Текст книги "Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина"

Автор книги: Отиа Иоселиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц)

Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина

ЗВЕЗДОПАД

Мой дорогой Виктор Петрович!

В наших беседах ты нередко говаривал:

– Вы, грузины, не видели войны.

– Возможно… – соглашался я. – Не видели.

– Вы, наверное, даже немецкого самолета не видели.

– И то… Я, например, не видел.

Вот уже несколько лет мы не встречались. Я соскучился по твоему раскатистому смеху и открытой, прямой беседе. Дома никого, с кем можно было бы перекинуться словом. За окном прошел дождь, и выходить не стоит. Я сижу один и пишу. Пишу тебе, пишу, что запомнилось мне со времен войны.

С любовью – Отиа Иоселиани

Глава первая
ИГРА В ЧИЖА

В тот день мы не собирались играть в чижа. С вечера был уговор: утром пораньше улизнуть из дому; Гоча попытается стянуть дедовский дробовик, хотя в крайнем случае мы могли обойтись и рогатками. Думали предупредить и Тухию, но тогда за нами увязался бы Буду, приемыш Клементия Цетерадзе, а мы не знали, сколько птенцов окажется в гнезде у вороны.

Гоча должен был заморочить голову своей сестре Гогоне и для отвода глаз пойти к лавкам, оттуда задворками пробежать до самого двора Клементия, проскочить мимо и выйти в поле. А там – я. Дальше вместе – лесом, потом огородами, потом вброд, мимо мостика через речку, и, набив карманы камнями для рогаток, – вверх по склону горы Кехтехия.

…Но у нас ничего не вышло.

Я перемахнул через плетень, зашагал по проселочной и, поравнявшись с домом Гочи, стал насвистывать: все равно от Гогоны я не спрятался бы даже под землей. Она тут же отозвалась со двора – засвистела, передразнивая меня. Смотрю, шагает на высоких ходулях прямо к калитке.

– Доброе утро, Гогона! – заискивающе сказал я.

– Здравствуй, здравствуй… – Она подошла к калитке, с высоты ходулей оглядела меня и, переведя взгляд на убегающую за околицу дорогу, понимающе присвистнула.

– Девочка, а свистишь…

– У тебя не спросила! – Она кивнула в сторону околицы. – А вы уж в дорогу собрались!

– В какую дорогу? – Я изобразил на лице удивление.

Гогона рассмеялась, да так, что выпустила из рук ходулю, и ей пришлось стоять на одной ноге, как аисту; чтобы не упасть, она прислонилась к калитке.

Вдруг она нахмурилась.

– А мне опять одной пасти коров?

Я еще не нашелся, что ответить, как ее лицо опять прояснилось. От дома Гогоны до поля было всего три двора. И вот как раз с крайнего двора вышла женщина. Задержавшись у своей калитки и как бы набираясь смелости, она приосанилась и неторопливо пошла и нашу сторону.

– Кто это? – спросил я, чтобы перевести разговор на другое.

– Будто и не знаешь?

Я, конечно, знал. Три недели назад женился Амиран. В день свадьбы я видел его невесту. Все смотрели, смотрел и я. Неплохую жену выбрал себе Амиран, говорили у нас. Не знаю, что в ней было хорошего, я запомнил только ее большущие глаза… С тех пор и не видел ее ни разу.

– Жена Амирана, что ли? – спросил я.

– Ну да, Пати. Вы, дурачки, никого и знать не хотите, кто с вами в чижа не гоняет или в речке не бултыхается. Ты да Гоча оба хороши, ни с кем не водитесь, кроме головастика Тухии да клементьевского пасынка.

– Ее Пати зовут?

– Он не знает, как зовут такую хорошую женщину! – с наигранным сожалением в голосе проговорила Гогона и заулыбалась навстречу приближающейся Пати.

– Откуда мне знать всех взрослых! – буркнул я, собираясь идти своей дорогой. И тут на меня глянули огромные глаза Пати. Она замедлила шаг, точно смутилась, даже покраснела слегка и, наклонив голову, едва слышно сказала:

– Здравствуйте, ребята!

