Текст книги "Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина"
Автор книги: Отиа Иоселиани
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)
Видимо, пленницы узнали, что в большой пещере не осталось в живых никого, кроме Даниэля. До этой минуты они старались исчезнуть, стушеваться, слиться со скалой, только бы не напомнить немцам о своем существовании. Теперь Ганс услышал, как маленькая горянка о чем-то горячо просила женщину. Штуте знал, что ночью одна из пленниц была ранена. И когда раздался отчаянный крик Таджи «Помогите!» – он бессознательно повернулся и пошел. Выходя на пещеры, он задел головой брезент – в пещере опять стало темно, но Даниэлю теперь было все равно.
– Помогите! – с мольбой повторила девочка, когда Ганс вошел к ним.
Штуте подошел поближе. Голова Гуцы лежала на коленях у девочки.
Гуца была без сознания, видимо, это и напугало девочку. Рана на ноге выше колена обильно кровоточила.
Ганс посмотрел на лежащие в углу пустые котелки и беспомощно развел руками. Потом сказал:
– Встань!
Девочка положила голову Гуцы на бурку, привстала.
Немец, казалось, не мог решиться на что-то.
– Что мне делать? – крикнула Таджи. – Скажи!
Штуте посмотрел на раненую, потом перевел взгляд на Таджи и кивнул головой на выход: ступай, мол, позови своих.
– Гуа! – крикнула девочка и бросилась из пещеры, – Гуа!
– Гуа-а-а-а! – загудели ущелья.
На востоке занималось зарево восхода.
– На помощь, Гуа! Скорее! Скорее!
Вернувшись в пещеру, она увидела, что у Гуцы едва заметно вздрагивают побледневшие губы.
– Жива?! – спросила она сидевшего Ганса.
Ганс кивнул.
– Воды!
Немец потянулся за котелками.
– Погоди, придет Гуа, потом…
Несколько минут было очень тихо.
– Таджи! – послышалось снаружи.
– Скорее, Гуа, скорее! – выдохнула перепуганная девочка и опять выбежала вон из пещеры.
Сверху по веревке, с ружьем за спиной и с хурджином на шее спускался Гуа.
– Обе живы?! – спросил сверху Тутар.
– Скорее, скорее! – ответила Таджи.
– Скажи, наконец, что там стряслось? – взмолился Вахо.
– А ты помолчи! – прикрикнул на него двоюродный брат. – Помолчи, пока цел!
Гуа спрыгнул с веревки на площадку и побежал к пещере.
В пещере было сумрачно. Он невольно задержался у входа.
– Сюда, Гуа, сюда! Здесь мы!
Гуа шагнул вперед и остолбенел. Ему показалось, что в пещере кто-то сидит в немецком мундире.
– Ну, чего стоишь! – послышалось опять, но Гуа не отрывал глаз от капрала и не мог ступить ни шагу.
Таджи подбежала к нему и завела в пещеру за руку, но он, вывернув шею, все смотрел на немца.
– Это Ганс! – сказала девочка таким тоном, словно этот Ганс был их родственником или старым знакомым.
Безоружный солдат молча смотрел на вошедшего.
– Кто?..
– Ганс!
Гуа не мог понять, почему на нем немецкий мундир, если Таджи так произносит его имя.
Он присел на корточки возле больной и все-таки оглянулся.
– Ну, что ты? Куда смотришь?
Но Гуа все озирался и, заметив прислоненный к стене автомат, обмер. Немец потянулся за автоматом. Гуа резко обернулся, шаря рукой за спиной, где он положил ружье. Немец вышел из пещеры, волоча автомат, как лопату.
– Ты чего испугался? – удивилась Таджи.
– Нам нужна вода, – проговорил Гуа, с трудом переводя дух.
– Да, верно, вода! – повторила Таджи, оглядываясь.
К пещере подошел безоружный немец.
– Ганс, воды! – крикнула девочка.
Гуа не поверил своим глазам, когда немец вошел в пещеру, взял котелок и пошел за водой. Или он не был немцем?
Глава пятаяДаниэль не дожил до восхода солнца. Он умер, так и не получив ответа на свой вопрос ни от людей, ни от бога, разом потеряв и людей и бога: мир земной и мир загробный – все, чем он жил и во что верил.
После смерти Даниэля все в большой пещере были в одинаковом положении и все молили Ганса об одном – земли!
