Текст книги "Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина"
Автор книги: Отиа Иоселиани
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)
Гено решил подробно поговорить с женой о Тебро, рассказать, как он встретил ее, когда Мака была в Ианиси, как Циала попросила его помочь сбившейся с пути женщине; хотел объяснить, что люди проглядели хорошего человека. Он не собирался скрывать даже того, что был у нее на вечеринке.
«Я все скажу, – думал он. – Если ей в самом деле что-нибудь известно, она увидит разницу между тем, что было в действительности, и тем, как ей передали».
Мака весьма равнодушно выслушала историю какой-то бездомной толстушки, и Гено понял, что начал ее потому, что хотел сам оказаться причиной размолвки. Но это было не так. Даже напротив: если б он досказал историю до конца, Маке, наверное, понравилось бы его поведение, кроме объятий и поцелуев в подъезде, разумеется.
Гено взорвался: значит, она ничего не знает о Тебро и не это причина ее мучений.
– Тебе говорят о судьбе человека, а ты даже не хочешь слушать!
– А что интересного в этой судьбе? – проговорила Мака. Она совсем не понимала волнения мужа.
– Я рассказал не для того, чтобы развлечь тебя!
Мака решила, что прослушала что-то.
– Ты же сказал, что она разведенная.
– Разве о разведенных не говорят?
– Нет, Гено, я совсем не это имела в виду. А когда у нее был муж?
– Что, когда у нее был муж?
– Она порядочно вела себя тогда?
– Откуда мне знать! – Гено махнул рукой и выбежал из комнаты, и только тогда до Маки дошло, что в рассказе мужа главным была не судьба девушки, а его роль в их отношениях. Она поняла это, но поздно, и ей опять приходилось изворачиваться, лгать, на этот раз изображая тревогу и ревность: если этой особе нужна была помощь, ты мог устроить ее на работу, но зачем же ночью шататься с ней за городом в обнимку и слушать ее сомнительные признания?!.
Мака промолчала. «Гено исповедался, чтобы услышать в ответ исповедь, – подумала она и решила: – Как только начнутся каникулы, заберу Гочу и поеду к отцу. Может быть, тогда Гено и вправду сойдется с той…» Но тут же ужаснулась. Это было то самое, что зародилось в ней в пятницу утром и что она ощутила, когда машина Тхавадзе стремительно и юрко выбиралась из городка: вражда с самою собой. Она тут же передумала: «Я никогда не поеду к родным!»
Гено в последнее время не работал дома, забросил книгу, ничего не писал, словно на все махнул рукой.
Ему были дороги семья, сын, свое дело.
Так не могло долго продолжаться.
Как только начались каникулы, Мака настойчиво убеждала себя: «Ты должна уехать, убраться отсюда, тебе должен изменить обманутый тобой муж; это не облегчит твоей вины, но пусть хоть не будут такими жалкими доверившиеся тебе люди. Уйди, убирайся! Там тебе не придется столько лгать. Там ты хотя бы не будешь спать рядом с мужем после свиданий с Тхавадзе, И не бери с собой сына. Сын должен привыкнуть к тому, что тебя нет. Уходи, убирайся отсюда». Она знала, что в конечном счете так и поступит, но откладывала, тянула, медлила. «Уж не навсегда ли я уезжаю?» – спрашивала она у стен, у деревьев, высаженных собственными руками.
В один из бестолковых мучительных дней Мака услышала мельком, как Гено сказал матери: видел вчера директора завода, на котором работает Бичико, он совсем здоров.
