо, долго разглядывала его, потом складывала вчетверо, заворачивала в платок и прятала в карман юбки.

– Если увидишь Фому, не отпускай его без меня.

– Я все передам, бабушка, ты только скажи – что.

– Ты, сынок, еще ребенок, с тобой не станут разговаривать. Другое дело, если я его попрошу… Так вот: появится Фома, ты ему скажи…

По утрам она то и дело глядела на дорогу, прислушиваясь ко всем шагам, но Фома не шел.

…Мама подошла с корзиной к груше, подобрала опавшие плоды. Потом обернулась ко мне:

– Гогита! Свези кукурузу на мельницу! – крикнула она. – Слышишь? Все забирай.

Я вынес два мешочка с зерном и уложил их на арбу. Они были легкие – наверное, мама разделила зерно пополам, чтобы мне не тяжело было таскать.

«Неужели это вся наша кукуруза… – подумал я и сам же ответил: – Да, наверное, вся. Ведь в магазине давно нет хлеба, а мы все лето на одном хлебе и жили…»

Я уже запряг быков и хотел двинуться в путь, как меня окликнула бабушка.

– Гогита, поешь чего-нибудь, не уезжай голодный!

– Ладно, бабушка, – отозвался я и забежал на кухню. На кеци лежала половинка мчади, в миске – остатки мхали[4]4
  Мхали – салат из свекольной ботвы или крапивы.


[Закрыть]. Пошарил по горшочкам и чугункам – ничего больше не было.

Я положил мхали на лепешку и вдруг вспомнил про Зазу.

– А что будет есть Заза?

Я сложил все обратно в миску, прикрыл тарелкой, чтобы кошка не стащила, и направился к быкам.

– Ты что так скоро, Гогита? – крикнула мне бабушка вдогонку.

– Я поел, бабушка, поел.

– Что ты поел так быстро?

– Все съел, бабушка, все.

– Не мори себя голодом, сынок, – уговаривала меня бабушка, суя свою высохшую грудь в рот Татии.

Быки легко катили пустую арбу, два моих мешка подпрыгивали и перекатывались, я едва удерживал их, а то бы они выскочили. Арба поравнялась со двором Гочи.

– Гоча, Гогона! – окликнул я. – Я везу кукурузу на мельницу, могу и вашу кукурузу отвезти.

– Ладно-о-о! – отозвался из глубины дома голос Гочи. – Сейчас!

Я оставил арбу на дороге и вошел во двор – решил помочь вынести мешки.

Из-за угла выбежала Гогона, посмотрела на меня, скрылась и тут же вернулась с небольшим мешком за спиной.

– А где остальное? – спросил я, засучив рукава.

– Остальное?.. – Гогона вспыхнула и сердито посмотрела на меня. – Больше нет ничего!

– Да… И у нас больше нет…

Гогона положила мешок на арбу и, даже не взглянув на меня, ушла.

– К тете Пати заезжай, Гогита! – крикнула она, уже скрывшись за углом.

– Заеду, Гогона, конечно, заеду! На арбе места хватит, и быки не запарятся. А хочешь, и к Серапиону заеду.

Я свернул сначала к Сера пиону, взял у него с пуд зерна и подъехал к воротам Эзики. К калитке вышла Пати.

– Здравствуйте, тетя Пати!

– Здравствуй, Гогита. – Она отвела от меня своя большие глаза – застеснялась. Наверное, вспомнила про вчерашнюю историю с родней.

– Вам не нужно зерно смолоть? Могу заодно взять, на мельницу еду!..

– Нужно-то нужно, да у меня не приготовлено! – огорчилась она.

– А я подожду, мне торопиться некуда. Сейчас воды много – смелют быстро. До вечера управлюсь. А ночь застанет, тоже не страшно…

– Раз так, я живо насыплю мешок. – Она направилась было к дому, но вдруг вернулась обратно. – Господи, как это я оставила тебя дожидаться на дороге! Заходи, Гогита, фруктов отведай, персики-то поспели…

Я удивился. Так говорят только со взрослыми. Раньше мне запросто предлагали: «Ну-ка, полезай, паренек, вон туда, небось любишь фрукты», – и я лез на первое попавшееся дерево.

