Текст книги "Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина"

Автор книги: Отиа Иоселиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)

Глава шестнадцатая
В ДРУГОЙ ШКОЛЕ

Задребезжал звонок.

«Что за черт! – подумал я. – Со звонком-то что случилось?»

В классе стоял незнакомый запах – сухой спертый запах давно не проветриваемого помещения. Только сев на место и прочитав вырезанную на парте фамилию того, кто сидел здесь в прошлом году, я понял, в чем дело: парты не красили, и в классе не пахло свежей масляной краской.

Доска облупилась и побурела, а в середине сделалась почти белой. Я даже подумал, что на ней нельзя будет писать мелом – все равно ничего не разглядим.

В дверях показался учитель. Он остановился у стола и сказал:

– Здравствуйте, ребята!

Наш ответ прозвучал вяло, вразнобой. Учитель внимательно переводил взгляд с одного на другого. Я приготовился ответить на вопрос о том, как провел лето, но учитель не торопился с вопросами. Потом извлек из кармана роговые очки, те самые, на которых весной во время экзаменов у него отломилась дужка. Теперь и вторая дужка была сломана. Он нитками закрепил их за ушами, расправил листок бумаги, положил перед собой и стал читать список.

Назовет фамилию, услышит в ответ: «Здесь!» – поднимет голову, посмотрит: вызванный ученик стоит перед ним, глядя на стену, где какой-то оболтус еще в прошлом году нацарапал девочку в платье треугольником и с руками-вениками.

– Садись, – говорит учитель и каким-то странным, недоумевающим голосом называет следующую фамилию.

– Здесь! – раздается опять, и кто-то встает из-за парты.

Учитель внимательно смотрит: по голосу трудно узнать прошлогодних Анзора и Торнике, Русико и Циалу.

– Садись!

– Здесь! – встает кто-то передо мной, потом рядом. Мы внимательно разглядываем друг друга: некоторые из нас сильно изменились, даже Гоча и Тухия показались мне чужими, словно я не знал здесь никого, словно я пришел в чужой класс.

Очередь дошла и до меня. Я поднялся.

– Здесь!

Тридцать четыре пары больших и удивленных глаз смотрели на меня. Я уставился на клочок прошлогоднего расписания, болтающийся у входа на гвоздике.

– Садись!

Список был дочитан до конца. Учитель Платон сложил его, потом снял очки, начал разматывать нитку с одного уха, но очки вдруг выскользнули у него из рук и смешно повисли на другом ухе. Я думал, что в классе поднимется смех, но никто даже не улыбнулся.

Наконец учитель освободился от очков, положил их на лист бумаги перед собой, облокотился о стол и, подперев голову руками, задумался.

– Газеты читаете, наверное? – произнес он наконец, извлекая из кармана сложенную газету. – М-да… враг продвигается… Продвигаться-то продвигается, однако то, на что он рассчитывал, не вышло.

Мы насторожились – никто из нас не знал, на что рассчитывал враг.

– Нет, не вышло, – повторил он, отыскивая сообщение Информбюро. – Наша армия наносит врагу существенный урон. Вот смотрите… – Он опять взял очки, но не одел их, а только поднес к глазам. – В одном только столкновении враг потерял до двухсот солдат, шесть танков, семь ручных пулеметов, зенитные орудия. Но даже не в этом дело, фашистский план молниеносной войны провалился. Москвы им не видать, там идет нормальная жизнь, даже строительство метро не приостановлено. Мы победим… – Он встал, подошел к окну, потом повернулся и, кивнув нам, убежденно повторил: – Обязательно победим!

Гоча молча обернулся ко мне и кивнул. Я не сразу отыскал глазами Тухию. Он сидел, опершись на руку своей большой головой, и, широко раскрыв глаза, смотрел на учителя.

На перемене я столкнулся во дворе с Буду. Я думал, что он опять бросится ко мне и станет донимать своим «За что?», но он стушевался, испуганно отвел глаза и нырнул в толпу мальчишек.

Я подошел к забору и остановился возле Гиги, долговязого сына кузнеца. У Гиги был перевязан большой палец на левой руке.

– Что с тобой? – спросил я.

– А что? – не понял он.

– Что с пальцем?

– Зашиб.

– Тесал что-нибудь?

– Нет. Ковал.

– Ковал? – переспросил я, не понимая. Он, наверное, хотел сказать «подковывал».

– Гвозди ковал для подков, – пояснил Гига.

– Ты сам куешь?

– И кую и подковываю – бык без подков не ходок, сам знаешь.

– А сегодня не смог бы подковать моих?

– Сегодня после уроков будем убежище в школе копать.

– В школе? Нам ничего не говорили.

– Скажут еще.

Зазвонили к уроку.

Двор быстро опустел.

– Гига, когда у тебя найдется время?

– Время? – Он улыбнулся и развел руками.

– Понимаешь, отец поручил мне… – Я умолк на полуслове. При чем тут отец и его наказ. И без того ясно, что быков надо подковать.

– Письма от отца получаете? – спросил вдруг Гига.

– Нет. – Я покачал головой.

– Ни одного не было?

– Было одно. И все… А от твоего отца?

– Приходят пока что.

– Адрес на них есть?

– Какой адрес? – удивился Гига.

– Чтоб ответить можно было.

– А-а, есть: номер полевой почты.

– А на нашем письме и номера нет.

Я увидел, как дверь нашего класса закрылась, и заторопился.

– Ну ладно, Гига, побежал…

– Постой! Приводи быков.

– Чего же их приводить, если ты…

– Придумаем что-нибудь. В конце концов, ночью подкуем.

– Я помогу тебе, Гига. Ты не думай – чем-нибудь да помогу.

– Ладно, ладно… – Он ушел.

Мимо меня пробежала запоздавшая Гогона. На ней было платье, которого я никогда раньше не видел: вроде синее и не синее – какое-то рябое.

– Здравствуй, Гогона! – крикнул я на ходу. – С обновой тебя!

Она оглянулась, обиженно сверкнула на меня глазами, и я догадался: «Перекрасила!» Она перекрасила свое желтое платье.

Я открыл дверь в класс:

– Можно? – и остановился в растерянности: на втором уроке у нас должна была быть математика, но вместо нашего учителя математики у стола сидела незнакомая молодая женщина. «Уж не забежал ли я в другой класс?»

– Входи, входи, – разрешила молодая женщина, не спрашивая причины опоздания. – Как фамилия?

Я назвался.

– Садись.

Я пошел к своей парте и сел, не в силах избавиться от растерянности.

– Учителя математики забрали на фронт, – шепнул мне Гоча.

Я снова окинул взглядом наш класс, долго смотрел на незнакомую учительницу и на минутку действительно поверил, что попал в чужой класс, больше того – совсем в другую школу.

Глава семнадцатая
КУЗНЕЦ

Ночью при свете аробной плошки мы подковали быков.

Я боялся, справимся ли мы с Гвинией, но все вышло хорошо. Гига крепко обмотал веревкой рога и морду Гвинии, веревку пропустил между задних ног быка и сильно потянул. Гвиния возмутился, замотал головой. Но от каждого движения веревка еще туже затягивала его. Он пошатнулся и упал на передние колени. Попытался встать, но опутанные задние ноги не слушались, вывернутая голова все сильней прижималась к плечу, еще одно усилие – и он завалился на бок. Гига споро сунул ему под ноги колоды, схватил их веревками, потом подставил под колоды высокие трехногие козлы, и ноги вола оказались задранными вверх.

Я бросился в кузницу, вынес гвозди для подков.

– Вот так держи! – показал мне Гига, потом клещами выдрал из копыта остатки старых подков и выскреб и очистил копыто.

– Подбери там подкову побольше! – Меж пальцев левой руки он зажал гвозди в точности так, как делал это его отец.

Я выбрал самую большую подкову, но и она оказалась маловата для Гвинии.

– Делать нечего, – сказал Гига, – подкуем этим. Подвинь-ка плошку поближе!

– Ладно, подковывай, – согласился я, поднося ему огонь.

Гига направил гвоздь в подкову чуть наискосок, чтобы не вогнать его слишком глубоко, и, подставив под копыто головку клещей, осторожно ударил по гвоздю молотком.

Гвиния рванулся, дернул связанными ногами. Я отскочил в сторону, думал, что Гвиния разнесет колоды, разорвет путы, но Гига не тронулся с места: стоял и ждал.

– Хватит, – сказал он потом. – Молодец, хватит.

Наконец бык угомонился, и Гига снова взялся за работу. Он легонько стукал по гвоздю до тех пор, пока не вогнал его почти по шляпку, и тогда еще раза два ударил посильней. Острый конец гвоздя вылез сбоку из копыта, и, когда Гига умело загнул его клещами и молотком плотно прижал к копыту, я удивленно заметил:

– Прямо как настоящий кузнец!

Гвиния сопел, дрыгал ногами, но Гига продолжал свое дело спокойно, как его отец.

Когда Гига принялся за второго быка, я напомнил про его больное копыто.

– Посмотрим, – ответил он, опутывая быку ноги.

– Не заходи сзади, Гига, он лягается! – предупредил я.

– Ничего, быки почти все бодаются или лягаются! – Он взял у меня коптилку и стал осматривать больное копыто.

– Удержит гвоздь-то?

– Кто его знает! Но без подковы хуже. Надо попробовать.

Когда Гига приступил к работе, коптилка вдруг стала гаснуть.

– Что с ней?

– Не знаю. – Я взболтнул коптилку. В ней не было керосина. – Керосин кончился.

– Вытяни фитиль, может, успеем подковать.

Фитиль скоро догорел, опять пришлось выковыривать его гвоздем.

Пламя вспыхнуло ярче, и я заметил за собой чью-то тень. Я обернулся и вздрогнул: рядом со мной стоял Клементий Цетерадзе. Встретив мой взгляд, он заулыбался.

– Молодцы, ребята, право слово, молодцы!

Теперь и Гига оглянулся на голос.

– Вот что значит настоящие парни. Хорошего быка по походке видать, а птицу, как говорится, по полету узнаешь. Из вас настоящие люди вырастут, факт!

Коптилка совсем погасла, фитиль сухо тлел без огня.

– Керосину бы не мешало подбавить, ребятки.

– Где его возьмешь, – проворчал Гига, бросил на пол клещи и молоток и вошел в кузницу.

Не глядя на Клементия, я опять принялся вытягивать фитиль.

– Брось коптилку! – сказал Гига. – Я резину зажгу.

– Ай да молодец! – опять восхитился Клементий. – Вот уж молодец так молодец: и керосина нет, а он что придумал. Ну и ребята!

Гига подпалил старую рваную галошу, сунул ее мне в руки и снова принялся за работу. Галоша горела с треском и воняла.

– Золото, а не ребята, ей-богу! – не унимался Клементий. – Мой малый вон вам ровесник, а ни на что, кроме как пожрать, не годится. Сам я больной человек, пешком ходить не могу, разве что на арбе, а Буду хоть бы что! Не помощник он, нет.

Пока Клементий жаловался на пасынка, Гига загнал гвоздь быку в больное копыто; бык чуть не обезумел, забился, дергая ногами, застонал утробно.

– Ты смотри! – возмутился Клементий. – Тебя ж подковывают, дурень ты здоровый, ведь не режут.

Бык все дергал ногами и пытался встать. Пришлось вытащить гвоздь клещами. Но и с этим Гига скоро справился. А Клементий опять свое гнул:

– Вот ведь какое дело. Сам я ходить не могу, бык у меня не подкован. Так что кругом порядок!.. На что я теперь гожусь?

Гига молчал.

Клементий тоже немного помолчал, с интересом следя за нашей работой.

Едва мы выпростали ноги быку и он поднялся, Клементий подошел к Гиге и, заискивающе посмеиваясь, спросил:

– Моих-то быков когда пригнать? А, сынок?

– Каких еще быков? – Гига поглядел на Клементия, словно только сейчас его увидел.

Клементий опять засмеялся и подмигнул Гиге: понял, мол, твою шутку.

– Быков, милый, моих быков. Месяца полтора, как ты сам их подковывал. Неужели забыл?

– И двух недель не прошло, – поправил Гига.

– О-о, помнишь, значит, дай бог тебе здоровья!

Гига собирал инструменты, гвозди, подковы.

Клементий тоже присел на корточки и принялся старательно помогать ему.

– Ты смотри, погнутый гвоздь торчит, не ровен час, завалишь быка, напорется брюхом, кто будет отвечать? Кузнец. А при чем тут кузнец, скажи на милость, он один на всех. Гогита, посвети-ка сюда! Во, видал!.. – Он подобрал старую подкову. – Ну-ка, дай-ка еще огоньку…

Гига сложил инструменты в ящик, занес в кузницу, погасил огонь и вышел с замком в руках.

Клементий встретил его у дверей.

– Так как ты сказал: когда мне быков-то пригнать?

– Каких быков? – по-прежнему не поддавался Гига.

– Хе-хе-хе-хе, ну и хитрец ты, Гига! Шутник, не хуже отца. Он тоже такие шутки любил. Значит, завтра, сынок. Приготовь подковы получше, а я тебе керосин принесу. Бутылки две у меня еще найдется.

– Не надо керосину! – мотнул головой Гига.

– Как так? Днем, что ли, зайти?

– Нет, днем я занят, не могу.

– Знаю! Знаю, что занят, – почти радостно подхватил Клементий. – Потому-то и предлагаю керосин, ночью пригодится…

– Ночью мне надо уроки готовить…

– Раз так, принесу сразу три бутылки, хватит и на уроки.

– Твоих быков я недавно подковал.

– Слетели, миленький, сбились подковы, а то разве пристал бы к тебе.

– На шоссе подковы быстро сбиваются.

– Мне-то и по шоссе ездить и по пашням; что поделаешь, ноги не носят.

– Водил бы быков на пашню, два месяца не сбились бы.

– Твоя правда, но я ж по делу… Без дела старый человек не попрет в город.

– Если сразу после уроков выкрою полчаса… – начал Гига.

– Значит, пригнать? – прервал его Клементий на полуслове и хлопнул по плечу.

– Если выкрою время, – твердо повторил Гига. – На очереди двадцать быков, да и страда на носу.

Я увидел, что мои быки бредут к дому, и пошел за ними.

– Я хорошо заплачу, – зашептал Клементий, как только я отошел подальше.

– Зачем? Мне трудодни начисляют.

– Хе-хе-хе, трудодни, сказал тоже! Много ты на них получишь, на эти трудодни. Кукуруза вон какая хилая! Возьми пока это, остальное за мной. Ну…

Клементий стал совать деньги в карман Гиге.

– Не надо! – громко сказал Гига и отвел его руку.

– Черт бы тебя побрал, мне на базар надо в воскресенье. Бери, тебе говорят!

– Нет! – крикнул Гига и позвал меня. – Гогита, подожди, я тоже иду!

– Вот тебе и на… – Клементий остался ни с чем.

Гига быстро догнал меня. Шли молча. Потом Гига посмотрел на хромающего быка и сокрушенно сказал:

– Похромает, наверное. Если что, приведешь, я кровь пущу.

– Может опухнуть? – спросил я.

– Не знаю. Ты думаешь, я уже все знаю… Может, само пройдет.

– А хоть и опухнет, все равно… получу от отца письмо с адресом – не напишу, что бык хромает…

– Нет, нет, не пиши! – поддержал Гига и, попрощавшись со мной, пошел своей дорогой.

Глава восемнадцатая
ХРОМОЙ ВОЛ

Пятый, шестой и седьмой классы на целую неделю освободили от занятий. Наступила страда. Хоть кукуруза уродилась плохо, руки требовались повсюду. Снимать ли ядреные, налитые початки размером в локоть или хилые недомерки – все равно: каждый початок нужно снять: срезаешь ли на солому сочный рослый стебель в полторы сажени или похожую на чабер коротышку, а срезать надо каждый отдельно.

Нога у черного быка опухла. Он хромал.

Корова почти не доилась, в конце февраля она должна была отелиться. Мама едва надаивала от нее по стакану молока для сестренки. Раньше, когда удой уменьшался до трех стаканов, корову оставляли в покое. Теперь Заза обходился молодыми початками и недозрелой тыквой. Но Татия без молока не могла. А у мамы от ежедневной работы на плантациях пропало молоко.

– Что же мне делать, мама? Что делать? – в отчаянии ломая руки, спрашивала она.

Бабушка вздыхала в ответ:

– Господи, господи! – и совала в рот девочке свою увядшую грудь.

Я натянул полотнище вдоль грядок арбы, подготовил ее для перевозки початков. Запряг быков. Черный бык с трудом ступал на больную ногу. Отец ни за что не стал бы впрягать в ярмо хромую скотину, скорее на себе потащил бы груз, но тогда кроме арб были еще и грузовики. У меня же не было выхода.

Я стегнул быков и медленно двинулся со двора.

В поле уже маячил пес Толия.

Из ворот дома Эзики вышла Пати. Она удивилась, что я иду за арбой пешком.

– Бык у меня захромал, – объяснил я.

– Как же он потянет груженую арбу.

– Что поделаешь, не оставлять же урожай в поле. И без того не густо.

– Бедняга! – посочувствовала Пати. – Пойду початков наломаю, пока вы подъедете. – И она быстро пошла вперед.

Арба выкатилась на луг.

Кто-то валялся в траве и грыз мчади. Мне показалось, что это Тухия. Его собака Толия нюхала траву на опушке леса.

– Тухия! – позвал я и подхлестнул быков. – Оглох, что ли, Тухия! Куда девался Гоча?

– А я и есть Гоча! – не переставая жевать, отозвался Гоча, которого я принимал за Тухию.

– Обознался… Что ты развалился?

– Устал что-то.

– А где Тухия?

– Вон он.

Тухия вылез из леса и, на ходу застегивая штаны, шагал к нам. За ним плелась его собачонка. У Толии обвисли уши; мне показалось, что у нее увеличилась голова и глаза стали больше: ни дать ни взять Тухия.

– В поле идете? – спросил я.

– Идем.

– Сегодня на арбу не сядете, заранее предупреждаю.

– Почему?

– Потому! Сам пешком иду.

– А в чем дело?

– Бык захромал.

– Пешком в такую даль! – Тухия сокрушенно покачал головой.

– И не говори! – присвистнул Гоча.

– Ладно, не скулите, видите, бык еле ногу ставит.

Делать было нечего – пешком так пешком! И мы пошли. За нами, понуро опустив хвост, увязалась собака.

В поле вышли работать все: мужчины и женщины, старые и малые. Ломали початки и кидали их в кучу. Кукуруза в этот год не очень-то пошла в рост. Особенно тянуться не приходилось. Да и жиденькие початки легко отламывались. Зато на радостях вымахали непрополотые сорняки – неловко брошенные початки терялись в траве.

Шуршала сухая кукурузная солома, трещали початки, и, когда с них снимали шелуху и кидали в кучу, они золотисто вспыхивали на солнце.

Тут и там в зелени кукурузы двигались женщины с подоткнутыми подолами. У края поля на костре дымился большой медный котел: в нем варились молодые молочные початки.

…Все было, как бывало в страду все прошлые годы, но чего-то недоставало, чего-то главного. Раньше я часто ходил с отцом в поле во время сбора урожая. Тогда я слышал не только шуршание сухих стеблей и треск ломаемых початков.

Да нет, их-то я и не слышал. Словно и не ломали початки, а просто собирались лучшие парни нашего села и на своих сильных плечах проносили доверху наполненные широкие плетенки и опорожняли их прямо за грядки арб; пели, неумолчно гудели надури[5]5
  Надури – урожайные песни.


[Закрыть], тарахтели грузовики, кривлялся и гримасничал известный на селе весельчак и балагур Сосика. В высоких зарослях кукурузы звенел женский смех, слышался мужской гогот и веселый испуганный визг в ответ на проделки парней.

– Ишь разыгрались! – с добродушным любопытством вытягивая шею, замечал кто-нибудь.

И опять в зарослях звенел смех и слышался мужской гогот.

Бывало, какой-нибудь паренек проведет рукой по жидким еще усам и споет частушку о девушке, которая тянется за початком, и вгонит ее в краску. Но девушка отломит початок, кинет его в кучу и, не оглядываясь, ответит парню такой же бедовой частушкой. И тогда он зальется краской до ушей. И пойдет по кукурузным полям прысканье и шушуканье.

Парень подхватит наполненную корзину и, крякнув под ее тяжестью, смелее ответит девушке, девушку поддержит бойкая подружка, а парня его дружок, и целыми днями не прекращаются в кукурузной чаще проделки, шутки и смех.

Звучат песни, а арбы незаметно, исподволь наполняются отборными золотистыми початками. И никто не замечает усталости и не спешит домой; все задерживаются в поле допоздна, а потом идут к селу группами, с песнями, шутками, частушками. Со скрипом трогаются тяжело нагруженные арбы, и в небо выкатывается полная, румяная луна.

Какой-то юноша отстал от товарищей и клянется девушке в любви, призывая в свидетели луну и мерцающие в вышине звезды…

Так было в прошлом году и в позапрошлом.

А сегодня словно никто никогда и не пел, не смеялся и не балагурил.

Обламывают початки и кидают их в кучу, обламывают и кидают молча.

У арбы работаем Гоча, Тухия и я. Наполним плетенку до половины и с трудом волочим ее к арбе. Там я влезаю на колесо арбы, а Гоча и Тухия поднимают плетенку. Она тяжелая, мотает ребят, кидает на арбу; я прихожу на помощь, тяну изо всех сил. Наконец плетенка опрокинута и початки, шурша, сыплются в арбу. После каждой корзины мы нетерпеливо заглядываем за обтянутые полотнищем грядки: много ли еще таскать.

Тухия раньше всех теряет терпение.

– Скоро половина, что ли? – спрашивает он.

– Где там!

– Рано заскучал.

Снова, кряхтя, подтаскиваем корзину, и едва успеваем опрокинуть ее, как Тухия опять тянется заглянуть.

– Ну что?

– И не спрашивай.

– Дна и то не закрыли.

– Много еще таскать?

– По полкорзины таскаем. Таких и тридцати не хватит.

– Мамочки! – ужасается Тухия.

До обеда мы едва успеваем нагрузить одну арбу, и я гоню быков к ссыпному пункту.

Черный бык хромает, но я стегаю его плетью, и он, сопя и укоризненно мотая головой, тянет ярмо.

Со склада я захожу домой, хватаю мчади, испеченный из муки нового урожая, положив на него вареной свекольной ботвы, спешу за порожней арбой: до вечера надо нагрузить хотя бы еще одну арбу.

Початки уже собраны в кучи. Мы накладываем их в корзины, подтаскиваем к арбе и ссыпаем. Потом переходим к следующей куче. Я вскакиваю на колесо арбы, ребята с грехом пополам подают мне корзину, и Тухия начинает:

– Много еще?

– Все впереди.

Иногда откуда-то появляется Эзика, помогает поднять корзину.

– Тяжелая, вред ей в корень! – кряхтит он и, путаясь ногами в высокой, по колено, траве, спотыкаясь, ворчит. – Попробуй распаши ее теперь, треклятую, на будущий год!

Старики и женщины продолжают обламывать початки, но почти никого не видно, разве что мелькнет чья-то косынка или вспыхнет рубашка в желтеющей зелени. И ни звука. Только нескончаемый треск да шелест, словно ветер шастает по кукурузным полям и заламывает высохшие листья.

Несколько стариков серпами срезают обобранные стебли, расчищают дорогу для арбы.

Солнце склонилось к закату.

Тухия изнемог и улизнул от нас.

Теперь мы засыпаем корзину только на одну треть, но и это не помогает. Мы как-то сразу выбились из сил. А арба все еще не нагружена.

Выкатилась огромная луна.

Мы опять беремся за корзину – нельзя же оставлять в поле снятые початки!

Накидываем треть корзины, и я говорю:

– Хватит, больше не осилим.

– Давай и эти! – Гоча подбирает последние початки из кучи.

Корзина сразу тяжелеет. Мы еле доволакиваем ее до арбы.

– Хоть засыплем по частям.

– Давай уж как-нибудь сразу, – не соглашается Гоча.

– Хорошо бы, да пупок развяжется.

Мне и самому лень отсыпать половину. Хватаемся за корзину, но не можем поднять ее даже до колен.

Я злюсь, кричу:

– Ну-у! Поднимай!

– Сам поднимай!

– Я поднимаю!

– И я поднимаю.

– Говорил я – давай по частям.

– Ну и сыпал бы… хоть по одной…

– Молчи уж. Ну!.. Еще, еще чуток! Держи теперь!

Гоча напрягает все силы. Я вскакиваю на колесо. Но ему одному не удержать корзину, он падает под ее тяжестью, падает на стерню и взвывает от боли. Початки сыплются на него.

Я спрыгиваю вниз и кричу:

– Что я говорил!

Гоча молча, с остервенением поднимается и убегает в кукурузные заросли.

Я на корточках собираю рассыпанные початки.

– Тухия!

Никто не отзывается.

– Тухия-а-а! – зову я громче и вдруг слышу за спиной:

– Кого это ты зовешь?

Оглядываюсь: надо мной стоит Пати.

Я берусь за корзину.

– Постой, Гогита, я помогу тебе!

Мы вместе поднимаем корзину.

– Держи! – Я вскакиваю на колесо, хватаюсь за край, Пати подталкивает корзину снизу. Кукуруза сыплется за грядку, но один маленький початок скатывается вниз и попадает Пати за вырез платья.

Я опорожнил корзину и обернулся: Пати достала из-за пазухи початок и при свете луны так смотрела на меня, что я оторопел. Потом она бросила початок на землю, отвернулась молча и ушла.

– Что с ней? – удивился я. – Гоча всю корзину на себя опрокинул, и то ничего.

Вдруг до меня донесся чей-то вопль:

– А-ай, ма-а-ма!

Я сначала не понял, кто это, но тут залаяла собака.

Я спрыгнул с арбы и побежал на голос.

– Тухия, где ты? Что случилось?

– Убивают! – кричал Тухия. – Ай! Ай-а-а-а!

Не переводя дыхания, я добежал до края кукурузного поля. У большого медного котла, в котором варились молочные початки, Гоча избивал Тухию, подмяв его под себя. Ощетинившаяся Толия бросилась на дерущихся, стараясь оторвать Гочу от Тухии, лаяла и рвала зубами штанину Гочи.

– Вы что? – Я с трудом разнял их. – Спятили?

Гоча молча подвернул разодранную штанину, пнул ногой собаку и ушел.

Тухия сжимал в кулаке наполовину обгрызенный початок и, всхлипывая, скулил:

– За что он меня? Что я ему сделал?

– Почем я знаю!..

– Разве я не работал? За что?

Я вернулся к своим быкам. Наголодавшийся за день Гвиния подобрался к соевым посевам. Я вырвал у него из зубов недоеденный пучок, огрел: «Еще чего, сою жрать!» – и вывел арбу на дорогу к селу.

Черный бык хромал. Он с трудом тянул ярмо, иногда как бы взбрыкивал, приподняв больную ногу, и все норовил остановиться, передохнуть.

Но я стегал его плетью, и ему ничего не оставалось, как тащиться дальше.

Со скрипом катилась арба.

Где-то полем, всхлипывая, брел Тухия.

В небе, совсем как в прошлом году, сияла полная луна, но никто не клялся в любви, никто не тревожил ни луну, ни звезды.