У Штуте был безмолвный уговор с ребятами: мертвых надо похоронить; раненым надо помочь.
От куска сала, который Гуа дал Таджи, ему отрезали долю. Сегодня он и воды попил вволю. Теперь надо было собраться с силами, чтобы вечером похоронить пятерых солдат и, поселив их в вечной обители, подумать о себе, если он в состоянии будет думать.
Раненая лежала, повернув голову к выходу из пещеры. Площадка перед пещерой была залита солнцем. Пленниц до того замучило их заточенье, что они с жадностью смотрели на солнце. У входа в пещеру стоял Штуте.
– Ганс!
– Слушаю, фрейлейн…
Гуца долго смотрела на немца, но так ничего и не сказала.
– Я слушаю, фрейлейн! – повторил Ганс.
– Что, Гуца? – Таджи заглянула ей в глаза.
Раненая покачала головой: погоди.
Взгляд Гуцы удивил Таджи. Она тоже посмотрела из неловко стоящего у входа Ганса.
Он теперь не казался таким высоким, как при первом «знакомстве». Тогда им показалось, что он слегка закидывает голову при ходьбе, теперь же он сутулился: глаза у него запали, а вокруг глаз обозначились морщины.
– Снимите шапку, Ганс!
Штуте не понял, зачем понадобилась раненой его шапка, но он снял и протянул.
Гуца покачала головой.
– Вы сейчас не видите себя…
– Нет, фрейлейн…
– И славу богу! – Гуца отвела взгляд.
– А что со мной, фрейлейн?..
Ответа не последовало.
Немец был совсем седой.
Глава шестаяНа широком выступе скалы под двугорбой вершиной, по другую сторону ущелья, сидел парнишка с ружьем на взводе. Внизу под собой он видел заросшую мхом поляну, свисающую со скалы до родника, извилистую тропку и почти всю площадку перед пещерами. Укрытие над пещерами ему не было видно, но он точно знал, где она.
Парнишка казался усталым и грустным. Он не спал с той минуты, как ночью услышал взрыв. На рассвете до него донесся крик – он узнал звонкий, крепкий голос Таджи и вскоре увидел ту, ради которой поднялся сюда, в турьи скалы.
Потом сверху на площадку по веревке спустился Гуа. Значит, немцы были перебиты до единого. Но тут на площадку вышел солдат в зеленом мундире, Аби не верил своим глазам: по тропинке к роднику спускался немец.
После злополучного выстрела, когда Аби убил нерешительно вышедшего из пещеры солдата, он не первый раз видел этого немца. Тогда, увидев, как переполошились Тутар и Гуа, Аби поспешно переменил место и избежал встречи. И с тех пор он с удивлением наблюдал, как этот немец то ходит за водой, то роет могилу, и не мог понять, друг он, или враг.
К полудню он увидел, как на площадку, чуть не съехав по веревке, спрыгнул Вахо, затем спустили завернутые в бурки ружья и хурджины и сбросили веревку. Видимо Тутар пошел в обход тем путем, каким они взобрались на скалу. Гуа и Вахо скрылись в пещере, и некоторое время на площадке лежала только бурка.
Солнце поднималось все выше, заглянуло даже в ту щель, где прятался Аби Нанскани, а он все смотрел и смотрел хмуро, не понимая, что происходит; ни одно из его предположений не оправдалось.
Вот все вышли из пещеры, вынесли кого-то завернутого в бурку, наверное, учительницу. Кое-как донесли до края площадки и опустили на землю – дальше невозможно было нести втроем.
Немного погодя к ним подошел немец, до того стоявший между пещерами, наклонился, поднял завернутую в бурку и пошел вниз. Один из мальчиков шел впереди, остальные следовали сзади.
Тропинка едва умещалась в уступе скалы, и идти прямо с грузом на руках было невозможно. Немец повернулся и пошел боком, осторожно, при каждом шаге нащупывая землю. Идущий перед ним Вахо сбрасывал в пропасть ненадежные камешки. Они приближались к повороту, который трудно было пройти даже с пустыми котелками.
Аби Нанскани недоуменно наблюдал это шествие, когда до него донесся цокот копыт из ущелья. Звук стих, потом послышался снова, заметно ближе.