– Спасибо, не беспокойтесь, – ответил я, как взрослый мужчина.

– Зашел бы, мне еще зерно провеять надо.

– Раз так, пожалуй, зайду! – Я соскочил с арбы. Пати открыла калитку, и я вошел за ней во двор. Эзики не было видно.

Пати вынесла стул.

– Посиди, пока я персиков нарву.

– Не надо, тетя Пати, я тороплюсь. – И неожиданно для себя я спросил: – Что у вас дома? Все хорошо?

– Спасибо!

– От Амирана письмо получили?

– Как же. Пока пишет: все в порядке.

Нужно было еще о чем-то поговорить. По моим понятиям разговор получился слишком коротким.

– Дожди кончились, но в поле все равно раньше чем через неделю не выйти. А за неделю сорняки поднимутся по колено, не промотыжишь. Неладно получается…

– Да, отец беспокоится, как бы голодать не пришлось.

– А что, и такое может быть, – проговорил я, кивая. – Какой тут будет урожай на непрополотых полях. Женщины на сборе чая работают, а мы что можем одни?! Вот если бы войны не было…

– Если б не было… – вздохнула она и, глядя мимо меня, словно про себя добавила: – Пойду насыплю зерно.

– Да, да, насыпьте. – Я встал и пошел к персиковым деревьям.

Сорвав с нижних веток несколько персиков, я побрел назад к дому. Пати сидела за домом на корточках и, высоко подбрасывая зерна на круглом деревянном лотке, веяла их. Она не слышала, как я подошел. Уже ссыпая зерно в мешок, она увидела, что я стою рядом, и, вспыхнув, залившись краской, натянула подол на колени.

Я удивился, почему она так стыдится своих коленей, но отошел. Подождал, пока Пати завяжет мешок, и с усилием вскинул его на плечо. Мне было тяжело, но я не подал виду и снес мешок на арбу, стараясь не покачнуться.

– Еще есть? Я могу подождать, мне не к спеху.

– Нет, Гогита. Осталось еще столько же, да отложим до следующего раза. И без того я тебя задержала, поздно будет.

– А я не боюсь, – сказал я, забираясь на арбу. – Даже если ночь застанет, и то не боюсь.

– Неужели и ночью не боишься? – Пати недоверчиво покачала головой.

– Не боюсь, Пати!.. – Почему-то я постеснялся назвать ее «тетей» и хлестнул быков плетью.

Глава тринадцатая
ПОСЛЕДНИЕ ЗАПАСЫ ДЕРЕВНИ

«У Тухии нет быков, – вспомнил я, подъезжая к выгону. – Заеду к нему, заберу зерно, а может быть, он сам захочет съездить на мельницу, так я на арбе подвезу». Я огрел плетью черного быка, свернул на проселок и покатил мимо двора Цетерадзе.

На звук арбы к ограде кинулся свирепый черномордый пес и залаял, хватая зубами колья ограды. Я погрозил ему плетью:

– Чтоб тебе околеть на поминках хозяина!

Пес и вовсе взбесился, шерсть на шее встала дыбом, он перепробовал клыками все колья до единого и охрип от злости.

На шум из дома вышел Буду. Он смотрел на улицу, точно не веря своим глазам: как это я так спокойно еду мимо их двора и не обращаю на него никакого внимания. Он сбежал по лестнице во двор, отогнал собаку и вышел на улицу.

Я, молча помахивая плетью, продолжал свой путь.

Буду вздумал было зайти вперед, но, покосившись на острые рога Гвинии, не решился.

Я делал вид, что не замечаю его. Он подождал, пока арба поравнялась с ним, и зашагал рядом по грязной проселочной. Но когда его двор остался позади, остановился и с отчаянием в голосе крикнул:

– За что ты меня избил?

Я не отвечал.

– Нет, ты скажи, за что избил?

Я обернулся, но по-прежнему ничего не ответил.

– Ну за что? За что? – Он кинулся наперерез арбе. – Что я тебе сделал? За что?

– Да за то.

– За что «за то»? – не отставал Буду.

– За то самое! – повторил я и вытянул плетью Гвинию.

Бык обиделся и дернул арбу.

Буду отстал. Он то и дело оборачивался, смотрел на свои ворота, как бы не уйти от них слишком далеко.

– Что я тебе сделал? – крикнул он вдогонку.

«То и сделал, что сделал!» – повторил я про себя, потому что сам не смог бы ответить, почему я избил Буду.

Со двора Тухии с лаем выкатилась Толия, но, добежав до середины дороги, остановилась, то ли потому, что узнала меня, то ли лень стало бежать дальше. Она еще раз тявкнула, но без прежнего задора.

– Тухия! – позвал я.

– Здесь я, Гогита! – раздался его голос где-то совсем близко.

– Где это здесь?

– Да вот я!

Но я не видел его.

– Что ты со мной в прятки играешь, дурак! – обозлился я. – Покажись!

– А ты наверх погляди.

Я поднял голову. Весь измазанный тутовым соком, так что его и узнать-то было трудно, Тухия пристроился на ветке шелковичного дерева почти у меня над головой.

– Тута ведь отошла! – удивился я.

– Это последние ягоды, – объяснил Тухия. – Еще осталось немного.

Он притянул к себе ветку, набрал целую горсть ягод и уже хотел было отправить их в рот, как откуда-то другой голос:

– А мне-е?

– Тебе? Ну, на тебе! – Тухия перегнулся и протянул ягоды пятилетней сестренке, сидевшей на ветке пониже.

Девочка тоже была вся в тутовом соку. Она сидела на корточках, натянув платье до щиколоток, но через дыры торчали голые коленки.

– На, бери! – Тухия высыпал ей в руку ягоды.

– А мне-е-е? – заревел в это время самый маленький, карабкаясь по лестнице, приставленной к стволу дерева. Его короткая рубашка едва прикрывала пупок.

– Погоди, сейчас и тебе нарву! – Тухия притянул ветку, но она вырвалась из рук, и ягоды посыпались на мою арбу.

– Э-э-э!.. – заревел малыш.

– Чичия, ты почему его не кормишь? – прикрикнул раздосадованный Тухия на брата, который обирал дерево с другой стороны.

Чичия свесился с дерева, положил несколько ягод в рот малышу, стоящему на лестнице, и тот сразу унялся.

– На мельницу собрался? – спросил меня Тухия.

– Да. Давай вашу кукурузу, – поедем, подвезу.

Тухия помотал головой.

– Почему?

– Мы уже все съели.

Я растерянно взглянул на него.

– А как дальше… – начал было я, но не договорил, стегнул быков и свернул на середину улицы.

– Погоди, Гогита! – окликнул меня Тухия. – Заезжай к дедушке Тевдоре. Сегодня он просил меня сходить на мельницу, да мамы дома не было. Прихвати у него кукурузу, сделай доброе дело.

– Ладно, только ты покричи ему оттуда!

– Дедушка Тевдоре! – крикнул с дерева Тухия.

– Эгей, кто там? – отозвался дедушка Тевдоре.

– Гогита захватит на мельницу твое зерно.

Я остановил арбу у калитки Тевдоре. Долго никто не показывался. Наконец со двора послышалось тяжкое оханье. Я встал на арбу, заглянул через калитку. Опираясь на палку, к калитке тащился дедушка Тевдоре с маленьким мешком под мышкой. Я мигом спрыгнул, подбежал к нему, взял мешок и положил на арбу. Тевдоре расправил спину, оглядел мою упряжку, меня самого, потом перевел взгляд на тутовое дерево у дома Тухии с сидящими на нем детишками и воздел руки к небу:

– Будь ты проклят, злодей!

Едва я проехал два-три двора, как меня нагнала меньшая дочка кузнеца и положила на арбу мешок с кукурузой.

Когда я выехал за околицу, я уже не мог разобрать, где чей мешок.

«Давай и к Элпите заеду, – подумал я. – Бедняжка совсем больная, и от Амбако писем нет…»

Развернув арбу, я покатил под гору вдоль живой изгороди из кустов граната.

Я все смотрел влево, чуть шею не вывернул, хотел разглядеть дом Амбако, но сплошные заросли граната скрывали его.

Только я поравнялся с калиткой, Элпите сама вышла навстречу.

– Здравствуйте, тетя Элпите!

– Никак, Гогита?

– Гогита!

– Гогита, а ведь от моего Амбако ничего нет. Отчего бы это?

– Будет письмо, тетя Элпите, обязательно будет.

– Будет?.. Ты так думаешь?

– Давайте вашу кукурузу, на мельницу свезу.

– На мельницу?

– Ну да, для этого и заехал.

– Что же мне теперь делать?

– Несите кукурузу, вечером привезу муку.

Подобрав подол длинного платья, она торопливо вошла в дом, вынесла залатанный черными лоскутами мешок и, положив его на арбу, опять спросила:

– Значит, ты ничего не слышал о моем Амбако?

– Да пока что ничего. Но письмо будет, тетя Элпите.

– А ведь обещал скоро вернуться… Просто не знаю, как быть!

Река вздулась от половодья и грозила смыть маленькую мельницу, стоящую в лощине между ивами. Мельник затворил воду в двух желобах и остановил большие жернова. Хрипел только маленький стершийся жернов. На полке, словно запрыгнув туда, притулился единственный мешочек с зерном.

Еще издали завидев меня, мельник отворил оба желоба. Жернова завертелись под ударами воды, в минуту поглотили последние запасы села, но так и не утолили голода.

Глава четырнадцатая
УБЕЖИЩЕ

Наконец-то разведрилось.

На пригорках, там, где повыше, можно было приступать к полевым работам. Сроки прополки прошли, сорняки душили посевы. Надо было торопиться. Не хватало рабочих рук.

– Хватит тебе возиться с этой холерой, пропади он пропадом, этот чай! – сказал мне Эзика. – Завтра выходи в поле.

– В поле?! – испуганно переспросил я.

– Да, в поле, а то с голоду передохнем зимой!

– В поле мне с культиватором не справиться! – признался я.

– Не справишься, говоришь? – Эзика смерил меня взглядом с головы до ног… Он пошел прочь, но, пройдя шагов пять, остановился в раздумье. Вдруг он крикнул, не оборачиваясь, словно не мне, а кому-то: – Справишься, не может этого быть!.. Как это ты не справишься!

– Культиватор попортит кукурузу… – испуганно крикнул я.

– Ну и пусть портит! – ответил он, обернувшись. – Непрополотая кукуруза все равно пропадает. Хоть что-нибудь да спасем!..

На следующее утро я уже запряг быков, когда Эзика появился на нашем дворе и сам стал распрягать их. Я не мог понять, что случилось, куда он теперь хочет меня послать?

– Наступает, гад… Все вперед рвется!

– Кто наступает, дядя Эзика? – спросил я, все еще недоумевая, зачем Эзика выпряг быков.

– Холера! Чтобы мор на него напал, на злодея поганого…

Я все еще не понимал, о ком говорит Эзика. Я чувствовал, что речь идет о враге, но почему он вспоминает о нем сегодня утром, когда тот еще так далеко. Ведь до нас не доносился даже грохот его пушек.

– Зачем тебе посевы, милый ты мой, когда он и поле затопчет, и урожай… Идет он, Иуда, подходит к нам, надо убежище строить.

– Убежище. А что это – убежище? – не понял я.

– Убежище! Да черта ли тебе до этого? – крикнул он, ожесточаясь. – Копай яму да лезь под землю, вот тебе и убежище!

– Яму рыть? – повторил я.

– Да, яму, такую вот, в мужской рост, да хватит и твоего роста. – Эзика оглядел наш двор. – Вой у тебя колья лежат для лоз. Выроешь яму, прикроешь кольями поплотнее и засыплешь землей, да щель оставишь, чтобы в яму лезть можно было…

– Но ведь это от виноградника колья!

– Что говорить о виноградинке! Копай яму, вечером сам зайду, проверю твою работу, – сурово закончил он.

– А рыть-то где?

– Где рыть? – Эзика огляделся и позвал маму. – Ивдити!

Мама с Татией на руках вышла на веранду.

– Надо сегодня же начать рыть убежище, поближе к дому. Приказ такой вышел.

– Почему поближе к дому?

– Этот проклятый не станет дожидаться, пека ты за село выйдешь. Да у тебя еще и ребенок…

– Что им от ребенка-то нужно? – громко вырвалось у мамы, и она прижала Татию к груди.

– А чего ты от них ждала? Людоеды – людоеды и есть! – Эзика выругался и, насупясь, захромал к воротам.

Из газет я знал, что фашисты рвутся вперед, сжигая и уничтожая все на своем пути. Даже Заза знал, что надвигается какое-то чудище – дракон или волк, которое пожирает детей. Иногда он вскакивал среди ночи и звал на помощь. Я успокаивал его, говорил, что наш папа там, на фронте: он сражается с чудищем и не подпустит его к нам, а застрелит и заколет штыком.

– Штыком? – переспрашивал Заза.

– Штыком, – повторял я.

Заза ложился. Я задремывал, но вдруг снова слышал:

– Он папу съел! Съел!..

Я будил его.

– Глупый ты, Заза! Как он может съесть папу. На папе железная каска.

– Железная каска? – удивлялся в полусне Заза.

– Да, а на ней звезда.

– Красная звезда… – улыбался Заза.

– Гогита, – просил он погодя. – Можно я лягу с тобой?

– Да ты же со мной лежишь.

– Нет, не в ногах. Можно рядом?

– Ложись…

Заза перетаскивал в темноте подушку, устраивался рядом, ворочался, вздыхал. Потом опять шептал:

– Гогита, а что такое каска?

– Каска… каска – это железная шапка вроде котелка… Спи, завтра я покажу тебе в газете.

Заза ворочался, думал о железной шапке и, наверное, видел ее во сне. Утром он напоминал мне о моем обещании и, сидя в постели, разглядывал нарисованного в газете красноармейца; на рисунке солдат в кирзовых сапогах и в каске до ушей, вытянув вперед автомат, бежал в атаку. На каске у него алела звезда. Заза долго разглядывал солдата и наконец говорил:

– Это не папа.

– Папа тоже такой.

– Такой?.. – Он удивленно трогал пальчиком большущие сапоги солдата: наш отец всегда носил мягкие кавказские сапоги.

Я обошел дом, вытащил из-под пола заступ и лопату.

– Куда это ты? – спросила мать.

– Яму рыть.

– Поближе к дому рой. Слыхал, что Эзика сказал?

– Я здесь вот, в траве.

– Ладно. Только ты один не справишься.

– Справлюсь как-нибудь.

Я несу лопату и заступ, размеряю и очерчиваю перед домом место для убежища.

«Вот сюда сядет бабушка, здесь – мама. Заза в том углу; посередине надо оставить место для люльки, да побольше, чтобы можно было покачать, а то Татия с перепугу не уймется. А я? Я пристроюсь где-нибудь в изголовье люльки или у входа».

Земля размокла, заступ берет ее легко, но дерн весь схвачен корнями, так что комки приходится отдирать руками и кидать в сторону. Я срыл дерн, окопал намеченное место, теперь землю можно выбирать лопатой. Глинистая земля липнет к лопате, замешивается круто, и отяжелевшая лопата почти не входит в нее. Наваливаюсь на черенок грудью, пру животом. На руках вскакивают волдыри, потом лопаются, и ладони нестерпимо жжет. Теперь мне не удержать ни заступа, ни лопаты. Сажусь на край ямы, в затылок мне печет солнце. И, весь мокрый от пота, я думаю: «Кто только придумал эту войну!»

В яму лезет Заза. Хватается за лопату, потом за заступ, но ему не сладить ни с тем, ни с другим. Тогда он берет комья руками и выбрасывает наверх.

Отверстия, проточенные в земле дождевыми червями, сочатся водой. Я разглядываю края ямы и вижу, как у моих ног из медведкиной норки стекает прозрачная струйка.

А ведь яма еще едва до колен мне. Что же будет, когда я вырою поглубже? Воды натечет до половины. Как же мы будем укрываться в ней? Или куда поставим люльку с Татией? А зимой в слякоть ее и вовсе зальет…

«Нет, – думаю я про себя, – Эзика что-то путает. Как может война добраться до нас, когда здесь топь и все заливает водой. Там, где война, наверное, не бывает столько воды, она не бьет из земли, как только копнешь. Нет, здесь никак нельзя воевать. Бабушка не может долго стоять, а куда ей сесть? В воду? И Заза простудится. Здесь не может быть войны. Нет. Верно, Эзика ошибается».

Зазе наскучило выбрасывать комья из ямы, и, весь перемазанный глиной, он убежал, – наверное, вымыть руки. Немного погодя я опять услышал его голос:

– Вот, бабушка, смотри!

Я поднял голову: надо мной стояла бабушка. Словно не веря своим глазам, она смотрела на яму, вырытую перед домом в живой, колышущейся травке. И вдруг у нее задрожала беззубая нижняя челюсть, она замахнулась палкой и громко крикнула:

– Ты что же это, безбожник! Могилу мне во дворе роешь?

Глава пятнадцатая
ТУХИЯ

Всю неделю я копал убежище, вычерпывал воду и опять копал. Чем глубже я погружался, тем больше натекало в яму воды. Я с трудом выбрасывал наверх мокрую землю. Теперь приходилось кидать выше головы, и комья сыпались назад. Иногда мне помогала мама.

Когда наступили сухие дни, убежище было готово. Я прикрыл яму толстыми сучьями, поверх них уложил виноградные колья, потом засыпал землей и утрамбовал.

Каждый день, только засыпала Татия, бабушка выходила посмотреть, как идет работа. Она больше не сердилась на меня, лишь с опаской заглядывала в яму и, крестясь, вздыхала: «Господи боже мой!»

А Заза не отходил от меня ни на шаг. Он приносил мотыгу, лопату, заступ и без конца расспрашивал про железную каску. Бедняга никак не мог представить, как это наш папа надевает на голову шапку, похожую на котелок.

Убежища мы устроили, но упустили срок прополки, – кукуруза зацвела. Что было делать? Решили, что, если у нее хватит сил, она и без прополки выпустит початки; все равно мотыгой ей уже не помочь.

Как-то под вечер к нам забрел Тухия. Он так исхудал, что я не сразу узнал его: большая голова на тонкой шее да глаза в пол-лица. Совсем обессиленный, он сел на насыпь возле убежища – точно ноги еле донесли его сюда, поздоровался со мной и спросил:

– От отца есть письма?

– Нет. А у вас?

– Два письма получили.

– Это хорошо, – сказал я. – Два, это хорошо. Обратный адрес на них есть?

– Есть, номер есть.

– И номер… А на нашем письме ни номера, ничего…

– Если номера нет, то и ответить, значит, некуда… – Он покачал своей большой головой и попытался меня утешить. – Ничего, напишет еще!

– Не знаю, что-то Фома-почтальон совсем исчез…

– Напишет. Что-нибудь от него будет, – неопределенно повторил он. – А ты, я вижу, убежище устроил.

– Устроил.

Тухия оценивающим взглядом осмотрел яму.

– Пожалуй, поместитесь… Я-то для нас побольше вырыл, досками покрыл, теми, что для дома… Не дай бог, если отец узнает! А что было делать? Виноградных подпорок не нашел, да и земля с досок меньше будет сыпаться. Кончится война, опять положу на место, отец и не узнает.

– Пожалуй, ты прав…

– Завтра-то вроде первое сентября.

– Да, кажется. – И вдруг я вспомнил: – Значит, завтра в школу.

– Ну да, надо идти… – Тухия привстал. – Учебников вот только нет. А где их взять? Учитель говорит, чтоб брали прошлогодние.

– Где?

– У нынешних семиклассников. А наши мы передадим пятиклассникам.

– Гоча знает об этом?

– Сходим к нему, – предложил Тухия, вставая.

Но тут к нам подбежал Заза. Глаза у него блестели, ему не стоялось на месте.

– Гогита!

– В чем дело? Вот расплясался…

– Мама зовет обедать.

– Обедать? – тихо переспросил Тухия, глядя прямо в рот Зазе. Он собрался было уйти, но нет, – опустился на бугор и сказал: – Обедайте, я тут подожду.

– Пошли с нами, – предложил я.

– С вами? – встрепенулся он и весь обратился в слух, напрягся; он устал, пока я повторил:

– Пойдем, пойдем!

Тухия хотел было опять отказаться, но потом заглянул мне в глаза, погладил Зазу по голове:

– Как ты вырос, Заза, – и осклабился.

Польщенный Заза просиял.

Тухия наклонился к нему, наставительно поднял указательный палец:

– Смотри не балуйся, – и скосил глаза в мою сторону. – Слушайся Гогиту!

Мы сели к столу.

Я заметил, как мама, стоя за спиной Тухии, растерянно вскинула брови и развела руками. Она испекла всего два тоненьких мчади, так что приходилось по пол-лепешки на каждого – на бабушку, маму, Зазу и меня. Мама и бабушка из своей доли обычно подкладывали Зазе. Была еще стручковая фасоль – полчугунка. И все. Покуда мама раздумывала, как поделить лепешки, я сказал, что мне не очень хочется есть.

Мама поставила перед каждым из нас по тарелке фасоли, положила по половинке лепешки, а сама взяла у бабушки Татию и, повязав голову платком, отошла в сторону.

– Кушайте, ребята, у меня что-то голова разболелась, не хочу есть совсем.

Но Тухия уже не слышал ее. Он отломил кусок мчади, загреб им фасоль из миски и одним духом отправил в рот. Не прожевывая, он проглотил все это, широко улыбнулся и похвалил мамину стряпню.

Мама попросила ее извинить: мол, фасоль без орехов, да и соли, кажется, маловато.

Тухия попробовал еще и не смог согласиться с мамой.

– Ешь, сынок, ешь, если нравится, – сказала мама и, повернувшись к нам спиной, сунула девочке грудь.

Тухия быстро проглотил свои пол-лепешки и сообщил – на этот раз бабушке, как вкусно готовит мама. А у бабушки вдруг начались рези в желудке. Она отказалась от еды и свою долю мчади тоже положила Тухии.

– Ешь на здоровье, милый!

Тухия заинтересовался, что же это с бабушкой.

– Давно это у вас? – спросил он.

– Давно… Да нет, не так чтоб уж очень давно, сынок, – отозвалась бабушка.

– А знаете что… – Тухия положил в рот кусок и задумался. – От резей теплое молоко очень хорошо помогает. У Пилипе, – припомнил Тухия, – такие боли были в желудке – прямо помирал человек, – ни лобио есть не мог, ни мчади, только на сухом печенье держался и теплое молоко пил с сахаром. Пил, пил. Долго пил, а теперь поглядишь – ничего, жив-здоров, и ест что угодно, чего коза не ужует. Сам видел!

Тухия увлекся разговором и не заметил, как и я подложил ему половину своей доли.

Заза одним духом справился со своим обедом и теперь с завистью поглядывал на гостя.

После обеда Тухия отказался идти к Гоче.

– Лучше вы ко мне зайдите, а я вас дома подожду.

Я не мог понять, почему он так заторопился домой. Вдруг он как-то скрючился, тут же выпрямился и не к месту виновато засмеялся.

– Я вас дома подожду… – повторил он, кривя в улыбке губы.

Я видел, что ему трудно стоять на месте, он переминался с ноги на ногу, точно ему жала обувь. Но какая у Тухии могла быть обувь – он все лето ходил босиком.

И тут я заметил, что его рубаху, заляпанную тутовым и вишневым соком, что-то распирает. Кусок горячей лепешки, спрятанный под рубаху, жег ему живот.

– Ладно, Тухия, мы зайдем, – поспешно сказал я и повернулся к дому. – Обязательно зайдем.