Текст книги "Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина"
Автор книги: Отиа Иоселиани
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)
Почему я не поехал в Ианиси?.. Где это слыхано – женщину одну на поезд отпускать… Гено даже усмехнулся своим мыслям – теперь даже моя матушка так не рассуждает.
Когда началась посадка на поезд, он решил уйти. Настроение испортилось вконец, не хотелось возвращаться на работу. Потом он вспомнил: зайду-ка в типографию, просмотрю гранки. Так он подумал, но не ушел. И тут увидел Маку. Судя по ее виду, она совсем не ожидала встретить мужа на перроне: втянув голову в плечи, ссутулясь, она почти бежала. Гено, конечно, узнал ее, но в первое мгновение усомнился – слишком уж отличался этот суетливый бег от легкой, свободной походки Маки, – и потому окликнул ее. Мака не могла не услышать, он крикнул достаточно громко. И она услышала. Гено видел, что услышала, – она замерла на мгновение, вернее не замерла, а вздрогнула так, что посторонний глаз даже не заметил бы этого. Гено позвал еще раз, еще… Он не скажет жене: я, мол, звал тебя, а ты сделала вид, что не слышала, но знает точно, что так оно и было. Может, отец умер? – подумал он. Нет, причина была не в этом. Наконец он догнал ее у выхода. И что же? Что она сказала? С подонками, говорит, ехала всю ночь?!
Перед единственным окном корректорской стоял новый линотип в контейнере, и с улицы невозможно было разглядеть, есть ли кто в комнате. Гено обычно сперва заходил в корректорскую. И сейчас он поднялся по двум ступенькам лестницы и повернул направо.
За столом, низко склонившись к выдвинутому ящику, сидела Циала. Когда открылась дверь, она торопливо затолкнула ящик и вскинула голову.
– Ах, Гено! – Она с улыбкой оправила платье, одернула его и сказала: – Не надеялась видеть тебя так рано.
– Где Тебро?
– Теброне пошла по воду…[11]11
Строка из популярной грузинской народной песни.
[Закрыть] С утра ничего не ела – это ее слова, а что там на самом деле, никому неизвестно. Ей кто-то звонил… Нет, нет, шучу, домой побежала. А ты где пропадал столько времени?
– Мир полон опасностей, Циала.
– Что-нибудь случилось?
– Не со мной – с женой.
– Она приехала?
– Приехала.
– Ну и что? Отца еще раз будут оперировать?
– Не знаю, не спрашивал.
– Странный ты человек, Гено. Неужели и правда не спросил?
– Кажется, Мака сама не совсем здорова.
– Ну, что ты!..
– Ладно, оставим в покое Маку и примемся за дело. Оттиски моих заметок у вас?
– Посмотри у Тебро.
Гено выдвинул ящик соседнего стола. В нем тоже лежала раскрытая книга.
– Это вы ловко придумали. Видно, закон запрещает читать книги, но нет такого закона, который нельзя обойти.
– Такова жизнь…
Гено выложил на стол гранки.
– Эту просмотрим, а от второй пока воздержимся.
– Редактор зарезал?
– Нет, воздержался.
– Покажи-ка. Твои заметки всегда интересны.
– Это Тебро так кажется.
– Почему только Тебро?
– Тебро влюблена в меня.
– Ты шутишь, а она, кажется, и вправду влюблена.
– Как некстати я женат…
– Перестань, Гено!
– Я не шучу. Что-то в самом деле неважно.
– Разве можно так говорить о Маке?
– Ладно, ладно. Читай свою книгу. Книга – источник знаний.
– Ну, если источник…
Циала опять склонилась над выдвинутым ящиком.
Гено разложил перед собой гранки, и тут же в глаза ему бросился длинный первый абзац. Он начинал эту заметку с диалога, раскрывая в диалоге заботы чаеводов. Теперь заметка выглядела так: «Ясные перспективы», потом – бесконечная, тяжелая, вялая фраза и сразу же после нее – показатели.
Гено бросил бумаги в ящик.
– Где оригиналы?
– Отнесли в цех, – не поднимая головы, ответила Циала.
Зазвонил телефон.
– Ой, а вдруг это Ираклий Поликарпович! – вскинулась Циала. – Что ему сказать, если он спросит Тебро?
– Скажи, что она где-то поблизости.