У размытого поворота немец присел, протянул руку шедшему впереди Вахо, спустился, потом выпрямился, прижимаясь спиной к скале, и опять пошел боком.
Цокот копыт раздался совсем близко, и, наконец, из ущелья на лужайку у родника вырвался вороной конь с всадником на спине, за ним легким галопом шла белая кобыла и, горячась, толкал ее грудью рослый жеребец. Они с ходу перенеслись через могилы на лужайке, пронеслись мимо родника и, не найдя пути дальше, закружились на месте.
Всадник спешился.
Идущие по тропинке, к этому времени еще не спустились вниз. Парень связал коней уздечками и удивленно уставился на немца, помогающего нести раненую учительницу.
Как только тропинка кончилась, немец устало опустился на колено. Раненую осторожно положили на землю. Гуа подвел к ней белую кобылицу. Кобылица подогнула ноги и легла на брюхо. С раненой сняли бурку, посадили верхом и на всякий случай привязали к седлу.
Гуа поднял кобылу и осторожно повел. На черного коня вскарабкалась Таджи, но брат не доверил ей уздечку. Горячего жеребца оседлал Вахо, саданул его пятками, обогнал всех и у родника, натянув уздечку, поднял жеребца на дыбы.
Там, где раненую посадили в седло, опустившись на одно колено, стоял немец. Он стоял, похожий сверху на высохшую корягу, и смотрел вслед удаляющимся всадникам.
Вахо хотел дождаться своих, но не утерпел, припал к гриве жеребца и отпустил повод.
Остальные медленно, очень медленно следовали за ним, обессиленные, опустошенные, измученные вконец. Назад никто не оглядывался. Только раз, у поворота, оглянулась раненая и следом за ней девочка.
А немец все стоял и стоял на месте, словно заросшая мхом сухая коряга. Он не шелохнулся ни тогда, когда всадницы оглянулись на него, ни когда они скрылись за поворотом тропинки.
Некоторое время слышался смешанный удаляющийся цокот копыт. Потом все смолкло.
На скале за пропастью угрюмый парнишка убрал свое ружье и поспешно полез наверх. Он спешил. У реки на лужайке его ждала лошадь, которую он увел у немцев и схоронил в овраге. Горы ничего не теряют, а лошадь без всадника, вернувшись в деревню, могла выдать тайну, которую мальчики так усердно скрывали.
Внизу, в ущелье, шумела река. Но она болтала о своем.
Горы не доверяли ей своих тайн.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
В Сванетии не помнят, кто из охотников первым после войны прошел по тем тропам и спал в тех пещерах, где разыгралась рассказанная нами история.
Сейчас пещеры пусты. Разве что обнаружишь вязанку хвороста у входа или пепел прогоревшего костра. Но внимательно присмотревшись, можно разглядеть на стенах царапины от осколков гранаты.
Лужайку у родника завалило оползнями, и старых могил не сыскать.
Я не встречал людей, видевших Ганса после ухода из пещер, но слышал о нем многое.
Невозможно поверить, однако ходят слухи, будто этот немец жив по сей день. Известные охотники утверждают, что не раз замечали на заснеженных склонах следы человека; тот, кто оставляет эти следы, никогда не появляется вблизи деревень, но поднимается на вершины, доступные немногим охотникам.
Видно чужеземец хочет вырваться из плена гор и вернуться на родину. С поразительным упорством и отвагой сражается он со скалами и пропастями, но тщетно… Старые охотники считают, что тут не обошлось без богини Дали[8]8
Дали – богиня охоты в сванской мифологии.
[Закрыть]. Дали сбивает чужеземца с пути и норовит сбросить в пропасть, но чужеземец знает горы, и погубить его трудно…
Слышно, будто каждый год находят новые следы. Отверженный и стосковавшийся по родине чужеземец не сдается, однако сваны сомневаются, чтобы ему удалось уйти, ибо заступница и властительница гор немилосердна…
А в деревнях, прилепившихся к кручам, и сегодня можно услышать зычную сванскую песню о каком-то чужеземце по имени Ганс.
Сай, хой-ди-да…
Бедняга Гансан, злосчастный Гансан,
Дороги твои пролегли
По неприступным кручам!
Сай, хой-ди-даа…
1964 г.
Перевод А. Эбаноидзе.
ЖИЛА-БЫЛА ЖЕНЩИНА
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава перваяМака была счастлива.