– Здравствуйте, тетя Пати!

– Здравствуйте… – повторил и я вслед за Гогоной, не решаясь назвать ее тетей Пати.

– Как поживаете, тетя Пати? – не унималась Гогона. – Нашли вчера серебряную пудреницу?

– Спасибо, Гогона, все у меня хорошо, и пудреницу я нашла, – ответила Пати и опять покраснела.

– Вы куда идете? Хотите, я вас провожу, – предложила Гогона и, не дожидаясь ответа, спрыгнула с ходули на землю.

– А ты проваливай, глаза б мои тебя не видели! – бросила она, проходя мимо меня, и быстро догнала Пати.

Та не стала возражать, что Гогона пошла рядом, и я подумал: «Да, видно, она и вправду неплохая!»

Еще с дороги я увидел далеко в поле белую подвижную точку. «Ага, Тухия уже там!» – подумал я. Где увидишь Толию, белую дворняжку, там ищи и Тухию. Это были неразлучные друзья. Тухия вечно грыз что-нибудь – кусок мчади, кукурузной лепешки с сыром или мясом, – и по-братски делился с собакой.

А я не очень любил Толию. При ней даже в шутку нельзя было побороться с Тухией. Она сразу же начинала отчаянно лаять и кидалась на меня. Она мешала нам даже в чижа играть.

Тухия и Буду всегда играли против меня и Гочи. Если случайно выигрывали они и Тухия садился на меня верхом, собака визжала от радости и, закрутив хвост колесом, носилась вокруг нас. Но Гоча мог обыграть нас всех с закрытыми глазами. И вот как только Тухия подставлял мне спину, я сразу взбирался к нему чуть ли не на плечи, чтобы собака не отгрызла мне ноги. А шерсть на ней вставала дыбом, она рычала, лаяла и, оскалив зубы, кидалась на меня, когда я спрыгивал на землю; правда, тут же и отходила, словно поняв, что это всего лишь игра.

Развалившись в траве, Тухия грыз мчади, отламывал куски и бросал то влево, то вправо от себя. Собака без устали, с веселой готовностью кидалась из стороны в сторону.

Буду, как обычно, упражнялся в игре. Он трусил по лугу со свежеобструганной битой и упрямо колотил по чижу. Раз семь ударит, бедняга, прежде чем удастся подбросить чижа и отбить хотя бы шагов на шесть.

Гочи не было.

Я хотел обойти поляну стороной, но Буду побежал мне навстречу.

– Нет, Гогита, ты от меня не уйдешь!

– Чего тебе?

– Тухия! – завопил Буду.

Тухия, задыхаясь от смеха, отбивался от вцепившейся в штанину собачонки и, должно быть, не слышал Буду.

– Тухия! – крикнул Буду громче. – Оглох, что ли?

Тухия не спеша приподнялся, сел, бросил собаке последний кусок лепешки и сделал вид, что встает. Но снова растянулся на траве, положив ноги на спину Толии.

Со стороны двора Цетерадзе донеслось тихое посвистывание.

– И Гочу не пущу! – крикнул Буду и кинулся наперерез Гоче.

Гоча, насвистывая песню и покачивая в такт головой, поравнялся с Тухией.

– Чтоб тебя собаки загрызли, Тухия-разиня! – сказал он, проходя мимо.

Тухия приподнял голову:

– Привет! – и снова погрузился в траву.

Все так же насвистывая, Гоча направился ко мне.

– Заткнись! – на ходу бросил он Буду и обернулся ко мне. – Ты хоть понял, чего ему надо?

– Да кто его поймет!

– Не пущу вас, и все! – надрывался Буду. – Давайте играть, а то вчера…

– Что вчера?

– У него со вчерашнего спину ломит, вот что, – объяснил я. – Ну и потаскал он нас!..

– Эй, Тухия! – позвал Гоча.

Тухия приподнялся, но собака опять вцепилась ему в штанину.