– Он зануда, начнет нотацию читать: что же ты не знаешь, где твой коллега… Слушаю, Ираклий Поликарпович… Заведующего типографией?
– Дай-ка мне трубку, – Гено протянул руку.
– Одну минутку, – пролепетала Циала и передала трубку Гено.
– Это Гено Нижарадзе говорит с вами… Да, только что прочитал… Но эти цифры и мне были прекрасно известны… Почему осторожно? Главное я сказал, дело ведь совсем не в цифрах… Я хотел показать людей… Ах, вы считаете, что теперь есть и то и другое? А на мой взгляд, осталась одна арифметика! – и он положил трубку.
– Почему ты с ним так разговариваешь? Он и без того косо смотрит на тебя.
– Пока я здесь, он больше сюда не позвонит.
Приоткрылась дверь, и в комнату, настороженно озираясь, просунулась головка Тебро.
– Ой, Гено пришел! – Она вошла, спиной толкнула дверь. Глаза у нее сияли.
– Как живешь, Теброне? Целую вечность не видел тебя.
Тебро ответила ему взглядом и кивком головы.
– Послушай, что ты там ела столько времени?
– Ради бога, замолчи, Циала!
– А что я такого говорю? Разве Гено не знает, что человек не может без еды?
– Перестань, Циала, прошу тебя!
Гено встал.
– Редактор звонил… – сообщила Циала.
– Редактор?!
– И спрашивал тебя.
– Ты и ему доложила?
– Хотела, но Гено забрал трубку и из-за тебя поругался с Ираклием Поликарповичем…
– Что вы ему сказали? – Тебро с благодарностью взглянула на Гено. – Не надо ссориться с ним из-за меня.
– Она шутит. Редактор спрашивал не тебя, – просто сказал Гено.
Он протиснулся между столом и стенкой и, коснувшись плеча Тебро, сказал:
– Шутки шутками, а мне пора.
– Вы сегодня не зайдете больше? – не поднимая головы, спросила Тебро.
– Возможно, вечером. Все зависит от того, на чем мы порешим с Поликарпычем.
– Если вздумаешь менять работу, ищи три места, так и знай! – крикнула ему вслед Циала.
– Да я уж совсем журналистом заделался, теперь меня не исправить.
В типографии заработали машины – застучали, залязгали, загрохотали, перебивая даже громкие голоса.
Гено вышел на улицу, отломил веточку кипариса, растущего у дороги, и забросил ее в распахнутое окно. Он знал, что не сможет зайти вечером. Он спешил домой. Что же все-таки стряслось с Макой?..
Редактор не счел нужным продолжать разговор о заметках. До двух часов он просидел в своем кабинете, потом уехал по срочному делу и больше уже не вернулся. В половине пятого Гено вышел из редакции и направился домой.
На улице все еще было жарко. Высаженные вдоль тротуара китайские розы не защищали от солнца, но Гено шел медленно. Он уже миновал автобусную остановку. Вдруг остановился, обернулся – никого. «И чего я в такую жару пру пешком?» Кто-то помахал ему из промчавшейся машины. Он не узнал и не подумал, кто бы это мог быть. «Дойду до следующей остановки, а там сяду в автобус». Он пошел дальше.
«Жарко, Сейчас бы холодного «Боржоми», но где его возьмешь. Хотя в ларьке за типографией найдется припрятанный для своих». Ему не хотелось идти туда.
Свернул налево, подумал зайти в магазин под общежитием. Улица поползла в гору. Прибавил шагу. Сверху очертя голову неслись на самокатах два черных полуголых мальчугана. Они промчались у самых ног, только ветром по коленям обдало. У заднего, в рыжей выгоревшей майке, шея напряглась от усилий, он отчаянно колотил ногой по земле. Гено остановился – догонит ли? Оба исчезли из виду. Он нагнал старушку в черном и девочку. Девочка несла две кошелки. Одна, с длинными ручками, почти тащилась по земле.
Перед магазином в тени акаций стояли начальник городской пожарной охраны Корнели Бенидзе и инженер Аполлон Месхи.
– Какими судьбами? Откуда? – удивился Гено, увидев их вместе.
– Один – строит… – начал Аполлон.
– Другой – защищает от огня и дурного глаза.
– Так что общего у нас много, – заключил Аполлон.
– Бог в помощь! – Гено хотел пройти дальше.