Вот уже четыре года она замужем и ни разу за все это время не думала о человеке, который любил ее когда-то. Муж был ее единственной любовью со дня знакомства с ним и по сегодняшний день. Мака не знала, что такое обманутые надежды, душевные терзания, беспомощное самоутешение. Правда, наедине с собой она признавалась, что, кроме как о первых днях супружества, у нее и воспоминаний-то никаких не осталось, но все-таки Мака была счастлива.
В годовщину свадьбы она родила мальчика, о котором так мечтал муж – Гено. Он работал тогда учителем в деревне, и последний курс института Мака прошла заочно. Через год Гено перевели в редакцию районной газеты. Дом и хозяйство он оставил младшему брату, а сам получил участок на окраине районного городка, – начали строиться. Дом и сейчас еще стоит недостроенный – не оштукатуренный, не отделанный, с деревянной лестницей-времянкой, без желобов и труб для стока дождевой воды… Одним словом, дел было предостаточно.
С тех пор как Гено опубликовал несколько статей в республиканских газетах, у него появились почитатели, и авторитет его в районе вырос. Он часто ездил в командировки. Работа над статьями отнимала все больше времени. Маке приходилось одной заниматься семьей и сыном, работой и хозяйством. Но она не чувствовала ни одиночества, ни скуки, особенно с тех пор, как свекровь и жена деверя повздорили и расплевались и Гено забрал мать к себе. Хозяйственная, работящая свекровь прекрасно понимала, что в создании этого дома, этой семьи и уюта нет ее доли, двери же ей открыли широко и приняли с радостью, и в благодарность она безропотно признала превосходство молодой невестки, тем самым определяя характер отношений между ними – дружественный и ровный. А это, в свою очередь, принесло Маке славу «доброй и умной женщины», охотно распространяемую мужниной родней.
Дел стало наполовину меньше. За ребенком смотрела свекровь. Она же готовила и убирала, причем делала это так споро и умело, что было бы грешно упрекнуть ее в чем-либо.
У Маки появилась возможность подумать о себе, о своей работе, больше читать, чаще ездить к родным, встречаться с подругами, да и просто отдыхать.
Гено не любил вина, но иногда опаздывал с работы и приходил навеселе. По утрам он спешил в редакцию, возвращаясь, приносил с собой стопки книг и читал, читал, не поднимая головы. Раз в неделю, а то и в две недели, они вместе ходили в кино…
И все-таки Мака была довольна. У нее была семья, муж и сын, отец и мать, И хотя ее отец, сломленный войной человек, все время хворал и сейчас опять болел, она не могла пожаловаться на судьбу. Единственной большой утратой, которую Мака испытала в жизни, была смерть бабушки…
В последнее время Гено собирал материал для очерка, который предполагал опубликовать отдельной брошюрой. В связи с этим работу по отделке дома он отложил на лето, а сам зачастил в соседний район на строительство электростанции.
Маку задевало то, что Гено ни разу не взял ее с собой на стройку и не прочитал ни строчки из тех черновых записей, которыми были полны его блокноты и книжки, но она знала немногословность мужа, особенно в том, что касалось его планов, и даже любила в нем эту черту.
Когда болезнь отца обострилась и Маку срочно вызвали телеграммой, Гено с вокзала позвонил в редакцию и объяснил причину своего отсутствия.
…Вскоре после полудня поезд остановился на станции Ианиси.
Мака не была уверена, что брат встретит ее. Мака вообще мало знала брата. Когда она уехала и поступила в институт, Бичико был еще несмышленышем. Разумеется, она каждое лето приезжала к родителям на каникулы, но брат, по обыкновению всех мальчишек, возвращался домой поздно ночью, незаметно влезал через окно, а утром опять пропадал на весь день.
Бичико с грехом пополам окончил школу, затем два года пробыл в Тбилиси, якобы в институте, теперь же уверял всех, что перенес документы на заочный, но, правда это или нет, Мака не знала. В самое последнее время он устроился кем-то на винный завод. «Твой школьный товарищ помог ему», – писал Маке отец. Кто из ее однокашников стал виноделом и теперь оказал ей дружескую услугу, об этом отец не писал. А сама она, уехав из родных мест, все дальше отходила от старых друзей, давно не встречалась ни с кем из них, кроме Нуцы, и теперь не могла даже представить себе, кто пекся о ее брате.