«При мне ни словом не обмолвился!» – вдруг испугалась Мака и в тот же день засобиралась в дорогу: отцу предстояла вторая операция. Наказала домашним: сколько бы Гоча ни капризничал, не обращайте внимания – не такой уж он маленький, чтоб не прожить без мамы. Вражда с собой усиливалась. Уезжает и оставляет мужа какой-то уличной девке, отрывает от сердца сына, чтобы потом ночами в тоске не сомкнуть глаз, бросает дом и едет к брату, который через день-другой, пьяный или трезвый (какая разница), гаркнет: чего навязалась на мою голову, и без тебя забот полон рот; вроде хотела повидать Нуцу и рассчитаться с ней, но когда думала об этом, не знала, как можно отомстить несчастной, брошенной и мужем и любовником, бездомной и бездетной женщине. Если Нуца и завидовала ее счастью, разве Мака не завидует теперь всем честным и порядочным людям? Правда, Мака никогда не захочет, чтобы они сделались такими же несчастными, как она, но и Нуца не опаивала ее и не кидала силой в объятия Тхавадзе. Тхавадзе попросил ее узнать, где Мака, в каком вагоне, и она сказала. Если кто-нибудь спросит у Маки адрес Нуцы, она тоже не станет скрывать…
«Нет, Нуцу я все-таки повидаю», – твердила она, может быть, потому, что Нуца была единственным человеком, который все знал. И еще она хотела увидеть Мери, чтобы почувствовать рядом с ней хоть какое-то облегчение. Она вернется без мужа и без сына туда, откуда уходила чистая, непорочная, с гордо поднятой головой. Она надеялась на то, что там живет Мери, которая любит ее, и если даже узнает все, – простит. Не простит отец, и она сама, никто не простит, кроме Мери. Мери стала для нее очень близкой и необходимой, словно она могла избавить ее от кошмара, спасти, вытащить, извлечь из ада последних недель. Временами Маке верилось, что Мери каким-то чудом вырвет ее из рук Тхавадзе, смоет с нее всю грязь, все грехи и вернет все то, что она потеряла.
– Мери, Мери! – твердила она в дороге, и ей так не терпелось увидеть невестку, что, приехав в Ианиси, она согласилась заплатить владельцу частной машины, сколько тот запросил, только бы поскорее доехать до дому, только бы сердце не разорвалось от этого ожидания.
Отец не сумел выправить накренившуюся калитку, но подвязал ее проволокой, и теперь она не скребла по земле. Войдя во двор, Мака испытала то же чувство, что и на подступах к дому Хибрадзе – каблуки туфель погружались в землю, но здесь сейчас это не удивило ее: конечно, родной земле своего двора она была особенно тяжела.
У калитки она задержалась и, оглядывая траву и ограду, тихо проговорила:
– Как я была счастлива…
Когда? Что она имела в виду? Мака не сказала этого, – по сравнению с сегодняшним днем она, сколько помнит себя, всегда была счастлива.
«Я никого не хочу видеть. Только Мери… Только на нее одну я надеюсь… Ни на свой двор и дом, ни на отца. Я знала, знала заранее, что они не простят меня. Хоть бы никого не было, кроме Мери!»
Она даже думать уже не могла. Стараясь не ступать на каблуки, быстро, словно подкрадываясь, пошла к дому, но, проходя мимо груши, все-таки вспомнила, что здесь стояла ее колыбель и бабушка укачивала ее. Она не могла помнить себя в колыбели, но помнила так ясно, словно это было вчера.
Дверь на веранду была открыта. Дом пуст.
«Они где-то поблизости, – подумала Мака, – Мери не могла уйти далеко».
Она бросила сумку на тахту, скинула туфли, отыскала войлочные шлепанцы. Они почти насквозь протерлись снизу.
«В ту ночь, когда Марго привезла Мери, на мне были эти шлепанцы… Перед пробуждением мне приснился ужасный сон, и так захотелось, любой ценой, чтоб он сразу же сбылся. Этот сон продолжается до сих пор. Скоро ли?»
Отца и невестку Мака увидела в огороде. Они окучивали помидоры. Живот у Мери стал намного заметнее. Отец сутулился больше обычного. Низко наклоняясь, он собирал рассыпавшиеся стебли с матовыми листьями, а Мери подвязывала их пестрыми лоскутками к кольям. Они негромко переговаривались и переходили от одного куста к другому. Когда свекор опережал Мери, он выпрямлялся, потирая спину, и ждал. А Мери – как ни проста была ее работа, часто выпускала стебли из рук, они разбегались, рассыпались, и тогда свекор возвращался назад и помогал ей.
Мака не пошла в огород. Напротив, она попятилась, стараясь остаться незамеченной. Мери оказалась совсем не той, к кому так спешила Мака в надежде на спасение. Отец и невестка – оба были настолько беспомощны, что Мака невольно вспомнила свою бабушку. Когда Симон ушел на фронт, ей было за восемьдесят, но она, взобравшись на табурет, легко отсекала садовыми ножницами толстые – с большой палец – отводки виноградной лозы. Ревматизм сковал ее позже, после возвращения сына, сковал и посадил у очага, а до этого бабушка делала все – и в огороде, и в винограднике, и по хозяйству, всюду. Отец не был похож на бабушку. Отец и Мери были похожи друг на друга. Они могли только любить – любить тихо, преданно, кротко.