– Ты хоть спроси, как мы, что мы, живы ли! – осклабился Бенидзе, преграждая ему дорогу.
«А-а, они навеселе», – понял Гено и остановился.
– Да что спрашивать. Вы и строите, вы и защищаете. Думаю, что у таких героев жизнь без неурядиц.
– Строительство редакции… – начал Месхи, улыбаясь до ушей, но, видимо, вспомнив что-то, понизил голос. – Строительство редакции, дорогой… темпами не похвастаемся, но то, что делается…
Начальник пожарной охраны не удержался, чмокнул свою ладонь и задрал большой палец:
– На ять!
– Погоди, Корнели! Я строю, а тебе откуда знать, хорошо ли?
– А вот знаю… Хоть убей меня, а знаю.
– Когда я строил этот дом, – Месхи широким жестом указал на общежитие, – я хотел снести все эти акации…
– Если б ты это сделал, Корнели Бенидзе перестал бы с тобой здороваться, – сурово отрезал Корнели.
– Всего доброго! – сказал Гено. – Мне пора.
– Если Гено… – Бенидзе не вспомнил его отчества, думал, что Гено подскажет, и выжидающе смотрел ему в лицо, но Гено покачал головой: ни к чему, мол. – Если Гено не обидится на нас…
– Жарко, – прервал его Гено, зная, о чем пойдет речь.
– Пиво…
– Я – за! – поддержал Месхи, подняв руки. – По одной с прицепом…
– В другой раз.
– По одной, уважаемый Гено, только по одной! Вот тут же, рядом, прямо на ящиках.
«Если я вернусь так рано, что она подумает? Наверное, не ждет меня до вечера…»
Можно выпить и с такими собутыльниками, но прямо в магазине, на ящиках пить пиво с водкой все-таки неловко.
Толстый продавец почтительно открыл двери и тут же побежал менять халат. В мгновение ока он раскидал ящики в пристроенной к ларьку сырой дощатой боковушке, водрузил посередине бочку из-под сельди, застелил ее оберточной бумагой, поставил вокруг «на попа» три высоких ящика и, оглядев меблировку, выжидающе обернулся к Аполлону.
– Узнал? – покровительственно спросил Месхи.
– Узнал!
– Маладэц! – по-русски сказал польщенный Корнели и восторженно посмотрел на Гено; мол, знай наших.
– Да, людей надо узнавать. Иначе грош тебе цена.
– Это точно!..
– Ступай и займись делом.
– Шесть кружек пива! – напомнил Гено.
– Мы же договорились на ерше.
– Ладно, подлей немножко.
– Со своей закусью и окружением…
– Зелень и все такое…
– Будет сделано!..
Когда Гено вышел из дощатой боковушки, солнце еще держалось над горами и светило прямо в глаза, и с минуту он ничего не видел. По дороге он вспоминал что-то, какую-то фразу, сказанную Корнелием. Оказалось, что Бенидзе однажды зазывал Гено выпить, Гено же не пошел – отказался. Теперь Бенидзе был доволен компанией и то и дело повторял: я боюсь не атомов и бомб, нет! Когда люди перестанут доверять друг другу, вот тогда придет конец света.
– Когда человек перестанет доверять человеку, – повторил за ним Гено, с остротой захмелевшего человека переживая эти слова.
Он прошел мимо парикмахерской. Потер подбородок: «Надо побриться», – но пошел дальше. Откуда-то слышалась музыка. Мелодия была печальная и светлая. «Никто не знает, что волновало композитора, когда он писал ее, – каждый скорбит о своем несчастье, о своем одиночестве…»
– Гено!
Гено вздрогнул и огляделся.
– Не туда смотришь!
– Ах, это ты, Нодар? В чьей ты машине?
– Как в чьей? В своей. Час, как от напарника получил.
– Что-то она больно помятая. Не к лицу тебе.
– Если б ты помог мне устроиться на работу…
– Эх, кому я могу помочь, мой дорогой Нодар? Ты-то знаешь, что я никому не могу помочь. Мне говорят: было б свободное место – с удовольствием, но нету…
– У меня есть свободное место, – садись!
– Вот. А мне говорят, нету – я и пошел. Ты лучше меня знаешь жизнь.
– Попробуй не узнать – сама научит.
– Я больше ничему не научусь.
– Домой?
– Допустим… Эта дверь категорически не закрывается?
– Захлопни посильнее.