В Ианиси ей, пожалуй, не было знакомо ничего, кроме вокзала. Но его старое здание напоминало, сколько раз и куда уводила ее от отчего дома дорога: этой дорогой уехала она в город учиться, эта дорога привела ее к Гено, по этой дороге приехала она, тяжелая, беременная, к отцу-матери, и по ней же поехал в свой дом новорожденный Гоча. Память сближала, роднила ее со всем, что было вокруг, она улыбалась, словно каждый встречный был знаком ей, чувствуя особое, теплое и родственное расположение ко всем.
Но только она ступила на перрон, грубоватое приветствие брата: – Мака, дорогуша! Гено, привет! – и поцелуй, разящий вином, испортили ей настроение. Она испытующе заглянула в глаза Бичико.
– Погоди, дай зятька обнять! – отмахнулся тот, протягивая Гено обе руки, но Мака повернула его к себе.
– Бичи, посмотри на меня!
– С превеликим удовольствием! Лучшего зрелища тут все равно не найти.
– Почему ты меня встречаешь?
– Сразу видно, что она не избалована твоим вниманием, – улыбнулся Гено.
– Встречаю родную сестру и зятя. Что тут плохого?!
– Как отец, Бичи?
– Точно так, как тебе писали. Ни хуже, ни лучше.
– Операцию сделали?
– Нет. Без тебя не соглашается.
– Скажи мне правду!
– Вот еще! – возмутился Бичико. – Поклясться мне, что ли?
– В самом деле, Мака, – вступился Гено. – Что ты пристала к человеку?
Они вышли на привокзальную площадь.
– Транспорт ждет! – торжественно объявил Бичико и повел зятя к машине, стоящей в тени акации.
Мака замедлила шаг.
– Не встречал – обижалась, – Бичико, ища понимания, обернулся к Гено, – встретил – опять обижается…
Мака не хотела больше ни о чем спрашивать брата, но все-таки не удержалась:
– Отец дома лежит или в больнице?
– Дома. Без тебя никуда ни шагу. Нам с мамашей ноль внимания.
Бичико распахнул дверцу светло-коричневой «Победы» и отступил на шаг.
– Чья машина? – спросила Мака.
– Сейчас моя…
– Бичи, не валяй дурака!
– Гено, скажи, пожалуйста, разве я валяю дурака? Приглашаю в лимузин единственную горячо любимую сестру, хочу с почестями доставить в родительское гнездо, к мамаше и папаше…
– Без шофера, что ли, машина? – спросил Гено.
– Я и шофер, и хозяин. И жнец, и швец, и на дуде игрец…
– Бичи, ты выпивши садишься за руль?
– Ну-у, теперь нотации!..
– Скажи хоть, в чью машину нас приглашаешь?
– Что говорить? Всему свое время… Садитесь, садитесь, чудаки! В первый раз вижу таких пассажиров! – Бичи с веселым возмущением взмахнул руками и сел за руль. – Хозяин тут рядом.
Мотор заработал. Машина дернулась, отъехала на несколько шагов и остановилась.
– Пусть едет, Гено! – сказала Мака. – Оставь…
– Теперь поздно его воспитывать, – возразил Гено. – Садись.
Только Мака протиснулась к двери, как ей почему-то ужасно захотелось выбраться назад, остаться, – но было поздно: машина сорвалась с места, Мака неловко, как-то боком упала на сиденье и отвернулась от брата.
За окном побежали молодые, неокрепшие платаны, низкие дома и заборы – дощатые, каменные, а то и железные, замелькали редкие пешеходы на тротуарах…
Маку огорчало то, что она любит Бичико не так, как хотела бы любить. Там, у себя, на расстоянии она этого не чувствовала и, соскучившись по брату, уверяла себя, что все простит ему и, когда они встретятся, будет с ним нежна и ласкова, не станет расспрашивать о делах и учебе – все равно Бичико ничего вразумительного не ответит. Мака даже пыталась оправдать его: ничего, мол, бывают и хуже, он тоже остепенится, найдет свое место в жизни. Но при встрече Бичико каждый раз откалывал что-нибудь такое, что его присутствие начинало раздражать Маку, особенно если рядом находился Гено.