Мака уходила от огорода, как мучимый жаждой, перед которым высох родник.
– Я придумала Мери… – устало проговорила она и опустилась на скамью под старой грушей. – Я внушила себе, что она спасет меня, как она – что любит моего брата. Меня никто не спасет… Здесь стояла моя колыбель и бабушка качала меня… Потом, в день свадьбы Мери, тут сидел Тхавадзе… Бабушка пела мингрельскую колыбельную. Она не говорила по-мингрельски, но колыбельную пела только одну. Она знала заговоры против многих болезней и молитвы, берущие за душу. Из-за нее Мака долго верила в бога, и от нее научилась толкованию снов. Она помнила, что бабушка увязывала сны с луной и звездами. Этой премудрости Мака не постигла, но теперь она знает, как сбываются сны, если уж они сбываются.
Может быть, Мака спешила вовсе не к Мери, а к бабушке? Мери она просто придумала, – ведь бабушки не было в живых, а на мертвых надежда плоха. Бабушка похоронила мужа и четырех детей и так оплакивала мертвых, что когда во время войны в село приходила похоронная и в растерзанный двор погибшего, с головы до ног в черном, входила она с скорбным, страшным лицом и сухими глазами – замолкали все, даже родня погибшего…
Наверное, Мака стосковалась по ее колыбельной… Вдруг для бабушки еще раз раскрылось бы небо и Мака вернула бы себе то, что было у нее когда-то, только то, что было, – большего ей не надо!..
Почему Мака никогда не пела своему Гоче грустную мингрельскую песню?
«Я хотя бы раз привезу сюда Гочу, уложу в гамак и спою колыбельную, чтобы он запомнил ее. Там я не смогу ее спеть… Ее нужно петь здесь, в этом дворе, под этой грушей, и тогда она на всю жизнь останется с ним…»
Почему она не пела Гоче, когда он был маленький? Не потому ли, что была счастлива тогда и ей просто не вспомнилась грустная мингрельская колыбельная… Бабушка пела ее своему меньшому, когда умирал старший, и снова меньшому, когда умирал старший, и, наконец, выжившему поскребышу, а потом, когда его призвали в армию и забрали на фронт, когда было голодно, хотелось есть и маленький внук надрывался в плаче без материнского молока, она снова пела грустную колыбельную. Может быть, она пела ее для себя, а Мака не помнила ее, потому что была счастлива. Может быть, она и бабушку вспоминала не часто, когда была счастлива?..
В конце двора показалась Ольга. Она гнала перед собой маленькое стадо индюшат.
– Мама! – Мака не встала с места.
Мать, как при бабушке, каждую весну сажала индейку на яйца, каждую весну было у нее с дюжину индюшат, но к осени обычно не насчитывалось и трех.
– Доченька! – вскрикнула она, увидев Маку. Подошла к ней, обняла. – Ну, что у вас? Как вы там живете?
– Ничего.
– Как наш Гоча? Как наш маленький?
– Хорошо.
– Гено не смог приехать?
– Не смог.
– Занят все, небось?
– Да, занят.
– Надо было мальчишку привезти. Давно я его не видела.
– Да вот не привезла.
– Ну, мы тоже ничего… Дома нет, что ли, никого? Ты только пришла? Я уж давно из дому – индюшонок потерялся. Ну и черт с ним! Что я могу сделать – и так с ног сбилась.
«Бабушка нашла бы, – подумала Мака, – хоть мертвого, хоть в лисьей норе, – но нашла бы…»
– Мери! – крикнула Ольга и, понизив голос, объяснила. – Они где-нибудь здесь, поблизости… Мери!
– Что случилось, мама?
– Вот! В огороде они, куда им еще идти.
«Знает, что и отец с нею. Я не на Мери надеялась, я приехала к бабушке. Мери никому не может помочь. Она может согрешить с Бичико, а потом устроиться и тихо-мирно жить под крылышком моего отца и Марго. Сейчас мне кажется, что она всегда вызывала во мне только жалость».
– Пойдем туда, к огороду. Отец будет рад.