– Тухия! – заорал Буду так, что собака невольно разжала зубы.

– Вам что, невтерпеж? – спросил я.

– Сыграем, если хотите! – отозвался Тухия и отпихнул ногой собаку.

– Если вы хотите, а не если я хочу!..

– Да, хотим, хотим. И я хочу, и Тухия! – опять раскричался Буду, ища глазами чиж, валявшийся где-то в траве.

– Кому начинать?

– Бросим жребий.

– Не надо, – возразил Гоча, – пусть начинают, раз они вчера проиграли.

– Мы начинаем, мы начинаем! – обрадовался Буду. – Становитесь, становитесь, только назад, подальше! Эй, Тухия, гляди! Подальше, подальше отходите! Гогита, не становись на черту!

Он вертел в руках белый чиж, замахивался битой, кричал, чтобы мы отошли, снова готовился бить, но, опасаясь, что мы перехватим чижа, опять заставлял нас отступать. Несколько минут топтался он на плешивом пятачке, с которого всегда начиналась игра – потому-то там ни летом, ни зимой не росла трава.

– Да бей ты, размазня! Долго нам тут стоять!

– Пробью, пробью, не торопите под руку! Тухия, а может, ты первый пробьешь?

Тухия с безразличным видом держал за ухо собаку. Буду наконец повернулся к нам и ударил по чижу.

Я вскинул обе руки и подпрыгнул, но чиж упал, проскользнув у меня между пальцев.

Гоча измерил на глаз расстояние от Буду до чижа и сказал:

– Пусть кидает биту.

– Может, допрыгнем? – предложил я. Очень уж близко лежал чиж.

– Пусть кидает, все равно промажет.

– Посмотрим, кто промажет, – замахиваясь битой, кипятился Буду, – посмотрим…

Неловко брошенная бита перевернулась в воздухе, ткнулась одним концом в землю и, не задев чижа, легла рядом.

– Что я говорил! – заметил Гоча.

– Ну, Тухия, теперь ты попробуй! – сказал я и бросил Тухии биту и чижа.

– Этот такой же мазила, – махнул рукой Гоча. – Два сапога…

Тухия подобрал биту; чижа, отлетевшего подальше, ему принесла собака: Толия знала, что, если бита в руках у хозяина, значит, и чижа нужно нести ему. После этого она садилась рядом и следила за каждым его движением. Только Тухия пошлет чижа в воздух, как собака уже смотрит на наши руки: как бы мы не поймали его. Когда же Тухия, отмерив шаги, старался подбросить чижа в воздух, собака уже неслась вдоль по лугу.

Пришла очередь Буду подбадривать Тухию. Он прыгал и кричал:

– Бей, Тухия! Ну-ка, дай им!

Но Гоча на лету перехватил чижа, и Тухия с Буду побрели за черту.

– Чур, я первый бью, – сказал Гоча и стал на вытоптанный пятачок.

Собака тихо отошла подальше от играющих и легла в траве.

– Толия не в духе! – заметил я.

– Знает, как туго придется сейчас хозяину.

– Ничего у вас не выйдет! – буркнул Буду, но не успел он и глазом моргнуть, как чиж промелькнул у него над головой и улетел далеко от плешивой площадки. Не то что в три, а и во все шесть прыжков Буду не допрыгнул бы до него.

– Бросать биту? – спросил Гоча, зная, что, если он не кинет сразу, Буду начнет канючить.

– Бросай! – согласился Тухия.

Буду в сомнении покачал головой.

Гоча умело бросил биту. Как бы скользя по воздуху, она долетела до чижа, плашмя упала на него, подпрыгнула и перевернулась.

– Хорош! – похвалил я.

Гоча подобрал биту и измерил расстояние до чижа.

– Раз, два, – считал Буду, шагая след в след за Гочей, – три, четыре, пять, шесть, семь… и все… восьми нет, восьмой неполный.

– Ладно, пусть будет семь.