– Что за книги я вижу?
– Почитываю… Гляди, твой Гоча в машине Авксентия поехал!
– Где?.. В кузове небось?
– В кузове. У Авксентия эта телега после пяти во дворе стоит.
– Авксентий правильный парень.
– Доверяют, стало быть.
– Он правильный парень. Тут дорога узкая, свернул бы…
– Ладно, поедем вкруговую.
– Нодар, ты знаешь, что я хочу тебе сказать? Не сказать, а попросить… Ты младше меня… Ты не останавливай, езжай, а я скажу.
– Развернемся?
– Ладно, разворачивай! Ты мне, как младший брат. Выслушай меня: не сдавайся, слышишь? Если заметишь, что тебя разъедает, скажи мне. Не люби деньги. Ты мой самый хороший друг!.. Оставался бы лучше на старой работе: такси – оно к деньгам приучает.
– Я же говорил тебе…
– Ладно, работай, где работаешь, но запомни мои слова. Деньгам не поддавайся!.. Домой не заедешь?
– Пока нет.
– Из-за меня в такую даль поехал?
– Ничего особенного!
– Как там наш «Москвич»? Все еще не в порядке?
– Барахлит. Свое отжил. Считай, на искусственном дыхании держу.
– Не останавливай возле дома – Гоча станет проситься в машину.
– Хорошо, проедем дальше. Возле сельпо остановлю.
– Что за дверь? Она у тебя вообще не открывается?
– Высунь руку, и снаружи.
– Завтра ты дома?
– Да, повожусь с нашим драндулетом.
– Вечерком зайду, если буду свободен.
– Ладно. Я как раз собирался сказать тебе кое-что, тогда и скажу.
– Погоди, Нодар, в чем дело?
– Вечером скажу.
– Да не стесняйся ты! – Гено прикрыл дверь. – Что случилось?
– Со мной ничего…
Гено что-то остро кольнуло в сердце, он взялся было за ручку, но не вышел.
– Говори! Что-нибудь неприятное?
– Да, я слышал, Авксентий подрался.
– Авксентий? И ты из-за этого мнешься полчаса? Но ведь он совсем не драчлив.
– Это верно. Не драчлив, но силен.
– Ты не заметил, дома он? Сейчас же зайду – узнаю, в чем дело.
– Не спрашивай его ни о чем. Он не станет тебе рассказывать.
– Что ему скрывать от меня?
– Вообще-то нечего, но так мне кажется…
– Тогда ты говори, в чем дело!
– У него дети сидели в машине – дочка и твой сын. Заехал в гараж за маслом, а там шофера. Они знают, что у Авксентия только дочь, а тут еще какой-то мальчишка. Решили – соседский. Один и пошутил: «Хорошенький мальчишка. У такого и мамочка должна быть в порядке». Ну, ты же знаешь шоферов…
– Ну…
– Ну, а он как взъершится: не такому, как ты, о его матери говорить, как ты смеешь! И налетел – еле того парня из рук вырвали, чуть не прибил. Если дело дойдет до суда, может плохо кончиться, теперь с этим строго…
Гено вышел из машины.
У калитки он замедлил шаг. Утром, за всю дорогу от станции, Мака не сказала о своем странном поведении ничего вразумительного. Тяжелый чемодан отбил ей ногу, а Мака не дотронулась до него. Разве ее вина, что на свете не перевелись подонки? Почему же она мучается и истязает себя? Что случилось в дороге? А вдруг она не все могла открыть мужу. Тому, что надо скрывать, исповедь не поможет.
Прежде, чем открыть калитку, Гено огляделся, надеясь увидеть кого-нибудь из соседей и поговорить, поговорить о чем угодно, только бы еще некоторое время не идти домой.
Он вошел во двор и сразу же услышал голос сына.
– Папа, папа! Посмотри на меня!
Он взглянул на дом. Обе створки дверей были распахнуты.
Мака дома. Мать никогда не открывает обеих створок.
– Папочка, посмотри! Ну, я же прошу, посмотри на меня!
Гоча махал ему из-за плетня, с кузова авксентьевского грузовика. Самого Авксентия не было видно. Шофера глупо пошутили, но разве можно было драться из-за такого пустяка? А если уж подрался, сумел ли хоть отделать того как следует?
Увидев, что отец смотрит на него, Гоча повернулся, подбежал к зарешеченному окошку кабины и стал карабкаться вверх, на крышу.