Гено в отношениях с шурином был сдержан и слегка ироничен. Своей сдержанностью он как бы выражал сочувствие Маке, что тоже ей не нравилось, ибо – так ей казалось – принижало ее в глазах мужа. Она забывала, что Бичико непослушен и своенравен не только с ней, но и со всеми на свете, и от сестры, как и от всех остальных, он ждет уступок, а не понуканий.
Гено не понимал своего шурина, да и не стремился понять. Выходки Бичико не трогали его, и всем своим видом он как бы говорил – мне нет до них дела. Его незлая ирония в адрес Бичико не достигала цели, зато чувствительно ранила Маку.
Машина остановилась. Мака оглянулась. Что случилось?! Они еще даже не выехали из городка. Бичико почему-то пересел вправо. К машине кто-то подошел. Мака увидела белоснежную рубашку и небесного цвета галстук под синим пиджаком. Она отвернулась и, глядя в противоположную сторону, подумала: небось и этот вроде моего брата – без царя в голове…
Мужчина в синем костюме неспешно уселся за руль, поздоровался. Маке почему-то показалось, что, говоря «здравствуйте», он изменил голос. «Наверное, мой брат с такой же деланной вежливостью здоровается с посторонними», – подумала она и не ответила на приветствие.
Бичико, не глядя, ткнул через плечо большим пальцем:
– Мака и мой зять!
Машина мягко взяла с места.
«А братец даже машину водить не умеет! Из него и шофера-то приличного не получится. Бедные мои старики! Каково с ним больному отцу?..»
Они выбрались из городка, переехали через дощатый мост и покатили дальше, мимо белых гусей в овраге, извивающемся перед тенистыми дворами. «Пока есть этот овраг, тут всегда будут гуси…»
Все молчали. Маке опять показалось, что брат что-то скрывает от нее. Она выпрямилась и, глядя на Бичико, попробовала представить себе, о чем он думает в эту минуту.
Бичико, выставив руку в окно, барабанил пальцами по дверной раме. В другой руке он держал папиросу и курил, жадно и слышно затягиваясь. Переведя взгляд на сидящего рядом с братом, Мака вдруг напоролась в зеркальце над ветровым стеклом на слегка прищуренный, внимательный и зоркий глаз, смотрящий на нее. Она поспешно отвернулась. Ей показалось, что мужчина за рулем одним глазом все время смотрел на дорогу, в то время как другого не отрывал от нее.
«Косой он, что ли?» Ей захотелось проверить это, но она сдержалась. Таящийся в засаде глаз смотрел настороженно, настойчиво и упрямо.
«Наверное, Гено не видит этого, иначе он бы не посмел… Господи, в чьей мы машине?» Она выглянула в окно. В овраге, у ручья, вытянув к дороге длинную шею, стоял большой гусак…
«Ехал бы уж побыстрей! – с досадой подумала Мака. – Да куда ему – глаза в разные стороны глядят…»
– Гено! – Она осторожно обернулась к мужу. – Ты сегодня же должен вернуться? – Гено не любил задерживаться у ее родных.
– Там видно будет! – не глядя на нее, ответил Гено.
– Да… смотря… как отец.
– Сейчас не время говорить о возвращении, мы еще не приехали.
– И то верно, – вздохнула Мака, по молчание брата и сидящего за рулем мужчины, – когда ни тот, ни другой явно не были созданы для молчания, покоя и тишины, – опять заставило ее заговорить. – Знаешь, почему я спросила?
Гено покачал головой.
– Боюсь, как бы Гоча не раскапризничался.
– Посмотрим… – повторил Гено, тем самым давая понять, что незачем при посторонних говорить о подобных чувствах. Но Мака и сама сознавала это. Больше того: она заговорила о доме и о сыне именно потому, что сейчас было не время и не место, и она хотела, чтобы Гено понял ее, и Гено понял, но, не пожелав ронять своего «мужского достоинства», оставил жену наедине с подозрительным молчанием ветреного брата и мужчины, упрямо и нагло глядящего на нее в зеркальце автомобиля.
– Ты забываешь, что сегодня я в первый раз оставила его одного, – сказала она громко, назло брату и тому, второму, сидящему за рулем.
– Надо же когда-то и в первый раз! – на этот раз мягко отозвался Гено.