Гоча опустился на одно колено. Бита свистнула. Чиж остался на месте, но от сильного удара слетела чашечка лютика.

Гоча еще раз прицелился. Чиж подскочил в воздух, и, когда он стал опускаться, Гоча резким щелчком биты далеко отбросил его.

Мы с криком заложились туда, где он опустился. Буду трусил следом. Даже Тухия не устоял и пошел за нами. За ним озабоченно семенила Толия.

Гоча еще раз ударил по чижу. Чиж прочертил в воздухе широкую дугу, упал на скатившийся с горы замшелый валун на краю поляны и, отскочив, зарылся под ним в траву.

Мы помчались туда.

Гоча прикидывал, как лучше ударить. Выступ камня не давал замахнуться.

– Нужно подправить, – сказал Гоча.

– Нет уж, бей так. Сейчас увидим, какой ты молодец!

– Ба-алда! – Гоча присел, выбирая удобное положение для удара.

И тут с другого конца поляны донесся пронзительно звенящий крик Гогоны.

– Гоча-а-а!

Мы оглянулись. По зеленой траве к нам со всех ног неслась Гогона в ярко-желтом платье.

– Гоча! Гогита!

Она подбежала, задыхаясь, еле переводя дух.

– Гоча, Гогита! Тухия! Ребята!.. – Она переводила взгляд с одного на другого и никак не могла отдышаться.

– Что случилось, Гогона? – встревожились мы.

Собака тщательно обнюхивала желтое платье Гогоны.

– Ребята, ребя… – Гогона опять задохнулась, не в силах выговорить ни слова. Собака обнюхала ее платье и отошла: видно, ей не понравился запах вестей, принесенных Гогоной.

– Да говори ты, не то… – не выдержал Гоча. Он замахнулся битой и готов был ударить сестру по ногам.

– Война… Война началась… – выдохнула наконец Гогона.

– Война?..

– Война!..

Война… Что-то таинственное, жуткое и грозное слышалось в этом слове, что-то такое, чего никто из нас не знал, но чувствовали все – и я, и Буду, и Тухия, и Гоча. Долго стояли мы как вкопанные, не в силах ни сдвинуться с места, ни сказать что-либо. Наконец Гоча отбросил биту. Белая, свежеобструганная, она крест-накрест легла на чижа, под мшистый валун, у чашечки цветка лютика.

Глава вторая
ЗАЛИТЫЙ ОЧАГ

Запертые в хлеву быки и корова встретили меня мычанием. От ворот ко мне бросился шестилетний брат Заза.

Он заглянул мне в глаза, потом потупился и сказал:

– Ты знаешь, война началась!

– Ну и что ж, что война?

– Папку убьют.

Я вздрогнул и не нашелся, что ответить. Только тогда мне пришло в голову, что действительно ведь могут убить папу.

Братишка заметил мое смятение. Я, старший брат, который всегда все понимает и знает, вдруг растерялся.

– Убьют… – захныкал Заза.

– Перестань, глупый. – Я погладил брата по голове. – Как это так – убьют…

– Нет, убьют. – Растроганный моей лаской, он заплакал еще горше.

– Почему это его убьют? Нашего папу никто не одолеет.

– Из ружья убьют…

– Из ружья? А ему ведь тоже ружье дадут. Знаешь какое? С большим штыком. У наших у всех ружья будут со штыками. Пусть только попробуют подойти поближе!..

– Со штыком?

– Ну да, с длинным таким штыком… Так что ты не думай…

Я обнял брата за плечи, и мы пошли к дому.

Дверь была заперта. Из кухни, стоявшей в стороне от дома, валил дым и доносился надрывный детский плач. У порога кухни кудахтала наседка. Длиннорылая свинья, повизгивая, бродила вдоль изгороди и пыталась пролезть под ней.