– Нет, – Мака покачала головой и обернулась, услышав возглас Мери:
– Мака приехала!
«Как она обрадовалась! Видно, Бичико все не унимается, и она надеется на меня». Она холодно поцеловала невестку и, взяв ее под руку, повела к дому.
– Отец отстал, Мака… мы с ним помидоры окучивали… – оглядываясь назад, проговорила Мери.
– Да. Как он сейчас?
– Вон он, идет.
– Мака, дочка! – Симон, борясь с волнением, подошел к дочери и прижался к ее плечу.
«Отцу нужна моя любовь, а мне и его жаль. Я уже никого не могу любить! Иначе почему все вокруг кажутся мне жалкими?»
Мака прошла в комнату и легла на кровать, заложив руки за голову. Мери принесла ей свой новый просторный халат.
– Не переоденешься?
– Нет, не хочу.
Живот у Мери стал очень заметен.
«Наверное, раньше она затягивалась. Грешные матери еще в утробе мучают своих детей…» – подумала Мака.
Мери присела возле нее, как в ночь в гостях у Хибрадзе, и опять, ласкаясь, дотронулась до ее руки.
Мака пожалела, что заложила руки под голову и из-за этого не может отстраниться незаметно.
– Ты устала, – печалилась Мери. – Мне так хочется посидеть с тобой, но, может быть, тебе надо отдохнуть?
– Нет.
– Как хорошо, что ты приехала…
– А ты как? – Мака высвободила руку и приложила к животу Мери. Мери обеими руками прижала ее. – Как себя чувствуешь?
– Не знаю…
– Боишься?
Мери кивнула.
«А я не боялась. Наверное, потому, что Гено любил меня. Тогда Гено работал в школе, свободного времени было больше, и он ни на шаг не отходил от меня».
– Большой у меня живот? – спросила Мери и покраснела. – Мне так стыдно перед отцом, что готова сквозь землю провалиться.
«Тебе-то чего стыдиться? – подумала Мака. – Даже если б мой брат не женился на тебе…»
– Говорят, девочку рожу.
– Девочку?
– Да, мама тоже так находит: когда, говорит, Маку носила, живот был намного больше, чем когда Бичико.
«Лучше бы мне совсем не родиться», – опять слезы подступили Маке к глазам, но она сумела сдержаться.
– Ты, наверное, знаешь какие-нибудь приметы.
– У меня был сын.
– Я хочу, чтобы у меня была дочка.
«Я хотела мальчика, потому что Гено так хотел».
– Разве не все равно?
– Нет, я хочу дочку.
«Почему она так настойчиво говорит мне это? – Мака заглянула в глаза Мери. – Может быть, она ненавидит мужа?»
– Почему? Ведь брат хочет мальчика?
– Нет…
«Мери не может ненавидеть, я просто не в своем уме, мне все мерещится». Она не хотела больше продолжать этот разговор, но Мери чего-то ждала от нее, и Мака еще раз почти без интонации спросила:
– Почему?
– Хочу назвать ее Макой, – прошептала Мери.
– А-а, – сказала она и смолкла и, ощущая под ладонью сгусток тепла, с грустной радостью подумала: «В этом дворе опять будет бегать Мака…»
Вот уже сколько дней ничто не радовало ее. И все-таки она сказала:
– Назови лучше именем нашей бабушки… Мери опять была близка и дорога ей, и она ждала от нее помощи и спасения.
Глава третья«Он, наверное, узнал от Бичи, что я приехала», – думала Мака в ту ночь, когда брат, забежав с работы, сообщил: в район приехал на гастроли театр музыкальной комедии, – переменил рубашку и ушел. «Не сегодня, так завтра он узнает, где я. Но куда же мне еще деваться, куда запропаститься! А если взять и уйти отсюда, уехать, бежать туда, где меня никто не знает, работать и жить там? Некоторое время поговорят, но скоро надоест, и забудут. А что потом? Сменить имя, фамилию? Бросить сына, мужа, отца с матерью, расстаться с моим домом, с моей землей, с М а к о й Л е ж а в а? Для чего же тогда жить?.. Значит, Мака Лежава должна исчезнуть, и если я не способна расстаться с жизнью, надо совершить еще один большой обман, но существовать?»