– Стой, Гоча! – крикнул Гено. – Не лезь туда! – добавил он тише и поспешил к перелазу, но мальчик оглянулся на его голос, ножка его скользнула по округлой крыше кабины, и он повис между кабиной и кузовом.
– Держись, малыш! Не бойся! – Гено перескочил через плетень.
На балкон выбежала испуганная Мака.
– Гоча, сынок!
Пока Гено подбежал к машине, с другой стороны на ступеньку кабины вспрыгнул Авксентий и подхватил мальчишку.
– Все в порядке! Все в порядке! – повторял он взволнованно. – Ничего не случилось!
С минуту их не было видно по ту сторону машины. На Гено, застывшего с поднятыми вверх руками, сзади налетела Мака.
– Гоча!..
– Все в порядке! – опять послышался голос Авксентия, и он появился с черным от тавота мальчишкой на руках.
– Ох, чтоб мне помереть! Не жить мне на этом свете, старой дуре! Не доглядела я, не доглядела! – заголосила бегущая через двор бабка Магдана.
В ответ на ее вопли из дома Авксентия донесся мужской крик.
– Что там у вас?
– Ничего не случилось, – повторил за Авксентием Гено и передал ребенка матери и жене. Он увидел вымазанные выше локтей руки Авксентия и, сам успокаиваясь, добавил: – Ребенок не падал. Он просто запачкался.
– Ох, почему я жива!
– Сынок!.. Ну, как ты, сынок? Гоча…
– Иди ко мне, мой дорогой. Иди ко мне, мой хороший!..
– Что с мальчишкой, Авксентий? – слышался из дома зычный голос прикованного к постели отца Авксентия.
– Ничего, отец, успокойся!
– Недотепа ты эдакий, где мальчишка? Где Гоча?
– Здесь он, отец!
– Почему не слышу? Голоса его не слышу! Покажите мне его!..
Перепуганный Гоча действительно не плакал. Авксентий побежал к отцу, успокоить его. Женщины с ребенком на руках поспешили за ним.
Гено с балкона дома наблюдал, как Мака, прижимая сына к груди, шла на свой двор.
– Лучше не жить твоей маме на свете! Что я натворила! Хоть с собой кончай! – с отчаянием твердила Мака, и слезы катились по ее щекам.
Мальчишка, видно, потер глаза руками – глазницы и веки у него были совершенно черные.
– К папе хочу-у! – заревел он, когда Мака, поравнявшись с Гено, прошла мимо.
– Конечно, сынок! Иди к нему. На что я тебе такая, на что – несчастная! Света бы белого не видеть моим глазам! Иди к нему!.. Иди…
– Запачкаешь меня, чертенок! – Гено со смехом попятился от сына, протягивающего ручки.
– Не доглядела… Лучше не жить мне!.. – Мака рукавом халата пыталась оттереть пятна на коленках Гочи. – Лучше покончить с собой!
Когда Гено спустился вниз, в подсобную комнату, ему бросился в глаза огромный ворох выстиранного и отжатого белья, сваленного в углу в широкие плетенки. От слезливых причитаний взвинченных матери и бабки Гоча тоже разревелся в голос. Магдана зачерпнула горячей воды из котла и плеснула в лохань. Не успела она разбавить ее, как Мака опустила в воду ребенка. Гоча завизжал и, дрыгая ножками, повис на матери.
– Что же ты ребенка ошпарила?!
– Ошпарила! – словно отупев от отчаяния, с мукой повторила Мака. – Ошпарила, чтоб мне сгореть!
– Хватит, перестаньте! – крикнул Гено. – О чем слезы? О чем ты плачешь?
– Да если б с маленьким что-нибудь случилось…
– Я не тебе, мама!
Гено направился к дверям.
– И нечего тут рев поднимать, – пробормотал он, выходя из дома.
У плетня, держась за колья черными по локоть руками, стоял Авксентий.
– Масло менял?
– Нет, опрокинул ведро второпях и залился. Отец спрашивает, почему ты не зашел к нему!
– Как он там?
– Все по-старому… Если есть время, заходи.
– Ладно, переоденусь и приду…
Гено вернулся домой пьяный. Было уже поздно. Внизу, в подсобной комнате, все еще горел свет. Гено толчком ноги распахнул дверь и, пошатываясь, встал на пороге.
– Как ребенок?
– Я…
– Я о тебе не спрашиваю.
– Ребенок хорошо… успокоился, спит…
– Что это еще за бесконечная стирка!
Он закрыл за собой дверь. Мака слышала его тяжелые медленные шаги по деревянной лестнице. «Если он ляжет сейчас, то скоро уснет». Она обеими руками уперлась в края поставленной на табурет лохани. Поясница уже не болела, а только ныла, пальцы все стерлись, и размякшая, разъеденная кожа нестерпимо горела даже от едва теплой воды.
Первые петухи давно смолкли, когда она прополоскала и подсинила постельное белье.
Ей захотелось посмотреть, какая погода будет завтра, и она направилась к дверям, но, не сумев выпрямиться, с минуту постояла, прислонясь к косяку.
На безлунном небе звезды мерцали и дрожали, словно живые, и весь огромный небосвод трепетал, как прозрачный полог палатки под ветром. С юга поднималась туманная полоса, похожая на след широких лыж. Мака никогда не видела на небе столько звезд. В этой беззвучной – без единого шороха – темноте она словно ждала какого-то шепота, таинственного, неземного. Наверное, в такие ночи верующие ждали, что небо раскроется – все было похоже на святую ночь.
«Если б оно и вправду раскрылось, если б и в самом деле свершилось чудо, я попросила бы только об одном… Бог должен быть. Человек может долететь до звезд, человек многое может, но богом он не станет – ему никогда не узнать, что творится на сердце у женщины, одиноко стоящей где-то перед домом, под этим огромным полуночным небом. Если сейчас раскроется небо, я скажу: господи, дай мне забыть вчерашнюю ночь! Ах, если б бог…»
За домом, вернее не за, а рядом, под деревом, наглым и резким голосом прокричал петух. Мака вздрогнула и бросилась к дому, словно на нее цыкнули и затопали ногами. Она вбежала в комнату, захлопнула дверь и прижалась к ней спиной.
«Крик петуха напугал меня, – она покачала головой и, переведя дыхание, стала бросать в лохань отжатое белье. – Крик нашего одноглазого петуха…»
Утром ее разбудили шаги Гено над головой. Она раскрыла глаза, но не встала и даже не шелохнулась.
«Что он думает о том, что я не поднялась на ночь в спальню?.. Вчера ему было не до работы, сегодня уйдет пораньше, поработает в редакции и до шести не вернется. До шести часов целая вечность. Может быть, ему кажется, что я сплю в детской с Гочей? Сейчас он спустится и увидит меня здесь, на старой тахте, под циновкой. Надо было подняться наверх, Гено вернулся пьяный и не проснулся бы до утра. Надо было подняться в спальню и лечь, как обычно. И вчера незачем было плакать и причитать, как безумной, из-за того, что Гоча оступился, – ведь он даже не ушибся. Или зачем я вздумала стирать столько белья сразу? А если уж намочила, надо было оставить часть на сегодня. Ну, а в крайнем случае хотя бы после всего, когда стирка кончилась, нужно было подняться наверх, прокрасться в спальню и лечь…»
Дверь открылась, вошел Гено. Мака так и обмерла, напряглась. Подойдет, спросит – что ответить? По звуку шагов она поняла, что Гено направился не к ней, а вынес воды в кувшине – умыться.
Полотенца все мокрые. Как же она не подумала об этом? Ах, она ничего не помнила вчера…
Раньше с дороги она обычно ложилась отдохнуть на часок-другой, а вчера вернулась, открыла дверь и не сразу решилась войти.
Долго простояла она в дверях. Из большой комнаты тянуло прохладой. Она словно после длительного отсутствия стосковалась по дому, но странно, чудно было то, что и в эту минуту она видела открытую дверь своего дома как бы издалека, как в мечте. И потом, когда она переступила порог, что-то заставило ее ходить по комнатам тихо, неслышно. Она не захлопнула дверь за собой, а осторожно прикрыла ее. Все было знакомым, но далеким, далеким, как то, о чем очень мечтаешь. Переодеваясь, она не посмела присесть на кровать, как не сделаешь этого в чужом доме. Шкаф, недавно купленный ими, казалось, стал другого цвета. Она потрогала пальцем: не покрыл ли Гено его лаком? Отвела взгляд от зеркала, сбросила с себя все, в чем была, и переоделась – нашла висящее где-то за шкафом изношенное фланелевое платье в крупную синюю клетку. Ей никогда в голову не приходило носить его летом, она терпеть его не могла с того дня, как взяла у портнихи.
Гочи дома не оказалось. Авксентий посадил его вместе со своей дочкой в грузовик и увез покататься. Маку огорчило отсутствие сына.
Она торопливо сбежала вниз, отыскала в старье, сваленном в углу, изношенные башмаки со стоптанными задниками, надела их и при первом же шаге почувствовала, что в ногу больно тычется гвоздь.
Дверь, ведущая на задний двор, была открыта. У порога на пне сидела свекровь и с руки кормила кукурузой большого петуха с выклеванным глазом и почерневшим гребешком.
– Шакалья сыть! – ворчала она. – Дурень, сидел бы в своем дворе – места хватит. Так нет! Сперва здесь всех петушков заклевал-перепортил, а теперь соседским покоя не дает. Выбили тебе глаз? Так и надо! Хотела зарезать тебя, да мясо-то твое ни на что не годится, – все бегаешь да дерешься, одни жилы небось…
– А потом как? К чужим петухам? – подала голос Мака.
– Что ж, к чужим – петух он петух и есть. Этот все равно во дворе не живет, все где-то воюет, шакал его ешь… – отозвалась старуха, не прерывая своего занятия.
Мака отвернулась от свекрови, какое-то время постояла рассеянная, словно сосредоточиваясь, потом торопливо огляделась, ища, за какое бы дело взяться, такое дело, которое займет весь день, весь вечер, измотает ее и все-таки останется недоделанным и тогда, когда Гено вернется с работы, и тогда, когда он ляжет спать.
Собрав все белье, рубашки и платья, она прошла по дому и, где только нашлось даже старое, заношенное, непригодное ни в штопку, ни в носку тряпье – ничего не оставила. Стянула чехлы с матрацев, наволочки, пододеяльники. Она носилась по комнатам, жадно озираясь и хватая все, что только можно было кинуть в воду. Ей все было мало. У дверей лежали влажные половики. Она решила поднять наверх оставшуюся после стирки воду и вымыть полы, вернее, не вымыть, а выскоблить проволочной щеткой. Наконец сорвала и занавески с окон, хотя они были стираны два дня назад. И только со вторыми петухами она оторвалась от лохани, от мыльной содовой воды, разъедающей руки, и вышла взглянуть на небо – какая будет погода.
…Гено поставил кувшин у порога и прикрыл дверь. Он не мог и представить, что Мака спала здесь, внизу. Наверное, он уйдет, не заглянув ни в детскую, ни к матери. Что он нашел поесть в такую рань? С похмелья, пожалуй, предпочтет всему хаши в городке, а потом поработает в редакции до прихода сотрудников. Возможно, ему придется съездить куда-нибудь по заданию – в колхоз или на ту же стройку, и он задержится допоздна. Да и шесть часов еще не скоро. А может быть, он опять вернется пьяный…
«Ах, боже мой!.. Боже мой!..»
Джумберу Тхавадзе было двадцать два дня от рождения. Двадцать два дня ничто не мучило его. Его перебинтовывали, лечили, окружали заботой, а он не мог надивиться – где были эти люди до сих пор? Как нелепо устроено все в этом мире! Все наоборот: больно тебе – нет лекарства; хорошо, довелось вздохнуть свободно, а тебя ублажают, чуть ли не святой водой опрыскивают. Да, это так, и все-таки это неплохо. Это даже отлично, и Джумберу хотелось поблагодарить кого-то за то, что так нелепо и так чудесно устроен мир. Его буквально мучила чрезмерная заботливость врачей. Джумбера лечили, холили, нежили, ибо думали: человеку нужна помощь. Ему же было совестно от того, что все это стало теперь излишним, ненужным, и он хотел, чтобы забота была действительно необходима ему.
Что-то случилось двадцать два дня тому назад, после чего так полюбили Джумбера проводники поездов, шофера, медицинские сестры и врачи. Он никогда не был беспризорным, безродным, отверженным, люди никогда не бросали его одного; они не жалели для него ни собственного куска, ни собственной рубахи. Это он сам был замкнут, упрям и злобен. Он не знал дружбы, не знал родственного тепла. Он сомневался даже в любви родной матери. Слава богу, теперь он понял, что люди исполнены добра, а это надо суметь увидеть – люди не носят своих сердец на ладонях или на лацканах пиджаков. Пока человек не поймет этого, он несчастлив. Он всю жизнь, весь долгий век свой проживет в волчьей стае. Не раскройся у него глаза, с ним было бы то же самое: волки грызли бы его, а он, Тхавадзе, грыз бы волков. Он никогда не избавился бы от ядовитых муравьев, что наползли на него за оврагом из черного трухлявого пня.
Тхавадзе лежал ничком в своей комнате на мягкой подушке. За стеной слышались шаги мамы, готовившей завтрак. Она не умеет вкусно готовить, но очень хочет. Разве можно упрекать человека в том, что он не может сделать что-то, хоть и старается изо всех сил? Нет, что бы она ни приготовила сегодня, все будет вкусно.
Джумбер встал, улыбка не сходила с его лица. Глянул в зеркало, удивился: внешне вроде ничего не заметно.
«Вот мы какие – людишки: если сейчас зайдет кто-нибудь из знакомых, он без труда узнает меня, словно я тот же, что был когда-то».
В эти дни он больше думал почти обо всех, кого только знал, чем о Маке. Словно не оставляя себе времени на нее. Та ночь не сблизила его с Макой, напротив – испугала, он не верил в то, что случилось. Это могло случиться только в мыслях, в желании… Не было минуты, чтобы она не стояла перед его глазами, но он говорил о другом, словно должен был пройти какой-то иной, долгий путь, прежде чем дойти до Маки. Словно сперва должен был узнать цену другим, поверить в других и только потом обрел бы право верить в нее!..
Сегодня он собирался встретиться с ней, но не думал об этом. Столько времени Мака в его представлении стояла отдельно, особняком от всех. До сих пор он любил только Маку и никого больше. Теперь же Мака была все, весь мир. Любя ее, он полюбил всех, и любви этой хватило с избытком. Все вокруг должны были быть Макой, чтобы он достиг ее.
Сейчас, до встречи, у него было время зайти к кому-нибудь из знакомых, открыть свою тайну и порадовать человека: пусть и он будет счастлив! Но хоть мир так полон добра, его все равно никто не поймет. Они очень захотят, постараются, напрягутся, черт побери, но – увы! Ему одному, одному предстояло нести свое непомерное бремя.
Прежде чем сесть за руль, он с любовью взглянул на машину и погладил рукой гладкое крыло. Через полтора часа Мака выйдет из школы. Она дважды сидела вот здесь, сзади, хотя во второй раз он не видел ее в зеркальце над ветровым стеклом… Нынче она должна сесть в третий раз. Но случится ли это?! А что, если она не пошла на работу, или не провела второго урока и раньше вернулась домой, или кто-то из подруг проводит ее до дому…
Он думал обо всем, предполагал все, что угодно, но не думал о ее муже, не помнил о его существовании. Настолько немыслимо было представить, что кто-то, кроме него, в целом свете любил ее. Никто не смел коснуться ее, ни он сам, и никто другой.
Он выехал на дорогу, а дорога была одна – без единого поворота: ни влево, ни вправо. Он не надеялся встретить ее, и тем более – увидеть в своей машине. Он знал только, что в три часа Мака выйдет из школы, а он должен стоять в это время чуть повыше, у общежития, перед торговым ларьком.
Если она окажется одна, он поедет следом, остановит машину у нее на пути, откроет дверцу, и… Потом он сразу свернет с центральной улицы и поедет туда, где строятся два больших жилых дома, там нет никого, кроме рабочих, а рабочим нет дела до машин и их пассажиров; оттуда – в финский поселок, потому что менее сомнительного места в той стороне нету; по это лишь на минуту – они проскочат поселок насквозь и сразу же умчатся; а дальше к чему спешить!.. Но это не могло произойти так просто, так обыденно. Разве можно приехать туда, где в назначенный час пройдет она, посадить ее рядом с собой в машину, и…
Нет, невозможно! Этого не может быть… Для этого должно случиться что-то значительное, – не то, что он даст какому-нибудь бедняге много денег или увидит на дороге умирающего и спасет его от смерти; нет, должно случиться что-то большое и мучительное.
А машина катилась легко и скоро, и пока не видно было ничего такого, после чего Джумбер поверил бы, что встретит сегодня Маку и до вечера будет с ней.