Мака глянула вперед, на дорогу, потом в упор посмотрела в зеркальце над водителем. Она ожидала увидеть его пустым, но, словно ничего не произошло, словно не было сказано ни слова, – незнакомец по-прежнему смотрел на нее. Наверное, оттого, что в зеркальце умещался только один глаз, взгляд его казался таким наглым.
Как только машина стала, Мака вышла и направилась к калитке. Даже не поблагодарила, даже не спросила, выходят остальные или нет.
– Нам надо вернуться на работу! – услышала она голос брата.
– Валяй! – отозвался Гено.
Мака отворила калитку и, не оглядываясь, вошла во двор. Густая трава вымахала высоко, до колен, только тропинка к дому неровно белела в ней. Живая изгородь из кустов боярышника разрослась буйно, безалаберно, а калитка покосилась и, открываясь с натугой, скребла по земле.
«Как заметно, что отец слег!..»
Голубая краска, которой некогда была выкрашена веранда дома, давно потрескалась, пооблупилась, и теперь веранда казалась грязно-белой. Железный скребок для сапог, закрепленный возле лестницы, соскочил с подпорки и на треть ушел в землю.
– Мака, доченька!
Из нижней подсобной комнаты вышла мать. Она торопливо обняла Маку и поспешила навстречу зятю, на ходу вытирая под мышками мокрые ладони. – Гено! Приехали, значит?
– Как живете? – Гено взял ее под руку.
– Врагу своему не пожелаю…
Маке опять показалось, что что-то стряслось, что отца нет дома, и, обрывая мужа, она спросила:
– Где отец, мама?
– Дома, доченька. Где ж ему еще быть?
– Что же вы все двери позаперли?
– Я вот только что вышла… Надо же обед сготовить. Куры лезут на балкон, никакого спасения от них. А я уже не та, что раньше. Не могу, сил не хватает… Болезнь отца…
Не дослушав ее, Мака взбежала по лестнице, распахнула застекленную дверь, кинула сумочку на тахту и быстрыми шагами прошла в комнату. С постели на нее жалкими глазами изведенного болезнью человека смотрел отец.
– Что с тобой? Что случилось? – Мака оттолкнула табурет, стоящий у постели, и прижалась к груди отца.
– Трудно нам, доченька, тяжело… Не приведи бог пережить такое… – донесся с веранды голос матери.
Мака подняла голову и строго глянула на появившуюся в дверях мать.
– О чем ты, мама?
– Как это о чем? Неужели сама не видишь, какое несчастье?
– Помираю… – простонал больной, и его глаза, устремленные на Маку, наполнились слезами.
– Отец! – Мака с укором обернулась и, кивая на вошедшего в комнату Гено, сказала: – Раньше ты не так встречал зятя!..
При виде Гено больной попытался приподняться.
– Пока хватало сил… Гено, дорогой… пока мог… – И он, не договорив, протянул зятю жилистую ладонь.
– Как вы себя чувствуете, Симон Парменович?
– Худо мне, Гено… – Больной остановил взгляд на плачущей старухе и недовольно заметил: – Даже стула человеку не подаст.
– Потерялась я совсем, ум за разум заходит… – попыталась оправдаться жена и, утирая кончиком платка слезы, вышла из комнаты.
– Вот стул, отец, – Мака подвинула Гено табурет, оказавшийся у изголовья кровати.
– Стул, я вам говорю, а не пень! – Ноздри у больного раздулись, и по желтым щекам пробежал румянец.
– Не беспокойтесь, я сам…
– Не хватает тебе из-за таких пустяков нервничать.
– Нервы у него совсем никуда стали, доченька! Истрепались вконец нервы.
– Мама, нельзя ли немного… – проговорила Мака, взглядом давая понять, что нельзя при больном говорить все, что придет на язык.
– Конечно, доченька, конечно, – поспешно закивала мать, – но если ты думаешь, что я на что-нибудь способна… Еще хуже его! Больному горько, а тому, кто ходит за ним, и того горше.
– Не слушайте вы ее, – вмешался отец, меняя разговор. – Гено, скажи мне, как там наш мальчик? Как мой Гоча?
– Хорошо, Симон Парменович. Что ему будет?
– Почему не привезли? Поглядел бы на внука перед смертью…
– Видно, ты и вправду сдал, отец! Рано тебе говорить о смерти.
– Сдал Симон, совсем сдал… – тихо всхлипывая, запричитала мать.