Папа с мамой ушли на митинг в колхозную контору. Бабушка сидела у очага на чурбане. Облокотившись о колени и подперев ладонями голову, она не отрывала глаз от тлеющих угольев. В люльке надрывалась от плача моя маленькая сестренка Татия. Бабушка словно ничего не слышала. Я жестом показал брату, чтобы он покачал люльку. Он не любил возиться с сестренкой, но на этот раз покорно подошел к люльке и, расставив ноги, начал ее качать – осторожно, стараясь не опрокинуть на неровный земляной пол.

Над очагом курился паром чугунок, и нельзя было разобрать, что там варится. От головешек шел такой чад и белый дым, что перехватывало дыхание. Видно, вода закипела и залила очаг. Головешки шипели и дымились, и только несколько угольков еще тлело под золой.

А бабушка сидела словно оцепенев и, глядя на угасающий очаг, изредка тихо вздыхала: «Господи, господи!»

Заза продолжал качать люльку. Но Татия, наверное, хотела молока или просто чувствовала неопытную руку укачивающего ее брата и не унималась.

Я опустился на корточки перед очагом и стал сгребать в кучу жар.

Взлетевшая на самый порог наседка сзывала цыплят.

В загоне мычала некормленая скотина. Я решил сначала разжечь огонь, а потом отвести быков на луг. Правда, Гвиния, рыжий бык с заостренными рогами, бодается, – один раз он чуть не вскинул меня на рога, и после этого отец строго-настрого запретил мне даже близко подходить к быкам. Но сегодня отец наверняка придет поздно.

– Господи! – опять вздохнула бабушка.

Наседка все кудахтала. Свинья наконец подрылась под изгородь; кричали индюки, голодные быки требовали корма.

Заза все качал люльку сестры, но она никак не унималась.

Я сидел на корточках у очага и старался раздуть жар. Мокрые головешки упрямо не разгорались и только тлели.

Глава третья
ЗАВТРА ОН СТАНЕТ СОЛДАТОМ

Назавтра отец должен был уйти в армию. Вечером мы, как обычно, сели ужинать, но бабушке кусок не шел в горло.

Отец настаивал:

– Ешь, мама, ешь!.. – И громко смеялся.

– Кушай на здоровье, сынок, а я и завтра тут буду…

– Конечно, будешь! – И он опять засмеялся.

Меня удивляло, что отец сегодня так часто смеется.

Мама готовила отцу еду на дорогу, пекла мчади[1]1
  Мчади – кукурузные лепешки.


[Закрыть] и не шла к столу.

– Что это с вами сегодня? – спросил ее отец. – И ты не хочешь есть?

– Угли б горячие мне есть! – Мама отвернулась и, подхватив щипцами соскользнувшую с огня кеци[2]2
  Кеци – глиняная сковорода.


[Закрыть], поставила ее опять на огонь.

Папа посмотрел на нас.

Заза большими кусками запихивал в рот мчади и сыр.

– А вот Заза за обе щеки уплетает! – И отец опять засмеялся.

Отец так рассмешил брата, что у того выпал изо рта кусок лепешки.

– Не роняй кусок, внучек, не роняй! – проговорила бабушка.

Я заглянул под стол, но было уже поздно – черная кошка подхватила поживу.

После ужина отец зажег коптилку и сказал, что пойдет взглянуть на быков.

Татия спала в люльке у очага.

Я отвел брата в дом, чтобы уложить его спать.

– А папа рад, что ему дадут ружье? – спросил Заза, залезая под одеяло.

– Рад… – проговорил я.

– И штык будет на ружье?

– И штык будет.

Заза высунул голову из-под одеяла и заглянул мне в глаза.

– Гогита!

– Ну тебя, Заза, спи!

– Гогита, а для чего нужен штык?

– Штык? – Я не знал, как объяснить ему, и только рассердился:

– Значит, нужен! Спи давай!

Испуганно косясь, Заза уткнулся в подушку.

– Говорят тебе, Заза, без штыка нельзя, – повторил я. – Раз делают, значит, нужен.

– Просто так, да?

– Да.

Я вышел. Была темная, безлунная, облачная ночь. В хлеву мерцала коптилка. Я спрыгнул с веранды, тихо пробрался к хлеву и присел на корточки. Папа обматывал новой веревкой рога Гвинии и разговаривал с ним, как с человеком. Я недолюбливал Гвинию, а папа, наоборот, любил его больше другого, черного быка.

– Вижу, вижу, – говорил он, – веревка сдавила тебе рога, но ты сам виноват, ни минуты спокойно не постоишь.

Папа, должно быть, посвободнее обмотал рога новой веревкой, потом надел на руку скребницу и принялся чистить своего любимца.

Бык послушно стоял перед отцом.

– Что, нравится, хитрюга ты этакий? Знаю я тебя, ишь как спину выгнул! И как мне тебя не знать, если ты мне что сын; я тебя выкормил и вырастил. Чуть, бывало, опоздаешь покормить, ревешь на всю околицу. Да сказать по правде, я всегда кормил тебя вдоволь, но и ты ни разу не подвел. Помнишь, как ты тащил арбу из болота, там, под горой Кехтехия? Вот ведь увязла, проклятая! Что и говорить, если хозяин у быка никудышный, так и быку грош цена. Что смыслит в быках хромой Клементий? Ровным счетом ничего. Ты небось зол на его низенького бычка! Если бы не ты, не вытащили бы тогда арбы из топи! Клементий упросил меня, чертов сын! Осклабился: только твоему Гвинии, говорит, под силу, а то пиши пропало. Что было делать? Не хотелось мне толкать тебя в такую грязищу – все равно что Гогиту или Зазу. Но у тебя ноги сильные! Помнишь, как целовал тогда тебя в лоб Клементий? Клементий… Зря я ему позволил, дрянной человек. Все аробщики тебя тогда хвалили. А сам-то я как был рад! Честное слово, на голову выше себя почувствовал!

Отец подошел к другому быку и погладил его по шее. Черный бык прошлой осенью натер шею, и с тех пор отец каждый раз смотрел, не болит ли у него шея. И от дождя берег. Как-то весной, возвращаясь с пахоты, они попали под ливень. Отец снял с себя пиджак и укутал шею быка, а сам промок до нитки.

Потом стал осматривать у быка заднюю ногу.

– Ну что, опять обломал копыто? Никак не отрастишь, бедняга, чтоб толком подкову закрепить. А я-то сегодня собирался сводить тебя к кузнецу… Гогита! – позвал он.

Я отбежал назад к дому и лишь оттуда откликнулся.

– Поди-ка сюда!

Он протянул мне коптилку, а сам опустился на корточки около быка.

– Сынок… – сказал он и снизу вверх поглядел на меня.

Я удивился. Раньше он всегда звал меня по имени. Было странно, что он так меня называет.

– Сынок, – повторил он, – к этому быку подходи спереди, а то он и лягнуть может. И вот еще что: когда будешь его подковывать, скажи кузнецу, чтобы гвозди вбивал только по краям копыт. У него копыто обломано и, если вбивать в середину, можно ногу испортить. Зато к Гвинии не вздумай заходить спереди (мы подошли к другому быку) – сперва попроси кого-нибудь привязать за рога покороче. И арбу без особой нужды не давай никому. Вдруг впрягут больного быка, наши и заразятся. А плуг… – Видно, он заметил мою растерянность. – Тебе тринадцатый пошел, верно?

– Да…

Он покачал головой:

– Ты ведь ничего еще не умеешь… только чижа гонять.

Глава четвертая
В ДАЛЕКИЙ ПУТЬ

На следующий день вся деревня собралась у конторы колхоза. Я никогда не видел столько народа и не слышал такой тишины. Разве только изредка кто-нибудь из мужчин, подвыпивший с горя, выругается в сердцах и проклянет кого-то.

Отец стоял во дворе правления, прислонясь к воротам заплечной сумкой, которую мама наскоро сшила ему из синей бязи. В сумке лежали кукурузные лепешки, выпеченные в каштановых листьях, хачапури[3]3
  Хачапури – род пирога с сыром.


[Закрыть] и вареная курица. Еще мама положила туда несколько стручков красного перца – отец любил острое.

Вот и все, что взял он с собой в тот далекий путь, откуда уже не вернулся.

В углу двора, вокруг разостланной прямо на траве скатерти сидели наши парни и разливали вино по стаканам. Пили глазным образом молодые ребята: Дато, высокий чубатый парень с густыми бровями и взглядом исподлобья; Сосика, первый борец в нашем селе; Коция, бригадир полеводческой бригады, прозванный еще «собачьей башкой» за то, что до рассвета обегал свою бригаду и поднимал всех на работу. Был тут поджарый и смуглый Симоника, и комсомольский секретарь Ушанги Чхаидзе, и еще много, много других. Они наливали в стаканы вино, приглашали всех, кто проходил мимо, выпить вместе с ними и пили.

Большинство из них не вернулись домой, и, видит бог, не много вина они выпили за свою жизнь…

Я слонялся из угла в угол, не зная, с кем заговорить и о чем.

Одним было не до меня, другие не снисходили до разговоров со мной – ведь я был еще мальчишкой.

– Береги себя! – слышал я то из одной, то из другой группки. – Ты так беспокойно спишь, то и дело скидываешь одеяло. В прошлом году простудился, помнишь? Береги себя, родной!

– Обязательно, мама! Не волнуйся!

У угла дома, совершенно закрывая собой Пати, стоял Амиран. Он избегал беспомощных, испуганных глаз Пати и молча смотрел вдаль, на вершину горы.

Со склада, надсадно подвывая мотором, поднялся в гору грузовик и подкатил к воротам.

– На машине поедут? – спросил кто-то.

– Да, и машина туда же идет вместе с шофером…

– И председатель уходит…

– И агроном…

– Кто же остается? – спросили в толпе.

Все невольно стали оглядываться вокруг. У забора, опираясь на посох, стоял дедушка Тевдоре. Увидев обращенные к нему лица, он смутился. Почему все смотрят на него? Он потупился, потом поднял голову к небу, и седая борода его задрожала.

– Будь ты проклят!

Я не знал тогда, кого проклинал дедушка Тевдоре.

Из конторы вышел председатель, остановился на верхней ступеньке лестницы и поглядел на свои часы.

– Пора, товарищи!

– Пора? – переспросили в один голос несколько человек.

И сразу взорвалась тишина.

– Пора!..

– Пора!

– Сынок!

– Отец!

– Папочка! Папа!

– Братец, родной мой…

– Бикентий!

– Лексо, Лексо!

– Милый ты мой!

Кто-то громко заплакал. Народ засуетился, загалдел, голоса слились в общий гул, гул нарастал и переходил в стон. Я в страхе кинулся к воротам, хотел спрятаться куда-нибудь подальше, чтобы этот стон не раздавил меня. Но стон нарастал и гнался за мной по пятам. В воротах я налетел на старуху в черном. Она шла, высокая и прямая, подобрав рукой подол длинного платья. Я узнал Элпите, мать Амбако. Как она смогла пройти такой путь от своего дома, зачем пришла сюда, чего она искала?

– Ты Гогита?

– Да, бабушка, Гогита.

– А моего мальчика не видел?

– Амбако?

– Да, моего Амбако!

– Тут трудно кого-нибудь найти, бабушка. Столько народу!

– Как же мне быть?

– Мама, я здесь, мама! – послышался за моей спиной голос Амбако. Видно, он тоже искал свою мать.

– Ты ведь просил, чтобы я пришла…

– Да, мама. Хорошо, что пришла!

Амбако обнял ее и хотел пройти дальше, в глубь двора.

– Я туда не хочу, сынок, там много народу… Значит, уходишь?

– Ухожу, мама, ухожу.

– И скоро вернешься?

– Скоро, мама, скоро!

– Если тебя долго не будет, знай, я пойду искать.

– Нет, мама, нет, зачем меня искать? Я скоро вернусь!

– Только смотри не задирай никого, сынок, поскорее возвращайся!

– Поехали, товарищи! – раздался голос председателя. Он стоял на подножке машины вполоборота к жене, с сыном на руках.

Снова наступила тишина. В первое мгновение никто не тронулся с места. Потом ворота правления распахнулись настежь, и народ повалил валом. Машину обступили со всех сторон. Провожающие, родные и близкие тесным кольцом окружили уходящих на фронт. Кто молча припал к родному плечу, кто прижимал к груди ребенка или голову жены. Каждый хотел что-то сказать, посоветовать, напомнить, но времени уже не хватало, а сказать коротко не удавалось.

И только Элпите твердила одно и то же:

– Скоро придешь домой, сынок?

– Скоро, мама, скоро! – отвечал Амбако.

Откуда-то вынырнул Гоча и потянул меня за рукав. Он молчал, а я не спрашивал ни о чем. Мы оказались у машины, рядом с Гогоной. Она взглянула на меня и тоже ничего не сказала.

Она стояла печальная, словно повзрослевшая за день и не отрывала глаз от своего отца.

– Подходи, парень, подходи! – позвал меня отец Гогоны. Я подошел и молча встал перед ним. Он положил руку на плечо моему отцу, внимательно оглядел меня и Гочу, словно сравнивал; я подумал, что до этого дня казался ему старше Гочи.

– Ну, ребята, вы сами все знаете, не подведете… – начал он и умолк, не договорил, не сказал того, что собирался нам наказать, только сокрушенно покачал головой.

Тогда мой отец наклонился к нам и глухо проговорил:

– Да, вы сами знаете…

Вот и все. Больше они ничего не сказали нам, уходя в далекий путь, откуда не вернулся ни тот, ни другой.

Их наказ был скуп, слишком скуп для тринадцатилетних мальчишек.

Председатель передал ребенка жене, открыл дверь кабины и еще раз крикнул:

– Садитесь, товарищи! – На этот раз его голос прозвучал как эхо в надтреснутом кувшине.

Кто-то, решившись, вскочил в кузов первым, и, словно только того и ждали, сразу все полезли в машину. Они стояли все на виду, тесно прижавшись друг к другу. Мой взгляд остановился почему-то на рослом кузнеце, и я тут же вспомнил, что копыто у нашего черного быка разбито и не держит подкову.

– Татию не простудите… За детьми присматривай… – крикнул отец матери, а мать кивнула головой.

– Ну, сынок, смотри там, – говорила женщина рядом со мной.

– Вы тоже нажимайте! – отвечали из машины.

– Послушай… – начала другая и не успела закончить.

В самой гуще сгрудившихся в кузове людей кто-то запел. Странно звучала она, эта песня, все сначала удивились ей. Но еще один голос подхватил. И тогда все вздохнули, словно ждали этой песни, словно сбросили с плеч непомерный груз. Запели все. Пели во весь голос. Пел и мой отец, и Сосика, и долговязый кузнец, и Симоника своим высоким, даже визгливым фальцетом, и отец Гочи глубоким расшатанным басом, пели Амбако и Амиран. Пели все. Мне не запомнился мотив этой песни, у нее не было мотива.

По телу у меня поползли мурашки. Мне стало страшно. Я прижался к маме и заплакал. Гремела песня, а я плакал навзрыд… Да разве я один? Плакала мама, плакали Гоча и Гогона, плакали Гига, сын кузнеца, и старуха, уцепившаяся за борт машины, и старый Тевдоре. И только одна несчастная Элпите не плакала, с удивлением и испугом смотрела она то на поющего сына, то на плачущих людей.

Машина тронулась.

Раскаты песни стали громче. Они заглушили шум мотора.

Я видел, как отец на прощание махал рукой. От песни он раскраснелся, жилы на шее вздулись, напряглись; он словно не пел, а звал кого-то, торопливо, не переводя дыхания…

Машина подпрыгнула на повороте, и обращенное к нам лицо и высоко поднятая рука отца скрылись за акацией, росшей у самой околицы.