«Голова забита бог знает чем! Иной раз брежу до того, что чувствую, как болят мозги…»
«Здесь Тхавадзе не посмеет преследовать меня. Он достаточно благороден, чтобы не оскорбить ни меня, ни кров моего отца. Если Бичико его сотрудник и подчиненный, так это на службе, а в этом доме он мужчина и мой брат. Нет, я знаю, он ничем меня здесь не унизит. А из дома я ни шагу, даже к Нуце не пойду. Я боюсь встречи с Джумбером; в этом человеке есть сила, которая подавляет и покоряет меня, и я не могу сопротивляться. Потому ли, что он давно любит меня, или я постепенно все глубже погружаюсь в омут и иду ко дну? Больше всего я боюсь, как бы мне самой не захотелось увидеться с ним… Когда он собирается что-то сказать, мне всегда кажется, что он скажет: «Ты отдалась мне по своей воле…» Он прав. Я пленница своих страстей. Я не должна с ним встречаться, не то – я знаю – привыкну к своему положению…»
«Не должна… Пусть оставит меня в покое, он же добился своего. Пусть оставит меня в покое и забудет все. Если мне суждено жить, мне хватит и этой муки и этого стыда, с избытком хватит по гроб. Он оказался настоящим мужчиной, добился своего. Будь я на его месте, я бы поступила точно так же – никому не простила бы тех оскорблений, что он натерпелся от меня. Теперь мне только и остается гордиться тем, что Тхавадзе когда-то бегал за мной по пятам, а я даже не помнила о нем, как не помнит хозяин о бегущей за ним собачонке».
– Довольно! Пусть оставит меня в покое. Не могу…
И все-таки в эту ночь она заснула раньше, чем во все предыдущие. Сквозь сон услышала, как вернулся Бичико, но не обратила внимания. Утром она лежала в постели, пока брат не ушел на работу, и каждый раз, когда Мери заглядывала к ней, прикидывалась спящей.
Встала, и какой-то страх сразу же поселился в ней. Она чувствовала: что-то должно было случиться в этот день, что-то назревало. Судьба погоняла ее перед собой, не давая даже короткой передышки, и Мака уже не надеялась на нее. Каждая ее встреча с Джумбером была похожа на первую – сильными страстями и неудовлетворенностью. Если б эта страсть обратилась во зло, она совершила бы неслыханные преступления. Тхавадзе сейчас искал Маку, и никто на свете не знал, что он мог натворить. Ах, хоть бы он не промахнулся тогда и попал в сердце! Даже если б узнали, из-за кого он застрелился, что ей: честная жена честного мужа, у Тхавадзе не вышло ничего, и он покончил с собой… В каком-то смысле даже слава.
Нет, Тхавадзе так просто не уймется. Сейчас он носится на своей машине по улицам и проселкам и ищет ее.
Сегодня что-то будет…
Солнце далеко перевалило за полдень, когда Мака увидела в окно подошедшую к калитке женщину, и хоть не сразу узнала ее, догадалась, что это Нуца.
«Пока он собирается встречаться тайно и шлет мне посыльных: Нуце все известно, она была близка к нашей семье, навещала отца в больнице, – идеальная кандидатура. Что удивительного в том, что встретились старые подруги…»
Мери спустилась вниз к свекрови и сказала, что у калитки стоит незнакомая гостья.
Мать не узнала Нуцы до тех пор, пока та не назвала себя.
Мака не показалась из дому, даже когда Нуца вошла во двор. «Если б в ту ночь она не сообщила Джумберу о моем отъезде и не купила бы билета, он бы ничего не добился. Она завидовала тому, что у меня семья и что Тхавадзе стрелялся из-за меня. Теперь я завидую ей…»
Мери подождала, пока Мака выйдет навстречу гостье, но, не дождавшись, решила, что они не знакомы, и вышла сама.
Увидев на лестнице незнакомую девушку, Нуца остановилась и Мака услышала ее огорченный голос:
– Неужели не застала?.. Уехала уже?
– Нет, дочка, дома она, – успокоила ее Ольга.
– А это ваша невестка? – спросила Нуца, глядя на Мери.
– Да, милая, жена моего Бичико.
– Чудесная девушка! Да разве Мака выбрала бы плохую невестку?! А как дядя Симон? Я, собственно, зашла его проведать…
– Ничего, дочка, спасибо… Мери, сходи-ка, я ему поручила гнездо для наседки сплести.
«Мама никогда не вспомнила бы о гнезде, верно, отцу самому захотелось поработать, но она всегда так, – «я поручила», ей тоже надо свою гордыню потешить», – подумала Мака, выходя на веранду и прислушиваясь к голосам во дворе. У Нуцы в руках были какие-то свертки. – Верно, он купил, раз послал «проведать больного». Я должна радоваться, что он так тщательно скрывает все. Нуца и сейчас завидует мне, а я не то что мстить, я даже видеть ее не хочу. Я вообще больше ничего не хочу…»
– Дядя Симон, дорогой! – Нуца торопливо передала свертки Мери и поспешила к Симону, работающему в тени позади дома. – Как вы себя чувствуете? Как здоровье?
– Да вот все не помру никак…
– Ах, что вы, что вы, дядя Симон! Господь с вами!.. Я заходила к вам в больницу сразу после операции. Вам, конечно, не до меня было. Я и после хотела зайти, и Маке не раз обещала, да все не получалось. Такая уж я нескладная – и в тот раз с пустыми руками…
– Что за извинения, дочка!..
– Нет, нет, не утешайте меня, такая уж я несуразная. Дорогой наш дядя Симон, помните, как одно время я повадилась ходить к вам после школы? Про родной дом забывала…
– Мака, где ты там? Выгляни, подруга твоя пришла!
Даже после этих слов Мака с трудом заставила себя шагнуть к двери.
– Теперь все это далеко, все прошло… – Нуца увидела появившуюся на лестнице Маку. – Мака, золотко мое, спала ты, что ли? Я же говорю – все невпопад! Разбудила тебя?
«Мери удивлена, – подумала Мака, проходя по лестнице мимо невестки. – То ли еще будет!»
– Мака, как ты? Переменилась… или мне кажется? Как же это я не сумела ни разу повидать тебя с тех пор?
«Просто Джумберу Тхавадзе незачем было тебя присылать, – Мака почти с отвращением взглянула на гостью. – А теперь я нужна ему, и сразу у Нуцы угрызения совести, и она рысцой, с гостинцами в охапку бежит к моему отцу».
– Что ж вы на лестнице стоите, чудачки? – развела руками Ольга. – Идите в дом!
«Даже моя мать поучает меня…» – Мака тряхнула головой и пошла перед Нуцей вверх по лестнице.
Нуца не притронулась ни к сладостям, ни к фруктам на столе, только разок пригубила рюмку с настойкой и все повторяла: не беспокойтесь! не беспокойтесь! – и отмахивалась обеими руками.
– Ты и в самом деле очень переменилась, Мака, – сказала она, когда Мери наконец перестала предлагать угощения.
– Да нет, с чего бы мне меняться… – неохотно ответила Мака. Она и этого не хотела говорить и больше для невестки, чем для Нуцы, добавила: – Лето уже, жарко, а в жару я всегда чувствую себя хуже.
– Да, жара… Почему не зашла ко мне ни разу? Ты же знаешь, как я была бы рада… И ты меня забыла!..
Маку сперва задело это открытое «почему не зашла», но Нуца с такой болью сказала: «И ты меня забыла…», что она подумала: наверное, Тхавадзе пользуется ее добротой, а не завистью.
– Нет, Нуца…
– Ах, видно, совсем плохи мои дела! Никому-то я не нужна…
– Нуца! – Мака взглянула в глаза подруге и вдруг заплакала.
– Не при посторонних говорить об этом, но сама удивляюсь, сколько я терпела своего мужа, – продолжала Нуца, – даже теперь и то лучше, чем с ним.
«И все-таки она жалеет о прошлом… Никому не нужна…»
– Брось ты, Мака! Перестань! Неужели из-за меня плачешь?
Мери вышла из комнаты.
«Моя бедненькая невестка опять удивлена. Сперва я не вышла к Нуце, теперь плачу о ее прошлом и ее одиночестве…»
– Хотела покончить с собой, – сказала Нуца, когда дверь за Мери захлопнулась, – да нелегко это – не смогла.
Мака промолчала, но ее очень удивило то, что Нуце приходила в голову мысль о самоубийстве.
– Ну, пойду я, Мака, родная, только расстроила тебя…
«Она не стала бы говорить так, если б все знала. Я любила Нуцу больше других подруг за ее доброту и честность. Это я бессердечна и лжива, и потому мне все кажутся такими…»
– Раз дяде Симону теперь лучше, заходи ко мне хоть изредка. Никого у меня не осталось, кроме сестры да тебя…
«Она для Тхавадзе приглашает меня? Спросила ли она, как мой муж и ребенок? При Мери спросила…»
– Если останусь – зайду.
– Всегда ты так – времени в обрез. Разве ты можешь без сына?
«Она ничего не знает. Джумбер не говорил ей. Но ведь она проводила меня в ту ночь на вокзал…»
– Я выйду с тобой, Нуца.
– Если хочешь…
Мака переоделась и вместе с подругой спустилась вниз.
Нуца распрощалась со всеми у лестницы, не позволила проводить себя даже до калитки.
На улице, по ту сторону нагретой асфальтовой дороги, по берегу оврага переваливались с боку на бок белые гуси.
– Джумбера не видела? – неожиданно спросила Мака и в упор посмотрела на Нуцу.
– Как же, видела! Даже сегодня.
– И что?
– А то, что правду мне сказал: не умеете вы, говорит, дружить; твоя подружка вон уже второй день как приехала, а тебе даже не дала знать.
– Сам-то откуда узнал?
– Я думаю, от твоего брата, Бичи же у него работает.
– Да, да, – поспешно согласилась Мака. – «Ей ничего не известно».
– Хороший он все-таки парень. Я ему прямо сказала: не знаю, говорю, что делать, перед Макой не стыдно – своя, но к больному человеку не пойдешь с пустыми руками, а на мою зарплату… Даже представить себе не можешь, Мака… У меня племянники… ты, наверное, слышала, мой зять попал в аварию, инвалид теперь, а сестра с четырьмя малышами на руках, где уж ей работать! Я знаю, ты поймешь, но перед твоими стариками неловко… Раньше, в школе еще, сколько раз мы их беспокоили, с утра до ночи на вашем дворе… Ах, какое было время! А я никогда им ничего не дарила. Правда неловко, честное слово!.. А Джумберу только скажи – накупил мне всего, дай ему бог побольше. Это, говорит, я тебе в долг даю, – пошутил. Знаю, что не возьмет, но с зарплаты все-таки должна отдать. Не родня он мне, никто, зачем мне обязанной быть?!
– Он на машине тебя подвез?
– Представь себе – ни за что!.. Я тоже хороша, набралась наглости и говорю: куда мне теперь все это тащить, раз уж нагрузил – подвези!
– И он не подвез?
– Нет. Что, говорит, люди скажут? Опять за Макой Лежава бегает!..
– А из-за чего же он стрелялся?
– Я тоже ему сказала: из-за чего же ты тогда стрелялся? А он: «Не только Мака была причиной». Что же ты мне, говорю, тогда туману напустил? «Я, говорит, всю жизнь люблю ее, и хотел увидеть, думал, поможет мне это…» И спрашивает: «Зачем ты сообщила в ту ночь, что проводила ее на вокзал?» Я удивилась: сам же просил. А он: лучше б ты обманула меня, обманула бы, что она здесь и ждет, пока я оправлюсь, я бы хоть надеялся. Не знаешь, говорит, ты, что значит для умирающего надежда. А после твоих слов в ту ночь, не помню даже как, сорвался я и убежал из больницы. Ничего не помню, помню только, что свалился где-то в лесу, под деревом, и умереть хотел… Я как напустилась на него: у женщины, говорю, муж есть и ребенок, а ты что? А он: муж, говорит, и у тебя был. Что же, по-твоему, мой муж и ее муж – одно и то же?
– Хорошо, Нуца, хорошо, милая, хватит!
Мака прислонилась к акации, закрыла глаза и с минуту не слышала ничего, кроме покрякивания гусей в овраге.
Когда подъехал расшатанный дребезжащий автобус, она от всей души поцеловала Нуцу. И когда машина скрылась из виду, еще не скоро поплелась домой, окончательно убежденная, что стала ничтожеством.
Незадолго до рассвета запели птицы. Наверное, это жаворонок с упругим звуком крыльев взлетал все выше и выше, и его голос мешался со щебетом, гомоном и свистом. Серая длиннохвостая птичка села на ветку черешни перед окном и залилась, защелкала напряженно, в полный голос вызывая солнце. Она перепрыгивала с ветки на ветку, взмахивала крыльями, перышки на ее шейке становились дыбом, она улетала, снова возвращалась и щелкала, напряженно и страстно.
«Всю эту ночь Тхавадзе не спал, – думала Мака, ощущая на лице движение утреннего воздуха. – Всю ночь искал меня и много раз проезжал мимо нашего дома. Если б я вышла на дорогу, мне почти не пришлось бы ждать. Он надеялся, что я провожу Нуцу до городка и там «случайно» встречусь с ним. Он сумел убедить Нуцу, что любит меня… любит, и только… Нуца не поверила бы ему, если б не надеялась на меня. «Я горжусь тобой», – сказала она мне однажды. Она через меня, вернее, мною мстит мужчинам: одному, с которым ей не удалось ужиться, и другому, который, как ей казалось, любил ее, но бросил. Все, кто только знает меня, обмануты мною и облиты грязью с головы до ног… С головы до ног…»
Не прошло и получаса после ухода Бичико на работу, как прибежала заплаканная Мери и бросилась на кровать рядом с золовкой. Мака приласкала ее, словно ребенка.
– Что случилось, Мери? Успокойся. Тебе нельзя нервничать.
– Ты спасла меня, Мака, ты одна! Иначе мне не было б жизни…
– Об этом давно пора забыть.
– Ох, Мака, Мака! Если б ты знала…
– Что случилось? Объясни!
– Вчера ночью… – слезы мешали Мери говорить. – Вчера, после кино, за соседской девчонкой, той, что живет пониже нас, в переулке… она еще косит немного…
– Ее зовут Цабуния.
– Да, да, за Цабунией после кино увязался какой-то парень…
– И что?
– Все ребята и девушки вернулись по домам, а ее все не было, и мать пошла искать.
– Ну…
– Вышла на дорогу и напоролась на них. Целовал он ее.
– Кто?
– Не знаю… тот, что шел с нею нз кино. Ты не слышала ночью шума и криков?
– Кажется, что-то было. Но при чем здесь ты?
– А утром сегодня мама говорит: развратился мир, оподлился, нынешнюю женщину на порог нельзя пускать, а девок, что родятся, хоть прямо в люльке убивай.
– Ладно, Мери, будет… – остановила ее Мака. – Ну и пусть говорит!
– Отца не было дома, когда мама вернулась от соседей, он в винограднике работал. Я убежала. Знала, что мама не только Цабунию имела в виду. Побежала к нему в виноградник, думаю, помогу заодно. Рассказала: так, мол, и так, такая вышла история с соседской девчонкой. Думала, он посмеется, пошутит…
– А он что? – Мака отвела взгляд и посмотрела в окно.
– А он как вспыхнул, покраснел весь, задрожал. Ах, она сукина дочь, кричит, убить ее мало, стерву такую! Всю улицу опозорила…
– Ладно, Мери, успокойся… хватит.
– Нет, Мака, нет! Не простили бы мне! Ни за что не простили бы! Только любовь к тебе, только она заставила их уступить. Твоя чистота спасла меня… Я всегда знала, всегда, а сейчас втройне, какой грех я совершила! Я недостойна смотреть тебе в глаза, Мака…
– Замолчи, Мери! – крикнула Мака.
Мери притихла, но не перестала плакать, и плечи у нее тряслись.
«Да, если б не я, ее не впустили бы в дом. – Мака встала и, глядя на распростертую на постели невестку, подумала: – И правильно сделали бы!»
Стемнело. Бичико не появлялся.
Мака весь день вела себя так, словно ей безразлично, что делается теперь в доме, но вечером не выдержала и спросила у Мери, по-прежнему ли часто опаздывает Бичико с работы.
– Когда опаздывает, то забегает предупредить, – ответила Мери.
«Она не хочет жаловаться на мужа. Мама тоже не станет», – и Мака обратилась к отцу:
– Ну, как твой наследник, отец? Привык к дому?
Симон махнул рукой.
– Вроде да, но… временно это все. Видишь, сегодня совсем носа не кажет.
«Сегодня он опять нужен Тхавадзе», – подумала Мака.
Она решила запереться в комнате и ночью никого не впускать к себе. Она словно видела Тхавадзе – настолько явственно чувствовала, что сегодня он не остановится ни перед чем. Вчера он дал ей понять, что об их встречах ни одна живая душа не знает, даже Нуца…