– Мама! – прервала ее Мака и, поднявшись, вывела на веранду.
– Извел он нас, доченька. Извел вконец! Мальчишку даже близко к себе не подпускает. Плохи наши дела.
– Ты прекрасно знаешь Бичи. Его выходок отец и раньше терпеть не мог, а теперь и подавно.
– Да, но ведь теперь он работает, каждый день ему врачей приводит. Нет, что ни говори, обижает он мальчика.
– Ладно, мама, потом поговорим, – прервала ее Мака и вернулась в комнату.
– Вам сейчас лучше всего лечь в больницу, – начал Гено, когда она опять присела на кровать возле отца.
– В самом деле, отец. Почему ты до сих пор не лег?
– Побоялся, дочка… – И снова слезы подступили к глазам Симона. – Не посмел без тебя. Сынка моего ни семья не волнует, ни моя болезнь. На кого же дом оставить? Нешто на мать? А тебя не хотел беспокоить…
– Как не совестно, отец!
– Не хотел, дочка. Точно – не хотел.
– Ну, хорошо, хорошо… – мягко сказала Мака, потом взяла руку отца, лежащую на постели, и нащупала пульс.
– Сердце у меня сдает. Не перенесу я операции…
– Все будет хорошо, Симон Парменович. Теперь на операционном столе настоящие чудеса творят. – Гено сам почувствовал, как сухо прозвучали его слова и как легковесна была выраженная им надежда.
– Эх, Гено, люди и сейчас умирают…
– Поверьте мне, из тех, кто вовремя обращается к врачам…
– Я даже не знаю, что со мной! – воскликнул Симон.
– Ничего, отец, успокойся… Что говорят врачи?
– Говорят: нужна операция мочевого пузыря. Но разве я вынесу две операции?
– Их же не одновременно будут делать.
– Эх, Гено, я человек битый, ломаный. По молодости случайно сам себе в ногу пулю всадил. Это пустяк – пронесло. А потом на войне… да что рассказывать, ты все знаешь. И без этой операции я полчеловека, а теперь…
– В больнице я буду с тобой, отец, – сказала Мака, – не бойся. И Бичи будет с нами, – прибавила она и, чтоб как-то замять то, что слишком поздно вспомнила о сыне, мягко упрекнула отца. – Перепугал ты людей. Бичи жалуется, говорит – не доверяешь ему. А ведь его теперь здесь знают лучше, чем меня. Меня, наверное, перезабыли все. В нашем положении знакомства и связи играют не последнюю роль.
– Знать-то его, может, и знают, но неизвестно, что лучше.
– Ну, почему ты так! Вон он уже работать начал. Выучится – человеком станет, – Гено притиснулся вплотную к кровати, пропуская жену к окну.
– Кто его допустит к работе?
– Не за красивые же глаза ему деньги платят!
– Не знаю… Какой-то знакомый твой… Мака, слышишь, что ли?
– Да, отец, – отозвалась Мака, сдвигая занавеску, чтобы ветер не теребил ее.
– Знакомый твой его устроил. То ли по школе, то ли по институту тебя знает.
– Но я училась не в сельскохозяйственном. В нашем институте виноделов не готовили.
– Ну, значит, по школе. Разве от моего наследника добьешься чего-нибудь толком.
– Фамилии он не называл?
– Тхабладзе… или Тхавадзе? Мать должна знать! Она все про своего сынка знает.
Мака задумалась на минутку, но тут же, словно отгоняя от себя неприятную мысль, тряхнула головой.
– И в школе такого не припомню. Может, женщина?
– Нет. Разве он не сидел сегодня за рулем?
– Так это он?
– Он самый, кому же еще быть. Или сам правит машиной, или Бичи на ней восседает. Не нравится он мне. Хороший человек не станет водиться с моим поскребышем. Бичи его в дом привел, как друга представил, но я сразу почувствовал – там что-то не так…
– Тхавадзе?! – вдруг переспросила Мака. – Но ведь он учился не с нами, он был старше… Тхавадзе – директор винного завода?! – И поспешно добавила: – Ну и бог с ним! Коли он взял Бичико к себе и дал ему работу – бог с ним!.. Я спущусь к маме! – Она повернулась к дверям и торопливо вышла, но, сбежав по лестнице, почему-то вернулась назад и крикнула с балкона:
