Текст книги "Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина"

Автор книги: Отиа Иоселиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

Глава девятая

Два почти одновременных выстрела подбросили Штуте. Он выскочил на площадку и остановился. В руках у него был автомат. Он не помнил, когда схватил его, и стоял, держа палец на курке. Выстрелы раздались так близко, что ему казалось, он увидит стрелявших. Справа за брезентом, закрывавшим вход в пещеру, защелкали затворы.

– Клаус! – крикнул Ганс.

В ответ – ни малейшего движения. Камень с веревкой на краю площадки казался выше и больше.

– Клаус! Альфред!

Ответа не было. Кровь, бросившаяся в уши, отхлынула. Ганс опустил руку с автоматом.

В этот раз было два выстрела. Штуте знал, что означает эта размеренная стрельба, да еще с такой близи, почти над их головами.

– Клаус, парнишка! – проговорил он. Ему трудно было что-нибудь предпринять. Страх смерти, знакомый даже самым смелым, мешал ступить вперед. Противник каким-то образом оседлал их укрытие и стрелял оттуда, откуда меньше всего ждали нападения.

Сейчас Гансу было не до затаившейся большой пещеры. Даже раздайся оттуда крик, он не обратил бы внимания. Но за брезентом всех охватило оцепенение. Ужас был вызван не столько выстрелом и гибелью часовых, сколько полным неведением и беспомощностью. Впереди никого, назад дороги нет. Враг, способный на такую пугающую неожиданность, ужасен вдвойне.

В пяти шагах от Штуте лежали двое убитых товарищей, а он не смел сделать к ним ни шагу. Сила, связавшая его по ногам, не была страхом смерти.

Все затихло. Эта тишина была страшнее пальбы, потому что при выстреле видишь опасность: когда же опасность где-то близко, но неизвестно где, пули ждешь отовсюду. Человеком движет надежда. Смотреть смерти в глаза, смотреть без надежды на спасение, невозможно.

До Штуте донесся шепот на непонятном языке, и он вспомнил о пленницах. Оглянулся. Это движение словно вернуло ему решимость, и он подумал, что струсил, когда убили его друга – Клауса. Вернее, не друга, а сына…

Первое, что сделал Ганс, – сорвал брезент, закрывавший вход в большую пещеру, и присоединил к себе тех, кто в оцепенении стоял за брезентом; показал им то, что видел сам.

Он услышал, как кто-то поправил оружие в одеревеневших руках, кто-то неровно вздохнул… Ганс подался было вперед, но не посмел шагнуть. Собственная трусость возмутила его, и он быстро пошел к краю площадки, где, как ему казалось, лежал Клаус. Луну затянули облака – это он все же успел отметить. Подошел, одним движением подхватил приникшего к камню юношу, даже не почувствовал его веса, сбежал с ним в пещеру, в кромешный мрак. Маленький пятачок, за пределы которого они не смели ступить ни шагу, отпечатался в сознании до того отчетливо, что Ганс посадил Клауса на то самое место, где он сидел перед заступлением и караул.

Только теперь Клаус не мог сидеть.

Глава десятая

Выстрелы раздались так близко, что сначала Гуца и Таджи решили – пришло спасение!

Очевидно пули попали в цель. Будь Клаус жив и невредим, он прибежал бы укрыться в пещере.

Когда все смолкло и наступило леденящее душу безмолвие, Таджи прошептала:

– Это Тутар и Вахо…

Гуца кивнула не дыша. В такую минуту разве что только Таджи могла разговаривать.

Ганс, застывший у выхода из пещеры, вдруг шагнул вперед. Его шаги отчетливо звучали в тишине. Минуту спустя он вернулся, неся что-то на руках, и опустил свою ношу там, где обычно сидел Клаус. В пещере запахло кровью. Гуца не знала этого запаха. Ей просто стало душно.

Штуте на мгновение осветил фонариком лицо Баумана. Сейчас этого ни в коем случае нельзя было делать. Будь Ганс ранен сам, он не смотрел бы свою рану, но Клаус… Он присел, положил голову Клауса к себе на колени и рывком расстегнул наглухо застегнутый мундир – Клаус был мерзляк.

Гуца словно видела, как Ганс дрожащей рукой нащупал рану, схватил край рубахи и в пещере раздался треск рвущейся материи; потом он как ребенка приподнял Клауса и, сняв с него мундир и рубаху, перевязал всю грудь.

– Клаус! – услышала Гуца хриплый шепот, – Клаус! – Видно Штуте все время твердил это имя про себя, но вот его непроизвольно произнесли губы.

– Клаус, парнишка, парнишка, парнишка!

Ганс привстал, не опуская раненого на землю, нашарил свой рюкзак и сорвал с него петлю.

– Парнишка, маленький, маленький мальчишка! – бормотал он.

Этим он упрекал себя за то, что не сберег Клауса, не доглядел Клауса, маленького беспомощного Клауса, у которого не было никого, кроме него: послал в караул, а сам не пошел…

Вода! Гансу нужна была вода, чтобы обмыть раны. Он нашел флягу, но прежде, чем взболтнуть ее, вспомнил, что фляга пустая.

– Воды!..

Между Гуцей и Таджи стоял котелок, в котором Клаус приносил им воду. И прошлой ночью принес: там еще осталась половина. Наверное, он и сегодня наполнил бы…

– Воды!..

Ганс наклонился, шаря рукой в поисках котелка.

Гуца взяла котелок, стоявший рядом с ней, и протянула Гансу. Их пальцы соприкоснулись. Гуцу передернуло от смешанного чувства отвращения, жалости и страха.

Ганс не обратил внимания на то, что воду ему подала пленница. Разве могло быть иначе? Да и почему? Ведь Ганс не сражался сейчас ни с кем, кроме смерти. А смерть враг всех людей. Люди должны сообща бороться против нее и давать друг другу воду.

Глава одиннадцатая

Прежде чем приступить к перевязке, капрал послал Кнопса и Карла за Альфредом.

Карл, не дотрагиваясь до распростертого на площадке тела, почувствовал исходящий от него мертвецкий холод. Они потащили Альфреда к пещере, но у пещеры остановились, не зная, что делать дальше.

Молча влезли они в пещеру, оставив тело у входа, и сели на свои места. Наступила такая гробовая тишина, что иногда было слышно, как крестится Даниэль. Теперь на Даниэля смотрели с завистью, словно бог, которому он молился, был милостивее других богов. Теперь все были готовы поверить в бога и дать обет человеколюбия, только бы он вызволил их отсюда… Но сила, которая могла их спасти, встала на сторону противника.

Даниэль не был хорошим стрелком и преданности особой не проявлял ни к кому, кроме бога и своей семьи. Никто не знал, почему его включили в отборную десантную группу. Сам Даниэль и подавно не знал этого, ко сейчас он мог сослужить службу – стать посредником между ними и господом. До сих пор он казался всем лишним, некоторых даже злило, что тихоня незаслуженно поделит с ними воинскую славу.

«Не убий!» – говорит всевышний.

А тут, чем больше убьешь, тем выше твоя слава.

Теперь настала минута, когда отец небесный спрашивает:

– Ты убил?

Бог не говорил: если убьешь по чужому навету, да простится тебе. Бог отрезал коротко: «Не убий!»

А обер-лейтенант убил, и немало. И получил крест. Он сейчас висит у Макса на груди.

А на кресте господь написал: «Не убий!».

Макс отказывается, оправдывается: не по своей, мол, воле, господь, но бог требует только простого ответа: да или нет.

– Да, – говорит обер-лейтенант.

Всевидящий обращается к Кнопсу.

– Я и подавно… – разводит руками Хампель, – я никогда своим умом… я всегда был чужим оружием…

– Да или нет?

– Мне приказывали, я и выполнял.

– Да или нет?

– Да.

– А ты, Карл? Ты всегда так громко смеешься. Ты убивал?

– Упаси господь…

– Да или нет?

– Да…

– Пауль, ты очень скорбишь о друге. У скольких людей ты убил друзей?

– Я стрелял во врагов.

– Ты не знал моего завета?

– Знал…

– Ну и что же? Да или нет?

– Да…

– А вы, Вальтер и Иоган? Вы убивали?

– Да, да…

– А ты, мой Даниэль?

«Мой Даниэль» – так сказал господь.

– Слушаю, господи, раб твой верный ныне и присно…

– Ты убил?

– Не знаю…

– Ах, не знаешь?

– Не знаю, господи.

– Как же быть с тобой, Даниэль?

– Если бы я знал, господи!

– Ну, коли так, и я не знаю, как наказать тебя.

Бог выносит приговор и, наверное, потому в большой пещере царит мертвая тишина.

Луна давно закатилась. Между вершинами лег туман. Воздух промок. Сейчас даже вспышки при выстреле не увидишь.

А высший судья пишет приговор. Он не спешит. Не только человек, даже бог не должен спешить при вынесении приговора. Хотя ему незачем обдумывать решение. Приговор вынесен сам собой.

Если ты убил человека…

Глава двенадцатая

Штуте успокоило то, что Бауман дышал. Дышал отрывисто, поверхностно, но все же… Пуля, попавшая сбоку, вышла под правым соском. Эту-то рану и нащупал сначала Ганс и с отчаяния, не сообразив, какую сторону ощупывает, решил, что пуля попала в сердце, и вскрикнул, точно ранили его самого.

Снаружи донесся свист. Светало, но в пещере туман стоял, как молоко в ведре, и разглядеть что-либо было невозможно.

На свист девушка, лежащая на бурке, вскочила, и Ганс услышал:

– Вахо!

Вторая пленница приподнялась и прислушалась.

Опять раздался свист.

Девушка поползла к выходу, но подруга остановила ее, сама она не остановилась бы, это было видно по решительности ее движений.

«Их зовут свои», – вяло подумал Ганс.

Только он подумал это, как услышал свое имя… Он огляделся: казалось, кто-то крадучись пробрался в пещеру и подкрался совсем близко.

– Ганс… – голос слышался прямо из его груди.

– Я… – ответил он, как отвечают своему внутреннему зову.

– Меня убили, Ганс…

Штуте приподнял раненому голову и крикнул ему в ухо:

– Не бойся, мальчик!

– Я не боюсь… – Клаус говорил отрывисто, дышал часто и неглубоко, – не боюсь, теперь ничего не боюсь…

– Клаус…

– Не боюсь, потому что ты со мной. Если б была мать, я бы испугался. Она сама боится, понимаешь?..

– Вот и молодец. Ты прав, – он не говорил бы так, если б это не нужно было Клаусу, – ты не умрешь…

– Почему не умру, Ганс?..

Ганс растерялся. Почему Клаус не мог умереть?

– Потому, что не время тебе умирать.

– Рано?..

– Да, ты совсем ребенок. Грудной младенец…

– Да, я совсем ребенок, Ганс…

– И ты не умрешь…

– Не потому, что я ребенок. Я должен жить, для матери…

– Будешь жить, Клаус, будешь…

– Но если так, почему в меня попали, Ганс? Если б чуть в сторону, промахнулись бы… Наверное мне суждено умереть… Мама говорила, что когда со мной что-нибудь случится, ей не нужно сообщать, я и так, говорит, почувствую… Скажи, она знает сейчас, что меня ранили?

– Ты хочешь, чтоб она знала?

– Нет, Ганс, нет…

– В таком случае она никогда не узнает.

– Узнает…

Сверху опять свистнули.

– Откуда это свистят? Что им надо?..

– Не знаю.

– Я знаю, это зовут пленниц.

– Клаус, тебе нельзя много разговаривать.

– Почему? Я скорее умру, да?..

– Не говори…

– Я ранен в сердце, Ганс?

– Нет.

– Тогда почему мне трудно дышать и хочется говорить. Так и кажется, что скоро совсем ничего не смогу сказать.

– Клаус…

– Так мне кажется, Ганс, честно…

– Ладно, говори, только не думай об этом.

Опять свистнули.

– Их зовут… – он повернул голову к пленницам, – фрейлейн, вас зовут.

– Они знают… – сказал Ганс.

– Это они в меня выстрелили?

– Наверное.

– Ганс, если б мы не взяли в плен женщин, наверное, они не стали бы стрелять.

– Замолчи, Клаус…

– Замолчу, но вот… то, что они не могут ответить… мешает мне. Пусть узнают, что они живы… что мы не сделали им зла. Если б они знали, может быть… – он не договорил, – «не стали бы стрелять»…

– Не знаю…

– Нет, все-таки… А если пленницы не отзовутся, будет хуже. Они так близко…

– Ближе им не подойти.

– Могут сбросить гранаты… Пусть они ответят, Ганс. Пусть ответят!..

– Не бойся.

– Я не боюсь, Ганс, мне все равно.

Слезы подступили к глазам Штуте: Клаус беспокоится о нем.

– Пусть ответят… – с беспечным видом разрешил он.

– Фрейлейн, – Клаус повернул голову к пленницам, – пусть девочка ответит.

Гуца что-то сказала Таджи.

Таджи вскочила и пошла к выходу.

– Из пещеры не выходить! – остановил ее Ганс.

– Фрейлейн, они и так услышат. Пусть скажет, что вы живы-здоровы… и… – Он не договорил, замолчал.

Ганс почувствовал, что Клаус хотел еще что-то сказать.

– Что еще, Клаус?

– То, что… кто поверит, но… да если и поверят, все равно поздно…

– О чем ты?..

– О том, что, когда меня ранили, я воду набирал, хотел им принести. Если б они знали, выстрелили бы, Ганс?

– Не знаю.

– А ты на их месте?..

– Нет.

– И я нет. Ганс, я думаю, и они не выстрелили бы. Но они не знали.

– Не знали.

Уже совсем рассвело, но в молочном тумане ничего нельзя было разглядеть.

– Хау! – звонкий и крепкий голос Таджи, рассекая туман, вырвался из пещеры.

– Хаууу! – подхватили горы.

– Ха-у-у-у! – понеслось по ущельям.

Глава тринадцатая

Наступила ясная лунная ночь. Вместе с сумерками смолк далекий гул самолетов. Они сбросили все бомбы, перебили всех, кому суждено было погибнуть, и затихли.

Через щель над брезентом, закрывавшим вход в большую пещеру, туда, где лежал распухший обер-лейтенант, проникал лунный свет. В хорошую погоду заглядывало и солнце, но сегодня солнце поздно выкарабкалось из облаков.

Макс чувствовал, что ушедший день был для него последним.

Уже несколько дней судьба поселила в нем того, кому он должен был уступить свое тело. Макс осознал тщетность сопротивления и понял, что он временный жилец в шкуре, проносившей его тридцать шесть лет. Сейчас вернулся настоящий хозяин, но Макс не может так сразу уйти, и потому им тесно и трудно вдвоем.

Лунный свет падает через щель на стену. Макс видит белый холодный луч. Он не несет надежды: светит, не согревая. Макс знает, что когда луна поднимется выше, луч поползет по скале вниз, переберется на его лицо, крадучись, выйдет из пещеры и уведет его за собой.

Лунный свет сползает все ниже. Макс видит перед собой белый холодный луч: все, чего он коснется, замерзает и мертвеет. Но прежде, чем перейти на лицо Макса, луч пройдет по животу. Сегодня живот Макса непомерно раздут, потому что в одном теле живут два человека одинакового размера и веса. Никто не знает, как зовут того, второго… Может быть, тоже Макс… Ну, а двум Максам тесно в одной шкуре, тело распирает чудовищно и Максу, который был когда-то обер-лейтенантом и враждовал с судьбой, трудно – все равно, что втиснуть обе ноги в один сапог. Нет, чем оставаться в такой тесноте, лучше уйти. Куда бы ни ушел, везде будет лучше, чем здесь. Легче. Просторнее. Хотя бы от этого удушья избавиться, от боли, стискивающей и распирающей, избавиться.

Да разве Макс против? Не надо так грубо вытеснять его… О, нет, он совсем не возражает. Он только не знает, куда ему деться. Вот разве что холодный луч луны уведет его из пещеры… Макс рад покинуть тесную, смрадную тушу. Он больше не может. Ему только казалось, что тот, другой, поселившийся в нем, его же размера и веса. Он толще, намного толще. Будь он ровней, не было бы так неимоверно тесно. К тому же он выше Макса, и никак не распрямится во весь рост. И сапоги ему малы, и голенища жмут, а брюки так прямо трещат по швам. А бедра… Что за широченные бедра! Как у великанши! Легче! Легче! Так можно переломать все кости! Вот он протиснулся через грудную клетку и уперся головой в глотку. Умирающего тошнит. А двойник, кажется, решил распрямиться во весь рост, он и сам устал сидеть, скорчившись, и страшно, как бы шкура не порвалась от натуги… Страшно? Почему страшно? Ведь Макс все равно покинет этот раздутый мешок. Пусть о сохранности шкуры печется новый хозяин, а он готов… он готов в дорогу и сейчас уйдет вместе с лунным светом. Только бы скорее… Скорее… А если луч не уведет Макса, Макс погонится за ним и догонит, догонит, хватаясь зубами…

Лунный свет почти истаял, сузился, умещаясь в щели возле головы умирающего.

Теперь пора, Макс. Поспеши!

– Хозяин! Поднажми, ради бога! Поднапри! Тебе ведь тоже тяжко… Душа в глотке застряла. Подсоби! Что же это за напасть, не вылезти никак…

– Ну-ка, еще разок, ну-ка, а то задохнусь. О-о! Не бойся, уже не больно… Ничего не болит, только вылезти бы… вылезти. Вон, уходит свет, и надо с ним уйти!

– Ну-ка, еще… Еще!

Слава тебе, господи!..

Оох, вздохнул, наконец, свободно!..

Луна неслышно вышла из пещеры через щель над брезентом. Унесла последний вздох обер-лейтенанта, поднялась а зенит и сверху глянула на упирающиеся в небо вершины.

Глава четырнадцатая

Утром, взглянув на обер-лейтенанта, Даниэль проговорил: «Господи, прости и помилуй…» – и три раза перекрестился. Перевернул на спину безобразно раздутое тело, хотел сложить мертвому руки на груди, но окоченевшие члены не сгибались.

Остальные обитатели большой пещеры молча встали позади Даниэля.

Смерть обер-лейтенанта была неизбежна, это знали все. Но до сих пор он дышал, теперь же его не стало. Макса не любили, и скорбь солдат не была скорбью по поводу гибели дорогого человека. Солдаты потеряли командира, опыту и уму которого они доверяли. Ни один из пятерых не был близок с этим человеком, и дистанция, разделявшая обер-лейтенанта и солдат, делала неопределенно-таинственными многие его намерения и сами возможности. Пожалуй, именно неопределенность и внушала солдатам надежду, ей-то они и доверяли.

Хампель отогнул угол брезента, примерился к нескольким шагам, разделившим пещеры, и прыгнул.

Штуте дремал, прислонясь к скале. На звук шагов он раскрыл глаза, но не шелохнулся.

Кнопс откозырял.

Гуца заметила едва уловимую гримасу отвращения на лице Ганса.

– Что случилось?

– Обер-лейтенант умер!

– Тсс… – капрал поднял палец и взглянул на лежащего рядом Клауса.

– Вынесите и похороните.

Кнопс не шелохнулся.

Почему Хампель не выполняет приказание?

Гаке взглянул на лицо вытянувшегося перед ним солдата и вспомнил, что выходить из пещеры опасно.

– Накройте шинелью. Вечером, если погода позволит… – он не закончил. Ему было не до подробных разъяснений.

Кнопс вернулся в большую пещеру.

Гуца видела, что после ранения обер-лейтенанта Ганс сделался главным среди немцев, однако возможность командовать ничуть не привлекала его. Подозрительность и ненависть не позволяли ей довериться врагу, но как понимать то, что капрал не запретил Таджи поговорить со своими?

Кто этот Штуте?.. Иногда Гуце кажется, что Ганс обернется к ним и скажет: идите, спасайтесь!

Гуца недоверчиво отогнала свои мысли: я глупа и наивна… На этой бойне, среди этих зверей, ничему нельзя верить.

Ну, а его отношение к Клаусу?.. Ганс любил Клауса, но не как боевого друга, на которого можно положиться. Наверное, он никогда и не рассчитывал на помощь Клауса. Если б тут был расчет, дружба с обер-лейтенантом была бы для Ганса куда как выгоднее.

Судя по всему, Штуте казался человеком опытным и не глупым, но ранение друга выбило его из колеи. Он растерялся, а в том положении, в каком они оказались, растерянность и бездействие чреваты смертельной опасностью. Если ты позволяешь пленнице переговариваться с твоим противником на непонятном языке, это значит, что желание раненого для тебя дороже собственной жизни…

Клаус раскрыл покрасневшие от жара глаза, Ганс тут же наклонился к нему.

– Воды!.. – блуждающий взгляд Клауса замер на одной точке.

Котелок был пуст. Второй день никто не смел поднять воду с родника.

– Ладно, не надо! – прохрипел раненый. Он чувствовал, что его взгляд терзает Гансу душу, и прикрыл глаза. – Мне не очень хочется. Я же пил ночью… Можно неделю выдержать без воды.

– Вечером у тебя будет вода.

– Нет, Ганс, если вечером не ляжет туман… Нет!

– Там видно будет.

– Ганс, поклянись, что если не ляжет туман… поклянись!..

– Кем поклясться?

– Мамой…

– У меня нет матери, Клаус, ты же знаешь…

– Знаю, Ганс, ко все-таки поклянись. Я не верю тем, которые клянутся женами.

– У меня и жены нет.

– Знаю, я вообще… – Клаус облизнул побелевшим языком пересохшие губы и смолк.

Ганс оглянулся, словно искал что-то в пещере. Посмотрел на пленниц. Гуца не поняла, что означал его взгляд.

– Клаус!

Бауман раскрыл глаза.

– Что, Ганс, я слушаю…

– По-твоему, невозможно полюбить кого-нибудь больше матери?

– Нет, Ганс.

– Даже если это будет такая чудесная девушка? – он кивнул в угол, где сидели женщины.

Клаус тоже обернулся к пленницам, улыбнулся.

– Не знаю…

– Признайся… – Штуте подмигнул ему, – допустим, мы не в пещере под ружьем, а где-то совсем в другом месте, а ты встретил такую девушку…

Гуца, сначала с удивлением слушавшая Ганса, поняла, что он пытался развлечь умирающего.

– У нас, в Германии?

– Да, на той самой улице, где ты живешь со своей мамой.

– Маму огорчает, когда я разговариваю с девушками.

– Допустим ты один, а в углу сквера на скамейке сидит девушка.

– А если я ей не понравлюсь?

Ганс оглянулся на пленницу.

– Понравишься… Допустим ты понравился, подсел и заговорил.

– Ну?..

– Потом вы пошли в кино и два част просидели в темноте.

Клаус смутился:

– Погоди, Ганс.

– Нет уж, Клаус… Ты проводил ее до дону. И знаешь, что она сказала на прощание? Покраснела, но все-таки сказала, что хочет скоро, как можно скорее встретиться с тобой. Как ты поступишь?

– Пойду к ней на другой же день.

– Но мама не пустила тебя.

– Не пустила?

– Да, категорически.

Клаус покосился на большие, грустные глаза Гуцы, на разбросанные по лбу вьющиеся волосы.

– Ну, так как: все-таки пойдешь?

– Через три дня пойду.

– А если она вообще не пускает тебя на свидание?

– Как? Совсем?

– Ну, да. А девушке очень хочется тебя увидеть, и если ты не придешь, она будет переживать.

Клаус улыбнулся лукаво и мечтательно.

– Пойдешь… – сказал Ганс, – я тебя знаю; обязательно пойдешь…

– Наверное пойду… – проговорил Клаус так тихо, чтобы пленницы не расслышали его. Но их разделяло всего два шага.